Он часто ожидал ее на улице у больницы. Иной раз даже после ночного дежурства поутру она, выходя из больницы, видит: он стоит и поджидает ее.
      - Дмитрий Александрович, - сказала она однажды, и когда вы только работаете?
      - Работа не зверь, в лес не убежит. Не смотрите так строго и не думайте, что я бездельник. Я люблю свою работу, но ясам себе хозяин, Удовлетворяет вас такое объяснение?
      - Не очень. По-моему, вы делаете только то, что вам вздумается.
      Он посмотрел на нее внимательно:
      - Ну что ж, пожалуй, вы правы. Но мне "вздумываются" разные хорошие вещи. А если вы хотите знать, зачем я надоедаю вам, извольте: Леша, уезжая, оставил вас на мое попечение.
      - Между прочим, я давно уже совершеннолетняя.
      - Я тоже совершеннолетний. Но я люблю, когда обо мне заботятся и не дают мне скучать. Давайте пойдем сегодня в Музей западной живописи, хотите?
      - Нет. Не хочу.
      Нет, она не пойдет с ним в Музей западной живописи. Там надо смотреть и молчать. А он будет говорить без остановки, и еще непременно скажет: "Так не бывает". Саша вспомнила, как они с Андреем ходили в Музей западной живописи. Андрей повел ее в зал Пикассо, и Саша с удивлением спросила:
      - Отчего ты такой? Что с тобой?
      - Я боюсь обернуться, - ответил он.
      Саша тотчас обернулась и заставила обернуться его. На стене у окна висело такое знакомое по репродукциям полотно - старик и мальчик. Они были синие - их лица, одежда, и глубоко глядящий взгляд, и яблоко в руке мальчика. Тоска смотрела из темных глаз, тоска безнадежная, примирившаяся, покорная и вечно живая.
      Молча бродили они по залам музея. Перед самым уходом они остановились около полотна, на котором хмурился осенний вечер - размытые сумерки и осколок луны, показавшийся из-за верхушки дерева. И дерево, и небо, и полумесяц были неяркие, призрачные.
      - Так не бывает, - сказал кто-то за их спиной.
      - Так бывает, - отозвался Андрей.
      И когда они с Сашей вышли из музея, он вдруг остановился. Были ранние осенние сумерки. Дерево против Андрея и Саши, более темное, чем небо, как бы врезалось в эту размытую синеву. И, повернув рожки к дереву, повис над ним неяркий, призрачный полумесяц. Они стояли и смотрели на это, не перемолвившись словом, очень богатые и очень счастливые.
      Нет, она не пойдет с Поливановым в Музей западной живописи. Поливанов не умеет молчать, в нем нет тишины.
      - Ну, а в консерваторию? - услышала она его голос.
      - Нет.
      - Пожалуй, вы правы. Я тоже не очень люблю серьезную музыку. Скучновато.
      Эх ты... - подумала она.
      Однажды он принес Нине Викторовне билет на гастроли Ленинградского балета. Нина Викторовна была счастлива, она мечтала посмотреть "Ромео и Джульетту".
      - Дмитрий Александрович, милый, - воскликнула она, - и как вам удалось достать?
      - Посредством улыбки! - ответил он и окончательно загубил себя в Сашиных глазах.
      "Посредством улыбки!" Никогда бы Андрей так не сказал! И тут же рассердилась на себя: что это я сравниваю? Как я могу сравнивать?
      "Посредством улыбки!" Да, он был самоуверен. Ему казалось, что "посредством улыбки" можно добиться всего на свете.
      Иногда он вдруг исчезал на неделю, потом снова появлялся и ходил за нею, провожал неотступно и торчал у них дома, мозоля Саше глаза. Однажды Сашу позвали к телефону, и она услышала в трубке глуховатый голос:
      - Саша, это вы? Я заболел. Вы не навестите меня? Саша молчала. Ей очень не хотелось идти.
      - Саша, вы слышите? У меня высокая температура. Конечно, если вы боитесь заразиться...
      - Приеду, - сказала Саша. - Записываю адрес.
      Он не соврал: у него была высокая температура. Он лежал на широком диване, укрытый толстым клетчатым пледом.
      Саша остановилась в дверях, словно споткнувшись о его взгляд счастливый и благодарный. Зачем я приехала? - подумала она.
      - Как хорошо, что вы приехали! - сказал он, будто услышав, и закашлялся. Его лицо и глаза были воспалены, губы потрескались от жара. Большие руки беспомощно лежали по верх пледа.
      - Вот что, - сказала Саша, - сейчас поставлю вам банки. И вы живо поправитесь.
      - Банки? У нас есть банки, но я не знаю, куда нянька их засунула. И ее самой нет. Поищите в ее комнате, в шкафу.
      Саша вошла в соседнюю комнату, огляделась. Железная кровать под голубым пикейным одеялом, три подушки покрыты кружевной накидкой. Над кроватью фотографии молодой женщины, видимо актрисы. Вот она, верно, в роли Марии Стюарт, вот она же в роли Офелии: с распущенными волосами и в венке. Саша подошла поближе, пригляделась: Дмитрий Александрович чем-то напоминал эту женщину. Глазами? Насмешливым ртом?
      Саша открыла шкаф и на самой нижней полке нашла коробку с банками. Потом храбро постучала к соседям и спросила, нет ли спирту, Дмитрию Александровичу надо поставить банки.
      Пожилая красивая дама поглядела на нее с любопытством.
      - Спирту? Для банок? Пожалуйста. Я предлагала Мите поставить банки, но он почему-то отказался. Не удивлюсь, что сейчас...
      Это было невежливо, но Саша не дослушала.
      - Спасибо, сказала она и вернулась в комнату Поливанова.
      - Где у вас спички? Снимите пижаму и ложитесь на живот, - сказала она деловито. Она быстро шлепала ему на спину банку за банкой - десять штук. Потом отошла к печке и положила руки на теплый кафель.
      - Это у вас здорово получается, - сказал он. - Быстро, ловко. Почему вы ушли - вы меня боитесь?
      - Боюсь? - сказала Саша, пожав плечами. Помолчала и добавила:
      - Я вообще никого не боюсь.
      - А скажите...
      - Давайте помолчим, больной. Вам вредно разговаривать. - И тут же спросила:
      - А в той комнате фотографии - это кто?
      - Так как же: молчать или говорить?
      - Разрешаю. Говорите.
      - В разных ролях. Нянька очень гордилась ее артистическими успехами. Сейчас она убрала кое-что, а то прежде за фотографиями не видно было обоев.
      - Вы любили ее?
      - Кого? Мать? Гм... Моя мать была человеком долга. Она считала, что я должен есть витамины и знать иностранные языки. Она гастролировала по разным городам - актриса! И вот, приехав на один месяц в году, кормила меня только морковью и разговаривала со мной только по-английски. Результат налицо: я ненавижу морковь даже в супе, а по-английски знаю только три слова: ай лав ю...
      Эх, ты... - опять подумала Саша, пропустив мимо ушей три английских слова. Эх, ты, разве так говорят о матери?
      - Мы очень редко виделись, - продолжал Поливанов. - Я почти не помню ее.
      Кроме дивана в комнате был только письменный стол и книжные полки вдоль стен. Книги лежали на столе, на подоконнике. Угол с белой кафельной печью казался Саше самым уютным. Она присела на низенькую скамейку и осторожно приоткрыла дверцу. На нее пахнуло теплом, и из глубины жарко заалели угли.
      Видений пестрых вереница Влечет, усталый теша взгляд, И неразгаданные лица Из пепла серого глядят, - тихо сказал Поливанов. И, чуть помолчав, пояснил:
      - Плещеев.
      - Фет, с вашего разрешения, - сухо заметила Саша, захлопнула дверцу и подошла к дивану. Осторожно оттягивая побагровевшую кожу, она стала снимать банки.
      - Я могу еще потерпеть, - сказал Дмитрий Александрович.
      - Незачем. Вы бы видели, какой вы стали пятнистый. Ну, живо надевайте пижаму и хорошенько укройтесь. Сейчас я напою вас чаем с малиновым вареньем. Мама прислала вам баночку.
      Она вышла на кухню - обыкновенную коммунальную кухню с закопченным потолком и грязными стенами (видимо, газ провели недавно); кухонные столики тесно лепились один к другому, и у трех столов стояли три хозяйки. Все три тотчас же, словно по команде, обернулись к ней.
      - Как банки? - спросила пожилая красивая дама, с которой Саша уже была знакома.
      - Благодарю, все в порядке. Вы не скажете, где тут стол Дмитрия Александровича?
      Она налила чайник, поставила его на конфорку, чувствуя, что за каждым ее движением следят три пары любопытных глаз.
      - А куда же Анисья-то подевалась? - сказала, ни к кому не обращаясь, толстая старушка в ситцевом цветастом переднике.
      - В Хотьково поехала к племяннице, а Дмитрий возьми и свались. Я к нему сунулась, а он - куда там! Я, говорит, сам себя вылечу. Вот и лечится! Сказав это, высокая, плечистая и скуластая женщина потушила свою конфорку, взяла сковородку с жареной колбасой и вышла из кухни, что есть силы топая башмаками.
      - Не обращайте внимания, - ласково сказала та, что давала спирт. - Она, в сущности, не плохой человек, но резковата на язык. Знаете, кого вы мне напомнили? Дину Дурбин. У нее точь-в-точь такая же прическа - каштановые волосы до плеч и вьются. Теперь все девушки стали так носить. Вы смотрели "Сто мужчин и одна девушка"?
      Она занимала Сашу разговором, пока не вскипел чай, сказала, что у Стоковского благородное лицо, что Милица Корьюс из "Большого вальса" красивее, зато Дина Дурбин - очаровательнее, а это гораздо, гораздо важнее.
      - Вас там никто не обидел? - спросил Поливанов, когда Саша вернулась в комнату.
      - Меня нельзя обидеть, - ответила Саша, накладывая в блюдце варенье и наливая чай.
      - Вы ничего не боитесь... Вас нельзя обидеть... Вы заговоренная?
      Саша не отвечала. Она подала Поливанову чай и снова присела на скамейку у печки.
      - Меня могли бы обидеть только люди, которых я люблю, - сказала она. А чужие пусть говорят, что вздумается.
      Дмитрий Александрович приподнялся.
      - Значит, вас все-таки обидели? Такая высокая, прямая?
      - Нет, со мной все были приветливы. Одна, которая давала спирт, сказала даже, что я похожа на Дину Дурбин.
      - Вы лучше!
      Эх, ты! - уже привычно подумала Саша. Пошлый ты человек, вот и все. Она подняла на него хмурые глаза, ожидая встретить улыбку, но увидела лицо серьезное и даже печальное. И вдруг смутилась:
      - А если мне что-нибудь обидное говорят близкие люди, я тоже не обижаюсь, - продолжала она. - Они ведь не хотят меня обидеть. Я знаю, что не хотят. Вот и получилось, что я заговоренная. Сердиться умею, а обижаться нет.
      - Понимаю. Вы очень правильная и рассудительная. И вы постановили: не обижаться.
      Ничего-то ты не понимаешь, - подумала Саша и ответила:
      - Да. Постановила.
      Ей очень хотелось поскорее уйти. Она взяла свое пальто, брошенное па спинку стула, и молча стала одеваться.
      - Уже? - спросил он таким печальным голосом, что Саше на минуту стало его жалко.
      - Поздно, - ответила она, смягчаясь. - А вам надо уснуть. Укрыться потеплее и уснуть. До свидания, Дмитрий Александрович
      - Да подойдите же сюда, не бойтесь.
      Саша подошла, он взял ее руку своими горячими руками и осторожно поднес к губам.
      Спасибо, сказал он.
      Выздоравливайте. Вы теперь - мой больной, а мои больные всегда выздоравливают.
      Спасибо, - повторил Поливанов.
      Саша часто вспоминала, как однажды она с Дмитрием Александровичем возвращалась из Ильинского в Москву. В полночном вагоне было пусто. Они сидели у окна друг напротив друга. И оба глядели в открытое окно. Изредка виднелись огоньки, там, далеко в поле. Темные деревья заполнили летнюю землю. Почти невидимые, они, шумя листвой, проносились мимо.
      Почему она запомнила этот ночной час, когда и слова-то никакого не было сказано? Неприметный, он запал в память и жил там вместе с деревьями, мчавшимися мимо вагонного окна.
      Потом настала осень, деревья пожелтели. Они печально стояли под дождем, на ветру. А потом покрылись снегом. Весной они отряхнут снег с озябших веток. Проглянут робкие зеленые почки, потом снова все зазеленеет. Летом бывает речка. Зимой - коньки, лыжи. Весной... Весной продают на углах ландыши.
      И были лыжи. И были коньки. И дни мелькали, как деревья за окном поезда.
      Понемногу стала привыкать к Поливанову и Саша. Когда, выходя после работы на улицу и оглядываясь, она не видела его и понимала, что он занят на съемках, ей становилось грустно.
      Она любила вместе с ним заходить в детский сад. Любила бродить с ним по улицам - и не столько разговаривать, сколько слушать. Чего он только не знал! И каких только не читал книг. И все он умел - и наладить крепления к лыжам, и починить электричество.
      В Доме кино он был свой человек. Но вот туда Саша не любила с ним ходить. Там все называли его Митя - и взрослые красивые женщины, и мальчишки - молодые операторы и актеры. Он весело всем отвечал, помахивал рукой, знакомил Сашу с разными знаменитостями. Он представлял ее по разному - то "моя молоденькая приятельница", то "мой друг", то ни с того ни с сего "моя подшефная". Все это Саше не нравилось. Кроме того, в Доме кино было много очень нарядных женщин.
      У Саши была черная юбка и две кофточки - белая и голубая. И одно выходное платье. Она и Нина Викторовна считали его очень красивым. Оно было синее, в складку, с белым воротничком. Нина Викторовна говорила, что белый воротничок очень оживляет.
      Но когда Саша с Дмитрием Александровичем пришла в этом платье в Дом кино, она поняла, что это вообще не платье. И туфли ее - не туфли, и чулки не чулки. Все глядели мимо нее или небрежно скользили взглядом. Лица встречных - особенно женщин - словно говорили: "Кто это? Это - не наша. Чужая".
      И в самом деле, тут ей всегда было не по себе, хотя она старалась держаться гордо и независимо. Дмитрий Александрович был добрый человек, он сказал однажды будто мимоходом:
      - Терпеть не могу расфуфыренных женщин. Мне нравится, как вы одеваетесь: скромно и без претензий.
      Он сказал ей это перед тем, как погас свет в зале. И вдруг зажегся свет - свет чужой жизни, чужого горя, чужого счастья. На экране были Чаплин и слепая цветочница. Далеко - за океаном, за тридевять земель, в городе, которого Саша никогда не видала и, наверно, никогда не увидит. Но ей вдруг не стало дела до чьих-то красивых платьев, до чьих-то туфель. Билось и замирало сердце, навертывались слезы. Руку Саши тихонько пожала рука Дмитрия Александровича, и она счастливо и открыто ответила на это пожатие.
      Потом они шли по московским улицам и переулкам. Им не хотелось ни в метро, ни в троллейбус. Зачем метро и троллейбус? Зачем люди? Ничего не надо! Надо только вот так идти под дождем, по скользкой мостовой и вспоминать, вспоминать.
      - Вы хотите чаю? сказала Саша, когда он довел ее до калитки
      - Не откажусь, - отметил Дмитрий Александрович.
      Они поднялись наверх и тихо вошли в комнату, где спала Аня.
      - Нынче вы добрая, - насмешливо сказал Дмитрий Александрович. - Как выпивший миллиардер. Я все вспоминаю, каким он становится, протрезвившись. Глаза холодные, неприступные: "Ты ли это? Я и знать тебя не знаю".
      - Очень странно. Какое же сходство? - сказала Саша.
      - Да ведь с вами постоянно так - как купанье в озере: то струя теплая, то ледяная. Есть такие озера с ключами на дне.
      Саша помолчала, не зная, что ответить. Потом вышла на кухню поставить чай.
      Он сел перед Аниной кроватью и облокотился на перекладину. Аня тихо дышала во сне. Он глядел и глядел на девочку, не решаясь укрыть ее голую коленку, торчавшую из-под одеяла. Зарумянившееся спящее личико, на лоб свесилась прядь светлых волос. Длинные ресницы. Сашины ресницы. Сашин лоб. Брови? Сашины. А рот не Сашин. Твердые губы на детском личике - чьи они? Он перевел глаза на фотографию, висевшую на стене, и снова взглянул на девочку.
      Распахнулась дверь, на пороге - Саша. Она остановилась, посмотрела на Дмитрия Александровича, и вдруг лицо ее окаменело. Он поднялся ей навстречу.
      - Что с вами? - спросил он. Лицо у нее дрожало.
      - Уйдите, Дмитрий Александрович. Очень прошу вас, уйдите.
      - Что случилось, Саша? - повторил он.
      - Ничего не случилось. Я говорю: уйдите!
      - Я уйду. Но это - не по-человечески!
      - Пусть не по-человечески. Уйдите.
      Прошло несколько дней. Было часов около пяти, люди уже возвращались с работы. На лестнице, прямо на ступеньках, сидел человек. Он сидел тут с самого утра и курил трубку. Лицо у него было серьезное и задумчивое Чего он ждет? Этого никто не знает. Жильцы проходили мимо, оглядывались, удивлялись и шли дальше. Интеллигентный человек. Хорошо одет. Не мальчишка. Чего он тут сидит?
      Соседка из 14й квартиры успела сходить за хлебом, вернуться домой. Вспомнила, что забыла купить подсолнечного масла, сказала: "Эх я, голова!", снова сбегала в магазин и вернулась, а он все сидел. На лестничных площадках давно зажглось электричество, а он все сидел. Огонек трубки горел ярко в полутьме лестницы. К потолку бежал дым.
      - Что вы здесь делаете, Дмитрий Александрович? - с изумлением сказал Константин Артемьевич, входя с улицы.
      - Сижу, - спокойно ответил Поливанов.
      - То есть как это так - сидите? - продолжал изумляться Константин Артемьевич. - Что это значит? Пойдемте наверх.
      - Нет, я подожду вашу дочь.
      - Она назначила вам свидание на лестнице? - спросил Константин Артемьевич. - Тогда сидите! - и он стал подниматься по ступенькам.
      - Свидание... да... - сквозь зубы произнес Поливанов. И вдруг в дверях показалась Саша. Не поздоровавшись, прошла по краю ступеньки, на которой сидел Поливанов. Ани с ней не было, а он так надеялся именно на Аню.
      - Саша! - сказал он. Саша не оглянулась.
      - Нет, вы должны, вы обязаны мне сказать, я не собака, чтоб со мной так обращаться.
      Он догнал ее, схватил за плечи и повернул к себе. Она молча, спокойно сбросила его руки.
      - Не пущу! - сквозь зубы сказал Поливанов. - Ответьте, а то я...
      - Ну, что вы? - тихо спросила Саша.
      - Я... Я убью вас.
      - Ну и убивайте - легко согласилась Саша.
      Он разжал кулаки, плечи его опустились.
      - Сашенька так он никогда не называл ее, - Сашенька... Я просто очень прошу вас... пожалуйста, скажите мне, что случилось?
      - Мне нечего вас сказать, - ответила Саша... - Я...
      Она умолкла. Ну что ей было сказать? Не могла же она сказать, что... Она вспомнила, как пошла, как увидела его над кроваткой. Лицо у него было такое... Она увидела и испугалась... Чего она испугалась? Она долго потом стояла у окна и плакала. Почему она плакала?
      А потом Анюта проснулась. Ее глаза смотрели испуганно. Она сказала "к тебе!" так требовательно, что Саша не осмелилась спорить. Она держала дочку на коленях, укрывая ей ноги свободной рукой.
      - А ты меня любишь? - спросила Аня.
      - Только тебя.
      - А Лешу? А бабушку?
      Саша не отвечала. Она укачивала Аню и повторяла: "Только тебя..."
      - Саша! - услышала она и, очнувшись, взглянула на Поливанова.
      Они все еще стояли на лестнице, мимо проходили люди и удивленно оглядывались. Лицо у него было злое, но в глазах дрожало что-то, чему Саша не знала названия.
      Что же мне сказать? - снова подумала она. И, презирая себя, сказала:
      - Когда мы пришли к нам... ну, помните, после кино...Я вышла на кухню за чайником. И Ольга Сергеевна говорила маме: "У него серьезные намерения". Это она про вас...и про меня...
      Зачем я вру? - подумала Саша. Да разве дело в том, что сказала Ольга Сергеевна?.. Саша пропустила мимо ушей глупые слова, но, войдя в комнату...
      - И мама с ней согласилась, - добавила она упавшим голосом.
      Поливанов снова сел на ступеньки и закрыл лицо руками.
      - Саша, вы меня доконаете, - послышался его приглушенный голос, и Саше показалось, что он смеется. - Ну как же я могу отвечать за чужую пошлость... или глупость...Соседка болтает... оказывается, виноват я... Неужели вы не верите в чистоту человеческих отношений? В дружбу? В дружбу между мужчиной и женщиной? Так кто же из нас заражен пошлостью? Нет, вы ответьте мне!
      Саша не знала, что ответить. Раздавленный ее пошлостью, Дмитрий Александрович, лохматый еще более, чем обычно, в расстегнутой куртке, какой-то растерзанный, замученный, сидел на ступеньке и смотрел на нее с укором.
      - Простите меня, Дмитрий Александрович, - тихо сказала Саша. - Я действительно подумала... простите меня.
      И он простил.
      "10 апреля 1941 года.
      Дмитрий Александрович принес Ане в подарок книжку о глупом мышонке. Сегодня она уселась за книжку и решила читать сама, долго пыталась начать и наконец, ничего толком не вспомнив, сказала:
      - Ну, в общем, кошка съела мышонка...
      Аня зовет частушки свистушками. Охотно поет, не стесняется. Дм. Ал. научил ее такой частушке:
      Не страдала и не буду, Пускай не надеется. Если он моя судьба, Никуда не денется.
      По-моему, зря. Уж если учить, так чему-нибудь другому.
      4 июня 1941 года.
      Сегодня мы ехали в метро. Дм. Ал. держал Аню на руках. И вдруг она спросила его:
      - Митя, мы едем в темно?
      Она замечает то, чего не замечаем мы. Когда сидишь в вагоне, видишь людей, смотришь, нет ли свободного места, следишь, не проехать бы остановку. А она видит тоннель, темные стены вместо дневного света, вместо неба и деревьев".
      Все шло по прежнему. Они шагали имеете по улицам дневным и вечерним. Ходили в театр. Снег растаял, земля заблестела лужами. Потом лужи высохли, и асфальт то покрывался летней пылью, то сверкал свежей полировкой. Но почему же все было хоть и по-прежнему, но совсем иначе?
      Лучше? Как у друзей после ссоры? Нет. Стало хуже. Что исчезло простота? Доверие? Нет, она доверяла Дмитрию Александровичу. Почему же, когда он по вечерам провожал ее до калитки, она прощалась с ним быстрее, чем прежде?
      Она невзлюбила тьму у калитки. Невзлюбила темную парадную и ступеньки, на которых он сидел тогда, дожидаясь ее.
      Она бывала довольна, когда в кафе мороженое кто-нибудь третий подсаживался к их столу. Когда он звал ее в кино, она говорила:
      - Давайте захватим с собой Володю и Юлю.
      - Вам бы культурником работать, Саша, а не сестрой милосердия, отвечал Дмитрий Александрович. - Ну что ж, давайте захватим.
      Саша приглашала Юлю, а Юля говорила:
      - Нет уж. По-моему, Дмитрий Александрович не очень-то любит хоровое пение. Идите одни.
      В кино она следила за тем, чтоб ненароком не прикоснуться к нему плечом. Сколько раз, когда они сидели в заколдованной полутьме зала, ее рука тянулась к нему и тотчас украдкой уходила, будто спохватившись. Он никогда теперь не брал ее под руку. Никогда не задерживался у калитки. Да, это был настоящий друг.
      Он входил во все дела семьи. Когда Саша оставила работу и начала готовиться к экзаменам в мединститут, Дмитрий Александрович принес ей гору учебников и помог составить план занятий.
      - Главное - химия, - говорил он, - и, пожалуй, немецкий. Сочинение вы напишете без особой подготовки, в мединституте на сочинение не очень строго смотрят. Вот химия другое дело.
      Когда он услышал слова Нины Викторовны, что с деньгами туговато, а машина для переезда на дачу будет стоить дорого, он сказал:
      - Ба, ничего нет проще! У нас грузовые то и дело ездят по Казанке, запросто подбросят и вас с вещами.
      И когда в начале лета на побывку приехал из училища Леша, он сказал ему:
      - Зайди-ка завтра ко мне на фабрику, я все оформлю. Сам и договоришься с шофером, он у нас свойский парень. Жду завтра к трем, ладно?
      Как люди быстро все забывают. Сперва страдают, плачут, боятся назвать имя того, кого уже нет. Потом страдание отступает, а вместе с ним уходит память.
      Нет, - говорит себе Леша, - я тебя помню и никогда не забуду. Пусть все забыли, пусть Саша забудет, а я тебя помню, ты для меня живой.
      Ночь. Все спят. Тихо похрапывает во сне отец, ровно дышит мама. И вдруг она просыпается и говорит сквозь сон:
      - Что ты ворочаешься? Не болен ли? Живот, да? Живот! У него душа переворачивается, а они только и знают свое.
      - Отстань! - говорит Леша матери и ложится на другой бок.
      В комнате, полной сонным дыханием матери и отца, ему отчетливо видится Андрей, его лицо и улыбка, слышится скрип шагов и веселый голос: "Леха!"
      Леша снова вздыхает, пытаясь уснуть, но никак не может. Вспоминается то одно, то другое.
      Он был сильно влюблен, до того влюблен, что писал стихи и прятал их в коридоре, в щель между сундуком и стенкой. И вот однажды мать, доставая из сундука шерстяные вещи, обнаружила эти стихи и, если бы не Андрей, прочитала бы их при всех в столовой. Андрей вырвал стихи из рук тещи и отдал Леше смятые листки:
      - Дуралей! Вот тебе ключ от моего нижнего ящика - запирай! Стихи, дневники, что там еще у тебя.
      Нина Викторовна обиделась, поджала губы, целый день не разговаривала с Андреем. Андрей извинился за грубость, но был тверд и не дал прочесть прилюдно Лешины стихи.
      А тогда... когда в дом пришла их классная руководительница? Она пришла с ужасным известием, что он, Леша, вот уд неделю не ходит в школу. К счастью, отца и матери не было дома. Навстречу учительнице вышел Андрей. Он только что вернулся из академии и был еще в военной форме - от этого он казался старше, чем был на самом деле. Да, сказал он, - я его брат. И Леша, корчась от ужаса и прильнув к замочной скважине, слушал из соседней комнаты.
      Очень прошу вас не волновать родителей, у них больное сердце, я сам с ним поговорю. И завтра прийду в школу. жалела ее больное сердце и ничего ей не сказала.
      Андрей вошел в комнату, нахлобучил Леше шапку, почти насильно надел пальто, и они спустились во двор.
      - Давай выкладывай, - сказал Андрей, - только, пожалуйста, без всякого вранья, начистоту.
      И Леша рассказал все начистоту, почти без вранья. Он не ходит в школу оттого, что его в школе не понимают. Он ходит в тургеневскую читальню и читает Жюля Верна и Дюма. Он ищет забвения, потому что выхода у него нет.
      - Стоп! - сказал Андрей. - Не выворачивайся! Давай по порядку. С самого начала.
      Пришлось рассказывать по порядку. У Леши есть друг. Учится в параллельном классе.
      - Имя? - беспощадно спросил Андрей. Леша молчал.
      - Имя? - повторил Андрей.
      - Ну, Тамара...
      - Фамилия?
      - Ну, Чудина.
      - Так. Продолжай. В чем же загвоздка?
      А загвоздка в том и была, что Лешин друг Тамара училась в параллельном, а не в его, Лешином, классе. Леша хотел учиться вместе с Тамарой, сидеть с ней на одной парте. Или, ладно, где-нибудь через парту, но все-таки в одном классе. Как этого добиться? Когда-то Саша осталась на второй год, чтоб учиться с Юлей. Так неужели он, Леша, не придумает, как сделать, чтоб его перевели к Тамаре.
      И тут случилось так, что одного провинившегося парнишку перевели в наказание в параллельный класс. Леша возликовал, путь был найден. Пока он придумывал, как бы ему похлестче провиниться, к ним в шестой "б" явилась новая молодая учительница физики.
      Леша вертелся изо всех сил, разговаривал с соседом, учительница остановила на нем свои большие пристальные глаза и строго сказала:
      - Встань! Как твоя фамилия? И тут Лешу осенило.
      - Забыл! - ответил он весело. Все захохотали. Учительница сказала:
      - - Постой и постарайся вспомнить! - и продолжала урок.
      Леша стоял как столб, кругом смеялись. Чуть погодя учительница спросила:
      - Ну как, вспомнил? Он упрямо отвечал:
      - Нет.
      И тогда учительница сказала:
      - Выйди из класса! И не возвращайся без отца. Отец, наверно, помнит твою фамилию!
      Несмотря на такие слова, Леша удалился ликуя. Он шел по коридору счастливый: он добился своего!
      Поначалу так и было: девчонки орали, что он распустился и его надо перевести в другой класс. Но мальчишки стали стеной и сказали, что на первый раз это слишком жестоко - разлучать Лешу с классом, в котором он учится всю жизнь. Он, мол, хороший товарищ и любит коллектив. И было постановлено: на два месяца снять с него пионерский галстук. Тут Леша затосковал и перестал ходить в школу.
      - Так, - сказал, выслушав его, Андрей, - значит, тебе мало, что ты живешь с ней на одной планете, в одном городе и даже учишься с ней в одной школе. Тебе непременно надо учиться в одном классе и сидеть на одной парте, неблагодарный ты человек!
      На следующий день Андрей пришел в Лешину школу.
      Весь в холодном поту, Леша увидел, как старший брат открыл дверь директорского кабинета. Он не знал, что пришлось там вынести Андрею! ...Молодой военный вежливо поздоровался с директором.
      И сказал, что он убежден: Лешу надо наказать примерно. Не только снять галстук, а именно перевести в другой класс, разлучить с коллективом.
      Директор уважительно слушал молодого военного - старшего брата, который был так суров, так принципиален и ни при каких обстоятельствах не позволял себе поддаться чувству жалости: он требовал для Леши сурового наказания.
      - Ну что же, - сказал директор, - пожалуй, вы правы! Но в какой же из параллельных классов его перевести?
      Андрей похолодел - он не знал, в каком из шестых классов учится Лешина любовь. И тут он увидел на столе директора стопку журналов - это были журналы шестых классов. Почему они оказались здесь, а не в учительской неизвестно. Но Андрея это выручило. Зазвонил телефон, директор взял трубку. Как бы машинально Андрей открыл один журнал, другой. Он глядел в конец списка. Вот она - Чудина! Чудно!
      - Знаете, - сказал он, - вот что мне пришло в голову - кажется, судя по рассказам брата, довольно слаженный коллектив в том классе... Одним словом, в шестом "в".
      - Вы совершенно правы! Это класс Анны Ивановны, отличного воспитателя. Прекрасно. Там его возьмут в работу.
      И Алешу перевели в шестой "в". И он оказался с Тамарой не только на одной планете, но и на одной парте.
      Вот как бывает в жизни, вот как поступают старшие братья.
      Разве такое забывается? Разве был у Леши случай сомневаться в Андрее? Нет, никогда. Он знал, что Андрей никогда его не оставит, всегда будет ему и братом и другом. Андрей любил Сашу, но и Леша был дорог ему. Не только потому, что он Сашин брат, а сам по себе. Он водил его тайком от родителей прыгать с парашютной вышки. Он брал его с собой, когда ходил на лыжах. Прочитав что-нибудь интересное, говорил: