Александр Владимирович Викорук
      ХРИСТОС ПРИШЕЛ
      Россия. 1991 год. Роман о смысле жизни
      Я пришел. Такой же, как вы. Мою мать звали Мария, отца - Иван. Имя мне дали Елисей. Как брошенное в землю зерно, оно росло вместе со мной. От детского Лися, что еще звучит во мне нежным звуком материнского голоса, до многоликого, странного существа: тихого или грубого, истертого, тусклого, как старый пятак, или дорогого, как последняя надежда. Наступит день - я предчувствую - имя мое отделится от меня и придет иное...
      ***
      Под утро был сон. Сначала танец, почти полет, плавный, воздушный, с девушкой, незнакомой, но удивительно близкой, понятной и желанной. Потом появляется жена с каменной поступью командора. "Теперь все! - говорит Елисей девушке. - Это моя жена..." Тут вместо жены он вдруг узнает маму. "Где же ты была все это долгое время?" - вырвалось у него. "Я сидела за шкафом", - сказала она. Затем последовало безумное веселье, неистовый смех... Очнулся Елисей в слезах.
      Словно вынырнув из давящей темной толщи воды, он хватал ртом воздух, и с каждым глотком тяжесть, упавшая на грудь, растворялась, отходила, как уходит с берега, волоча за собой камни и песок, откатная волна, мутная, в разводах грязи и пены.
      Тишина медленно размывала боль, которая заставила его проснуться. Он перевернулся лицом в подушку, вытирая мокрое лицо. "Где же ты была все это долгое время?" - вспомнил он. Что еще мог спросить? Десять лет как ее нет. Когда узнал во сне, хотелось воскликнуть: "Наконец-то! Кончилось это ужасное время, когда тебя не было. Мы вместе! Твое отсутствие было неправдой. Ты всегда была где-то рядом, сочувствуя, сопереживая..." Одновременно Елисея мучило ощущение, что всплеск радости наивен, усиливалась горечь ошибки, обмана. Ему так хотелось, чтобы все чудесным образом перетекло в явь, а не окончилось тяжким разочарованием, которое он предчувствовал даже во сне.
      Снова перевернулся на спину. Буря улеглась. Он смог спокойно смотреть на потолок, заклеенный белой бумагой, окно, за которым теплилось неяркое августовское утро... Елисей проснулся на даче, был понедельник, дочка спала в соседней комнатенке. Предстояло собираться и ехать в город.
      Странный сон надолго взбаламутил душу. С этим он смирился. Хотя, что в нем странного? Наверное, можно объяснить каждое слово, каждый едва уловимый жест. Ошеломляло лишь то, каким образом легкий, плавный полет-танец, такой радостный, вдруг обрушился, оборвался и был раздавлен непомерной тяжестью финала. И сколь велика была радость при виде мамы, столь же невыносимо было снова терять ее.
      Нелепая фраза: "Я сидела за шкафом". Хотя, мама всегда присутствовала во всем и везде, оставаясь в тени, ненавязчиво хлопотала, прикрывала, защищая, беспокоясь. Незадолго перед смертью, наверное, предчувствуя неотвратимое, она ни словом не обмолвилась, а стала хлопотать по бесконечным домашним делам. Стирала полотенца в ванной, подметала, сидя на стуле, по несколько раз на кухне. Лишь однажды обронила едва слышно, как бы про себя: "Как тебе трудно будет". Она смотрела в окно на поздний июньский закат. Солнце все никак не могло потеряться в деревьях, слабело, тускнело - и все мерцало вспышками в листве. Стрижи сумасшедше чертили небо, рассекая скрипучими трелями бормотание городского вечера.
      Елисей тогда промолчал, пытаясь, наверное, скрыть понимание смысла ее слов, но тут же накатила волна тоски, жалости.
      "Но почему произошло это несовместимое превращение жены в маму7" попытался понять Елисей. Невозможно представить более несовпадающих людей. Наверное, это уже он сам волевым усилием рванулся к спасительнице маме, которая одной своей жизнью могла искупить всю глупость знакомых ему женщин. Как не смешно, думал он, а скорее грустно, но больше всего подходит жене роль надзирательницы, которая должна зорко блюсти его, чтобы, тьфу-тьфу, не загляделся на сторону. Уж она-то нутром чует, как томится его душа от ее твердой поступи командора. От того и явилась сразу, едва он окунулся в пригрезившийся полет, освобождение от всего. И ему заодно предупреждение, что сладкие сны недолго длятся - за ними следует чуть ли не наказание смертное, что-нибудь вроде ржавых гвоздей по рукам и ногам, чтобы не повадно было.
      Елисей тяжко вздохнул, вспоминая очарование и легкость начала сна и страшное падение в ужасную развязку... А все-таки привиделось ему легкое создание, значит есть какая-то надежда. Надежда?.. У нее ведь имени не было, подумал он, какое имя может быть у сновидения? Пусть и будет Надеждой! Может, она и откроет мне что-нибудь настоящее... Счастье! "Настоящая любовь - приносит несчастье", - эта фраза появилась неожиданно, и перед ним закружилось лицо незнакомки. Он прикрыл глаза, пытаясь восстановить ее образ, рисуя ускользающие черты лица. Волосы, наверное, у нее были темно-русые, мягкой пушистой волной сбегающие вниз. А чтобы не слишком вольничали, не разлетались при каждом движении головы, сзади небрежно, широко заплетены и подвязаны толстым цветным шнурком. Густого румянца у нее не было. Так, легкое прикосновение огня к щекам, ближе к розовым ушкам. Нос неприметный, с мягкой улыбкой губы. А вот что самое примечательное, так это глаза - пронзительно голубые, каким бывает небо в редкие ясные дни начала осени, такие голубые, что их голубизна забегает легкими отсветами на белки. По ним мельком не скользнешь, они притягивают взгляд. В них надо долго всматриваться. Но почему настоящая любовь всегда приносит несчастье?.. Как ни печально, наверное, это правда, - смирился Елисей. - Что бы на это ответила Надежда?.. Она бы, наверняка, не отвела бы свои ослепительно голубые глаза. "Настоящая любовь и в несчастье остается любовью..." Если бы она догадалась так ответить, подумал Елисей.
      Пора было вставать. Он скинул одеяло, спрыгнул на холодный пол. Восточное окно запылало солнцем. Светлая тучка резво убегала в сторону. По саду рванул ветер, тормоша листву. Наперебой засверкали яркие лучи на яблоках. Август тяжело клонил ветви, светился в саду вспышками золотого шара, догорал в соцветиях флоксов.
      Дочка еще спала. Он включил старый телевизор, чтобы проверить часы. По всем программам маячила унылая физиономия диктора, который занудно объявлял чрезвычайное положение... Конец всему и всем. Да здравствует тупость и хамство, наглость и произвол. Выругавшись тихо, он думал, что теперь под этот бред как обычно, будто ничего не случилось, надо разбудить дочку, одеть ее, потом должно варить кашу, собирать сумки. Набрать мелочь на автобус. Закрыть дом, проверить, выключен ли газ, электричество, закрыть калитку. Под тихий бред каких-то подонков, которые засели в своих кабинетах почти в ста километрах. Окруженные охраной, они вмешивались в чужую жизнь, уродовали чужие планы, настроение.
      За перегородкой он услышал сонный лепет дочки. Она проснулась, позвала его. Ей пять лет от роду, и почти каждое утро она встречает бойким вскриком, которым зовет папу или маму, листья и ветки, заглянувшие в окно, солнечные блики на полу и стенах.
      Але были безразличны мрачные забавы взрослых, поэтому закрутилась обычная утренняя кутерьма. Плескание капель под умывальником, погоня за бабочкой, мигающей крыльями на цветке, яркий румянец на щеках дочки, зажженный зябким утренним ветром, беглыми лучами солнца из-за пушистых легких облаков, всплывающих над садом, ближним леском. Краем глаза он успел заметить отцветающие шапки флоксов - с них уже свисали поблекшие граммофончики цветков. Потускнел пышный костер золотых шаров, тесно связанных веревкой, чтобы ветер не разметал высокие стебли. Осень уже обосновалась в саду.
      На заплеванной автобусной остановке оказалась дама, не по будничному одетая, с сочно накрашенными губами. Хмурый вид Елисея явно ее не устроил. Она энергично прохаживалась перед остановкой и очень обрадовалась подошедшим из деревни подругам. Она сообщила, что наконец-то в стране наведут порядок, прижмут всех жуликов и крикунов...
      "Пообещают коммунизм в двухтысячном году, - желчно подумал Елисей, накормят и напоят сирых и убогих".
      На платформе пригородного поезда, в вагоне электрички не было никакого оживления. Люди словно были чрезмерно сосредоточены на обычных будничных заботах, больше хмурились и помалкивали. Только два пенсионера не могли сдержать улыбок и радостно обсуждали последние события. С нескрываемым злорадством предвкушали падение президента.
      Елисей томился от раздражения, от понимания своего бессилия, от ощущения собственной незначительности. Но даже в такой день не мог отказать своей привычке: подмечать цветовые оттенки, сплетение линий, теней. Август все вокруг осыпал легким золотым свечением в смешении с космической синью. Наши предки подметили эти божественные краски и подарили их золотым куполам храмов, вознесенным в синьку прозрачных небес.
      Невидимая золотая пыльца лежала на мелькавших за окном перелесках, дачных хибарках, на одежде пассажиров, на дряблых лицах оживленных пенсионеров, на высветленных летним солнцем кудряшках дочки.
      В сентябре в изостудии, где Елисей хлопотал уже много лет, собирутся мальчики и девочки, и он должен постараться открыть им секрет соединения золота с небесной синью - главная тема осени. Как бы потом объяснить им, подумал он, что каждодневно в эти сверкающие краски люди подмешивают болотный смрад злобы, зависти, подлости - это главная тема жизни. А если не объяснить?.. Рукой даже маленького художника, едва научившегося разводить краски, движет его наивная душа. Она впитывает добро и зло, тепло и холод, свет и тьму, неведомым образом соединяет все это в некий облик мира - и выплескивает на бумагу, холст. Какой же страшный мир можно увидеть на холстах иного художника! И только потому, что в нежном возрасте души ребенка некому было открыть тайну, согласно которой только свет может рассеять тьму, только тепло может согреть и только добро способно осветить жизнь смыслом.
      В любой картине можно определить степень познания художником этой тайны.
      Елисей коснулся пальцами светлых волос Али. Даже такая кроха, как она, нетвердыми мазками кисти обозначает таинственную радугу жизни. Недавно у нее начался период наполненных светом окон. В ее рисунках многократно повторяются деревенский дом с единственным окном, дерево, облако, птицы. Обязательно ярко-желтым цветом намалюет просвет окна. Это окно становится центром истины рисунка. Потом Елисей догадался, разглядывая этот настойчивый мотив, что Аля однажды, выскочив поздним вечером в черноту деревенской августовской ночи, была потрясена теплом маленького окошка, солнечным огоньком греющим душу. Не раз он ловил себя на радости, которая вспыхивала в груди, когда, продрогнув в гуще ночи, весь пронизанный касанием влажного туманного воздуха, из неясного шелеста сырой листвы вдруг по тропинке выходишь к сияющему окну дома, и попадаешь в волшебное золотое облако, в котором видна утоптанная земля, тени листьев, травы.
      Безотчетно Аля выбрала тепло золотого оконца и сочла его главным цветом ночи и дня. Наверное, надо уметь выбирать из всей мешанины красок самую главную. Даже сидя в этом вагоне, едущем во взбаламученную Москву, важно не обмануться. Главное сейчас - цветущая синева августовского неба и золотая пыльца на всем вокруг и на легких кудряшках дочери.
      Але уже надоело томительное сидение в вагоне. Она елозит, толкает соседей. Затихла лишь, когда за окном появились самолетики тушинского аэродрома. Приближался канал.
      Вместе с дочкой он смотрел в окно электрички. Поезд покатился над шлюзом. Вдали - гребенка домов Строгино. Под вагоном на осенней тяжелой воде прилепился к стенке шлюза буксир, чуть дальше - самоходная баржа. Елисей давно приметил, что многие пассажиры каждый раз глядят на утлые кораблики. Он тоже не удержался. Дочка скачет от восторга. А ему хочется попасть на одно из этих суденышек и уплыть вместе с ним подальше. Другие пассажиры, что прилипли к окнам, тоже, наверное, хотят уплыть. А если не уплыть, то хоть как-то отъединиться от угнетающей жизни, которая давит чуть ли не с детства, как будто недобрая сила утянула в глубокий омут под тяжелую воду и не отпускает. Незабываемо прелестный вампирский лозунг: "не можешь - научим, не хочешь - заставим". Или изучение всяких "измов". Одна эта мысль вызвала приступ тошноты. В памяти выплыл смешной преподаватель научного коммунизма Яков Ильич, толстенький еврей с добрейшей улыбкой на круглом лице, плешивый, с хитринкой в рыжих глазах. На семинарских занятиях говорил - иногда с ноткой отчаянья - что хочет научить студентов самостоятельно мыслить, просил дать примеры из жизни, которые подтвердили бы всегда верные и бессмертные выводы классиков марксизма. А когда студенты сбивались на бредовый язык учебников, рассказывал об уборщице, которая мыла полы на их кафедре. "Як-ыч, Як-ыч", - так величала она преподавателя. Она благоволила к нему, рассказывала о тягомотной, как она говорила, жизни деревенских родственников, люто ненавидела студентов, курящих, сорящих, пачкающих, гадящих в туалетах. "Как лошади, - воздевая руки, закатывая глаза, играл ее гнев Яков Ильич, кучи кладут, как лошади..." Елисей улыбнулся воспоминаниям. Наверное, давно уже в Израиле. Нежится на берегах Средиземного моря, под вечным небом Иудеи. Иногда, может быть, заходится истерическим смехом, вспомнив Родину, но никто его истерике не удивляется. Там много таких, кого тревожит прошлое. Яков Ильич тоже понял, что никуда не уплыть от своей жизни.
      Елисей знал, что войти в чужую жизнь невозможно, что его дни назначены и встретит он их не в тесной металлической каютке под ласковый плеск речной воды, а совсем в другом месте.
      Почему он уверен в этом?.. Для ответа ему понадобилось бы перебрать всю жизнь, сложить дни, все осколочки, что хранит память из детских озарений и потрясений, похожих на веселую яркую мозаику. Тогда, наверное, удастся - нет, не понять... почувствовать едва заметное электричество судьбы, притяжение и отталкивание зарядов, душную и тяжелую радиацию рока.
      Еще в самом легкомысленном детстве случались намеки, наплывы неведомого. Они лишь слегка трогали детское воображение. Торопливое чутье ребенка не способно было сопереживать. Но цепкая память не плошала: оставляла про запас, на потом.
      Оставила консервную банку и двух стариков. Яркое сентябрьское утро, оскорбительно громко гремит банка по тротуару, и он, первоклашка, поспешает за ней, пиная ботинками по бокам.
      Старики стояли в пустоте старого кривого московского переулка, похожие друг на друга, как близнецы: исхудавшие, с клоками седых волос, в обтрепанных мятых стариковских брюках, клетчатых пиджаках. Истина была в притяжении их взглядов, невозможности разойтись, отвернуться, в том, как рука одного взвилась - и высоко в небо взорвался звук пощечины. Елисей обмер, банка ускользнула в сторону, затихла, чтобы навсегда врезаться в память вместе с золотой пылью на сером асфальте, фиолетово-голубым осеннем небом, серыми стенами домов, бесплотными фигурами стариков, которые не смогли разминуться в миллионном городе, в бессчетной череде дней. Как два полярных заряда, они стремились навстречу, чтобы тихим утром разломилось небо, чтобы и над его детской головой пронеслась буря, о которой он еще ничего не ведал... Рассеялась оторопь, охватившая его и двух стариков. Он помчался дальше в школу, унося в себе молекулу потрясения, которая будет расти, тревожить.
      Позднее, через года ему уже не составило особых трудов сопоставить несчастных стариков с эпохой, когда жертвы возвращались в жизнь, чтобы выплеснуть многолетнюю ненависть на своих палачей. Это было время, когда снимали со стен тесных комнатенок портреты генералиссимуса, но все еще говорили шепотом...
      Аля притихла, голова ее, мягко сминая теплую пену волос, склонилась к плечу Елисея. Вот ее веки устало поникли, она вздохнула и легко окунулась в сон, неслышное дыхание приоткрыло рот.
      Елисей старался не потревожить дочку, глядел, как безмятежно разгладилось ее лицо. Он подумал о том, что ее цыплячья душа в этот миг, покончив с легким и сладостным трепыханием рук и ног, занялась неведомым и очень важным делом где-то глубоко внутри, там, где скрывалась тайна ее жизни. Несколько лет назад Елисею причудилось, будто во сне сознание его не затихало в уснувшем теле, а исчезало куда-то в неведомое пространство, легко перетекало из головы, именно из головы, через макушку. А потом долгую ночь витало в загадочном космосе, постигая нечто очень важное. Такие ощущения интриговали, придавали таинственность приготовлениям ко сну, моменту, когда голова касалась изголовья кровати. Елисей посмеивался над собой, ничего не говорил жене, но каждый раз ждал поздней поры отхода в сон... Через пару месяцев все прошло...
      Электричка мчится, закрывая утлые кораблики, на которых кто-то другой уплывет далеко-далеко. Там, словно во сне, обитает много деревушек, городков, там живут люди. Обитают и те столкнувшиеся на тесной улице старики. Может быть, и Надежда, подумал он, глядя в окно электрички, где-то, в самом деле, живет? И не случайно явилась в его сон. Может, когда-нибудь они ненароком соприкоснулись в вагоне метро, в уличной сутолоке, не заметили друг друга. Просто цепкая память решила припасти этот миг на будущее.
      ***
      В пять часов вечера шестьдесят девятого года Елисей стоял в коридоре райкома комсомола. Рядом топтался комсорг его курса при галстуке, белой рубашке, в темном костюме. Ему надлежало доставить Елисея к этой добротно сделанной двери, за которой компания маленьких начальников должна была оформить отлучение из рядов комсомола. Комсорг маялся от тайного сочувствия к Елисею и понимания неизбежности предстоящей казни.
      Напротив в окно лезла темная муть раннего декабрьского вечера. Из темноты всплывали желтые пятнышки огоньков, выпархивали и бились о невидимую преграду хрупкие снежинки.
      Дверь отворилась, выглянул невысокий паренек с улыбчивым остроносым лицом.
      - А, Максим, - кивнул он комсоргу, - привет! Отлично.
      Его глаза оценивающе скользнули на Елисея.
      - Попозже, - сказал он комсоргу и отвернулся: - Из школы одиннадцать тридцать восемь здесь Попова Надежда?
      От стены отделилась девушка с пронзительно голубыми глазами, темно-русые волосы были завиты в короткую косу и перевязаны толстым разноцветным шнурком. Теплое вязаное платье плотно окутывало ее у нежной шеи и плавно перетекало вниз к сапожкам. Она приблизилась, глядя на Елисея, а не на веселого паренька. Ее лицо проплыло совсем рядом, едва не соприкоснулось с лицом Елисея. Паренек пропустил ее в комнату.
      - А вы подождите, - строго кинул он и исчез, притворив дверь.
      Рядом томились еще несколько школьников: пацаны и одна девчонка. Комсорг снова уткнулся в газетенку, чтобы как-то оправдать свое молчание. Елисей глядел на зашарканный паркет, по казенному окрашенные тусклые стены и совсем не думал о том, что в этих стенах завершится его судьба. Он видел лишь ярко-голубые глаза, проплывшие мимо. Их свечение казалось ему настолько знакомым, что он безуспешно пытался понять, почему он забыл про эту девушку, почему он вспомнил ее имя только тут, когда ее позвал веселый паренек. Он перебирал в памяти знакомых девчонок и никак не мог отыскать хоть что-нибудь, что подсказало бы ему, где он уже видел эту школьницу, почему ему известны ее лицо, волосы, завязанные толстым шнурком, небольшие плечи, сапожки, на которых блестели капли растаявшего снега.
      Комсорг зашуршал газетой, очень долго ее складывал, выравнивал.
      - Ты, Елисей, понимаешь... они, - вымученно проговорил он и кивнул на дверь, - настроены погано... особенно не надейся.
      - Ладно, уже все понял, - вяло ответил Елисей.
      - А-а, - протянул комсорг с облегчением, а потом глянул исподлобья. Слушай, ты дружишь с Валеркой?
      Он сразу понял, о ком идет речь, в душе всколыхнулись догадки о пакостях Валерки.
      - С чего ты взял, что дружу?
      - Сволочь он большая, - тихо сказал комсорг и замолчал.
      - Кажется, для меня это уже не новость.
      В этот момент в конце коридора затеялась неуловимая суета. Поднялась невидимая волна, которая смыла к стенке мелкую публику школяров, пэтэушников. Показался молодой мужчина с пухлым лицом, на котором грелась мягкая улыбка. Он ступал неслышно, но казалось, двигался танк, раздвигая всех легко и беспрекословно. За ним в вихре движения тянулся, гибко клонясь вперед, угодливый человек. Мужчина приблизился к их двери. Она тут же открылась, но в ней стояла школьница с голубыми глазами. Ее тоже теснила невидимая волна - девушка отшатнулась обратно. Однако мужчина приподнял руку - и, не касаясь девчонки, одним шевелением пальцев извлек ее из комнаты и поставил в коридоре перед собой. Мужчина мгновение разглядывал ее, словно впитывал румянец волнения, легкость волос, сияние глаз, - и тут же задвинулся в комнату.
      Она стояла в метре от Елисея, они смотрели друг на друга, пока снова не открылась дверь.
      В голубом облаке свечения ее глаз он шагнул в освещенную комнату навстречу длинному столу. Никто не повернулся к нему, все смотрели на мужчину, который свободно раскинулся в кресле за дальним концом стола. Его лицо притягивало к себе их взгляды. Овальное, почти круглое, с чистой мягкой кожей, не тронутое ни одной печальной или тревожной заботой. Тихо и мирно смотрели прозрачные глаза, улыбка покоя едва гладила губы.
      Рядом с ним сидел хозяин кабинета, крупный парень с кустистыми бровями и въедливыми черными глазами. Он почтительно склонился к влиятельному гостю и проговорил:
      - Сергей Маркович, я вам говорил об этом случае... - кустистые брови и въедливые глаза повернулись к Елисею. - Подойдите ближе к столу.
      Елисей шагнул к столу, а Сергей Маркович умиротворенно качнул головой. Его брови легко шевельнулись, когда сосед пояснил, что Елисей учится в институте кинематографии, и в прозрачных глазах появился слабый интерес. Потом речь зашла о прегрешениях Елисея перед отечеством, и его глаза подернулись дымкой печали.
      Когда парень закончил, наступила почтительная тишина. Все ждали, что сделает Сергей Маркович. Лицо его медленно возвращалось в прежнее благодушное состояние, в котором теперь была заметна отеческая строгость.
      - Ну вот, молодой человек, - шевельнулись его губы. - Перед вами вышла девушка, такая замечательная. Она в комсомол вступала? - Его глаза скосились к соседу в ожидании подтверждения. - Она, можно сказать, мягко и уверенно продолжал он, - олицетворяет советскую молодежь. Юность - это утро человечества, а, заметьте, наши молодые люди - будущее мира. В него надо нести чистые помыслы, красивые, одухотворенные лица. Я нигде, ни в одной стране мира, не видел таких прекрасных, чистых глаз, как у наших молодых людей. - Он едва заметно окинул взглядом присутствующих, и, наверное, уловив скептическую ухмылку Елисея, настороженно сдвинул по беличьи светлые и мягкие брови. - Вы вот не поверите, - расстроено проговорил он сидящим за столом, - но я хорошо знаю тот мир и наш. Я физически ощущаю, как западные идеи, образ жизни, проникая к нам - буквально убивают, отравляют некоторых наших молодых людей. Видеть это больно. Всегда хочется помочь, спасти. Но!.. Как часто мы опаздываем, вот, не дорабатываем, - с укоризной он глянул на соседа, который тотчас сурово и решительно насупился. - Надо беспощадно бороться с этой заразой.
      Он замолчал. Его сосед уважительно выдержал паузу, а потом дал команду высказываться. И все по очереди, словно прикладываясь к чаше, пущенной вкруг, прожевали однообразную невкусную жвачку, стараясь не отдаляться от основных вывертов Сергея Марковича, который задумчиво взирал в пространство, изредка одобрительно шевеля головой.
      Когда была поставлена точка, оплеванный и изничтоженный, Елисей повернулся, подошел к двери, взялся за ручку, потянул на себя ее тяжесть, шагнул за порог и медленно закрыл за собой дверь. Комсорг остался там, ему уже не надо было сопровождать Елисея. Он был вне их интересов.
      Елисей остановился посреди коридора. Тьма за окном всасывала в себя свет ламп, гнула и коробила отсветы стен, потолка, дверей, как бы желая смять и сожрать все сразу своей темной, бездонной пастью. Силуэт Елисея тоже коробился и сгибался, готовый нырнуть в мутную бездну.
      Затем тьма дрогнула, осветилась сиянием темно-русых волос, пронзенных белой змейкой толстого шнурка.
      - А я вас ждала, - услышал он и увидел голубое свечение глаз. Таким бывает августовское небо, когда в предчувствии осеннего ненастья исчезнут на день-два облака, растворится тусклая дымка, и космос вплотную прильнет к земле сквозь тонкую пленку воздуха, а солнце наполнит все вокруг золотой пыльцой.
      - Я ждала вас, - с настойчивостью повторила она.
      Ее голос, глубокий и плавный звучал тихо и напевно, словно лепет иволги, который изредка донесется из глубины леса в жаркий полдень. Вот вспыхнула таинственная мелодия и затихла, а глаза ищут, теребят тени в кронах деревьев. Ждешь, когда в тишине снова дрогнут и запоют струны, роняя в молчание леса волшебные звуки.
      Она коснулась пальцами его локтя, и он наконец вышел из оцепенения, сдвинулся и пошел по коридору, увлекая ее за собой, стараясь уйти подальше от этой поганой комнаты...
      ***
      Елисей с дочкой вышел на безлюдную платформу. Далеко позади остался шлюз с маленькими корабликами, на которых хотелось уплыть подальше. Аля торопилась вперед, говорила о встрече с подружкой-соседкой, и постепенно уходило дорожное оцепенение, надвигались мысли о делах.
      Увиденный на асфальте дождевой червяк вызвал у Али всплеск восторгов. Они выбили Елисея из колеи привычных дум.
      На повороте к трамвайной линии они нагнали старушку в застиранной синей юбке и жакете с блеклым белым узором на синем фоне. Седенькие волосы были стянуты в пучок на затылке, сквозь жидкие пряди проглядывала бледная кожа. Она неуверенно оглядывалась.
      - Будьте так любезны, - заговорила она. - Мне объясняли, здесь автобус где-то до Пресни? Не подскажите?
      Елисей показал, как пройти, и двинулся дальше, потянув дочку за руку.
      - Вы не за гэкачэпэ? - спросила взволнованно старушка.
      - Сейчас все за свободу, - усмехнулся Елисей и вспомнил довольных пенсионеров в электричке.
      - Ошибаетесь, - с тревогой выпалила старушка. - Вшивое племя довольно, в восторге. Так зову их. - Ее лицо покраснело от возбуждения, но глубоко запавшие глаза смотрели тихо и скорбно: - Это как тиф: люди мрут, а вши жиреют, множатся, полчищами ползут. Они у меня всех сожрали: мужа, дочку... А мне справочку, мол, реабилитирована, и покойников реабилитировали, - она нервно улыбнулась. - Вот, к Белому дому собралась... Или отстоим, или пусть сожрут сейчас, чтобы не видеть. Нагляделась, как по живым людям вши ползут.
      Елисей с дочкой свернул к дому, краем глаза заметил, как старушка уже издалека оглянулась на них, потом заговорила с полной женщиной с двумя увесистыми кошелками. Мелькнула мысль о том, какими красками на холсте передать волнение старушки, унижение безвинной смертью, бесконечный шорох сытого воспроизводства серой пелены вшей. Он засмеялся, представив картину, где с кретинской скрупулезностью изображены старушка с черным лицом, покойник в грязных лохмотьях на нарах. Он только что предсмертно содрогнулся, распался беззубый рот и - чудится - зашевелилась серая кисея из тьмы насекомых. "Дураки будут считать вшей, - подумал весело Елисей, - парторг задолдонит о бесчисленных жертвах царизма. А чудом выживший зэк плюнет, скажет, что красок жалко".
      Для него достаточно клочка мрака, чтобы похолодеть от ужаса. Может, прав Малевич со своим квадратом? Не надо портить краски. Взять почернее да погуще и пропитать холст... Умный человек взглянет - и заплачет безутешно. Зачем разжевывать до сладковатой кисельной кашицы? Чтобы всякий, помусолив, радовался сладенькому, понятному? Сокровенное все равно побоку! Лучше наплевать на толпу, бестолковых, захваченных своими мыслями. Писать скупо, самое главное... Подойдет он, тот самый, единственный - и все поймет, и ужаснется...
      Дома жена сказала, что звонил Фердинанд Константинович, очень хотел с ним поговорить. Добавила, что голос его звучал как-то странно.
      Ее слова больно царапнули сердце. Звонил он из реанимации. Пять дней назад он сообщил Елисею об этом необыкновенно бодрым голосом. Тогда уже тревога запала в душу, а сейчас усилилась. Что он хотел сказать? Елисей представил, как он медленно говорил, мучимый тяжелой одышкой, с лицом, усыпанным градом пота. Последнее время он был очень плох. И невозможно было ничего узнать. Позвонить мог только Фердинанд. Каким чудом ему удалось заполучить в больнице телефон?
      За окном небо затянули тучи. Серой пеленой они ложились все ниже. Все было плохо. Только Аля звонко хохотала, играя с куклами, которые она не видела с Пятницы.
      Жена капризничала. В ее положении это было вполне объяснимо. На днях она вышла в декретный отпуск. Елисею еще памятны были ее паника и ужас в ожидании неизвестности, похожей на катастрофу, в результате которой должен был родиться их первый ребенок. С изумлением всегда вспоминал, что врачи именуют роды омоложением женского организма. Так называют они бесконечные осложнения, болезни, а порой и смерть, которые сопровождают взрыв плоти, с кровью, воплями и ужасом.
      До сих пор Елисей не мог понять, как они решились на второго ребенка. Лариса говорила, что хочет ребенка, но он-то знал, что ее слова являются лишь сотой, тысячной долей желаний, сомнений, опасений и тайных мыслей, которые за всю жизнь не разберешь. Лучший, конечно, способ решить такой вопрос - закрыть глаза и ухнуться, как в воду. А потом - куда течением вынесет... Вот и бьет, и несет, захлестывает волной, заливает уши, нос, рот. Того и гляди - на дно потянет.
      - Сегодня три раза валерианку пила, - сказала Лариса, - беспокоюсь. Когда жить тихо будем? Говорят, танки в Москве. Что будет?
      - Уладится, - как можно увереннее проговорил Елисей и подумал, что началось бы сейчас, если бы он собрался идти туда, к Белому дому, куда, наверное, уже доехала та старушка у станции... Настал бы конец света.
      За обедом Лариса немного успокоилась. Она неторопливо накрывала на стол, привычно наполняла тарелки, пыталась с ложки кормить балующуюся Алю. Аля болтала о соседских кроликах, которые недавно родились и были похожи на забавные живые игрушки. Слушая дочку, Лариса повеселела.
      Елисею надо было уходить. Он наскоро доел и убежал. На лестнице вспомнил о звонке Фердинанда и опять накатило тоскливое предчувствие беды.