Жизнь графа Дмитрия Милютина

Виктор Петелин

Жизнь графа Дмитрия Милютина

Пролог

Дмитрия Алексеевича Милютина, крупнейшего военного деятеля времен императора Александра Второго, знают только историки и редкие биографы и мало знает современная широкая читательская аудитория. Только сейчас его имя называют историческим, блистательным, великим, вспоминают его реформаторскую деятельность в качестве военного министра, участника Кавказской и Восточной войн, профессора, доктора исторических наук, члена-корреспондента Академии наук, ближайшего сподвижника реформаторской деятельности Александра Второго, ближайшего друга многих деятелей литературы, искусства, культуры вообще. Граф Милютин получил все ордена Российской империи вплоть до бриллиантовых знаков ордена Святого Андрея Первозванного, в 1898 году с опозданием на двадцать лет был произведен в генерал-фельдмаршалы.

Один из биографов Д.А. Милютина к его девяностолетию со дня рождения писал: «И друзья, и враги согласны в том, что в лице графа Д.А. Милютина Россия имела просвещенного военного министра и разностороннего государственного человека выдающегося дарования, эрудиции, опытности, изумительного трудолюбия, редкой чистоты, честности и идеального бескорыстия». Подводя итоги счастливой и долголетней жизни графа Милютина, еще один биограф в 1912 году, выступая на конференции Александровской военно-юридической академии, в заключение сказал: «И теперь можно сказать, что окруженное глубоким почтением имя гр. Милютина записано на скрижалях истории неизгладимыми буквами. Пройдут века, сменятся поколения людей, а история сохранит немеркнущую память о гр. Милютине, как о богатыре мысли и дела, как о непоколебимом рыцаре долга пред отечеством, как об одном из славнейших сынов своего народа».

В современной России опубликованы обстоятельный биографический очерк П.А. Зайончковского «Д.А. Милютин» и примечания к четырем книгам «Дневник Д.А. Милютина», вышедшие сразу после Великой Отечественной войны в 1947–1950 годах; и серьезная вступительная статья Л.Г. Захаровой «Дмитрий Алексеевич Милютин, его время и его мемуары» к первому тому Милютина «Воспоминания. 1816–1843» (М., 1997). Любопытна и книга М.Н. Осиповой «Великий русский реформатор фельдмаршал Д.А. Милютин» (М., 2005).

В кругу этих публикаций рассматриваю и свое историческое повествование о жизни и деятельности графа Дмитрия Милютина.

Центральными фигурами этого исторического повествования являются и Николай Первый, и Александр Второй, и Александр Третий, очень разные по своему характеру и деятельности императоры, внесшие в историю России свой вклад. Но освобождение крестьян от крепостной неволи – это величайшая реформа Александра Второго, важнейший этап в истории России. К пятидесятилетию крестьянской реформы, в 1911 году, знаменитый русский историк В. Ключевский сказал: «Во всем нашем прошлом нет более важного по своему значению события, чем эта реформа Александра Второго… Пройдут века, и трудно будет узреть какое-либо другое общественное событие, которое оказало бы более существенное влияние на столь многочисленные области нашей жизни…» Ключевой фигурой подготовки этой реформы был выдающийся деятель того времени Николай Алексеевич Милютин, как и его соратники по комиссии Юрий Самарин и Владимир Черкасский. И если сравнивать Александра Второго с Александром Третьим, то увидим множество упущений в управлении государством со стороны Александра Третьего и его правительства. Не спорю, Александр Третий был хорошим семьянином, любил свою жену, детей, много уделял им внимания, был вспыльчив и раздражителен, но отходчив, обладал очень средними способностями и средним образованием, он вовсе не готовился быть императором, цесаревичем был его старший брат Николай, мало читал, очень любил Ивана Аксакова, Достоевского, Михаила Каткова за их откровенный патриотизм и литературный талант, но как новый самодержец России ничего не сделал, что диктовало ему Время. Александр Второй был на пути к дальнейшим преобразованиям самодержавия, был на пути к конституции как форме привлечения к управлению всех слоев общества, не сразу, постепенно, но Россия шла к этому законным путем. Но Александр Третий отверг этот путь исторического развития и стал самодержцем. Исполнительный комитет революционной народнической организации «Народная воля» (А.И. Желябов, А.Д. Михайлов, С.Л. Перовская были арестованы и ждали своей печальной участи, но на их место встали другие активные руководители, например Г.А. Лопатин) в начале царствования Александра Третьего писал, призывая его к продолжению реформ: если император не пойдет путем реформ, не соберет Народное собрание, не разрешит свободу слова, печати, сходок и избирательных программ для привлечения к управлению государством земских деятелей, купцов, крестьян, если император не привлечет к управлению всех, кто недоволен управлением, то «страшный взрыв, кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение России» неминуемо произойдет, разрушая самодержавие и императорскую власть. Так оно и произошло… Проиграли Русско-японскую и Первую мировую войны, «судорожное революционное потрясение» произошло в Февральскую и Октябрьскую революции. А все началось с декабристов, Герцена и его «Колокола», Кропоткина, Бакунина, Белинского, Чернышевского, Лаврова, Лопатина, Плеханова, Ульянова-Ленина, Тургенева, Льва Толстого и многих других прекрасных русских имен, которых здесь невозможно перечислить… И среди недовольных преимущественно лица дворянского происхождения. Ничего этого могло бы и не быть, если бы Александр Третий продолжил дело своего отца, довел Россию до конституции, дал широкие права русскому народу. Но он пошел другим путем, лишь ужесточив единовластие.

В своих воспоминаниях Дмитрий Милютин пытается восстановить истоки своей фамилии, свою родословную, упоминает даже тех, о ком что-либо дельного и не припомнить. Служили Милютины и при царе Михаиле Федоровиче, и при Алексее Михайловиче, и при Петре Великом, выстроили первую фабрику, потом торговые бани на Невском проспекте. Императрица Анна Ивановна пожаловала потомственное дворянство одному из предков Милютиных с гербом: на голубом щите золотое стропило и три серебряные «вьюшки». Долго спорили современные Милютины о значении этих «вьюшек», но так и не пришли к заключению, что же обозначают на гербе эти «вьюшки».

«Как бы то ни было, но в конце XVIII столетия дед мой, – писал Д.А. Милютин, – Михаил Андреевич Милютин, был уже одним из богатых московских дворян, имел в Москве два каменных дома близ Мясницких ворот в переулке, носившем его имя (переулок этот и до сих пор называется Милютинским), и прекрасное благоприобретенное имение с 1000 душами в Лихвинском уезде Калужской губернии, частью – в Алексинском уезде Тульской губернии. Он был женат на Марии Ивановне Струговщиковой и имел трех сыновей… Третий же сын, Алексей Михайлович, родившийся 29 октября 1780 года, и был моим отцом» (Милютин Д.Л. Воспоминания. 1816–1843. М., 1997. С. 47–48).

Отец получил домашнее образование, знал европейские языки, историю, вел светский образ жизни в кругу современной аристократии. В 1812 году он был уже надворным советником, награжден орденом. Михаил Андреевич жил на широкую ногу, ни в чем себе не отказывал, по природе своей был эгоистом и деспотом. В 1803 году деда разбил паралич, сыновья узнали, что Милютины в долгах. Сначала хотели отказаться от наследства, но по чисто семейным обстоятельствам от наследства не отказались, Алексей Михайлович взялся за наследственные дела и много хлопотал, чтобы установить отношения с кредиторами и расплатиться с ними. Отцу пришлось отказаться от карьеры, хотя ему покровительствовал президент Кремлевской экспедиции действительный тайный советник Петр Степанович Валуев, предлагавший ему удачную службу. Много неудач было в судьбе Алексея Михайловича. Он был умен, предприимчив, у него было много друзей и родственников, изучал фабричное дело, сельское хозяйство, часто бывал в своем имении в селе Титове.

Отец женился на красивой девушке, но она оказалась больной и вскоре после свадьбы умерла. Три года он был вдовцом, потом вместе с матерью и сестрами вновь поселился в Милютинском переулке и вновь вошел в светское общество, особенно часто посещал он гостеприимный дом отставного бригадира Дмитрия Ивановича Киселева и Прасковьи Петровны, урожденной княжны Урусовой. В широкий круг друзей и родственников Киселевых входили князья Урусовы и Грузинские, а вместе с ними многочисленные представители московской и петербургской аристократии. Старший сын Киселевых – Павел Дмитриевич – служил в Кавалергардском полку, во время войн с Наполеоном, в 1807 и 1812–1815 годах, отличился, стал флигель-адъютантом императора Александра Первого, а после пожаров в Москве его семья получила место для строительства нового дома у Красных ворот. В семье Киселевых были и младшие сыновья, а главное – три сестры, в одну из них, Елизавету Дмитриевну, влюбился Алексей Михайлович и вскоре попросил у родителей ее руки. Елизавета Дмитриевна согласилась («По свидетельству всех, знавших ее в молодости, это было восхитительное создание: она привлекала к себе своею милой, симпатичной наружностью, обходительностью, веселой любезностью», – вспоминал Д.А. Милютин), а в семье возникли возражения: посчитали партию «неравной». Влюбленные были в отчаянии. Павел Дмитриевич написал сестре, что она должна была покориться воле родителей, Сергей Дмитриевич тотчас же взял отпуск в полку и приехал для разрешения этой драмы. Вскоре он добился согласия родителей, и 15 июня молодые были помолвлены, а 22 августа 1815 года состоялась свадьба. Несколько дней молодые жили в Москве, в Милютинском переулке, а потом надолго поселились в имении Титово, где было все для богатой барской жизни: «Конский завод, псовая охота, всякого рода мастерские, в том числе даже каретная, – все это содержалось на славу, и все это считалось необходимым для приличия, для поддержания достоинства и в особенности – для кредита. Чем хуже шли дела денежные, тем более нужно было прикрывать это наружным блеском обыденной жизни», – писал Милютин.

28 июня 1816 года в Москве родился Дмитрий Алексеевич Милютин, потом через два года Николай, в 1821 году – Владимир… Через несколько лет Елизавета Дмитриевна писала Павлу Дмитриевичу, что у нее шестеро детей, а содержать их нет средств. Павел Дмитриевич помогал и Алексею Михайловичу в карьере, и Елизавете Дмитриевне в средствах.

Алексей Михайлович занимался сельским хозяйством в своем имении, внимательно следил за суконной и ситцевой фабрикой, за винокуренным и конским заводами, вел переписку с кредиторами, с торговцами и деловыми людьми. Все время был в долгах, но его бурная деятельность позволяла ему брать кредиты и вести барский образ жизни, принимать гостей, вести псовую охоту, бывать в аристократических домах Москвы и Петербурга.

Большое внимание родители уделяли образованию детей. Дмитрий говорил на французском гораздо лучше, чем на русском. Родители и гувернер из Швейцарии мистер Валэ давали первые уроки Дмитрию, отец много занимался с ним русским языком и литературой, показывал ему различные опыты в своем физическом кабинете, где собралось много станков токарных, слесарных, он «изучал физику, механику и любил работать собственными руками». Дмитрий любил бывать в отцовском кабинете, где с каждым уроком расширялись его знания, его видение мира.

Когда Дмитрию исполнилось восемь лет, родители наняли нового гувернера Николая Заржицкого, тридцатилетнего поляка с обширными знаниями и тактичного педагога. Он хорошо знал математику, естественные науки, русский язык и русскую культуру, владел слесарными, токарными и переплетными орудиями труда.

За два года Дмитрий и Николай прочитали все двенадцать томов Карамзина, не только узнали историю России, но и овладели познаниями в русском языке, «мы незаметно и без тяжелого труда учились русской грамматике и стилистике». На уроках Заржицкого Дмитрий с помощью геометрии научился снимать план всего села Титова так, что вся топография села осталась в его памяти. Уроками французского, немецкого и английского занимались выходцы из этих стран. Были получше учителя, были похуже, вместо неотесанного венгерца начал преподавать немецкий язык «приличный поляк». Шестилетнюю Машу, единственную дочь Милютиных, удалось пристроить в Петербургский Екатерининский институт пансионеркой императрицы. Павел Дмитриевич обеспечивал Дмитрия, когда он поступил в Благородный пансион Московского университета, платил за обучение и содержание.

Попытки Алексея Михайловича расплатиться с долгами были безуспешными, он обратился к императору, к графу Закревскому, но неудачно. Наконец Алексей Михайлович в отчаянии написал письмо Павлу Дмитриевичу: «Каждому известно, что я ничего не сделал ни черного, ни бесчестного; что я не проиграл, не промотал имения, дошедшего ко мне не даром, не по наследству; но, будучи жертвою, быть может, планов, предпринятых не вовремя и не под силу, я заплатил за это настоящим моим положением, тогда как стоило бы только отклониться на одну черту от пути чести, чтобы сделаться богачом. В сей уверенности я всякому смотрю в глаза прямо, имея достаточно характера, чтобы быть равнодушным к мнению толпы!..» (То же. С. 84–85).

В Благородном пансионе Московского университета все увлекались литературным творчеством, издавали журналы, сборники, некоторые стихи и статьи преподаватели читали вслух в присутствии начальства. Одно время и Дмитрий Милютин редактировал рукописный журнал «Улей», в котором были опубликованы ранние стихи Лермонтова, только что окончившего пансион. Особенно увлекся литературным творчеством Николай Милютин, принимал участие в театральных постановках, сам пытался писать.

В пансионе Дмитрий и Николай познакомились и подружились с Сергеем Строевым, Арапетовым, двумя братьями Вырубовыми, Гордеевым, Марковым, Зверевым, Перовским, Константином Булгаковым…

В это время женился Сергей Дмитриевич Киселев на Елизавете Николаевне Ушаковой, а ее сестрой Екатериной Николаевной увлекся Александр Пушкин, друживший с Сергеем Киселевым, и Дмитрий не раз видел его у дяди.

В Москве 1830 года разразилась холера. Неожиданно для всех 29 сентября в Москву прибыл Николай Первый, он бывал в больницах, в разных административных заведениях, заехал и в университетский пансион. Его появление в пансионе встревожило и насторожило всех, не только начальство, но и студентов. Но все обошлось.

В шестом классе пансиона Дмитрий Милютин задумался о своей будущей профессии, открывались возможности получить быстро офицерские эполеты, но отец не посоветовал пока думать о будущей профессии, надо было успешно закончить шестой класс, последний класс в пансионе, целый год у него будет на раздумье, а там что будет. Отец был доволен успехами Дмитрия, а вот Николай беспокоил его, его взрывной, беспокойный характер, неудачные экзамены, наказания со стороны преподавателей вселяли тревогу в сердцах родителей. В одном из писем из Петербурга Алексей Михайлович прямо указывал, что Николая он отдаст в кадетский корпус, «где он, в отчуждении от родителей и родственников, будет готовиться не к жизни общественной, а к казарме».

Во время каникул пятнадцатилетний Дмитрий Милютин начал публиковать свои сочинения «Опыт литературного словаря», «Руководство к съемке планов» и переведенный им роман «Яка-рей У асу». Но поразило то, что журнал «Северная пчела» (1831. № 198) дал небольшую рецензию о съемке планов, посвященную своему благодетелю Павлу Дмитриевичу Киселеву, оплачивавшему его учебу в пансионе и содержание. Павел Дмитриевич, естественно на французском языке, поблагодарил племянника: «Я был бесконечно рад, мой дорогой племянник, получить Ваше письмо и приложенную к нему книгу. Ваше изложение науки, которую Вы еще не закончили изучать (напечатанное или нет), дает хорошее представление о Ваших способностях к труду. Поэтому я выражаю Вам свою искреннюю похвалу и призываю продолжать Ваши занятия с прежним рвением. От этого зависит Ваше будущее».

Летом 1831 года Дмитрий Милютин стал бывать у Аксаковых, близко сошелся с Константином Аксаковым. Они подолгу беседовали и нашли много общего в мировоззренческих, философских и литературных вопросах.

По-прежнему по настоянию отца Дмитрий и Николай много занимались иностранными языками, но немецким языком в это время так и не овладели. Но в последующем всерьез занимались английским, французским, немецким языками.

Шестой класс Дмитрий закончил блестяще, первым учеником, «удостоен награждения чином Х-го класса и серебряной медалью».

«Хотя выпускной аттестат из университетского пансиона был мне выдан уже в октябре, однако ж счеты мои с этим заведением не были покончены до того дня, когда назначен был торжественный «акт», на котором выпускные воспитанники должны были в последний раз предстать перед публикой, произносить речи, читать стихи своего сочинения, получать награды и т. д. Это происходило 2 ноября. Мне, как первому по выпуску, выпало на долю произнести речь на русском языке, мной уже сочиненную и просмотренную профессором Коченовским. Тема, на которую она была написана, заключалась в том, что воспитание человека не заканчивается в стенах учебного заведения в лета юности; что умственные и душевные его силы развиваются и укрепляются опытом самой жизни и т. д. Само собой разумеется, что мысль эта была облечена в самые цветистые риторические формы тогдашнего напыщенного витийства с оттенком сентиментальности и завершалась выражением признательности месту воспитания, родителям, наставникам, начальству, восходя до «десницы Великого Монарха-покровителя, осеняющей нас и указывающей путь к служению Престолу и Отечеству!»… Речь эта, конечно, была приветствована сочувственным рукоплесканием снисходительной публики», – писал Милютин о последнем дне его пребывания в университетском пансионе.

Он много думал о своем будущем, в одно время его увлекла мысль поступить в Корпус железнодорожных инженеров, но однажды Дмитрий вместе с отцом навестили генерала Майкова, который, выслушав Алексея Михайловича о намерении сына, тут же отверг эту идею и предложил Дмитрию продолжать учебу в артиллерийской бригаде, после которой открывалась возможность поступить в академию, а затем – служба в Генеральном штабе. Блестящая перспектива! Дмитрий так и поступил.

Решилась судьба и Николая: его назначили чиновником Министерства внутренних дел и отправили в Крым в составе комиссии под руководством академика Петра Ивановича Кёппена, «для статистического и камерального описания Таврической губернии».

В это время Дмитрий Милютин познакомился с еще одним дядей – дипломатом Николаем Дмитриевичем Киселевым, который, приехав из посольства в Париже, через несколько дней отправлялся в Лондон в чине советника посольства. Служба в гвардейском Генеральном штабе открыла возможность Дмитрию Милютину познакомиться с начальником корпусного штаба генерал-адъютантом П.Ф. Веймарном, его братом полковником И.Ф. Веймарном, полковниками бароном Ливеном и Бломом, капитаном Ф.Ф. Голынским, штабс-капитаном Ф.И. Горемыкиным, капитанами Фроловым и Волковым, Хоминским, Россильоном, Адеркасом и Старком, Жуковским и Теслевым… С одними Милютин сблизился, других запомнил на всю свою военную жизнь. Одни делали военную карьеру, другие спивались.

В это время до Дмитрия Милютина доходили слухи из Москвы о серьезной болезни матери. Сначала известия были утешительные. Елизавета Дмитриевна выходила к ночной заутрене на Светлое воскресение в домовой церкви князя Сергея Михайловича Голицына в нескольких шагах от ее дома, дважды выезжала с дочерью в театр на гастроли петербургского трагика Каратыгина, была на семейном обеде в доме Киселевых, повидалась и поговорила в близком семейном кругу, а в конце апреля занемогла, к ней приходили известные врачи Рихтер, Овер, Эвениус, но не помогли никакие средства. Но Дмитрий Милютин получал успокоительные письма из дома.

В это время в Москву приехал Николай из годичной командировки из Крыма. И тут мы предоставим слово самому автору воспоминаний: «Продолжавшаяся целый год командировка принесла ему большую пользу во многих отношениях: умственный кругозор его расширился, прежнее поэтическое настроение уступило место стремлению к деятельности на почве реальной жизни; пред ним открылся новый мир народного быта. С этого времени заинтересовался он вопросами экономическими и административными; начал заниматься статистикой, которую прежде находил сухим предметом. Отдых его в Москве был непродолжителен: обязанности служебные требовали возвращения его к чиновничьим занятиям, о которых помышлял он с отвращением. 15 мая он уже был в Петербурге» (С. 186).

Два месяца продолжались страдания Елизаветы Дмитриевны, приглашали к ней еще и Высоцкого, и Ставровского, и Дядьковского, выписывали ей строгую диету, минеральные воды, но у нее продолжались острые боли, «в левой груди образовалась водяная». 24 июля, испытывая огромные страдания, благословив своих детей, а Дмитрия и Николая – глядя на их портреты, Елизавета Дмитриевна «скончалась так тихо, так божественно, как может расстаться с жизнью одна праведница», – писал Алексей Михайлович Дмитрию, сообщая ему эту печальную весть.

Елизавету Дмитриевну уже похоронили, когда Дмитрий Милютин узнал о ее смерти. «Как громом поразила» его эта весть, вспоминал он в воспоминаниях. Он приехал и на могиле матери простился с ней.

Как ни странно, но брат Николай никак не находил себе места, чиновничья жизнь совсем не прельщала его, он постоянно жаловался на пустоту и бесцветность, на одиночество. Согласился Николай поехать в командировку вместе со своим другом Андреем Парфеновичем Заблоцким для исследования жизни крестьянского населения, но министр государственных имуществ граф Павел Дмитриевич Киселев не позволил чиновнику Министерства внутренних дел участвовать в этой командировке. Снова пустота и бесцветность. Обычно в квартире Заблоцкого обедали, а потом долго обсуждали актуальные вопросы. Здесь бывали граф Иван Толстой, Любимов, Загряжский, с ними Николай Милютин откровенно беседовал, что отодвигало пустоту и бесцветность в неопределенную даль. По вечерам он писал статьи для различных журналов, и в этот момент чиновничья жизнь снова уходила в пустоту, она его не интересовала.

Часто братья писали друг другу и находили полное совпадение во взглядах на жизнь, литературу, политику, на театр. В одном из писем, собираясь в командировку с Заболоцким, Николай писал Дмитрию, что его поддержку он воспринимает как хорошее предзнаменование и кажется ему, что это одно из его суеверий. «Читаешь подьяческие создания, распутываешь мошеннические увертки, борешься с безграмотностью, злонамеренностью, глупостью – и вот встаешь со стула, истратив последние силы ума, убив последнюю живость свою», – писал Николай Дмитрию.

Он взял отпуск, приехал в Москву, отдохнул здесь душой и телом, и как-то ипохондрия стала постепенно уходить от него. 6 сентября 1839 года Николай писал Дмитрию: «Поездка в Москву возвратит мне здоровье, успокоит морально, освежит тело и душу и даст новые силы на скуку и одиночество. С Москвою я вижусь всегда с таким душевным наслаждением, что минуты эти трудно описать. Вся Москва для меня есть не что иное, как старый школьный друг и товарищ. Если бы ты был здесь и если б наша ужасная потеря не отравила нам радости на всю жизнь, то настоящие дни были бы для меня счастием». 15 января 1840 года Николай писал брату: «Москва все та же, и чем более входишь в лета, тем более оценяешь ее добродушие и сердечность. Непостижимо для меня, как все здесь помнят малейшие подробности юности каждого из нас. Живя здесь, как-то молодеешь и от воспоминаний, и от разговоров, и от образа жизни…»

И еще одна новость поразила Дмитрия Милютина. Совершенно легкомысленный человек, давний знакомый и друг, Сергей Авдулин давно влюбился в сестру Машу Милютину, а ей было только семнадцать лет, он несколько раз с нею виделся, и вдруг, неожиданно, сделал предложение сестре, через Николая, так иной раз бывало, отец с радостью благословил детей на брак. Авдулины – давние друзья Милютиных, состоятельные, но Сергей был постоянный гуляка, а тут предстал серьезным молодым человеком, чиновником Министерства иностранных дел.

Об этом счастливом событии Дмитрию Милютину писали отец, Николай, сестра и жених.

Но все это миновало, стало прошлым, а сегодня Дмитрия Милютина волновала поездка в заграничное путешествие, на год или два, он побывает во всех европейских странах, будет разговаривать только на языке этой страны, отточит свои знания, узнает военное, инженерное, стрелковое дело, познакомится с крепостями, с людьми, с парламентами и политикой.

28 сентября 1840 года двадцатичетырехлетний офицер Дмитрий Милютин погрузился на пароход и прибыл в Кронштадт, а затем «Наследник» доставил его в Травемюнде, недалеко от Любека. В первый день стояла прекрасная погода, море тихое, но на второй день погода резко изменилась, началась качка, чуть ли не все пассажиры заболели отвратительной морской болезнью, и, страдая, Милютин дал себе зарок отказаться от морских путешествий. Лишь на четвертый день пароход причалил в Травемюнде, и Дмитрий Алексеевич впервые вступил на немецкий берег. Походил по этому небольшому городку, а потом сели в экипаж и через 14 верст прибыли в Любек. И в эти минуты Дмитрий Алексеевич, жадно всматриваясь в чужую жизнь, увидел много нового по сравнению со своим отечеством: «И опрятность в деревнях, и общий вид довольства, и добропорядочность обывателей в их одежде, в их повозках и лошадях, и тщательная обработка полей, и отличные дороги… На каждом шагу бросалось в глаза что-нибудь, возбуждающее во мне грустные сравнения с родиной. С первого шага на германскую почву понял я, насколько наша бедная Россия еще отстала от Западной Европы, и задавал себе вопрос: если подобная мысль возникла при виде такой части Германии, которая считается наименее одаренною от природы, то чего же могу ожидать в других странах Европы, пользующихся наиболее выгодными условиями естественными?» – писал Милютин, перелистывая свои дневниковые записи, которые он вел тщательно во время своего путешествия. Любек сохранил средневековый облик. Осмотрев собор, ратушу, базар и отобедав за общим столом, Милютин снова уселся в экипаж и по плохой дороге двинулся в Гамбург. Вручил рекомендательное письмо Андрею Маттисену, хорошо говорившему по-русски, и отправился вместе с ним по городу. Тот рассказывал об управлении вольного города, о нравах и развлечениях, естественно, Милютин спрашивал и о войсках, и о народной гвардии. Милютин не только осматривал достопримечательности города, но и с помощью своего проводника сделал кое-какие покупки: «В Гамбурге я был удивлен замечательною дешевизной всех предметов».

В Берлине, Лейпциге, Дрездене, Праге Дмитрий Милютин отыскивал своих знакомых по Петербургу, занимавших почетное служебное место или отдыхавших после трудов праведных в России, – посланника барона Мейендорфа, военного агента генерала Мансурова, первого секретаря Озерова, профессора князя Николая Сергеевича Голицына. А главное – осматривал достопримечательности этих городов, в Дрездене ходил в знаменитую картинную галерею, музей «Зеленые своды», арсенал в Цвингере, осмотрел под Дрезденом поле сражения 1813 года, часто бывал в театрах и слушал знаменитые оперы. И всюду видел довольство обывателей, которые чаще всего за кружкой пива часами сидели и говорили о жизни.

Девять дней Милютин прожил в Вене, побывал в картинной галерее в Бельведере, с интересом осмотрел анатомический музей Медико-хирургической академии, собор Святого Стефана, Августинскую церковь с памятником Кановы, Капуцинскую со склепом императорской фамилии. Гулял по бульварам, а вечерами бывал в театрах, особенно в опере: «Венская опера была великолепна», – вспоминал Милютин. Он слушал оперы «Гугеноты», «Пуритане», «Оберон»… В воскресенье Милютин пошел посмотреть императорский дворец и выход всей императорской фамилии из покоев дворца в дворцовую церковь. Возглавлял процессию тщедушный старичок – император Фердинанд Четвертый, за ним – вся фамилия с приближенными, среди них – знаменитый европейский политик Меттерних.

Из Вены – в Зальцбург, где вечером слушал «Норму», а на следующий день – в Мюнхен, где встретился с другом Теслевым, с которым надеялся провести весь дальнейший путь, в Италии. Всю дорогу Милютин сравнивал жизнь немецких поселений с отечественными, и сравнение всегда больно ударяло в патриотическое самолюбие Милютина, уж слишком проигрывала Россия. В Мюнхене прожили девять дней, бродили по улицам, заходили в музеи, галереи, в церкви, «а по вечерам бывали в театре, преимущественно в опере». И повсюду поражали великолепные здания, построенные по проектам знаменитых германских архитекторов Кленца, Гертнера, Ольмюллера. Милютин в детстве и юности увлекался архитектурой, знал различные стили и отделку зданий. Но потом, увидев в Италии и Франции тоже великолепные здания, несколько изменил свое восхищение мюнхенской архитектурой: «Почти все, казавшееся мне прежде новым и оригинальным, было подражание, копировка».

23 ноября (5 декабря) Милютин и Теслев въехали в Верону, и природа, люди, встречи, исторические достопримечательности решительно изменились: «Как ни убеждает разум в преимуществах рассудительности, аккуратности и трудолюбия германской расы над страстностью, беспорядочностью и беспечностью расы романской, все-таки для нашего славянского чувства симпатичнее живой, одушевленный, добродушный итальянец, чем тяжелый, флегматичный, сдержанный тевтон» (То же. С. 344).

Затем Милютин-турист побывал в Италии, Франции, Англии, Бельгии и Голландии, повсюду жадно всматривался в достопримечательности каждой страны, всматривался в жизнь каждого народа, оставляя на страницах своего дневника многочисленные впечатления от увиденного и услышанного.

В Италии все было ново и необыкновенно, в Вероне сохранилось много древних построек, огромный амфитеатр, римские стены и арки, удивительные средневековые церкви с росписями знаменитых художников. Стоило ему посмотреть здания романского стиля, как тут же пропала вся новизна немецких построек, несомненно заимствованных у итальянцев. Посмотрели могилы Ромео и Джульетты, посмотрели в Вероне и военные пункты, постройку фортов, которыми австрийцы, владевшие Северной Италией, надеялись защитить территорию Ломбардии от нападения. Здесь впервые Милютин ощутил ненависть итальянцев к австрийцам, населившим шпионами эту благодатную часть Италии. А кругом был «непрерывный сад фруктовых деревьев и виноградников» от Вероны до Мантуи, «одной из сильнейших европейских крепостей». И здесь путешественники столкнулись с небывалой придирчивостью австрийских полицейских, проверявших документы. Затем последовали Болонья и Флоренция, в которой прожили недели три. Покорила не только дешевизна, но и восхищение высотой художественной культуры, «каждый день неутомимо и добросовестно осматривали все, что заслуживало внимания», «с наслаждением останавливался пред некоторыми знаменитыми произведениями живописи», заходили в знаменитые галереи, посещали церкви, по-прежнему Дмитрия Милютина интересовали архитектурные постройки, долго всматривался в палаццо Ритти и сравнивал его со слабым подражанием в Мюнхене, Праздник Рождества Христова отмечали в церкви Святой Анунциаты; «Зная набожность и ханжество итальянцев, мы были весьма удивлены полным отсутствием в церкви благочиния: оркестр играл пьесы, малоподходящие к божественной службе; в толпе говор, движение, детские крики, даже лай собачий; по сторонам алтаря поставлены часовые с ружьями, в головных своих уборах».

В Неаполе решили прожить около месяца, так восхитил путешественников «очаровательный залив Неаполитанский, с дышащим Везувием и прелестными силуэтами островов Капри, Исхиа и Прочида». «Этот месяц оставил в моей памяти неизгладимые впечатления». 84 страницы Дмитрий Милютин заполнил в своем дневнике, чтобы передать впечатления об искусстве, о природе и жизни. Милютин и Теслев отыскали в Неаполе своего приятеля Чарыкова, повидались с генералом Иваном Федоровичем Веймарном, который встретил их «с распростертыми объятиями», и виделись почти ежедневно. Вместе побывали в галереях, музеях, познакомились с богатейшим хранилищем драгоценных произведений искусства, по вечерам ходили в театры. «Из всего виденного нами, конечно, самым любопытным был Везувий, с погребенными у подошвы его древними городами – Помпея и Геркуланум, – писал Милютин. – Нам удалось подняться на вершину Везувия в прекрасный, ясный и теплый день, так что мы могли не только видеть самый кратер вулкана, но и насладиться открывающеюся с этой высоты обширною панорамою. День 5/17 января, когда мы совершили это любопытное восхождение, памятен мне и по особому, лично для меня счастливому обстоятельству: на вершине Везувия я в первый раз встретил ту, которая впоследствии сделалась подругой моей жизни. В одно время с нами путешествовала по Италии г-жа Poncet, вдова генерал-лейтенанта, бывшего еще в 1814 году начальником штаба в корпусе графа Воронцова и умершего от чумы в Турецкую войну 1828–1829 годов. Вдову его сопровождала молоденькая дочь ее, которая с первой же встречи произвела на меня небывалое еще в моей жизни впечатление. Елизавета Максимовна Веймарн познакомила меня с новыми нашими спутницами, и с того времени мы виделись часто, иногда вместе странствовали, что доставляло мне случай все более сближаться с будущею моею женой. Таким образом, от случайной встречи на Везувии зависела вся моя счастливая будущность» (С. 355–356). Вечера проводили то у Веймарнов, то у Понсэ, то в опере, то на публичном чтении «Ревизора» Гоголя, который уже тогда начал приобретать известность. Гоголь читал в зале князя Волконского «с благотворительной целью – в пользу одного бедного русского художника».

В Риме все повторялось вновь: исторические достопримечательности, Ватикан, музей Капитолия, Пантеон, Колизей, окрестности Рима. В Риме Милютин часто встречался с госпожей Понсэ и ее дочерью. И наконец Милютин признался, что он «в первый раз в жизни почувствовал сердечное влечение», и очень мучился, что пора расставаться, пора ехать во Францию. Но его пригласили бывать у них в Петербурге, что несколько его успокоило.

Франция покорила Милютина, хотя чувствовалось, что люди жили здесь беднее людей Германии и Северной Италии. Наконец 12 (24) марта тяжелый дилижанс въехал в Париж – этот «новый Вавилон». Целых шесть недель прожил Милютин в Париже, повидался со многими родственниками и знакомыми. Вскоре в Париж приехали Теслев и добрые знакомые барон и баронесса Ти-зенгаузен. Все повторялось, как и прежде, – путешествия по Парижу, Тюльерийский сад, Булонский лес, Елисейские Поля, Люксембургский дворец. Но Милютина интересовала и политическая, и общественная жизнь. С каким удовольствием он слушал в палатах депутатов прекрасную речь Ламартина, выступавшего в прениях по законопроекту о литературной собственности; через несколько дней Милютин испытывал большое впечатление от жарких дебатов, в которых принимали участие Гизо, Тьер, Берье, Келлерман. Пусть они были многословны, но они говорили то, что думали. Французское общество добилось такой возможности, свергли Людовика, свергли Наполеона, свергли еще двух королей, а при нынешнем короле Луи-Филиппе, из младшей ветви династии Бурбонов, оказалось, возможности свободы личности расширились.

А по вечерам Дмитрий Милютин побывал чуть ли не во всех театрах Парижа, видел таких знаменитостей, как Рубини, Лаблаш, Тамбурини, мадам Круси, оперы «Отелло» и «Норма» в исполнении лучшей в Европе итальянской труппы, слушал «Вильгельма Теиля», «Роберта», «Дон Жуана», «Жидовку», бывал на представлениях классических трагедий, а пьеса из русской жизни – обыкновенная карикатура – не столько поразила Милютина невежеством авторов, сколько огорчила отсталостью России от Европы, о которой в пьесе говорилось.

Милютин со своими спутниками посетили окрестности Парижа, Версаль, Нёрли, Сан-Дени, Севры…

Далее – Кале, Дувр, Лондон… Совсем другая страна, поражавшая масштабами строительства, прекрасная карета, превосходное шоссе, отлично обработанные поля, расчищенные рощи, великолепный собор в нормандском стиле, «все носит на себе отпечаток довольства, благоустройства и высокой культуры». Побывал Дмитрий Милютин в английском парламенте, депутаты одеты небрежно, входят и выходят, когда захотят, ничего замечательного в парламенте не происходило.

Англию, «этот совершенно особый уголок мира», Милютин покидал без сожаления; богатая страна, повсюду бесчисленные фабрики и заводы, технические сооружения, капиталы в банках, роскошь состоятельных классов – все это породило в душе Милютина одну очень важную мысль: «При тогдашнем положении Европы угрозой для политического ее равновесия может быть одна Англия… Многому, очень многому приходится нам, русским, озавидовать в Англии; но едва ли в чем-либо могли бы мы подражать англичанам или что-либо заимствовать от них. Характер английского народа, практичного, положительного, расчетливого, составляет слишком резкую противоположность нашей русской и вообще славянской натуре. Существующее в Великобритании поразительное сопоставление колоссальных богатств рядом с крайней нищетой, надменной, эгоистичной аристократии, родовой и финансовой, с бедствующим, униженным пролетариатом претит русскому чувству. Вот почему Лондон не привлекает нас, как Париж, Рим, Неаполь; вот почему мы относимся сочувственнее к французу, итальянцу, чем к британцу или тевтону» (То же. С. 382).

Дмитрий побывал в Бельгии, Голландии, в Германии, посетил вновь Вену, лечился в водолечебном заведении «Мариенберг», где был подвергнут «всем тяжким испытаниям гидропатии», побывал во Франкфурте, где размещался Федеральный центр Германии и центр «общеевропейской финансовой силы еврейства», в Швейцарии и Северной Италии, в Цюрихе, Женеве, поднимались вместе с Теслевым на горные хребты и перевалы, в Милане, в Венеции, в Белграде, на пароходе прошли мимо Рахова, Никополя, Систова, Рущука, несколько дней прожил в Бухаресте, Рымнике… 15 сентября 1842 года был в Одессе, 30 сентября – в Москве. Везде осматривал исторические достопримечательности, с любопытством бродил по разным городам, сравнивая новизну зданий и отмечая много традиционного, взятого у Франции и Италии. И повсюду отмечал довольство трудового населения, роскошь высшего общества и нужды бедняков. И отсталость России во всех отношениях – в политическом, экономическом, культурном. В Европе нет крепостного права, повсюду отмененного в начале XIX века.

Все время своего длительного путешествия Дмитрий Милютин получал редкие письма от брата Николая, от отца, от друзей, но с приездом еще отчетливее представилась жизнь всей семьи, и грустная, печальная, и обычная, будничная. Самое грустное, что Николаю отказали в семье Шишмаревых, когда он попросил руки одной из родственниц Авдулиных – Александры Афанасьевны, которая тоже питала благосклонность к Николаю. Отец Александры Афанасьевны не согласился выдать дочь за двадцатидвухлетнего бедного юношу, который с горя за одну неделю постарел на десяток лет. И все семейство Шишмаревых согласилось с этим отказом, более того, стало оскорблять клеветническими измышлениями. Приехавший отец и Владимир пытались отвлечь Николая от хандры, отец выхлопотал ему служебную командировку в Новгород, Тверь и Москву, только после успешной работы в этих городах Николай начал приходить в себя, хотя и писал Дмитрию, что высшее общество опротивело ему, сделался отчаянным курильщиком: «Между окружавшим меня человечеством я нашел столько злонамеренности, клеветы, неблагодарности, что искал или совершенного отчуждения от всех, или, признаться ли тебе, забвения в обществе пустом и веселом, которое заставляло меня топить горе в роме… Не пугайся, пьяницей я не сделаюсь, чему лучшее доказательство, что я нашел в себе довольно силы, чтобы оторваться от этой жизни и искать в перемене места, лиц и занятий побуждения деятельности… В течение последних трех месяцев я доходил до безумия. Если я нашел довольно моральной силы, чтобы противостоять бесчисленным планам своим, то приписывая это воспоминанию о всех вас и о той, которой мы уже лишились, но которая, кажется мне, следит за всеми моими движениями…»

Два месяца Николай прожил в Москве, и постепенно воспоминания детства вытеснили из сердца любовную неудачу.

«Москва все та же, как и прежде, – писал Николай Дмитрию в феврале 1841 года, – также любит, болтает, ест и дурачится. Все кряхтят, что денег нет, а между тем балаганы кипят народом; еще более театры, или, лучше сказать, пародии на театр; а еще более балы и маскарады. Теперь идет нестерпимая для желудка масленица; блинами объедается стар и млад. По улицам разъезжают франты с бубенчиками; пьяный народ подбирается пьяными же будочниками. Чиновники Комиссии пропадают без вести на несколько дней и являются домой без плащей и платья. В Английском клубе дуются на тысячи рублей в лото; дамы дуются в преферанс, а все вместе – в палки (тогдашняя модная карточная игра. – Ред.). Рысаки бегают по Москве-реке, а голодные собаки – по улицам. Театры открыты с утра до ночи, а клубы с ночи до утра. А между тем морозы и доктора морят бездну народа; трауры повсюду. Иверскую возят с одного конца города в другой; помещики сидят без денег, мужики – без хлеба, а лабазники, Кузнецкий мост и чиновники набивают карманы. Вот наша Москва, вот наша масленица».

Отец получил чин действительного статского советника, он был членом Комиссии по постройке храма Христа Спасителя и управляющим делами. А брат постепенно втягивался в работу Министерства внутренних дел; министр Александр Григорьевич Строганов хотел представить его к званию камер-юнкера, но Николай Милютин отказался от этого звания, а министр вскоре уехал сначала в Москву проведать брата, а потом на длительное лечение за границу. Новый министр Лев Алексеевич Перовский хорошо воспринял способности молодого чиночника и назначил его в Городское отделение Хозяйственного департамента Министерства внутренних дел.

Дмитрию Милютину прежняя его должность не нравилась, друзья за это время получили новые назначения, разъехались кто куда, офицеры гвардейского Генерального штаба были в зимнее время мало заняты службой, и Дмитрий Милютин начал изучать международное право, политическую экономию, изучал общий курс военных наук, курс полевой фортификации, много читал, размышлял над прочитанным. Задумал издавать новый военный журнал, проект журнала был представлен в высшие инстанции, но проект не был утвержден высочайшим соизволением императора. Положение Дмитрия Милютина не радовало, даже часто бывая среди знакомых своих друзей, Милютин скучал: сердце его стремилось к семейству генеральши Понсэ, она принимала по средам, вроде бы он зачастил туда, но потом одумался: а вдруг Наталья Михайловна, которую он любил, не примет его, пойдут насмешки и дурацкие шутки на этот счет. И он какое-то время перестал туда ходить… Но сердце его рвалось к генеральше Понсэ, к Наталье Михайловне. Хандра не отпускала его. А его необеспеченное состояние не позволяло ему впрямую предложить руку и сердце Наталье Михайловне, уж не говоря о генеральше как главе семейства, но он «все больше поддавался непреодолимому влечению».

В Петербург приехал генерал Грабе и полковник Норденстам с планом борьбы русских войск на Кавказе, с предложением подчинить ему войска не только Кавказской линии и Черномории, но и отряды на Северном Дагестане и Черноморской береговой линии, которые подчинялись генералу Головину. Шамиль по-прежнему властвовал на Кавказе. Генерал Головин тоже представил план действий русских войск на Кавказе на 1842 год. Но торжествовал генерал Грабе, хотя император тут же приказал военному министру князю Чернышеву ознакомиться с положением на Кавказе, лично побывав на месте активных действий против Шамиля. Милютин не раз виделся с генералом Грабе и полковником Норденстамом, они звали его на Кавказ, но конкретного места не предлагали. А летом 1842 года начались неожиданные перемены на Кавказе. Министр Чернышев доложил императору положение на Кавказе «в черных красках». Император приказал сменить генералов Грабе и Головина на генерала Нейдгарта и генерала Гурко. Генерал Гурко, получив от генерала Ивана Федоровича Веймарна записку Милютина о действиях русской армии на Кавказе, почувствовал, что Милютин на Кавказе был бы очень полезен, Норденстам займет место начальника штаба, а на его место обер-квартирмейстера войск Кавказской линии и Черномории нужно назначить Дмитрия Милютина. Гурко прямо предложил Милютину это место.

Братья Владимир и Борис успешно учились в гимназии. Владимир был первым учеником в гимназии, был замечен министром народного просвещения С.С. Уваровым, присутствовавшим на экзаменах Владимира.

Вскоре Дмитрию Милютину, давшему согласие служить на Кавказе, пришлось представиться генерал-квартирмейстеру генералу Шуберту, затем военному министру князю Чернышеву, которые потребовали отправляться на Кавказ незамедлительно.

19 апреля 1843 года Дмитрий Милютин был приглашен на день рождения Натальи Михайловны Понсэ. Собралось многочисленное общество. Милютин был не в духе, Наталью Михайловну тоже не веселила собравшаяся родня, она хорошо знала, что Дмитрий Алексеевич должен уехать служить на Кавказ. Предоставим слово самому Милютину, который в своих воспоминаниях писал: «После чая, когда все гости оставили столовую и снова перебрались в гостиную, сама судьба так распорядилась, что я остался с любимою девицею вдвоем в столовой, без свидетелей, – тут, совсем неожиданно, – произошло между нами сердечное объяснение… Какое чудное мгновение – первое взаимное признание в любви! Какое неизъяснимое чувство испытал я, когда она с одушевлением и твердостью объявила, что готова за мною последовать куда бы ни бросила меня судьба и при какой бы ни было обстановке!.. Несколько минут объяснения совершенно перевернули все мое существо; мысли мои помутились; не сон ли это?.. Нет, это счастье наяву, счастье, какого я не смел надеяться…» В тот же вечер Дмитрий Алексеевич сделал предложение, которое и было принято.

Отец, братья, сестра и ее муж с радостью благословили этот брак, тут же поехали познакомиться с невестой и ее матерью. И закрутилась предсвадебная суета. Дмитрий Милютин тут же сообщил своему руководству, что в связи со свадьбой просит отсрочку.

Отец приехал из Москвы 8 мая, тут же поехал познакомиться с невестой и ее матерью.

Сначала состоялось православное венчание, а затем в квартире генеральши «совершена церемония по реформатскому обряду».

20 июня 1843 года подполковник Дмитрий Милютин и Наталья Михайловна прибыли в Ставрополь.

Часть первая

КАВКАЗСКИЕ ИСПЫТАНИЯ

Глава 1

СТАВРОПОЛЬ

В Ставрополь Дмитрий Милютин с молодой женой Натальей Михайловной собирались недолго, и в начале лета они прибыли к месту своего назначения. Полковник Иван Иванович Норденстам занимал квартиру обер-квартирмейстера, но подготовил подполковнику жилище в солдатской слободке, на окраине города, пока не достроят ему новый дом.

Милютины ехали по прямой и пустынной улице, мимо редких одноэтажных домиков с соломенной крышей. Наконец остановились у одноэтажного дома из плитняка. «Пять окон по фасаду, – подумал Милютин. – Это уже не так плохо».

Милютины обошли весь дом, им отводились две комнаты, гостиная, спальня, передняя, две комнаты для мужской и женской прислуги, кухня во флигеле, где проживал и хозяин дома, штабс-капитан линейного батальона Щепило-Залесский. Несколько столов и стульев – вся обстановка дома.

– Это, конечно, не наше столичное жилище, – сказала Наталья Михайловна, – но жить можно.

– Ты помнишь, наш медовый месяц еще не закончился? – Милютин добродушно улыбнулся, нежно посмотрев на свою обаятельную жену.

– Ты сказал, что Ивану Ивановичу Норденстаму скоро новый дом отстроят, а нам дадут его квартиру? – спросила Наталья, словно бы не услышав слова Дмитрия Алексеевича про медовый месяц.

– Да, три-четыре месяца придется подождать… Полковник заранее предупреждал меня, что здесь, в Ставрополе, с квартирами бедственное положение, ну, ничего, потерпим, у нас ведь медовый месяц…

Наталья Михайловна бросилась целовать своего любимого.

«Хозяйство наше устроилось на самую скромную ногу, – вспоминал Дмитрий Милютин. – Прислуга состояла из денщика Родиона и горничной-немки, привезенной из Петербурга, да повара Евтея, данного мне отцом из числа бывших крепостных. В первое время мы обходились тем имуществом, которое привезли с собой; транспорт же с мебелью и другими предметами домашнего обзаведения, отправленный из Москвы только в конце июня, прибыл в Ставрополь уже в конце лета. Таким образом, первые месяцы мы прожили, можно сказать, на походной ноге».

На первых порах по обычаю Милютин представился губернатору генералу Ольшевскому и дежурному штаб-офицеру полковнику Кускову и вскоре приступил к исполнению своих обязанностей, а документов накопилось чрезвычайно много, и все неотложные. Положение на Кавказе изменилось. От наступательных действий русские войска перешли к оборонительным, надлежало укреплять оборону городов и местечек на линиях. Горцы подумали, что укрепление оборонительных линий – это от слабости русской армии, вели себя дерзко, нападали, но встречали их сильным упорным огнем. Так что время для укреплений всех линий было предостаточно.

Милютин со своими помощниками, а среди них было два начальника отделений, у штабс-капитана Мацнева занимались военными действиями и передвижением войск, а у штабс-капитана Ольшевского (будущий автор мемуарной книги «Кавказ с 1841 по 1866 год») – личный состав кадров, сведения о войсках, о крае, о неприятеле, о военных поселениях и казачьих станицах, велась переписка по устройству кордонных линий, занимались разработкой общих соображений относительно образа действий на Кавказе, комплектацией штатного расписания, а для этого нужны были рапорты для генерала Гурко, который отсылал их императору на высочайшее утверждение. Этим и занималась вся команда подполковника Милютина.

Стояло лето, изнурительная жара, время отпусков и лечения открывшихся ран; многих членов команды не было в штабе, бароны Вревский и Торнау, капитаны Облеухов и Голенищев-Кутузов, штабс-капитан Веревкин были в отпуске или командировках. Несколько топографов, молодых офицеров и нижних чинов – вот и весь штаб в подчинении молодого подполковника.

В сентябре 1843 года Милютин представил генералу Гурко план разграничения районов местных управлений, штатное комплектование с определенными окладами содержания, все это было отправлено в Петербург, прочитано военным министром Чернышевым и получило высочайшее утверждение в ноябре.

Четыре года тому назад Милютин получил распоряжение включить магометанское население (туркмен, калмыков, ногайцев) в линейные казачьи войска, прирезать определенную часть земли, но дело так и не было доведено до конца в связи с переменой начальника края. Генерал Гурко вступил в должность 22 декабря 1842 года, и это дело тоже он должен был завершить. А раз назначили Милютина, то дело снова попало к нему. И Милютин вновь, как и в прошлые годы, предложил исключить магометанское население Кавказской области из казачьих войск.

В рапорте на имя генерала Гурко Милютин писал о том, что крайне невыгодно держать войска, разбитые на малые группы, в слабо укрепленных пунктах; необходимо перестроить всю работу Кавказской армии, а для этого необходимы не малые форты, а крупные укрепленные пункты с сильным резервом, готовым не только обороняться, но и наступать, чтобы «держать окрестное население в постоянном страхе и повиновении». Милютин дал полный расчет того, где и какие пункты можно было укрупнить по всей Кавказской линии.

Постепенно офицеры возвращались из отпусков, деловая обстановка улучшилась, вернулся из командировки и генерал Гурко, с которым сразу установились добрые отношения; полковник Норденстам, получивший звание генерала, стал более сдержан, даже холоден в личных отношениях, но в деловых отношениях это ничуть не сказалось. «Иван Иванович Норденстам (1802–1882; барон, генерал-адъютант, с 1843 года – генерал-майор), – вспоминал Милентий Ольшевский, – был тонок, строен, высок ростом и красив собою… был расчетлив, серьезен и равнодушен к прекрасному полу».

Первое время, когда Милютин уходил каждое утро на работу, Наталья Михайловна приводила в порядок их бедное жилище, одно время скучала, но ее стали навещать старый доктор с супругой, да к вечеру, когда муж возвращался, заходили сослуживцы – офицеры Вревский, Мацнев и Ольшевский. «Можно сказать, – вспоминал Милютин, – что все лето мы с женой провели в полном уединении и благословляли судьбу, давшую нам возможность на первых порах нашей супружеской жизни всецело и безраздельно наслаждаться нашим счастием».

Дмитрий Алексеевич был завален работой, он часами не выходил из-за стола, настолько многое нужно было осветить из-за запущенности штабной работы. Норденстам получил новый дом, и в начале ноября Милютины, сделав ремонт, въехали в свою квартиру обер-квартирмейстера, где был небольшой сад, свой двор, а вдали снова увидели солдатскую слободку. Рядом был дом начальника края генерала Гурко, штабные помещения и казенные квартиры других офицеров Кавказского корпуса.

Милютин в своих воспоминаниях отметил два события этого времени: самое ценное, что у них было, – хранившиеся в дамской шкатулке в комнате жены серебряные приборы, туалетные украшения и 1500 рублей, – еще в июле было украдено. Дмитрий Алексеевич услышал шорох, проснулся, пока накинул халат, вор успел схватить шкатулку и исчез. Пришлось просить пособие в 1000 рублей, чтобы не бедствовать. А второе событие тоже не из приятных – на Ставрополь налетела густая туча саранчи, принесшая много неприятностей для жителей края.

Но эти происшествия показались мелочью перед тем, что вскорости надвинулось на весь Кавказский корпус, расположенный по небольшим пунктам Кавказских гор: Шамиль объединил вокруг себя и своих сподвижников большую часть восставших и ударил своей массой 28 августа 1843 года по селению Унцукуль, уничтожил небольшой отряд подполковника Веселицкого, вышедшего на защиту селения, взял через два дня и само селение, два орудия, и шестьдесят нижних чинов вынуждены были сдаться. «Известие это поразило нас как гром среди ясного неба, – писал в воспоминаниях Милютин. – Оно указало, что Шамиль, пользуясь нашим бездействием и раздроблением войск, успел утвердить свою власть над всеми племенами Чечни и нагорного Дагестана и теперь решился сам перейти в наступление. Таким образом, те опасения относительно тогдашней нашей системы действий, которые только что были в составленном мною проекте рапорта от имени командующего войсками, подтвердились фактически».

Одно известие было печальнее другого… Генерал-майор Франц Клюки фон Клюгенау (1791–1851), командующий войсками в Северном Дагестане, собрав свой отряд, двинулся к Цатаныху, но, увидев огромное войско Шамиля, понял, что лучше отступить к Хунзаху и укрепить свой отряд. А в это время Шамиль захватил все мелкие укрепленные пункты, истребил всех их защитников, подчинил себе всю Аварию и Койсубу, получив все орудия, снаряды, все вооружение, хранившееся на складах.

Генерал Александр Иванович Нейдгардт (1784–1845), командир Отдельного Кавказского корпуса и главноуправляющий Закавказским краем, направил генерала Гурко руководить всеми войсками Северного Дагестана, выручить генерала Клюки фон Клюгенау, державшего селение Хунзах. В это время пришел месячный у мусульман пост – ураз, все войско Шамиля разошлось по своим аулам. Генерал фон Клюгенау воспользовался этим временем и ушел из Хунзаха, оставив подполковника Диомида Васильевича Пасека (1808–1846) с четырьмя батальонами и орудиями на удержание селения Хунзах. Так что генерал Гурко, прибыв в Северный Дагестан, имел шесть батальонов и десять орудий. А вскоре ураз закончился, и войско Шамиля вновь собралось для атакующих действий. Разгромили малочисленный гарнизон Гергебиля, Гурко был слишком слаб что-либо сделать, он остался защищать селение Шура. Подполковник Пасек ушел из селения Хунзах и оказался в селении Зыраны, в глубоком ущелье Аварской Койсу. Вскоре 30 тысяч горцев под руководством Шамиля утвердили его господство над всем Дагестаном, в его блокаде остались отряды под командованием Гурко и Пасека.

Много десятков лет, думал Милютин, получая эти печальные известия, мы воевали на Кавказе, добились определенных успехов, а за два месяца Шамиль вернул все, что с таким трудом было завоевано, истреблены русские отряды, потеряны орудия, оружие, военные запасы. Шамиль стал полным владыкой всего Восточного Кавказа. А главное, в местном населении утрачено «прежнее обаяние русского имени», не только потеряли военное превосходство, но и в нравственном смысле изменилось многое.

27 ноября Норденстам и Милютин выехали из Ставрополя в станицу Екатериноградскую, в которую переместился генерал-адъютант Нейдгарт со своим штабом, чтобы быть ближе к военным действиям.

Норденстаму приказали быть в Екатериноградской до приезда генерал-адъютанта, а потому он поторопил Милютина со сборами:

– Да и чего собираться-то? Вы поедете в моем экипаже и с нашей прислугой, ничего не берите с собой, лишний груз обременителен, не берите даже чемодана. И прислуга у нас будет общая…

Милютин так и сделал, не взял с собой даже предметов домашнего хозяйства. А когда приехали в станицу, генерал-адъютант уже прибыл, поместили их на разных квартирах, чему Милютин был очень рад, но он оказался совершенно без привычных вещей. Но в это же время прибыл из Петербурга подполковник Николай Иванович Вольф с поручением от военного министра Александра Ивановича Чернышева (1785–1857) к генералу Нейдгарту, и его тоже разместили в той же квартире, что и Милютина. И это спасло Милютина от бытовых неудобств: Вольф, привычный к путешествиям и командировкам, был запасливым человеком, очень ценившим свои привычные удобства, у него было все, что нужно было в диком краю, даже его слуга усердно прислуживал и Милютину.

Но это не так угнетало Милютина, как первое расставание с любимой женой. Только начали съезжаться офицерские семьи в Ставрополь, в Дворянском собрании начались балы, раза два и жена принимала участие в этих балах в гостинице Наитаки, хоть на минутку забыв про однообразную домашнюю жизнь, она познакомилась с женами генерала Сергея Дмитриевича Безобразова (1809–1879), Норденстама, наказного атамана Кавказского линейного казачьего войска Степана Степановича Николаева (1789–1849), подружилась с женой председателя Ставропольской казенной палаты Де-Роберти и обаятельной баронессой Екатериной Александровной Торнау, муж которой барон Федор Федорович Торнау (1812–1882), племянник генерала Нейдгарта, много лет провел в турецком плену и очень интересно рассказывал об этом эпизоде в своей жизни своему приятелю Милютину и собравшимся знакомым. И вот все это в минуту налаженное рухнуло, Наталья Михайловна осталась одна в опустевшем для нее городе, на пустыре, к тому же она была беременна, вести свое хозяйство ей было крайне трудно… Невыразимо тяжела была эта разлука… И Милютин каждый день писал письма любимой, а она каждый день ему отвечала. Норденстам порой, увидев, что Милютин ежедневно отсылал письма в Ставрополь, удивлялся, что можно описывать здесь, в такой глуши, но это нисколько не смущало Милютина. Правда, дороги были плохие, приходилось курьерам добираться до Ставрополя на волах, иногда посылали казака. «Как для меня, так и для жены моей частые и длинные письма составляли единственное утешение в нашей разлуке», – вспоминал Милютин. Вечерами иной раз встречались с Вольфом, разговаривали, делились воспоминаниями о Петербурге. При всей холодности и сухости отношений Милютин все время чувствовал, что его мнения и советы полезны, дружественны и честны.

– Хочу признаться вам, Николай Иванович, – сказал однажды Дмитрий Алексеевич, – что живу я здесь как узник, много работаю, выхожу из дома только по делам службы к Норденстаму, мало с кем вижусь, дороги грязные, не пролезешь, порой оставляешь калоши в грязи. А денег платят мало, еле хватает с женой на пропитание да на квартиру. Не скрою, что и наши отношения с Норденстамом чересчур невыгодны, а чаще всего и просто неприятны… Платят мало, отношения с начальством оставляют желать лучшего – зачем такая служба? Не лучше ли…

– Нет, не лучше, Дмитрий Алексеевич… Искать другую службу, может быть, и стоит, но потерпите, видите, что происходит на Кавказе… Какой-то кошмар! Стоит вам заговорить об этом, как сразу подумают: струсил, испугался сложной и противоречивой обстановки на Кавказе… Подождите, потерпите, может, и здесь, на Кавказе, вам найдется удачное место…

Наконец генерал Роберт Карлович Фрейтаг (1802–1851), собрав большой отряд, двинулся на выручку генерала Гурко и подполковника Пасека, 14 декабря подошел к Шуре и заставил Шамиля снять блокаду. Произошла битва, в ходе которой восставшие потерпели полное поражение. 17 декабря освободили от блокады и подполковника Пасека с его отрядом. 21 декабря было доставлено это радостное событие и в Екатериноград, все лица оживились, повеселели. Но что чувствовали те, которые оказались в западне, особенно генерал Гурко, случайно попавший в эту катастрофу? Ведь найдутся же виноватые в том, что произошло сейчас на Кавказе? Кто не увидел тех диких просчетов, на которых строилась Кавказская война? А пришел подполковник и сразу увидел огромные ошибки в принятой в настоящее время оборонительной системе военных действий, в составе штатного расписания управления Кавказской линией и Черноморией?

Шамиль сейчас удалился в горы, прибрежная часть Дагестана снова доступна для Кавказской армии. Гурко вернулся к своим обязанностям. Но что может произойти завтра? Никто не знал…

Перед Рождеством станица Екатеринодарская опустела… Молодой Нейдгарт, привезший известие о победе, уехал в Тифлис, барон Торнау остался в Ставрополе, Вольф тоже отправился в Тифлис.

Рождество отметили официально, общие поздравления у корпусного начальника, потом обедня, парадный обед у генерала Нейдгарта. Но все повеселели, праздник Рождества всегда отмечали торжественно, а потом – победа, вырвали Гурко и подполковника Пасека из блокады, Гурко скоро вернется. А главное – закончилась работа в Екатеринодаре, пора домой – в Ставрополь, к жене Наталье Михайловне, целый месяц с ней не виделись… Новый год молодожены отметили вместе…

В Ставрополе Дмитрий Алексеевич с радостью раскрывал письма родных, письма отца, брата Николая, письма сослуживцев… За несколько месяцев столько перемен, больших и малых, радостных, грустных, печальных. Отец мотался с дачи в Петровском парке, где он жил вместе с Владимиром, студентом юридического факультета Московского университета, в Москву, где лежал тяжелобольной младший Борис, ученик гимназии, навещал больного, а потом вновь погружался в служебную деятельность. Отец был членом Комиссии по строительству храма Христа Спасителя, приехавший в Москву Николай Первый ознакомился с работой и был очень доволен строительством храма, наградил членов Комиссии, князь Щербатов среди других весьма лестно отзывался о работе Алексея Милютина, отец получил 2 тысячи рублей серебром взамен ордена Святого Владимира 3-й степени. Но через месяц положение отца пошатнулось: на Комиссии обсуждали вопрос о предоставлении одному крупному подрядчику многомиллионной работы, отец возразил, считая, что этот подряд нанесет государству крупный ущерб. Члены Комиссии и председательствующий граф Строганов поддержали этот проект, после горячих прений отец подал письменный протест министру внутренних дел, взял отпуск и уехал в Петербург. Помощник попечителя Московского учебного округа Дмитрий Павлович Голохвастов (1795–1849) от имени членов Комиссии подал жалобу на Алексея Милютина за его «чрезмерную горячность и неуважительное отношение к присутствию Комиссии». Взаимные жалобы дошли до Николая Первого, который велел Комитету министров разобраться в этом сложном деле.

Добрые, сердечные письма Дмитрий Алексеевич получал от брата, Николая Алексеевича, который благодарил за частые письма и выражал самые радостные чувства, что у Дмитрия все хорошо складывается, в них он находит «светлую сторону той же медали, от которой вижу только темную сторону». Дела просто изнурили Николая, проект Положения о городском управлении был готов, одобрен министром и отправлен в высшие инстанции.

«Вокруг меня обыкновенные толки, вранье, глупости, суматоха, без цели и значения, – писал Николай Алексеевич брату 13 октября 1843 года. – У меня самого нескончаемые хлопоты, беспокойства, постоянное напряжение в голове и пустота на сердце… Всякий раз, узнавая из твоих писем, что ты счастлив и весел, я сам делаюсь счастлив и весел». В другом письме Николай Алексеевич, рассказывая о приезде отца и брата Владимира на каникулы в Петербург, высоко оценил характер и нравственные качества Владимира, «радуется, видя в нашем Володе юношу развитого умом и сердцем». «Хотя на стороне отца правда и закон, однако ж ему трудно оставаться на своем месте, чем бы ни кончилось официально дело», – писал Николай Алексеевич 10 января 1844 года. Тем более и высокие родственники, граф Павел Дмитриевич Киселев и Сергей Дмитриевич Киселев, понимая всю тщетность усилий Алексея Михайловича, ничего не могли сделать, тем более полагая, что он затеял дело не по силам и без достаточных оснований. Граф Павел Дмитриевич кое-что сделал для умиротворения сторон, но считает, что Милютин при своем добросовестном намерении избрал не тот ход: «Протестовать против зла должно, но более того – считаю излишним. По крайней мере, мне так кажется». Не та обстановка в обществе, где все подчиняется одной царской воле, а тут какой-то член Комиссии поднимает голос против всех членов и самого попечителя Московского учебного округа графа Строганова, думал Дмитрий Алексеевич, знакомясь с письмами своих родных. А письма лишь подтверждали и его собственные раздумья о своем времени, об обществе, о своем месте в этом мире.

Комитет министров, не входя в обсуждение взаимных жалоб членов Комиссии, решил уволить действительного статского советника A.M. Милютина от должности без содержания. Отец был крайне огорчен и возмущен. Ведь он только что получил высокую награду в 2 тысячи рублей, князь Щербатов хорошо говорил о нем Николаю Первому, и такая несправедливость…

Из этих писем Дмитрий Алексеевич узнал, что злая судьба не обделила своими «милостями» всю семью: в декабре 1843 года скончался Алексей Маркович Полторацкий, предводитель дворянства Тверской губернии, оставив свое состояние весьма расстроенным. Тетка Варвара Дмитриевна (Киселева) осталась с двумя дочерьми и тремя сыновьями, двух старших сыновей она определила в Пажеский корпус, а младшего – в Александровский малолетний корпус в Царском Селе. В Московской казенной палате была обнаружена кража на 400 тысяч медных рублей, похищенных казначеем, половина денег была найдена, а вторую половину пришлось выплачивать членам палаты, тем более председателю палаты Киселеву. Помог старший брат Павел Киселев, но и эта доля взыскания серьезно подорвала состояние дяди. И на этом не закончились деяния злой судьбы: у Николая Алексеевича в Хозяйственном департаменте министерства тоже открылась большая недостача денег, украденных казначеем, пала известная доля в 900 рублей и на брата, как начальника отделения для возмещения казенного ущерба. И как-то за этими немилостями казенной службы начали забывать о том, как Николай Алексеевич в Ревельском клубе, известный своей вспыльчивостью, поколотил одного из пьяных немцев, нагрубивших ему. В Ревеле подняли шум вокруг этой драки, но до Петербурга это не дошло.

Эти письма иной раз Дмитрий Алексеевич читал и Наталье Михайловне, особенно те места из писем, где брат Николай сообщал ему, что иной раз бывал у его тещи…

Новый год принес и новые заботы. Подходило время родов Натальи Михайловны, беспокойство нарастало, особенно волновался Дмитрий Алексеевич. Предстояла вторая длительная экспедиция против имама Шамиля, оставить жену без родственной помощи было рискованно, а потому Дмитрий Алексеевич написал своей теще письмо с просьбой приехать в Ставрополь к родам жены.

– Вряд ли она сможет приехать, – робко возражала Наталья, – ведь у младшей моей сестры Доры – конфирмация, это целая эпоха в жизни девушки, таков обычай протестантской церкви, матушка вряд ли согласится…

– Я и сам сомневаюсь, да разве только конфирмация… А посмотри, какая дальняя и трудная дорога, тем более зимой…

К великой радости молодых, теща согласилась приехать в Ставрополь, и в конце февраля Дмитрий Алексеевич и Наталья Михайловна встретили отважную «старушку», как шутливо называл ее зять, которая пообещала пожить у них до августа.

15 марта у Натальи Михайловны родилась дочь, которую назвали Елизаветой, в честь покойной матери Дмитрия Алексеевича. Владимир Осипович Гурко – крестный, а бабушка – крестная.

Петербург наконец-то понял, что причины печального конца прошлого года в слабости кавказских войск, каждое селение не прикроешь сильным отрядом, а потому на подмогу войскам был направлен 5-й пехотный корпус под командованием генерала Александра Николаевича Лидерса (1790–1874), так что Кавказская армия насчитывала 68 батальонов, 14 донских казачьих полков, соответствующее число орудий и вооружения. Петербург потребовал восстановить господство в крае, добиться прочных результатов.

Началась обычная после этого переписка, составление планов, расчетов, совещаний: Нейдгарт написал Гурко, чтобы он представил свои соображения, Гурко пригласил Норденстама и Милютина на совещание со своими предложениями и планами.

– Необходимо сосредоточить большие силы на левом фланге и в Дагестане, – изложил свои предложения Милютин, – нужно действовать двумя большими отрядами, оттеснить Шамиля в горы и начинать устройство больших крепостей и хорошо укрепленных лагерей в Чечне, чтобы можно было круглый год находиться там сильным отрядам, готовым не только к обороне, но и к наступательным действиям. Надо войти в доверие к местному населению, а после этого устраивать казачьи поселения и кордонную линию по Сунже.

– Вы, подполковник, хорошо, просто идеально изложили наши общие планы, теоретически, так сказать, – возразил Норденстам, – и разве вы не видите препятствий для посылки больших отрядов по этой местности и как мы будем обеспечивать их продовольствием, снарядами и вообще? Да, наконец, кто же будет в состоянии командовать такими большими силами?

Гурко предложил Милютину письменно изложить свои предложения и через несколько дней отослал письмо генералу Нейдгардту, который тоже провел свое совещание, вспомнив, что генералы из его подчинения уже высказывали свои предложения, что мелкие укрепления не принесут никакой пользы и не повлияют на восставших чеченцев. Генерал Фрейтаг заявил, что крепости с сильным гарнизоном можно построить, но на это понадобится не меньше восемнадцати лет, а пока чеченцев не стоит вообще беспокоить, им скоро надоест сильная власть Шамиля, нашим бездействием можно утомить терпение чеченцев, они сами свергнут имама.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.