- Ничего подобного! - отвечала она.
      - Ага! Однако поняла, о чем идет речь! - ликовал он, поймав ее на слове. - Но я ведь тебе рассказывала: я была влюблена в Колю Лямина, в Козловского и еще в Толю Кириллова. Никакого Бориса ее было.
      Помолчав, она робко говорила:
      - А если девочка?
      - О девочке и не заикайся!
      - Ты нас вытолкаешь на улицу? - с любопытством спрашивала Саша.
      - Ты сама не понимаешь, что говоришь! - уже громко возражал Андрей.
      - Мать спит! - открывая дверь без стука и тоже очень громко говорил Константин Артемьевич.
      - Я не сплю! - откликалась из соседней комнаты теща. - Но все устали, давайте спать!
      Оттуда же, из-за двери, раздавалось фырканье, это фыркал Леша. Ему было тринадцать. У него были свои понятия о том, что такое любовь. Вообще говоря, он считал, что любви нет, но уж если, допустим, она есть, то это, конечно, не ночные вопли о том, как назвать какого-то младенца, который и на свет-то еще не родился.
      Это была многолюдная семья. Кроме отца, матери и брата, у Саши были три тетки и сколько-то дядьев. Андрей никак не мог усвоить, сколько и чем они друг от друга отличаются.
      - Сашенька, - задумчиво опрашивал он, - а кто такой дядя Сурен, это тот, что в Эривани?
      - Ну, Андрюша, как же ты не понимаешь! - огорчалась Саша. - Дядя Сурен в Милютинском переулке, а в Эрипани дядя Гурген.
      Молчание.
      - Саша, а кто прислал тебе туфли: дядя Гурген или дядя Сурен? :
      - Ты просто дразнишь. Ты прекрасно знаешь, что туфли подарила тетя Вера. А дядя Гурген подарил тебе часы,
      И ты мог бы это запомнить.
      Да, он помнил. Слов нет: его приняли в семью как родного. Никогда в жизни он не получал столько подарков. Сашина родня заново ему объяснила, что такое день рождения, Новый год и Первое мая. А Восьмое марта! О, оно ему тяжко далось! Он догадался подарить мимозу Саше и кофейник теще, Нине Викторовне. Но он не подумал (недопонял! - сказал он себе), что надо было одарить и тетю Веру, а главное, тетю Маргариту, которая уже сейчас отказала ему две старинные золотые пятерки. На них так и было написано: "Пять рублей золотом. 1823-й год". Эти монеты мог держать в руках Пушкин, Лермонтов подумать только! И вдруг он услышал:
      - Это тебе на золотые зубы.
      - А зачем мне золотые зубы? - спросил он растерянно.
      - Вырастешь, узнаешь! - сверкнув золотым зубом, насмешливо ответил тесть.
      Ничего не скажешь - это была дружная семья. Если кто болел, все ухаживали за ним, приносили фрукты и лекарства, дежурили у постели и вызывали врачей. Если кому нужны были деньги, их доставали из-под земли. Если в этой большой семье неладно жили муж и жена, их сообща пытались мирить. Все это было хорошо. Плохо было только одно: Андрея наперебой учили жить и лишали свободы. Он подарил свою свободу одной лишь Саше, он не дарил ее ни тете Маргарите, ни тете Вере, но именно тетя Вера, жена того дяди, что из Милютинского переулка, говорила:
      - Ты легкомысленно относишься к Сашиному положению: ей нужны витамины.
      - Нет, самое главное - эстетические впечатления, - говорила тетя Маргарита. - Гравю-у-у-ры, - добавляла она таинственно.
      А тесть был глубоко оскорблен, когда Андрей захотел внести в общий котел свою стипендию.
      - Плевать мне на твои деньги, - сказал тесть, шевеля лохматыми бровями.
      - Но я не собираюсь сидеть на вашей шее. Я совершеннолетний, высокомерно ответил Андрей.
      - Моя шея выдержит и тебя и Сашу. Перестань, пожалуйста.
      ***
      - Не будет этого, - твердо сказал Андрей. И вдруг из кухни послышались всхлипывания.
      - На шее! - рыдала теща. - Скажет тоже!
      К теще Андрей относился хорошо. А кроме того, он не мог видеть женских слез.
      - Нина Викторовна, - сказал он. - Ну что вы, право!
      - На шее! - рыдала теща и отворачивалась от него. На шее! Подумать только, что здесь обидного? И он сдался.
      У него было семьсот двадцать пять рублей в месяц - деньги немалые. В первую же стипендию он купил башмаки Леше и тестю. В другой раз - шерстяную кофту теще. Потом оклеил новыми сбоями всю квартиру и купил шесть стульев старые были уже ни на что не похожи.
      Он очень хотел ради Саши жить жизнью ее родных, ведь она их любила.
      И вот наступил день рождения Константина Артемьевича. Андрей прочитал антологию армянских поэтов (он все любил делать обстоятельно) и приготовил тост. Когда все уселись за стол, Андрей поднял бокал.
      - Подожди, подожди! Где же пирог? Ах, вот он! Ну, все в порядке! воскликнула теща. - Простите, Андрюша!
      Сглотнув, Андрей снова поднял бокал.
      В передней раздался шум. Нина Викторовна суетливо выбежала из-за стола, послышались приветственные возгласы и басистый голос тети Маргариты.
      - Марго, привет! Почему опаздываешь? - воскликнул Константин Артемьевич.
      Стол загудел: все здоровались с тетей Марго.
      - У Андрея есть тост, - сказала Саша.
      - Ах, тост! Ну как же без тоста? Помню, однажды... - сказал дядя Сурен.
      - Нет, погодите! Когда Леша был маленький и поправился после поноса, ему еще как раз исполнился годик...
      - Мама! - Леша с грохотом отодвинул стул.
      - Леша, Леша, ну что ты обижаешься? Не надо портить папино рождение! Вот Андрей хочет сказать тост! Садись, Лешенька!
      Леша сел темнее тучи.
      Андрей в третий раз поднял рюмку с вином.
      Раздался телефонный звонок.
      - Это, наверно, меня кто-нибудь поздравляет. Уверен! - сказал Константин Артемьевич, вставая.
      Через минуту из передней послышался его сочный голос, он благодарил сослуживцев за внимание и просил их тотчас пожаловать к столу.
      - Подождем немного, дорогие, - сказал он, возвращаясь в комнату. Давайте раздвинемся, придет еще пять человек, может и шестого прихватят, это еще неясно.
      Все опять засуетились. Не хватало стульев - их принесли от соседей. Не хватало тарелок и рюмок, но Леша сбегал к знакомым через площадку и принес кучу посуды.
      Что долго рассказывать? Андрею так и не удалось произнести тост - все долго спорили, открывать ли шампанское, тем временем подоспели новые гости. Раздались новые приветствия, и, наконец, тетя Марго произнесла тост в честь своего дорогого брата.
      Андрей с грустью думал о том, как ладно и без суеты праздновались в доме его детства дни рождения и Новый год. Там тоже собиралась семья, приходили гости - и беседа была веселая, но никто не перекрикивал друг друга, и никто не рассказывал о том, как у маленького Андрюши болел живот...
      ***
      И еще: никто никогда в родительском доме не читал чужих писем, а тут Константин Артемьевич протянул однажды Андрею распечатанное письмо.
      - Почему оно распечатано? - удивился Андрей.
      - Как почему? - ответил Константин Артемьевич с не меньшим удивлением. - Мы, кажется, не чужие. Тебя не было дома, а я хотел знать, как здоровье Николая Петровича.
      Андрей прикусил губу и смолчал.
      Бельем ведала Нина Викторовна. И громко советовалась с Сашей за чаем:
      - Надо бы прикупить мужчинам кальсон.
      Андрею очень хотелось, как Леше, отодвинуть стул, оттолкнуть чашку с чаем, встать и уйти. Но он жалел Сашу. Ее нельзя было огорчать. Ладно, думал он, - вот кончу академию, мы уедем. Будем жить одни. А как же Сашин университет? Ну, ничего. Она будет учиться заочно. Это еще интереснее: вместе читать, вместе готовиться к экзаменам. Я кончу университет вместе с ней.
      ***
      А пока Сашу надо было беречь. И гулять с ней. И они гуляли вечерами по своему Серебряному переулку, спускались по бульварному кольцу к Никитским воротам, сворачивали на Спиридоновку и шли к Патриаршим прудам. Он крепко держал ее под руку, было очень скользко. Они шли вдоль замерзшего пруда и старались не смотреть на скамейки. Там сидели влюбленные. Снег, ветер, а им все нипочем.
      - Говорят, на свете есть такой город, где чтят влюбленных, - сказал Андрей. - Если они целуются посреди улицы, машины их объезжают.
      - Париж?
      ***
      - Да, наверно.
      - Давай будем чтить влюбленных, - сказала Саша,
      - Давай. Посмотри, они никого не видят. Им кажется, будто их окружают высокие стены.
      - И нам так казалось. - Мне и сейчас кажется.
      Он крепче сжал ее руку и вдруг спросил:
      - Послушай... А ты не боишься?
      - Нет, не боюсь.
      - Ты у меня храбрая!
      - Нет, это от недостатка воображения. Понимаешь, вот, бывало, надо идти к зубному врачу. И девочки уже недели за две начинают боятся - как они сядут в это страшное кресло, как загудит эта страшная бормашина. А я ни о чем таком не думала. Вот начнется - тогда, наверно, забоюсь. а чтоб заранее представить себе и страх, и боль, и как это все будет, - надо иметь воображение. А у меня его нет. Понимаешь? Это не от храбрости, а от бездумности. А может, это хорошо? Ну скажи, зачем мне думать о страшном? Давай лучше думать, как мы будем чтить влюбленных.
      - С чего мы начнем?
      - Во-первых, мы никогда не будем пялить на них глаза. Целуются - и пусть целуются. Мы никогда не будем говорить: "Сумасшедшие!", или: "Молодые люди, как не стыдно!", или: "Да посторонитесь, загородили дверь!" Ты помнишь, как нам сказал милиционер в Нескучном саду?
      - Ну как же: "Парк закрывается, попрошу освободить территорию!"
      Они засмеялись. Им тоже ни до кого не было дела тогда. Они стояли в подъездах, сидели на скамейках бульваров, шли по улицам, взявшись за руки.
      Вот и сейчас они идут и думают об одном и том же, и Саша ничуть не удивляется, когда слышит голос Андрея: он говорит слово в слово то, что она хотела сказать:
      - А через два года мы пойдем по этому бульвару, а впереди побежит малыш...
      - Это будет мальчик?
      - Непременно. И когда ему исполнится шесть лет, мы начнем собирать марки. Будешь вместе с нами собирать марки? Почему ты молчишь?
      - Я хочу спросить тебя... Не сердись... Видишь ли, очень редко, но бывает... Если... если вправду со мной что-нибудь случится...
      - Замолчи!
      ***
      Она остановилась, подняла к нему лицо.
      - Нет, послушай. Я хочу, чтоб ты знал, что мне было хорошо с тобой. Очень. И еще...
      - Замолчи!
      - Андрюша...
      - Замолчи!
      Он положил ей руки на плечи. Саша совсем близко увидела его потемневшие глаза.
      - Я не хочу слушать. Я не могу жить без тебя. Я не знаю, как я жил до сих пор. Целых двадцать три года! Я не могу. Понимаешь?
      Здесь работают круглосуточно. И ночью в раздевалке сидит швейцар. Ночью усталый врач выходит покурить. Молодой, а ему уже успели надоесть отцы, мамы, бабушки и пуще всего - крики и стоны будущих матерей. Всегда одно и то же. Каждая - и ученая, и артистка, и молоденькая продавщица из магазина готового платья - кричит одно:
      - Мама! И еще:
      - Доктор! Подойдите ко мне! Доктор!
      Как будто он сам не видит, к кому подойти, а к кому подходить рано.
      На третий месяц работы в родильном доме он усвоил привычку ходить среди стонов и криков, слез и жалоб со скучающим выражением лица. Это у него очень хорошо получалось. Рассеянными глазами он глядел куда-то поверх тех крыш, что видны из окон. Наверно, когда-нибудь жизнь проучит его. Ведь и врач родильного дома должен когда-нибудь стать отцом.
      Под окнами больницы он, конечно, стоять не будет. Не будет маяться ночью в вестибюле. Нет, конечно. Но и ему будет тревожно и страшно, будет непременно - жизнь проучит скучающего врача. Но, наверно, не научит ничему. К чужой боли нельзя привыкать, а уж если привык или, того хуже, - заскучал, пиши пропало: нет человека.
      - Папаша, - говорит он Андрею, - идите-ка домой и ложитесь спать. Здесь вы все равно ничем не поможете. А ночью надо спать. И видеть сны... среди весны...
      И врач изображает зевок. Зевок у него хорошо выходит.
      Быстро научился!
      Кулаки Андрея сжимаются в карманах шинели. Если бы этот человек не был врачом и от него не зависели бы жизнь и здоровье Саши, этот врач запомнил бы молодого папашу. Пожалуй, он бы и скучать перестал. И пусть бы даже отчислили из академии - наплевать.
      Врач ушел. Андрей смотрит сквозь стекла больничной двери. Пол в приемной выложен белым кафелем - так бывает в ванной... На вешалках - пальто врачей и докторские халаты. Вместо швейцара сидит девушка в белом халате и белой шапочке. Она дремлет. Перед ней раскрытая книга. Голова опускается. Девушка вздрагивает, оглядывается, Андрей видит сквозь стекло ее испуганные глаза. Он потихоньку стучит в стекло. Девушка подбегает к дверям.
      - А где роженица? - спрашивает она, распахивая дверь.
      - Наверху! - говорит Андрей так сердито, будто девушка виновата в том, что Саша мучается. - Как вас зовут? - спрашивает он.
      - Ольга, - отвечает девушка.
      - Олечка, - говорит Андрей, - я вам вот что скажу. Я здесь посижу и покараулю пальто, а вы сбегайте наверх. Александра Константиновна Москвина.
      - Нет, уж я вас попрошу, папаша, уйдите. Как бы не было неприятностей.
      - Я буду честно беречь пальто, - обещает Андрей.
      - Я знаю. Только сидеть здесь ночью не полагается... Пожалуйста, очень прошу, - отвечает девушка.
      - Олечка! А вы что читали, что-нибудь интересное? - спрашивает Андрей.
      - Да нет, ведь это учебник алгебры. Я занимаюсь в вечерней школе.
      - Ага, - говорит Андрей и присаживается на скамейку. - Хотите, решу вам любую задачу?
      - Отец, - говорит она, - уйдите. Меня сократят с работы. Вы что, этого добиваетесь?
      - Это ко мне не относится, - отвечает Андрей. - Я еще не отец. Если вы мне официально сообщите, что я уже отец, я уйду.
      В коридоре слышатся чьи-то шаркающие шаги и стук палки. В приемную входит доктор Гуревич. Он стар. Он немного волочит правую ногу. Из-под меховой шапки беспомощно, как у ребенка, свисает прядь прямых волос. Они седые. Из-под усталых век линялые голубые глаза без всякого удивления смотрят на растерявшегося Андрея.
      - Непорядок, непорядок! - говорит он. - Это верно" ее сократят, вот я сам возьму и сокращу. Идите, идите домой. - И доктор надевает халат, который подает ему Оля. - Идите, идите, молодой человек. На дворе хорошо" снежок. Александра? Так... Москвина? Так... А как же, конечно, помню. Ну что ж я вам скажу? Родится Москвин. И будет ухаживать за молодыми девушками точно так же, как вы ухаживали за его мамой...
      Андрею хочется наклониться и, взяв за руку этого старого человека, повести его наверх. Ему хочется объяснить доктору, что там мучается Саша. Если он скорее поднимется, Андрею будет спокойнее.
      - Не могу, не могу уйти, - сквозь зубы объясняет Андрей. - Сам не знаю, какая-то чертовщина. Не могу, и все.
      Старику становится жалко старшего Москвина.
      - Да что уж так! - говорит старик. - Обойдется. Или у вас есть какие-нибудь основания для беспокойства?
      - Есть! - отрезает Андрей. - Она, понимаете, очень молодая. Хрупкая. Маленькая.
      - Прекрасно! - вздохнув, говорит доктор. - Молодая - это лучше. Молодая - это очень хорошо. Уж поверьте.
      Он уходит. Сквозь стекла дверей Андрей видит его удаляющуюся спину, сутулые плечи.
      Андрею становится страшно. Любовь, сострадание, страх не дают ему дышать. Он сидит на скамье в приемной, заслоняя лицо руками, до крови закусив губу. А против него стоит растерянная девушка-швейцар.
      - Ладно, сидите, - говорит она и на цыпочках уходит к своим вешалкам.
      В приемной тихо. Не долетает сюда шум с улицы. Тут не слышно, что делается на верхних этажах. Ночь. Глухая, поздняя ночь.
      В двери стучатся. Оля бежит отворять.
      Той, что пришла, должно быть, лет тридцать. Ее провожает чужая женщина. Она называет свою подопечную Алевтиной Ивановной.
      Белье, - говорит Алевтина Ивановна. - Белье в корыте. Я замочила, а постирать не успела. Закиснет.
      .. - Выстираем, выстираем, - говорит чужая женщина. - Вы только не беспокойтесь.
      Алевтина Ивановна идет к той лестнице, по которой недавно шел доктор Гуревич, по которой три часа назад поднималась Саша.
      - Подождите одежу, - просит она соседку. И закусывает губу. Дойдя до лестницы, опершись рукой на перила, она оглядывается, смотрит назад, и в глазах у нее боль, тоска, растерянность. Исподлобья глядит она на снег за оконными стеклами. - Белье! - повторяет она. - Не успела... - И, почти повиснув на тонкой Олиной руке, с трудом идет наверх.
      - Есть, которые осуждают, - говорит соседка, - а я говорю: ну что ж? Они, конечно, не регистрированные. И, по правде сказать, мы только раза два его и видели. Он уже с полгода, пес такой, глаз не кажет. Эх, мужики, подлецы! - И вдруг, искоса взглянув на Андрея, спохватывается:
      - Конечно, мужик - он разный. Ну, а этот - плохой мужичонка. Безответственный. Погулял и бросил.
      - То есть как это бросил? - спрашивает Андрей.
      - Обыкновенно. Как бросают? Походил, походил и бросил.
      - А ребенок как же? - спрашивает Андрей.
      - Да что ж ребенок? Главное - мать. А мать всегда при ребенке.
      ***
      - Почему же главное - мать? - тупо спрашивает Андрей.
      - А вот так, обыкновенно. Ты носил? Может, это ты рожаешь? Кричишь, стонешь? Может, это ты будешь кормить? Вот то-то. Ты, милок, на скамеечке прохлаждаешься, а она... Вот оно какое дело, милок.
      Что верно, то верно. Он сидит тут на скамейке, а она наверху мучается.
      - Олечка, милая, - говорит он девушке. - Александра Москвина. Вы только подойдите и скажите: "Он тут. Не уходит и не уйдет".
      - А ну вас, не пойду, - отвечает Оля и скрывается за перегородкой.
      Сидя внизу на скамейке, он крепко зажмуривается... Мысленно поднимается вверх по лестнице. На второй или нет - на третий этаж. Ему сказали: родилка на третьем. Он открывает дверь и говорит: "Саша".
      Он говорит ей все то, чего не успел сказать. "Мне без тебя никак невозможно, - говорит он. - Я не могу без тебя. Не могу".
      Он ищет других слов, но не находит. "Я без тебя не могу". Вот все, что он может сказать.
      В прихожую выходит женщина-врач. Она снимает белую шапочку и встряхивает рыжими волосами.
      - Александра Москвина, - безнадежно спрашивает Андрей, с трудом шевеля губами.
      - Как же, как же! - отвечает доктор. - Александра Москвина. Вы Москвин? Поздравляю, у вас родилась дочка.
      - Потише, потише! - говорит толстая нянечка, проходя мимо Саши.
      - Мама! - зовет кто-то.
      - Теперь мама! А раньше-то что? Небось не вспоминала мамашу? - говорит нянечка.
      Прижав ладонь к щеке, Саша дремлет. Потом просыпается от боли. Рядом с ней слышится бормотание, похожее на тяжелый бред.
      - Трава, понимаешь, трава... Я говорю: кликну брата, а он говорит: кличь...
      Саша опять засыпает. И вдруг все, что было: детство, Андрей, ее любовь, жизнь, воспоминания - все превращается в звон, боль, крик.
      Она стыдится своего крика, пугается своего голоса - он не похож на ее обычный голос.
      - Ну, вот и все! - вдруг говорит доктор Гуревич. Из-под белой докторской шапочки весело смотрят блеклые голубые глаза. - Девочка!
      - Какая? - спрашивает Саша. - Хорошая?
      - Еще бы! Отличная! Весьма прекрасная! - отвечает врач.
      - Покажите! - требует Саша.
      Вот она, ее дочка, ее ребенок. Она знала ее очень давно. С этими вот волосиками, которые прилипли к большому выпуклому лбу. С этими удивленно глядящими на нее темными глазами. Дочка облизывается. Она молчит. Саша разглядывает дочкины ножки, маленькие, жалкие руки.
      - Хватит, хватит, мамаша, - говорит нянечка.
      - А что у нее на ручке? - спрашивает Саша.
      - Номерок. Тридцать семь, - говорит доктор.
      - Когда родишь пятнадцатого, напишем миллион, - говорит нянечка.
      Дочка орет. Ее дочка. "Я! - кричит Сашина дочка. - Я! Я! Я!"
      Да, это ты, - думает Саша. Моя милая, моя хорошая. Андрюшина дочка.
      В первую же секунду, увидев лицо своей девочки, Саша поняла, что дочь похожа на Андрея. Потом сотрется это первое воспоминание. Потом все будут вместе с Сашей гадать, на кого похожа дочка. Но в ту первую секунду, взглянув на красное, сморщенное личико, она узнала в нем Андрея - сходство было отчетливым, ясным, пронзительным.
      - А что делает моя дочка? - спрашивает Саша.
      - А известно что! Пошла с кавалером под ручку гулять по улице Горького! - отвечает нянечка.
      ***
      Это было первое утро новой девочки. Она встретила его криком, приветствовала его отчаянным воплем. В ту ночь в этом маленьком родильном доме появилось на свет двенадцать ребятишек. Они были похожи на кукол. Или на мумий.
      Говорят, все новорожденные на одно лицо: красные, сморщенные, лысые. Ну, это как когда. Не все красные и сморщенные. Вот по правую сторону от девочки Москвиной лежит мальчик Сорокин. Он кудрявый. Родился с длинными волосами - и это умиляет всех, даже нянечек.
      - Ишь ты, лохматый! - говорят о нем.
      По другую сторону от Москвиной лежит Захарчук. Он родился в сорочке. Это бывает редко. Из десяти только один родится в сорочке. И старые нянечки докладывают матери: "Счастливый! Родился в сорочке!" По народному поверью, не выброшенная сорочка хранит воина от ран, приносит счастье в семейной жизни, сулит богатство. Но тут не сохраняют рубашку новорожденного. И только няни между собой говорят:
      - Ишь ты, родился в сорочке!
      Новорожденные плачут, будто жалуются. Сегодня их первое утро, они еще не научились жить.
      Молочными своими глазами смотрит Москвина на белый свет, на свое первое в жизни солнце. Наука говорит, что новорожденные видят все вверх ногами. Но может, это не правда? Москвиной нравится солнце, и она внимательно смотрит на него.
      - Если бы ты знала, как беспокоился сегодня ночью твой папа! - говорит старый доктор. - Как он боялся! Такой высокий военный, красивый... Да... тебе не понять!
      А может, она понимает? Она морщится, жует губами и принимается реветь. Она набирает силу и ревет уже гораздо громче, чем ночью.
      - Ну что ж, доброе утро! - тихо говорит доктор. Его никто не слышит, только вот эти, для которых это доброе утро - первое в жизни.
      Да, сегодня все его уважают. Не то, что вчера! Вчера его отсюда выталкивали, вчера его презирали и никто не хотел с ним говорить. Сегодня он отец. Отец Москвин. Все смотрят
      На него одобрительно. Порядок: принес бульон. Ему говорят: "Папаша, шоколад возьмите обратно, шоколаду нельзя".
      Удивительно: почему нельзя шоколад? На стене он читает: передавать разрешается фрукты, бульон, цветы.
      Цветы! Ей нужны цветы! Да где же он их возьмет? Однако раздобыл. Сегодня все его любят. Когда он сказал: "Извините, но у меня родилась дочь..." - как все заулыбались: продавщица, кассирша. Не улыбался только старый
      Садовник.
      - Нашел чему радоваться, - сказал он хмуро. Однако собрал букет. Принес его откуда-то снизу. Это была сирень. Белая, будто восковая. Зимняя, без запаха, но все-таки сирень.
      - Нет ли ландышей? - спросил Андрей, и все посмотрели на него как на сумасшедшего.
      - А ты в следующий раз к маю подгадай, будут тебе ландыши! - мрачно ответил садовник.
      - Спасибо! - сказал Андрей и побежал к Саше.
      И вот он здесь. В третий раз за сегодняшний день. Родильный дом - уже не женское царство. Сегодня здесь царят отцы.
      - Папаша Вздыхалкин! Вам записка! - кричит Оля. Папаша Вздыхалкин могучего роста, усатый. Через головы он протягивает огромную лапу и говорит: "Отдай!"
      - Девочка, - сообщает он окружающим, - опять девочка. Пятая по счету. Ну что будешь делать?
      - Так это же хорошо! Отлично! - говорит Андрей. - Я, например, очень хотел девочку.
      - Много ты понимаешь! - махнув рукой, отвечает Вздыхалкин. - Сын для отца - это...
      - Ясно, кормилец! - подхватывает чья-то бабушка.
      - Мальчик - не девочка, - объясняет папаша Караваев. У него родилась двойня и оба - мальчики. Вот счастливец!
      - Оля! - говорит Андрей. - Подите-ка сюда! Сегодня он разговаривает с ней по-свойски, сегодня он от нее не зависит.
      Оля развертывает цветы, снимает бумагу и взвизгивает:
      - Сирень! Глядите, сирень!
      Девушка в белом халате стоит на ступеньке и, забыв о корзине с бульонами, задрав голову, смотрит на цветы. Зимняя, без запаха, это все-таки сирень. И все улыбаются этой зимней сирени, словно увидели что-то робкое, незащищенное, но прекрасное.
      - Сирень, сирень, сирень, - проносится среди отцов и бабушек.
      Оля взбегает по лестнице с сиренью в руках, оставив внизу корзину с бульонами и фруктами. Никто на нее не сердится; записки она унесла в кармане.
      - Сирень! - кричит Оля, вбегая в палату. - Сирень! Сирень!
      Первый час. Внизу посетителей все больше и больше. Открываются двери, входят пятеро молодых военных. Видно, все отцы. Народ вокруг затихает.
      Халат! - отделившись от всех, требует их старший. Оля в недоумении:
      - Какой такой халат?
      - Мы пришли от академии. Навестить молодую мать Александру Москвину.
      Тут Андрей открывает глаза. Ожидая от Саши ответа, он задремал на скамейке и вдруг видит своего друга Володю и с ним еще четверых ребят со своего курса.
      - Очумели! - невежливо говорит Оля. - Тут вам что - обыкновенная больница? Тут родильный дом, кто вас пустит наверх? Там у нас все стерильное.
      - Даже меня не пускают, - жалуется Андрей.
      - А-а! Привет отцу! Привет папаше! - в один голосуют все пятеро. Качать его!
      - Очумели! - кричит Оля. - Где вы находитесь? Сейчас выведу!
      Пятеро товарищей хоть и похлопывают Андрея по плечу, но глядят на него растерянно. Никто из них не понимает, что надо говорить в таких случаях.
      Шум стихает, чтобы вспыхнуть опять: пришли Сашины подруги. Молодежь стоит в уголку, оттуда слышится смех, Андрею не по себе. Странно, неужто сегодня жизнь на земле та же, что и вчера, и у людей те же заботы, желания?
      Сегодня что-то случилось с Андреем: большое, таинственное. Он стал отцом. И сейчас, глядя, как Володя разговаривает с Сашиной подругой Юлей, Андрей думает: ну, что он... Куда он пришел, право? А Юля-то, Юля! В семье такое событие, а она хоть бы что - занята Володей. Мимоходом сказала: "Поздравляю" - и все.
      - Ну, давайте, давайте подарки! - говорит Юля. - Мальчики, я надеюсь, вы догадались что-нибудь принести? Апельсины? Чудно! Испанские! Шоколад - не пойдет. Вы что - читать не умеете? Боже мой, Андрей, погляди!
      Развернув бумагу и громко смеясь, она показывает матросский костюм, который впору разве что пятилетней девочке, и красные башмачки со шнуровкой.
      Все хохочут.
      - На вырост! - слышится голос какого-то опытного отца.
      - Умора! - смеется чья-то бабушка.
      - Я бы сказал - дальновидно! - подмечает какой-то мужчина в пенсне.
      В корзину укладываются туфли, платье, апельсины, кукольная мебель, погремушки, яркий целлулоидный попугай и большой мяч.
      Присев на корточки, Юля наводит в корзине порядок.
      - Гражданочка, попрошу изъять все это, - сухо говорит Оля. - Вы что, дети? Это ж родильный дом! Вы бы двух колесный велосипед купили!
      - А когда вечеринка? - шепчет на ухо Андрею Володя. Андрей опешил:
      - Какая вечеринка?
      - Ну, спрыснуть. Рождение там, бракосочетание. Событие все же, правда, Юля?
      - Мне бы ваши заботы! - насмешливо отвечает Андрей.
      В приемную входят Константин Артемьевич, Нина Викторовна, дядя Сурен из Милютинского переулка, и его жена тетя Вера, и тетя Маргарита, которая завещала Андрею две золотые пятерки.
      Оля ошеломлена:
      - Сколько вас тут, одних Москвиных? - спрашивает она.
      - Константин Артемьевич, - говорит Володя, - а когда вечеринка?
      - За нами не пропадет, - отвечает Константин Артемьевич и поглядывает на Юлю. - Сегодня и приходите!
      - Кто будет крестной? - спрашивает тетя Маргарита.
      - Конечно, я! - говорит Юля.
      - И я! - говорит Володя. - Вы - крестная мать, я - отец.
      - Товарищи, честно предупреждаю, - говорит Константин Артемьевич, кумовья не имеют права жениться. Они становятся вроде бы родственниками.
      - Что ж такого? - независимо говорит Юля.
      - Глупый предрассудок, - замечает Володя.
      - Москвин! Москвин! Записка от Москвиной, - зовет Оля.
      Волосы выбиваются у нее из-под шапочки. Она устала. Она не спала всю ночь.
      - От Москвиной... - говорит она охрипшим голосом. - Скорее, папаша!
      Только потом, вспоминая об этом дне, с его усталостью, бессонницей, многолюдьем и суетой, Андрей вдруг понял, что это и было счастьем: оно светилось апельсинами, гремело погремушками, сияло синевой матросского воротника (платье на вырост), алело красными башмачками, которые, должно быть, купили товарищи в складчину.
      Красные башмачки! Все над ними смеялись. Но Андрею они не казались смешными. Ты пойдешь по траве, по росе, в алых башмачках, моя дочка без имени! Тебе минуло уже двадцать четыре часа. Целые сутки.
      Они все сохранились, эти записки. Андрей всегда все хранил - конспекты лекций, отцовские письма. Он был военный, может быть, это еще усилило врожденную точность, почти педантизм. Об этой черте Саша прежде не знала: ведь не сразу все узнаешь о другом человеке. А Саша сохранила и привезла эти записки домой потому, что любила хранить знаки человеческой привязанности, как бы малы эти знаки ни были.
      Вот они, эти записки и письма, они и сейчас лежат в нижнем ящике письменного стола.
      "...Ну, если я дядя, то можете на меня положиться. Научу плавать, кататься на велосипеде и пр. Но при одном условии: пусть называет меня дядей.
      Леха",
      "...Жена нашего дорогого Андрея! До сих пор он тебя от нас прятал. О причинах догадаться нетрудно: Отелло! Его вечно грызла тайная ревность и уже почти сгрызла: отъела одно ухо. Но мы ворвались к тебе впятером как представители Военно-Воздушных Сил республики. Надеемся скоро тебя увидеть. Пьем твое здоровье. Привет ребенку. Ура!"
      "...Сашенька, сейчас вечер. Я пришла к твоим. Пусто без тебя. Андрей сочиняет тебе длинный список приветствий и честно старается не забыть всех поздравивших. Разговаривать с Андреем стало немыслимо. Он такой гордый, как будто сам родил.
      Пожалуйста, опиши мне дочку разумным литературным языком: внешность, наклонности характера, психофизические свойства... Как ты ее собираешься назвать? Неплохо было бы в честь меня.