Асмодей нашего времени

Виктор Ипатьевич Аскоченский

Асмодей нашего времени

Глава первая

– «Вотъ развалины т?!» Чортъ побери, не поется какъ-то. Ермолай! Подай-ка, братецъ, тамъ что нибудь, скатерть что-ли… Вотъ такъ! Давай! Это что? Никакъ халатъ? Отлично, монъ-шеръ! Въ этомъ я буду истый Петровъ. Полу на плечо, физіономію поотчаянн?й, да и того… Жаль только, что сегодня я какъ будто не въ голос?; ну, да ничего, попробуемъ…

И молодой челов?къ, драпируясь шелковымъ халатомъ, зап?лъ во все горло распресквернымъ басомъ: "вотъ развалины т?", фальшивя отчаянно, и поминутно переходя изъ мажора въ миноръ.

Этотъ пов?са былъ однимъ изъ т?хъ счастливыхъ натуръ, у которыхъ завтра вовсе не существуетъ, исключая т?хъ случаевъ, когда несносный кредиторъ являлся съ униженнымъ напоминаніемъ о давно-просроченномъ долг?, объясняясь при этомъ, что онъ никакъ не осм?лился бы безпокоить его благородіе такими пустяками, еслибъ его самаго не заставляла крайность. Еще одинъ только шагъ сд?ланъ былъ имъ въ жизнь д?йствительную: но этотъ шагъ былъ простъ и не зат?йливъ, какъ фигуры французской кадрили. Правительство указало молодому челов?ку дорогу, снабдивъ его на предлежащее путешествіе запасомъ необходимыхъ св?д?ній, разогр?въ сердце его ко всему прекрасному и возвышенному и покрывъ пылкую душу его эгидою чести и долга; на счетъ всего прочаго предоставлено было распорядиться ему самому, по усмотр?нію. Молодецъ, получивъ отъ своей матери родительское благословеніе, н?сколько неизб?жныхъ наставленій и небольшой бумажникъ съ довольно осязательнымъ содержаніемъ, въ про?здъ черезъ Москву, спустилъ большую часть полученнаго имъ груза, не коснувшись только б?лья да предметовъ нев?сомыхъ, и къ м?сту своего назначенія прибылъ, по пословиц?, яко благъ, яко нагъ, яко н?тъ ничего.

Эхъ, молодость, молодость! Широко ты, словно полая вода, разливаешься по необнимаемымъ очами долинамъ открывающейся предъ тобой жизни; вольно шумятъ шаловливыя волны твои, уб?гая отъ берега, гд? стоить пріютъ, взлел?явшій тебя, развернувшій лихія твои силы, пустившій тебя ширять по поднебесью сизымъ орломъ. И что за кр?пость въ твоихъ гибкихъ членахъ! Что за раздолье въ твоихъ замысловатыхъ зат?яхъ! Бойко несешься ты дикимъ конемъ въ далекую степь, пока не обожжетъ тебя палящее солнце, не засл?питъ теб? очи горячій песокъ, и пока – усталая – не обратишь, какъ жаръ, раскаленныхъ взоровъ твоихъ на право и на л?во, ища прохладной струи, чтобъ утолить кипящую въ теб? жажду желаній и надеждъ!..

Молодой челов?къ, который, пока мы говорили, окончательно сбился съ тону, поднявшись, по его выраженію, выше облака ходячаго, выше л?су стоячаго, – этотъ молодой челов?къ не герой моего романа. Передъ читателемъ встанутъ во всемъ мелочномъ своемъ величіи и величавой мелочности, во всей, можетъ быть, грустной, но т?мъ не мен?е справедливой д?йствительности и другіе образы, другіе характеры, р?зко бросающіеся въ глаза наблюдателю и отт?ненные самородной особенностью: но опять не на нихъ опирается все зданіе этого разсказа, не они движутъ перомъ, едва посп?вающимъ за тревожнымъ б?гомъ развивающейся мысли.

Во всякомъ случа? не м?шаетъ однакожь знать, что молодой челов?къ, открывшій эту пов?сть раздирательной аріей Бертрана, называется ?едоромъ, по отчеству Степановичемъ, а по прозвищу Племянничковымъ. Собой онъ былъ вовсе не красавецъ; природа какъ-то ужь черезчуръ завострила его физіономію, придавъ ей слишкомъ р?зкое выраженіе. На моду большихъ претензій Племянничковъ не им?лъ, и кром? уродливой прически а la mougik, которая, какъ нарочно не шла къ улиткообразной голов? его, вы не встр?тили бы на немъ ничего такого, что поторопился бы перенять любитель модныхъ фраковъ, жилетовъ и прочихъ клочковъ, которыми, по зам?чанію поэта, "на перекоръ стихіямъ", опутываетъ себя цивилизованная половина смертныхъ мужескаго рода. Весь корпусъ Племянничкова, свыкшись сначала съ школьной курткой, а потомъ должностнымъ мундиромъ, какъ-то не совс?мъ уклюже укладывался во фракъ, какъ бы онъ ловко сшитъ ни былъ. Но смотря на тщательность, съ какою обыкновенно Племянничковъ пробирался на званый вечеръ, всегда у него, посл? первой же кадрили, или сворачивался на бокъ непозволительно-толстый узелъ галстуха, или высовывалась манишка, открывая такимъ образомъ не всегда безукоризненно чистое б?лье, или оказывалась одна перчатка незастегнутою, по неим?нію крючка или пуговицы. На все это впрочемъ Племянничковъ не обращалъ большаго вниманія; его даже мало безпокоило и то, если въ б?шеномъ вальс? портилась его наскоро и незат?йливо придуманная прическа, и волосы опускались космами, д?лая его похожимъ на челов?ка, который только что выл?зъ изъ ванны. Вести разговоръ Племянничковъ ум?лъ какъ-то особенно; смотря потому, гд? и съ к?мъ приходилось ему говорить, онъ бывалъ или чудо какъ остеръ и оборотливъ, или нестерпимо тягучъ и тяжелъ, точно какъ будто всякое слово вязло у него въ зубахъ. Но всего опасн?е для него было в?сти р?чь съ дамами, Богъ его знаетъ, только такъ бывало, что начнетъ онъ какъ быть должно – и сладко, и мягко, и комплиментецъ ввернетъ кстати, а чрезъ минуту, смотришь, дама и отвернулась отъ него со вздернутою губою. "Что, спрашиваетъ его обыкновенно въ такихъ случаяхъ пріятель: видно, ужь болтнулъ что нибудь? – Да н?тъ, братецъ, а то и то, – ну, и разскажетъ все какъ было. – Ну, ужь ты в въ самомъ д?л?,– скажетъ пріятель и также въ свою очередь отойдетъ прочь. А впрочемъ Племянничковъ состоялъ на счету добрыхъ малыхъ. Объ ум? его говорить нечего; ибо ктожь нынче не уменъ?

Мы вс? учились по немногу

Чему нибудь и какъ нибудь,

Такъ воспитаньемъ, слава Богу,

У насъ немудрено блеснуть.

Не скажу, въ какой м?р? были в?рны и основательны св?д?нія Племянничкова, по крайней м?р? не было науки, о которой бы онъ не судилъ и вкривь и вкось, озадачивая профановъ техническими терминами и Богъ его знаетъ гд? вычитываемыми открытіями.

У письменнаго стола, прислоненнаго къ окну, выходившему въ палисадникъ, сид?лъ, склоня голову и положивъ ноги на близь-стоявшій стулъ, Николай Михайловичъ Б?ляковъ, пріятель Племяннячкова. Онъ въ задумчивости чертилъ перочиннымъ ножичкомъ по столу какія-то буквы, не зам?чая того, что р?жетъ зеленое сукно. Св?тлорусые волосы его опустились густою прядью, и грусть тихая и глубокая видн?лась на этомъ св?тломъ лиц?, на которомъ широкой кистью было написано добродушіе и впечатлительная пріимчивость. Трудно было угадать въ эту минуту въ Б?ликов? того милаго пов?су, который всегда веселилъ м?тко сказаннымъ словомъ беззаботную молодежь; не видать было въ немъ его привычной разс?янности, его безустаннаго вранья, отъ котораго впрочемъ онъ самъ никогда не красн?лъ: но не удивило бы это никого изъ т?хъ, кто былъ близокъ къ Б?ликову. Его мнимая разс?янность не м?шала ему вникать въ жизнь и ея прихотливыя явленія. Васъ невольно остановила бы и изумила иная зам?тка, мимоходомъ брошенная этимъ пов?сой, и вы потомъ невольно спросили бы самихъ себя: тотъ ли это челов?къ, который вретъ, не озираясь, не устремляя, по видимому, испытующаго взора въ глубь сцены, по которой вертится и б?гаетъ в?чносуетливое челов?чество? Р?дко кому удастся подм?тить такъ в?рно, схватить такъ быстро мелькнувшую мгновенно характеристику ставшаго предъ очи оригинала и осв?тить ее нарочно придуманнымъ для того словомъ, какъ это д?лалъ Б?ликовъ. Не подумайте однакожь, чтобъ Николай Михайловичъ былъ ужь чисто на чисто Малекъ-Адель XIX в?ка; совс?мъ н?тъ. Весьма многія благовоспитанныя и очень хорошо танцующія полькъ-мазурку д?вицы находятъ, что Б?ликовъ ровно ничего не значитъ противъ Тонина, отличн?йшаго, какъ вс?мъ изв?стно, танцора;– и такое заключеніе благовоспитаннаго пола совершенно справедливо. Вообразите, – Б?ликовъ всегда волочитъ ноги, точно какъ будто у него на каждой по пудовой гир?, а иногда м?ряетъ залу такими огромными шагами, что ужасъ! – согласитесь посл? этого, что такіе поступки ни на что не похожи. Да при томъ Б?ликовъ какъ-то немножко угловатъ въ движеніяхъ и пріемахъ, и потому его съ н?которой осторожностью сл?дуетъ подпускать къ этажерк?, уставленной модными безд?лушками: непрем?нно что нибудь уронитъ, или разломаетъ. Онъ тоже скоръ на бойкое, размашистое слово, отъ котораго подъ часъ покрасн?етъ ц?ломудренная мамзель и покачаетъ головой опытная мадамъ: но это, кто его знаетъ, какъ-то все идетъ къ нему. Попробуй-ка другой кто нибудь такъ сказать, – да Боже сохрани! выйдетъ такая исторія, что посл? и носа нельзя будетъ никуда показать.

– Да перестань, ради Бога, орать! сказалъ Б?ляковъ съ досадой, бросивъ ножичекъ, который онъ ужь усп?лъ сломать.

– И что, не нравится? отв?чалъ Племянничковъ, сбрасывая съ себя импровизированный плащъ. Извольте, дяденька, (у него вс? были дяденьки, хоть иному дяденьк? онъ самъ годился бы въ д?душки) я замолчу, но только ей-богу скучно; я отъ того и расп?лся, что скучно. Тоска да и полно.

Б?ликовъ вздохнулъ почтя со стономъ.

– Дяденька, а, дяденька! приставалъ Племянничковъ, засматривая въ глаза своему пріятелю.

– Ну, что? отрывисто сказалъ Б?ликовъ.

– У, что! нельзя было пон?жн?й да поласковей?

– Чтожь теб? нужно?

– Ты былъ нынче у Софьина!

– Былъ, протяжно отв?чалъ Б?ликовъ.

– Ну, коли пошло на скуку да вздохи, то пойдемъ опять къ нему.

– Пожалуй, пойдемъ.

И вотъ уже знакомцы наши сбираются брать приступомъ высокое крыльцо квартиры Софьина. Племянничковъ, сейчасъ окончившій какой-то разсказъ, толкнулъ ногой, безъ всякой впрочемъ надобности, лежавшую близь крыльца старую дворняшку, которая, флегматически взглянувъ на пов?су и поворчавъ немного, спокойно расположилась на томъ же м?ст?.

– Баринъ до?а? спросилъ Б?ликовъ дворника, который, распяливъ на в?шалк? какое-то пальто, преусердно колотилъ его обшарпаннымъ в?никомъ.

– Кто – баринъ? Дома-съ, пожалуйте. Они, надо быть, въ кабинет?.

– А что онъ д?лаетъ? спросилъ Племянничковъ, всходя на л?стницу.

– Ничего-съ; мыслями занимаются, – отв?чалъ находчивый слуга, поплевывая на ладонь, чтобъ вытереть воротникъ страдавшаго пальто.

Квартира занимаемая Софьинымъ, была изъ лучшихъ въ город?. Не богато, но со вкусомъ меблированная, она, по расположенію комнатъ, представляла вс? удобства, какія нужны челов?ку семейному: но бол?зненно сжалось бы сердце у всякаго, кто заглянулъ бы сюда. Снятыя портьеры и занав?си валялись на полу въ одной куч? и шолковыми кистями ихъ забавлялась, прыгая, маленькая собачка, фаворитка дома; между мебелью, разставленной какъ попало и покрытой густымъ слоемъ пыли, лежали скомканные ковры; въ углу прислонилось богатое кресло съ переломленной ногой; на бархатномъ табурет? лежали куски матоваго стекла разбитой лампы, и сирот?ющій рояль сдвинутъ былъ почти на средину комнаты, къ паркету которой, какъ видно, н?сколько дней не прикасалась щетка полотера. На козетк?, прислоненной къ ст?н?, навалены были груды б?лья; окна уставлены банками, пузырьками съ заплесн?вшей микстурой и щегольскими коробочками для порошковъ – и все это въ той гостиной, гд? незадолго передъ т?мъ все являлось такъ стройнымъ, такъ св?тлымъ, такъ изящнымъ… Обширная зала была совершенно пуста; богатая въ тяжелыхъ рамахъ картина, св?сившись бокомъ, моталась на одномъ крюк?, вырвавъ другой изъ ст?ны вм?ст? съ штукатуркой; большія зеркала, еще закрытыя б?лыми, но уже запыленными скатертями, показывали, что тутъ весьма недавно разыгранъ былъ посл?дній актъ той драмы, которую зовутъ жизнію челов?ческой… Н?сколько стульевъ, небольшой столикъ съ графиномъ воды, пробка отъ котораго валялась на полу, закапанномъ воскомъ, два-три вазона съ какими-то поблекшими раст?ніями – вотъ все убранство той залы, гд? за н?сколько дней предъ симъ витало счастье и довольство, раздавались обворожительныя звуки рояля, одушевляемаго чьими-то перстами и останавливавшіе подъ окнами ц?лыя толпы прохожихъ. А въ другія комнаты еще тяжел?е, еще грустн?й было заглянуть: тамъ во всемъ видно было разстройство и горькое разрушеніе счастія и довольства.

Н?тъ, видно, н?тъ кого-то въ этомъ дом?; ангелъ-хранителъ его, видно, улет?лъ отсюда!..

– Здравствуй, Владиміръ, – сказалъ Б?ликовъ, подавая руку Софьину, сид?вшему на кровати, нич?мъ не покрытой.

Софьинъ молча пожалъ руку тому и другому, и повалился на подушку, положивъ на близь стоявшее кресло какую-то большую книгу въ простомъ, кожаномъ переплет?.

Б?ликовъ прислонился къ письменному столу, не упустивъ при семъ случа? изломать легкую его р?шотку.

– Ахъ, дяденька! сказалъ Племянничковъ. Что за ловкость у васъ, ей-богу!

Но Софьинъ не обратилъ вниманія ни на изломаннную р?шотку, ни на зам?чаніе Племянничкова. Онъ лежалъ неподвижно, подложивъ себ? подъ голову об? руки и мутныя глаза его смотр?ли въ потолокъ.

Владиміръ Петровичъ Софьинъ былъ не старъ. Многіе, судя по св?жести его лица, по веселости характера и особенной кр?пости, никакъ не давали ему бол?е 25 л?тъ. Но дв? глубокія морщины на открытомъ чел? его, рано пос?д?вшіе волоса заставляли не безъ основанія заключать, что Софьинъ, если не долго, то много прожилъ. Вм?сто живаго, подвижнаго выраженія, лицо его было подернуто тяжкой думой, наложившей странную неподвижность на вс? черты одушевленной его физіономіи; св?тлыя, гор?вшія силою воли и кр?постію духа, очи его какъ будто забыли привычный блескъ свой, и тускло устремлялись на одинъ какой либо предметъ, вспыхивая мгновенно и неожиданно несвойственнымъ имъ огнемъ; густо поросшая борода не пріятно отт?няла синеватую бл?дность опустившагося лица, и мрачная тишина, заключенная въ глубин? души его, заразительно и властно д?йствовала на все, что его окружало.

Кабинетъ Софьина представлялъ такое же разстройство, какъ прочія комнаты. На письменномъ стол?, заваленномъ бумагами, разбросаны были дорогія безд?лки, испачканныя перья, недокуренныя сигары, м?дныя и серебрянныя деньги, просыпанный песокъ, дв? тонкихъ восковыхъ св?чки, какіе-то порошки, раскрытый бумажникъ, бутылочка духовъ, куски чернаго сургуча, клочки богатой парчи, запачканный воскомъ крепъ и еще много кой-чего. Голубыя занав?си у оконъ были спущены и набрасывали синій, мертвенный цв?тъ на окружающіе предметы; въ углу въ такомъ же безпорядк? свалены были книги, кучи бумагъ и свернутыя въ трубку географическія карты. По всему было видно, что рука хозяина ни до чего не хот?ла дотронуться.

И долго бы еще продолжалась начавшаяся посл? первыхъ словъ свиданія молчальническая сцена, еслибъ Б?ликовъ не наступилъ на ногу собачк?, отнюдь не подозр?вавшей не ловкости господина, сапогъ котораго обнюхивала она такъ дружелюбно. Бол?зненный визгъ собачки заставилъ Софьина вздрогнуть, а Племянничкову подалъ случай еще разъ повторить зам?чаніе своему пріятелю.

– А что это, дяденька, за книга такая? сказалъ онъ, подходя къ креслу.

– Библія, мой другъ, – отв?чалъ Софьинъ, тяжело вздохнувъ и приподнимаясь на кровати.

– Нука, ну; я, право, никогда не видалъ ее. Попробовать бы, ум?ю ли я читать на этомъ иностранномъ діалект?.

– И я не ум?лъ, а вотъ видите, теперь ум?ю.

– Кудажь намъ, дяденька, за вами!

– Да, ?едоръ Степановичъ, вы правду сказали: куда вамъ за мной! Передъ вами разогнулась только первая страница той книги, которую озаглавливаютъ жизнію, а я ужь прочиталъ ея н?сколько томовъ, и потому-то, уставъ отъ этаго чтенія, взялся теперь для отдыха за эту святую книгу.

– А чтожъ такое въ этой книг??

– Все, другъ мой. Тутъ реквіемъ земному счастью; тутъ реквіемъ и убитой скорбями душ?.

– Переплетъ, должно быть, старинный, сказалъ Племянничковъ, медленно кладя книгу на столъ.

– Вы знаете продолжалъ Софьинъ, что я потерялъ; вы знаете, какъ страшна и глубока рана, нанесенная мн? той рукой, противъ которой не устоитъ ничья другая рука. Являлись ко мн? ут?шители: но пошлы, изъ рукъ вонъ какъ пошлы были ихъ ут?шенія!.. Я сказалъ имъ: кого Богъ огорчилъ, того люди не ут?шатъ, – и люди замолчали, я поблагодарилъ я ихъ за то въ сердц? своемъ. Вотъ тутъ, друзья мои, въ этой книг? нашелъ я себ? животворящую мысль, укр?пившую меня въ в?р?, поддержавшую во мн? надежду и чуть-чуть теплившуюся искру любви.

– Все такъ, Владиміръ Петровичъ, сказалъ Племянничковъ, все это такъ, но время все залечитъ.

– Голубчикъ! Вылечиваютъ и т?хъ, у кого оторвана рука или нога: но челов?къ все таки остается калекою. Залечитъ время и мою рану, но скажете ли вы, что ц?ла моя душа также, какъ ц?ла теперь ваша?

– Эхъ, дяденька! сказалъ Племянничковъ съ обычной ему беззаботностью, – перем?нимте, пожалуста, разговоръ! Ей-богу, такая тоска.

– Пожалуй.

И Софьинъ началъ ходить медленными шагами по комнат?.

– Чтожь, Николай, ты не ут?шаешь меня? сказалъ онъ потомъ Б?ликову тономъ какой-то горькой насм?шки, остановившись передъ нимъ.

– Не нужно, отв?чалъ Б?ликовъ грубо, и на глазахъ его навернули слезы.

Софьинъ упалъ лицомъ въ подушку и глухо зарыдалъ.

Есть несчастія, сила которыхъ уменьшается уже т?мъ, что челов?ку остается возможность бороться съ ними; есть другія несчастія, которыя всей тяжестью налегая на челов?ка, однимъ разомъ убиваютъ въ немъ всю энергію духа и оставляютъ одно и единственное успокоеніе въ покорной преданности вол? Провид?нія.

Глава вторая

Владиміръ Петровичъ Софьинъ былъ одинъ изъ т?хъ немногихъ, которые, бывъ отм?чены перстомъ судьбы, рано обрекаются на борьбу съ жизнію и вс?ми прихотливыми явленіями ея. Равно пріимчивый какъ для горя, такъ и для радостей, онъ безъ всякаго расчета расходовалъ запасъ силъ душевныхъ, щедро вложенныхъ въ него благод?тельной природой. Не включая себя насильно въ число аристократовъ, Софьинъ трудами и прочнымъ, невольно уважаемымъ отъ св?та, образованіемъ достигъ того, что радушно былъ принятъ т?ми, которые давали законы другимъ маленькимъ общественнымъ кружкамъ, сами не принимая ни отъ кого. Но блескъ, издали сл?пившій очи, скоро показалъ Софьину мишурность свою, и недовольный св?томъ и его обычаями, онъ р?шился укрыться въ самаго себя отъ шумныхъ и пустыхъ его развлеченій. Наука, строгая, какъ трапистъ, отъ крыла ему свое святилище; Софьинъ съ жаромъ принялся изучать ея элевзинскія таинства, чтобъ стать жрецомъ ея достойнымъ: но и тутъ недолго держалъ его одуряющій н?которыя головы обманъ. Ч?мъ бол?е открывался передъ нимъ длинный и необозримый свитокъ никогда не разр?шимыхъ задачъ н?сколько тысячъ л?тъ умствующаго челов?чества, т?мъ понятн?е становилось изреченіе Сократа, что наконецъ онъ знаетъ то, что ничего не знаетъ, у?мъ ближе присматривался къ механической работ? прославленныхъ тружениковъ науки, т?мъ поразительн?й представлялось ему сходство ихъ съ оракулами, скрывавшими подъ однимъ изреченіемъ два противоположные смысла и смотря по надобности, употреблявшими тотъ или другой. Пл?ненный потомъ вдохновенными твореніями Россини и Доницетти, чудными мелодіями Шуберта и гремучими фантазіями Листа и Тальберга, Софьинъ на ц?лый м?сяцъ ус?лся у фортепьяна и безъ устали отъ утра до вечера колотилъ непослушныя клавиши, вызывая изъ нихъ знакомую душ? его гармонію: но такое занятіе привело нетерп?ливаго артиста къ тому лишь уб?жденію, что Бюффонъ р?шительно не правъ, утверждая, что геній есть – терп?ніе. Наконецъ Софьинъ схватилъ кисть и карандашъ, запасся ватманской бумагой, уставилъ свой кабинетъ станками, бюстами и рамами, обтянутыми полотномъ, накупилъ ц?лую кучу красокъ, отпустилъ длинныя волосы, принялъ артистическую небрежность, и съ портфелью подъ мышкой пустился гулять по окрестностямъ, въ нам?реніи создать что нибудь въ род? Теньера или Корреджіо: но схвативъ простуду и съ трудомъ ускользнувъ отъ б?шеной собаки, сильно его напугавшей, приказалъ убрать изъ кабинета весь артистическій хламъ, остригся попорядочн?й, повязалъ галстухъ, какъ должно, застегнулъ все, чему не сл?дуетъ быть растегнутымъ, и с?лъ, сложа руки, съ сигарою во рту. Софьинъ, какъ видите, успокоился – но надолго ли? Есть пора въ нашей жизни, когда мы вольны, какъ птичка Божія, когда сердце наше, словно мотылекъ, порхаетъ съ цв?тка на цв?токъ, когда умъ, не опасаясь строгаго взысканія, строитъ воздушные замки и потомъ хладнокровно разрушаетъ ихъ самъ съ т?мъ, чтобъ снова начать эту Сизифову работу. Разсчеты и соображенія тутъ не им?ютъ м?ста; мы б?жимъ опрометью, безъ оглядки, по незнакомой, устилаемой цв?тами нашего жь воображенія дорог? жизни; мы въ хлопотахъ, но только объ удовольствіяхъ да наслажденіяхъ, – чудо какъ хорошо! Все вокругъ насъ такъ весело, такъ роскошно! Но ч?мъ дол?е б?жимъ мы, т?мъ ощутительн?е усталость, т?мъ пустынн?е становятся окружающіе насъ виды, т?мъ одиноче мы себя чувствуемъ. Глядь – на поверстномъ столб? жизненной дороги б?л?етъ цифра: 25: призадумались молодцы, но не надолго. Б?жимъ опять; что будетъ, то будетъ, а до 40 еще далеко, – катай! И катаемъ; а между т?мъ при мал?йшемъ углубленіи въ самихъ себя, въ насъ незам?тно развивается потребность другой, лучшей, истинно-челов?ческой жизни; а между т?мъ мы иногда задумываемся не на шутку; а между т?мъ усталой душ? нашей хочется отдохнуть и сердце проситъ любви. Вдругъ видимъ на столб?: 30. Впереди все такъ синё, неопред?льно, безц?льно, однообразно, такая страшная пустота, – стой! Мы оглядываемся назадъ, ищемъ чего-то кругомъ себя; мы чувствуемъ, глубоко уже чувствуемъ свое одиночество, и если не совс?мъ израсходовали прекрасное чувство любви, – грустимъ, кр?пко грустимъ, сами не зная отъ чего.

Впрочемъ Софьинъ былъ не таковъ. Онъ уже бывалъ н?сколько разъ влюбленнымъ. Какъ водится, онъ страдалъ и сильно страдалъ; клялся при встр?чающихся препятствіяхъ пропасть совс?мъ и съ головой и съ гр?шнымъ т?ломъ; громко ув?рялъ пріятелей, что наконецъ нашелъ давно-искомый идеалъ, что идеалъ этотъ поднесъ ему "чашу страстной н?ги, шире неба, глубже моря, которую онъ якобы выпилъ до дна", и наконецъ (простите! кто на своемъ в?ку не д?лалъ глупостей!) писалъ въ нов?йшемъ вкус? стихи "къ ней", гд? вовсе не сантиментальничалъ, какъ это было въ скромные, карамзинскіе годы, а грозилъ, какъ сл?дуетъ, отчаяніемъ, ревностію а la Отелло, громами и молніями небесъ и еще ч?мъ-то чрезвычайно страшнымъ. Потомъ, когда д?ла, въ которыя вовсе некстати вм?шивалась такая раздирательная любовь, устроивались законнымъ порядкомъ, и страстному обожателю уже неловко становилось являться къ "божественной, но коварной д?в?", Софьинъ, продекламировавъ съ чувствомъ и съ должною разстановкой:

Я пережилъ свои желанья,

Я разлюбилъ своя мечты,

и прочее до конца, влюблялся снова въ какую нибудь Адель, и снова начиналась таже исторія.

Пришла наконецъ и ему пора войти въ самаго себя, и безъ сожал?нія, даже съ упрекомъ взглянулъ онъ назадъ у на свои минувшее, и весь отдался настоящему, робка устремляя проворливый взоръ въ син?вшую передъ нимъ даль будущности.

Но будущность, какъ мы вид?ли, страшно обманула его. Девять м?сяцевъ только прожилъ онъ съ избранницей своей, съ своей несравненной Надиной и остался т?мъ, ч?мъ мы встр?тили его въ начал? нашего разсказа, – остался съ сиротой, который не видалъ ласкъ матери, не слышалъ голоса ея и даже смутно не представитъ себ? со временемъ желаннаго образа ея.

Владиміръ Петровичъ уберегъ однакожь сердце свое отъ конечнаго сокрушенія, не позволилъ уму возмутительнаго ропота и склонилъ его къ смиренной покорности неиспов?димымъ путямъ Промысла. Вдали отъ шума городскаго, онъ началъ жить двойной жизнью: но отторгаясь одной половиной существа своего отъ неизб?жныхъ треволненій настоящаго, другой лучшей половиной онъ жилъ въ прошедшемъ, читая въ памяти своей прекрасныя страницы минувшаго счастія. Сначала городъ говорилъ, толковалъ и пересуживалъ поведеніе Софьина, потомъ занялся бол?е св?жими новостями, наконецъ и совс?мъ забылъ его. Софьинъ не зам?чалъ даже того, что многіе изъ его прежнихъ знакомыхъ, встр?чаясь съ нимъ, важно подавали два пальца, или едва приподнимали шляпу, не прерывая съ спутникомъ своимъ далеко зашедшаго разговора. Онъ являлся къ должности, исполнялъ все, чего требовала отъ него служба, и молчаливый, многодумный возвращался домой жить особою, созданною имъ самимъ жизнію.

Хороша и эта жизнь, если челов?къ не потерялъ способности углубляться въ себя; если еще остается въ немъ сила мысли и чувства; въ ней даже ярче св?тится высокое достоинство челов?ка. Жалокъ и печаленъ видъ того несчастливца, который мечется по треволненному морю жизни съ потеряннымъ якоремъ в?ры и надежды, или который заглушаетъ горе свое въ оскорбляющихъ достоинство существа разумнаго оргіяхъ!

Софьинъ по невол? долженъ былъ разстаться съ своимъ сиротой – Митей. Держать его при себ? значило бы угождать собственному эгоизму, и первыя минуты сознательной жизни младенца отравить мыслью о сиротств? и одиночеств?. Не растетъ дерево на камн?, хоть и камень разогр?вается до жара-пыла огненнаго; ему нужна мягкая, теплая, прохлаждающая земля… Спокойно, хоть и не безъ грусти, отпустилъ Софьинъ своего Митю къ родному д?ду подъ теплое и н?жное крылушко родной тетки, зам?нившей ему съ этой минуты родную мать. Долго еще нужно было ждать, пока онъ услышитъ изъ устъ младенца своего сладкое имя отца. Пусть же до того времени св?тлые глазки новаго пришельца опальной земли встр?тятся съ очами женщины, всегда магнетически смягчающими душу; пусть сразу не пугаетъ его сиротство, и да видитъ онъ въ близкомъ къ нему д?вственномъ созданіи мать свою, къ которой онъ придетъ со временемъ лишь на могилу…

Софьинъ любилъ пос?щать часовню, построенную имъ надъ гробомъ незабвеннной своей подруги. Тамъ просиживалъ онъ вечера, бес?дуя съ отшедшею отъ него душой словами вдохновеннаго псалмоп?вца, и чудилось ему порой, что кто-то р?ялъ вокругъ его и нав?валъ на сердце его прохладу ут?шенія. Тамъ-то понялъ онъ, что молитва действительно есть связь, соединяющая міръ видимый съ невидимымъ, есть бес?да духа, заключеннаго въ плоти, съ духомъ, уже отр?шившимся отъ нея. Какъ св?тлаго праздника, ждалъ онъ субботы, когда въ храмъ Божій являлся служитель олтаря приносить безкровную жертву за души усопшихъ, когда въ живыхъ п?сняхъ Церкви слышался какбы отв?тный голосъ на плачъ и воздыханіе сиротствующихъ; когда религія въ ощутительныхъ образахъ являлась слабому смертному благов?стницей в?ры и надежды. Весь обливался слезами Софьинъ: но отрадны бывали эти слезы; он? какъ будто размывали тоску души и легко вздыхалось посл? нихъ, и спокойн?е становилось думное чело несчастливца.

Проходили м?сяцы, прошелъ и годъ и два года. Предсказанія н?которыхъ господъ и госпожъ о неминуемой женитьб? Софьина плохо оправдывались. Одн? изъ нев?стъ, на которыхъ он? указывали, повыходили за мужъ, другія оставались въ д?вств?, пріобр?тая съ каждымъ днемъ привычку сплетничать и злобясь на подростковъ, оставлявшихъ ихъ на заднемъ план? картины, а Софьинъ все оставался грустнымъ и одинокимъ, все еще любилъ память незабвенной своей подруги.

Но всемогущее время начинало уже по немногу закрывать тяжелую рану горячаго сердца.

Въ одинъ изъ л?тнихъ дней н?которые изъ обывателей города В., бывъ обмануты яркимъ сіяніемъ утренняго солнца, пожаловали ради прогулки въ кладбищенскую церковь. Часамъ къ дв?надцати наб?жавшая туча заговорила громомъ, залилась проливнымъ дождемъ, и оставивъ на улицахъ п?нившіяся лужи, прошла себ? какъ ни въ чемъ небывала. Софьинъ посл? об?дни, пошелъ въ часовню, и черезъ четверть часа, выглянувъ изъ дверей, увид?лъ на церковной паперти какую-то даму, очень плотную, и съ ней молодую, миловидненькую д?вицу. Дама съ довольно крупными жестами обращалась къ своей компаньонк?, и по видимому, д?лала ей какіе-то выговоры. Д?вица безотв?тно и тревожно поглядывала черезъ р?шотчатую ограду кладбища, какбы выжидая кого-то, и потомъ приподнимала умоляющіе взоры на барыню, больше и больше выражавшую нетерп?ніе и досаду.

– Нечего выглядывать-то! послышался сердитый голосъ барыни. Не припасла еще колясокъ да каретъ для вашей милости! В?дь говорила же, чтобъ постоялъ извощикъ; такъ н?тъ, отпусти да отпусти, maman; п?шкомъ захот?лось, променадъ сд?лать захот?лось. Вотъ теб? и променадъ!

– Да выжь сами, маменька, не захот?ли удерживать лошадей! Я вамъ и слова не говорила.

– Ну такъ! я у васъ во всемъ виновата! Да чтожь, сударыня вы моя, и у васъ алтынщица какая нибудь что ли?

Д?вица не отв?чала на это ни слова, но отвернувшись, поднесла къ глазамъ платокъ.

Софьинъ вышелъ изъ часовни. – Позвольте, сказалъ онъ, в?жливо поклонившись об?имъ дамамъ, предложить вамъ экипажъ мой.

– Ахъ, помилуйте да какъ-же это…

Жеманный тонъ, какимъ произнесены были эти слова, совершенно не гармонировалъ съ т?ми довольно крупными выраженіями, какими эта барыня потчивала сейчасъ свою компаньонку. Открытые и гн?вные глаза ея теперь были какъ-то прищурены и сладки до приторности; самая голова ея, значительно отд?лявшаяся отъ плотнаго бюста, теперь какъ будто ушла въ плечи, словно у индюка, когда онъ распустивъ хвостъ, сбирается окликнуть проб?гающаго мимо его мальчишку.

– Пройти теперь п?шкомъ р?шительно невозможно, продолжалъ Софьинъ, а я побуду еще зд?сь, и лошади мои усп?ютъ воротиться.

– Ахъ, мусье, жеманно проговорила барыня; да мы же съ вами незнакомы.

– Моя услуга не такъ велика и не такъ обязательна, чтобъ требовала предварительнаго знакомства. Авпрочемъ…

– По?демте, maman, сказала д?вушка – и покрасн?ла.

– Ахъ, какія вы странныя, мадамъ! зам?тила барыня.

– Парфенъ! крикнулъ Софьинъ: давай!

И онъ подалъ руку барын?, которая жеманно приняла ее и стала сходить съ ступенекъ. Д?вица пошла за ними.

– Мы, говорила барыня, недавно изъ Петербурга, и признаться, не усп?ли обзавестись экипажомъ. Все это осталось у насъ тамъ – у генерала Топорова; – это лучшій другъ нашего дома. Вы съ нимъ знакомы?

– Съ к?мъ-съ?

– Съ генераломъ Топоровымъ.

– Съ генераломъ Топоровымъ незнакомъ.

– Такъ вы не были никогда въ Петербург??

– Былъ.

– Какъ же вы не знаете генерала Топорова?

– Я знаю тамъ Топорова, но только помощника Директора, и опять не генерала.

– Андрея Демьяныча?

– Кажется, такъ. Онъ, помнится, только Статскій Сов?тникъ.

– Такъ этожь онъ и есть. Онъ ужь теперь Директоромъ?

– И генераломъ?

– М-да, скоро получитъ да я думаю и получилъ ужь.

– Гмъ.

Софьинъ помогъ барын? с?сть въ коляску.

– Мы, голубчикъ, сказала барыня, обращаясь къ ПарФфену, живемъ на Абакумовской улиц?, въ дом? Чепыховской.

– Противъ колодезя?