И Леша купил. Ей и Татьяне Сергеевне. Но Татьяна Сергеевна не захотела, и Катя получила два вафельных стаканчика вместо одного.
      - Леша, смотри: апельсины.
      И Леша купил много апельсинов - большие такие, желтые, почти красные. Твердые такие, в пупырышках.
      - Леша, ландыши!
      И Леша купил два букетика ландышей.
      - Леша! Леша! Шары!
      И все получили по шару. Катя - красный, Татьяна Сергеевна - синий, а у Леши был зеленый шар. Они шли с шарами, а потом взяли да отпустили, и шары полетели наверх, и все шли и смотрели и говорили:
      - Ах, посмотрите! Ах, как красиво! Потом Леша сказал:
      - Татьяна Сергеевна, я обещал Кате сегодня сводить ее в кино, на "Первоклассницу". Не составите ли нам компанию?
      Уж если врать, так спросил бы ее сначала. А он сразу: "Я обещал Кате". А Татьяна Сергеевна, конечно, удивляется:
      - Так мы же всем классом смотрели эту картину. Катя, разве тебя в тот день не было?
      - Не было, - говорит Катя. Соврала. А что было делать?
      - Это, говорят, отличная картина. Может быть, вы посмотрите с нами второй раз?
      - Может быть, - отвечает Татьяна Сергеевна.
      Но Катю мама не пустила, и Леша не очень маму уговаривал. И в общем Катя про все про это забыла. А потом вдруг увидела Татьяну Сергеевну с Лешей в Тимирязевском парке и побежала к ним.
      Леша сказал:
      - А, Катерина! Рад тебя видеть.
      Но сам был не рад. Посмотрел вбок: "Рад тебя видеть", Так не радуются. Катя очень сильно обиделась, но еще ничего не подумала, как вдруг услышала, что Леша сказан "Таня". Не "Татьяна Сергеевна", а "Таня". Это было прямо невозможно: Татьяна Сергеевна - и вдруг "Таня"! Ката прямо обмерла. А Татьяна Сергеевна ничего - не рассердилась.
      На уроках Катя стала смотреть на Татьяну Сергеевну во все глаза. Она хотела понять - как можно назвать учительницу "Таня". А потом она с Татьяной Сергеевной поссорилась. Вот как это было. В Катином классе есть парта лентяев. Она стоит в углу. Если кто разговаривает или смеется, Татьяна Сергеевна говорит:
      - Поди-ка, дружок, на парту лентяев, посиди там, подумай.
      И вот один раз Катина соседка, девочка Валя, стала ужасно озорничать на уроке: толкнула Катю, ущипнула ее и пролила ей на тетрадь чернила. Тогда Татьяна Сергеевна сказала:
      - Валя Стрелкова, поди сядь на парту лентяев! Валя, потеряв всякую веселость, в слезах пошла к злосчастной парте. А Катя засмеялась и сказала:
      - Так тебе и надо!
      - Валя, - сказала Татьяна Сергеевна, - вернись на свое место, а Катя Поливанова пойдет и посидит за партой лентяев.
      Катя в школе крепилась, но по дороге домой разливалась в три ручья. Катя плакала и говорила:
      - Я думала, Татьяна Сергеевна добрая, а она вот какая,
      И тогда Женя сказал:
      - Она и есть добрая. Она хотела тебя научить, чтобы ты не была злорадная.
      - Я думала, она меня любит, а она...
      - Если бы она тебя не любила, - говорит Аня, - она б на тебя наплевала. А она хочет, чтоб ты человеком была. Она тебя любит, поэтому и наказала, ясно?
      Но самое ужасное было вечером, когда пришел Леша. Он выслушал Катю и сказал:
      - Так тебе и надо.
      Катя хотела снова заплакать, но не заплакала. Она читала в одной книжке, что надо развивать волю. И когда утром ей не хочется вставать, она вспоминает, что надо развивать волю, и раз-два - быстро встает. Тут ей захотелось заплакать, но она не заплакала и сказала:
      - А я все знаю про тебя и Татьяну Сергеевну. Леша шлепнул ее по губам. Она повторила:
      - А я все знаю.
      И тогда он сказал очень печально:
      - Было б что знать.
      И ей стало его ужасно жалко. Она его сразу простила, когда он так сказал. Но ведь не может быть, чтоб Татьяна Сергеевна не полюбила Лешу? И Катя решила не сердиться на нее и вести себя в школе очень хорошо, чтоб ничего Леше не напортить. Тем более что Татьяна Сергеевна сказала Леше:
      - Давайте возьмем Катю и поедем в воскресенье в Загорск.
      И вот они взяли ее с собой. Леша, не дожидаясь Катиных просьб, сразу все покупает - мороженое, ландыши, апельсины, воздушные шары, все, что попадается на глаза. Это очень хорошо, когда не надо ни о чем просить.
      Одно было плохо: они почти не разговаривали с Катей, они говорили между собой о каких-то взрослых вещах.
      - Конечно, - говорит Леша, - если закрыть глаза - покойнее. Но я хочу жить с открытыми глазами.
      Катя закрывает глаза и тотчас спотыкается. Ничего не покойнее. И вот Катя идет с открытыми глазами, ест мороженое и думает про свое. Она думает о многом сразу. Вчера Антонина Алексеевна рассказывала, как Семен Осипович когда-то очень давно объяснялся ей в любви. Он еще тогда не был слепой и видел, какая Антонина Алексеевна красивая. Он ей вот как сказал: "Позвольте мне надеяться". Ох как хорошо. "Позвольте мне надеяться"... Как в книге... "Позвольте мне надеяться". Вот и Леша когда-нибудь скажет Татьяне Сергеевне: "Позвольте мне надеяться"... А она что ответит?
      Татьяна Сергеевна очень хорошо и интересно рассказывает. Недавно она в классе рассказывала им про коммунизм. Она сказала, что коммунизм будет только тогда, когда все люди станут очень хорошие, смелые и правдивые. А денег не будет. "В первый день коммунизма, наверно, будет большая толкучка в магазинах", - думает Катя.
      Сегодня Аня сказала маме, что она читает книгу "Давид Копперфильд".
      - И как? - спрашивает мама.
      - Плакать хочется.
      А плакать, оказывается, Ане хочется потому, что у этого Давида умерла мама, а отчим у него злой. Катя не будет читать книгу, от которой хочется плакать. Зачем? Она когда подходит к печальному месту, то пропускает его. А еще Татьяна Сергеевна читала им всем "Два капитана", и Женя с Аней и Мустафа ненавидят Ромашку. Правда, Ромашка очень плохой. Но Кате его жалко. Женя орет:
      Он же подлец, отъявленный подлец!
      Но ведь это из-за любви. Катя уже знает, люди много чего плохого делают из-за любви. Вот и Вяземский в "Князе Серебряном" - он грабил, кровь пил, как воду. И все это он делал, чтобы заглушить любовь.
      И вдруг Катя слышит, как Татьяна Сергеевна говорит:
      - Посмотри, Катя, какие веселые купола у этой церкви голубые, в звездочках.
      Катя задирает голову, смотрит на купола. Правда, веселые. Купола-то на колокольне веселые, а лицо у Леши печальное. Эх, прослушала Катя, о чем они говорили. Катя
      Будет очень, очень хорошо вести себя в школе, чтобы ничего Леше не напортить. Тем более что скоро лето и учебный год вот-вот кончится.
      - Леша, знаешь, кто у нас будет вести тактику?
      - Нет. А кто?
      - Зимарев.
      - Какой Зимарев?
      - Ну, высокий такой. Говорят, толковый.
      Да, это был тот самый Зимарев. Он приходил, занимал свое место на кафедре и объяснял слушателям про боевой порядок истребителей, про тактику одиночного боя. Объяснял умно, толково, и Леша слушал. И даже кое-что записывал. В знакомые не лез. Ну, правда, не ему же делать первый шаг, если он, Леша, всего-навсего слушатель, а Зимарев - преподаватель.
      И вот однажды после лекции к нему подошел Зимарев и сказал:
      - Нам нужно поговорить.
      - Слушаю.
      - Так не здесь же мы будем разговаривать! Давай пройдемся. Ну, хоть в Тимирязевку.
      И они пошли переулками, обходя заборы, низкие домишки, хлюпая сапогами по раскисшим дорожкам. Они молча пересекли железную дорогу. "Мое дело маленькое, - думал Леша, - не я затеял эту прогулку". Он ждал спокойно и даже без особого любопытства.
      - Ты не догадываешься, о чем я хочу с тобой говорить? - спросил Зимарев.
      - Нет.
      - Это, конечно, не правда, и ты прекрасно понимаешь, зачем я тебя позвал. Ладно, сделаем вид, что я тебе верю. Так вот. У меня к тебе просьба...
      Видимо, говорить ему было нелегко. День холодный, а у него над верхней губой капельки пота. Теребит перчатку и выдавливает из себя слово за словом:
      - У меня к тебе... просьба... Оставь Таню...
      - Ась? - сказал Леша.
      - Не притворяйся. Я очень тебя прошу, слышишь? Я ее люблю. А тебе зачем она? Я прошу, оставь, не встречайся ней больше.
      Леша приложил руку к уху, пригнулся и сказал противным дребезжащим голосом:
      - Недослышу, милок. Туг на ухо. Зимарев остановился.
      - Как ты можешь, - сказал он, и губы у него задрожали. - Как ты можешь... Я тебя по-человечески прошу.
      - По-человечески? - спросил Леша и выпрямился. - Если по-человечески, убирайся отсюда. Слышите, товарищ преподаватель? По-человечески прошу.
      Зимарев круто повернулся и широкими шагами, почти бегом, пошел к ограде. Леша секунду смотрел ему вслед, по том отвернулся и медленно зашагал в глубь парка.
      А Леша и так давно уже к Тане не ходит. Вернее, ходи очень редко. Он бы рад не ходить туда совсем. Никогда. Но не может.
      Он много думал в то время о Вале. Только сейчас он понял, как ей было плохо. Только сейчас. Пока не испытаешь этого на своей шкуре - не поймешь.
      Почему он знал, что Таня его не любит? Знал - и все. Он часто ходит с ним в кино и поит его чаем, когда он забежит ней. Но она его не любит. Почему он знает это? Может, потому, что она в кино отняла у него руку? Не вырвала, а тихо спокойно так увела. Нет, не поэтому. Может, потому... Нет, не хочет он перебирать в памяти, как она оказала: "Мне не когда", а в другой раз: "Простите, Леша, я устала". А в третий: "Нет, сегодня я обещала ребятам, что почитаю им".
      Правда, бывает и по-другому. Он пришел к ней, а он сказала: "Как я рада, Алеша. Мы так давно не виделись
      Ему тоже казалось, что давно, но он знал: прошло всего два дня. А в другой раз, когда он поджидал ее у школы, она вышла, увидела его и засмеялась: "Вот хорошо! Я уже ее скучилась!"
      Так и сказала: "соскучилась". Но зачем же она так часто говорит "некогда"? Когда любишь, не бывает некогда. И руку тоже не отнимаешь...
      Что тут делать? Ходить, надоедать, давить на психику - полюби, мол, меня? Нет, измором брать нельзя. Вот Джек Лондон говорит так: если любишь женщину - держи ее обеими руками, не отпускай, любит она тебя или не любит, все равно не отпускай. Но это неверно. Вот бы Валя решила: либо он, Леша, либо никто. И Леша бы на ней женился. Теперь он знает: у них жизнь не удалась бы. Измором человека брать нельзя, ничего из этого хорошего не получается. Завоевывать, добиваться - это все одни слова. Надо, чтоб тебя любили, а если не любят - добивайся - не добивайся...
      Леша лежит на диване в своей комнате и не зажигает света. Лежит и думает обо всей этой чертовщине.
      - Сынок, - слышит он голос отца, - тебя к телефону. В одних носках Леша идет в коридор и лениво берет трубку. Таня ему никогда не звонила, ее звонка он не ждет.
      - Да? - говорит он.
      - Леша? Это Катя говорит. У меня важное сообщение. Леша, - тут она понижает голос, - лучше бы ты пришел к нам, но если тебе некогда, я скажу. Слушай, я буду говорить тихо. Тимофей... Акулина...
      - Что? Что?
      - Тимофей, Акулина, Тоня, мягкий знак, Яков, Нина, Александра.
      - Катерина, брось выкамаривать.
      - Нет, я просто, чтоб ты понял. Татьяна Сергеевна просит тебя зайти, надо, чтобы ты выступил у нас в классе в ноябрьские праздники. Это будет не очень скоро. Только все равно зайти надо сейчас.
      Леше становится горячо внутри, горячей стала даже телефонная трубка.
      - Есть, - говорит он беспечно. - Куда зайти - в школу? Домой?
      - Она сказала - на твое усмотрение.
      - Спасибо, Катя. Целую тебя. Ауфвидерзеен!
      Какое же будет его усмотрение? "Пожалуй, надо зайти сегодня", - говорит он себе, натягивая сапоги. Неловко заставлять ждать. Тем более - дело. Он уже выступал однажды в школе перед девочками. Но с тех пор много воды утекло, теперь он стал умнее и выступит как надо.
      - До свиданья, мама, не горюй, - говорит он, на ходу целуя Нину Викторовну.
      Он почти скатывается с лестницы, хватает у себя в Серебряном переулке такси и мчится к Тимирязевскому парку.
      Ему открыла Таня. Она была в серой юбке и белой кофточке, стянутой в талии широким поясом. У горла большая белая брошка, и на брошке нарисованы два зонтика - красный и синий.
      - Явился по вашему приказанию, - сказал Леша, снимая шинель.
      Ого! Печка топится! И правда, прохладно. В печке плясало красно-синее пламя, шторы были опущены, горела только настольная лампа. Лешу сразу охватило ощущение покоя и уюта. Он сел на скамейку у печки, а Таня на тахту, покрытую каким-то полосатым пледом.
      Хорошо было глядеть на нее, ему так давно этого не хватало. И нисколько не хотелось говорить. Вот просто сидеть и видеть нежное живое лицо. Оно очень русское, черты мягкие, и нос чуть вздернутый. И странно, неожиданно глядят с этого лица темные удлиненные глаза, прямо египетские глаза.
      Таня повернулась к огню. Освещенная розовым светом пламени, кожа казалась прозрачной, прозрачными были и странные длинные глаза, приподнятые к вискам. "Самое тихое, самое теплое место на свете..." - подумал Леша. Но первое слово, которое она произнесла, тотчас разрушило ощущение уюта и тишины.
      - Коля Зимарев... - сказала Таня.
      - Отставить Зимарева, - раздельно произнес Леша.
      - Простите, Алеша. Я должна вас предупредить, это очень серьезно. Коля Зимарев говорит...
      - Я не желаю слышать, что говорит Коля Зимарев.
      - Но послушайте... Коля хочет вас предостеречь, вы к нему несправедливы. Из Германии пришли какие-то письма. Вам говорит что-нибудь такое имя - Валя Полунина? Коля говорит, что эта Валя... Кровь бросилась Леше в голову.
      - Зимарев не смеет произносить имя Вали Полуниной. Понятно? Валя - не его забота.
      - Она ваша забота?
      - Да, моя.
      - Но почему же тогда... - робко сказала Таня. - Простите, Алеша, Валя это девушка, которую вы любили?
      - Валя, - грубо сказал Леша, - это девушка, с которой я гулял. И перед которой я виноват. Ясно?
      - Не очень. А девушка - немка? Коля говорит...
      - Я уже сказал вам, я не желаю слушать, что говорит Коля. Если вы еще раз произнесете это имя...
      - Я не могу не произносить этого имени. Он хочет вас предостеречь, помочь вам, а вы...
      - А я ухожу.
      Леша сдернул шинель с крючка и оборвал вешалку.
      - Послушайте, - тихо сказала Таня и положила руку ему на плечо. Он отшвырнул эту руку и, толкнув ногой дверь, уже за порогом сказал:
      - Если вы взяли на себя такую миссию предостерегать...предупреждать... и все такое прочее, предостерегите лучше Зимарева. Скажите, что если он не уймется... Вылечу из академии, сяду, наконец, но ему покажу, как впутывать Валю в свои гнусные махинации.
      - Вы слышали, Александра Константиновна? - сказала, улыбаясь, Прохорова. Саша уже знала: когда Прохорова улыбается - это не к добру.
      Вот и сейчас, улыбаясь своей улыбкой, вестницей чужой беды, она сказала:
      - Вы слышали, Александра Константиновна? Доктора Гуревича посадили.
      - Нет?! - сказала Саша.
      - А вы что, знали его? Я-то знала. Ну не то чтобы очень уж близко, но все же. Он принимал ребенка у моей знакомой, тоже, между прочим, медицинский работник. Так вот, и она считает, что он - подозрительная личность, этот Гуревич. И недаром в его родильном доме столько смертных случаев...
      - Замолчите! - сказал доктор Королев. - Замолчите! - Он стоял к ним спиной в своем белом халате и перебирал что-то в шкафу с медикаментами. Сейчас он обернулся и посмотрел на Прохорову с холодной ненавистью. Замолчите! - повторил он и тут же, чтобы не сказать большего, вышел в соседнюю комнату.
      - Почему это я должна молчать? Какие все ученые стали! Я правду говорю. Вчера, в воскресенье, я делала маникюр, и вся парикмахерская об этом говорила. Правда - она глаза колет.
      Саша молчала. Разговаривать с Прохоровой было бесполезно, как со стеной или камнем. Но ненависть, которой Саша в себе не знала, заставила ее на минуту поднять глаза, и Прохорова тотчас сказала:
      - Вы что так смотрите, будто убить собрались... Замужняя женщина нехорошо. О ваших отношениях с Королевым в больнице уже поговаривают, того и гляди до мужа дойдет. При двоих-то детях не так просто устроиться.
      - Что вы сказали? - спросила Саша и крепко провела рукой по щеке.
      - А вот то... Что знаю, то знаю. И подобру довожу до вашего сведения. Я такая - за спиной говорить не люблю.
      Спокойно, уверенно, в своем очень чистом белом халате, она прошла мимо Саши и закрыла за собой дверь.
      "Ненавижу!" - только одно слово поднималось в Сашиной душе. "Ненавижу!"
      - Саша, - неловко закуривая на ветру, сказал Королев, когда они возвращались домой, - что с вами? Я не про сегодняшний день. И не о Прохоровой я сейчас. Что с вами? Я давно замечаю: неладно. Что стряслось? Дети здоровы?
      - Да, спасибо.
      - А как отец?
      - Хорошо, спасибо. Нет, все хорошо. Впрочем, вру. У Леши серьезные неприятности в академии. Какой-то донос. Аморальное поведение, роман с немкой.
      - А был роман?
      - Не было.
      - Да, в сложное время мы живем.
      - Сложное. Я все чаще слышу это слово. А как должны себя вести мы, попавшие в это сложное время?
      - Мы не в первый раз об этом говорим, Саша. Подлецов на свете много. Но самое легкое и самое страшное, что мы можем сделать, это сказать: "Все равно тут ничем не поможешь". Я считаю: ничто не проходит без следа. Ни доброе, ни дурное. И, как любила повторять Софья Ковалевская: "Говори, что знаешь, делай, что должно, а там будь что будет". Вот так...
      - Все это верно. Но абстрактно. А как быть Леше? Как нам поступить с Прохоровой?
      - Прохорову надо давить.
      - Похоже, не мы ее, она нас раздавит... "Говори, что знаешь, делай, что должно..." А что должно? Эти слова для нас бессмысленны.
      Он помолчал, продолжая курить и, казалось, думая о своем.
      - Вот что, Саша, о таких вещах не говорят, не уславливаются, но вдруг... если что... При любых обстоятельствах - приходите, поговорим. Я старше...
      - Мы ровесники.
      - Я на год старше, - он улыбнулся, - следовательно, умнее. Может, сумею помочь.
      И Саша, ответив на улыбку, снова сказала:
      - Спасибо.
      Они простились у метро. Спускаясь по эскалатору, не видя, она глядела на поднимавшихся ей навстречу людей. Домой, домой! Она старалась не думать о том, о чем спрашивал ее Королев, она поскорее хотела быть дома, увидеть Митю, детей.
      Мити еще не было, и странно, что она надеялась его застать. Только четыре часа, он вернется не раньше семи. Она хотела было перебрать бумаги в ящике письменного стола, но из этого ничего не вышло: старые письма, счета с телефонной станции, завалявшийся рецепт - его искали, а он вот где. Саша задвинула ящик и стала поливать цветы. И надолго застыла с лейкой в руках..
      - Мама, - сказала Катя, - а у нас в школе сегодня...
      - У тебя дырка на чулке, заштопай. Нет, нет, не потом, а сейчас же.
      - Мама, что с тобой? - спросила Катя.
      - Ничего, - ответила Саша.
      - Зачем ты сердито отвечаешь?
      До чего же трудно жить среди чутких людей. Другой раз и сам не все понимаешь, или не хочешь понять, или хочешь заслониться от боли, которая всплывает откуда-то со дна души, - а тут другие глаза видят тебя насквозь, все примечают - и как взглянула, и как закусила губы, - ну их совсем, этих чутких людей!
      Раздался телефонный звонок - наверно, Митя! Саша кинулась к телефону хоть голос услышать! Но голос был другой, женский, уже хорошо знакомый:
      - Можно Дмитрия Александровича?
      - Его нет. Что ему передать?
      Голос как будто задумался. Саша слышала в трубке чужое дыхание.
      - Да нет, пожалуй, я еще позвоню, - сказал голос очень спокойно, очень задумчиво.
      Саша ушла в свою комнату, закрыла дверь, легла на диван и спрятала лицо в подушку. Все вокруг звенело. Крепко зажмурившись, она думала о том, что все вокруг похоже на скверный сон. А что же? Что? Да вот это. Дыхание в трубке... И Прохорова.
      - Мама, - услышала она Катин голос, - можно, я к тебе? - И, не дождавшись слова "можно", она забралась на диван и задышала рядом. - Вот что я решила, - сказала она. - Всех, кого я не люблю, я буду писать с маленькой буквы. Ведь ты же знаешь, если имя или, например, фамилия, - так это надо писать с большой буквы. Из уважения. А вот, например, твоя Прохорова плохая. Я буду
      Писать ее с маленькой буквы. Иначе - вранье. Правильно я говорю?
      - Ты всегда говоришь правильно, - сказала Саша, чувствуя на своей щеке Катину горячую ладонь и будто возвращаясь из дурного сна.
      Растопырив пальцы, Катя гладила Сашино лицо и болтала без умолку.
      - Всех, кого ты не любишь, я всегда буду писать с очень маленькой буквы.
      - Катя, ты меня любишь?
      - Вот так раз! Давай покажу!
      - Ох, тише, мне дышать нечем.
      - А как же я покажу тебе любовь?
      - Напиши меня с очень большой буквы. Пришла Аня и сказала:
      - Вы тут лежите, а я уроки готовь. Чем я хуже? - И, сбросив туфли, легла рядом. Светлая Анина голова лежала у Саши под мышкой, Катя уткнулась в другое плечо.
      Минута покоя была глубокой, но короткой. Катя вдруг вспомнила, что Анисья Матвеевна обещала ей постного сахара, и побежала на кухню.
      - Папа пришел! Папа пришел! - раздался из коридора ее ликующий голос.
      Да, это был Митя. Он стоял в соседней комнате, где Анисья Матвеевна уже зажгла свет. Стоял, повернув темное лицо к Саше и Ане. Не поздоровался, только спросил:
      - Мне никто не звонил?
      - Звонили.
      - Кто?
      - Она не сказала. Будет звонить еще.
      Спросив на ходу: "Чаек есть?", Митя подошел к телефону.
      Саша слышала, как он набирал номер. Она крепко зажмурилась и тесней прижалась к Ане. От того, как прозвучит сейчас Митин голос, зависела вся ее жизнь. И он раздался - обыкновенный, деловой и доброжелательный голос, Митя, кажется, что-то жевал - то ли кусок хлеба, то ли сухарь.
      - Да, Поливанов. Все в порядке. Концовку оставили. Да, да. И заголовок наш. Ну, есть. Привет! - Положив трубку, он позвал:
      - Саша, Аня, где вы там?
      ...Они сидели за столом и пили чай. И все, казалось, было хорошо. Только Митя молчал и Саша тоже. И вдруг Аня осторожно спросила:
      - Мама, у тебя болит голова?
      - Нет, с чего ты взяла?
      - Мама, расскажи про того мальчика, который из Архангельска, - сказала Катя.
      - Его скоро выпишут. Пей чай.
      - Катя, - оказал Митя, - оставь маму, она устала. Катя перевела черные немигающие глаза с отца на мать,
      Потом с матери на отца и вдруг, не переставая жевать баранку, спросила:
      - А зачем вы все такие сердитые?
      - Что случилось? - строго спросил Митя. - Ну, чего
      - А ты ревешь?
      - Зачем ты такой злой?
      - Знаешь что, пойди на кухню и поумней там. Саша, - он повернул к Саше свое открытое, милое лицо, - у меня для тебя подарок: в субботу идем в театр. Премьера! На редакцию прислали шесть билетов, из них два получил я каково?
      В театр они ходили редко. С кино у Мити были свои счеты - тяжкие, ревнивые, поэтому и в кино они ходили нечасто. Им редко случалось вместе бывать в Серебряном переулке, Митя не очень любил туда ходить. Часы отдыха, самые лучшие часы, бывали домашними - с детьми или вдвоем.
      Долгие беседы, ночные прогулки - это было хорошо. Но как славно пойти вместе в толпу, туда, где о тебе никто ничего не знает. В чужой толпе, в театре, в кино еще радостнее сознавать, глядя на Митю: моя рука. Мое лицо. Мы одни. Вокруг люди, а мы вместе, мы одни...
      И вот они в театре. Вдвоем. Когда они торопливо подошли к раздевалке и он стал снимать с нее пальто, когда за ее плечами послышались голоса и смех вновь и вновь входящих людей - ей захотелось забыть. И она забыла о волнениях и горестях последних дней, даже о сестре Прохоровой. Саша считала, что забывать об этом нельзя, но беспрестанно помнить не могла, как не может человек постоянно думать о собственной смерти.
      Они вошли в партер. Митя, ласково и привычно держа ее под локоть, раскланивался и улыбался направо и налево и вдруг кивнул и весело помахал кому-то сидящему в ложе. Он был среди своих. Сегодня здесь была пресса.
      Спектакль запаздывал, - видимо, кого-то ждали... Мимо Саши и Поливанова спеша проходили все новые и новые люди. И Митя все улыбался и кланялся, и лицо его сияло тем особенным оживлением, которое так любила Саша.
      Мимо них, спеша в первые ряды, прошел молодой человек с девушкой. Митя встал и познакомил Сашу с товарищем и женой товарища, сказав:
      - Познакомься, Костя, моя жена.
      И по тому, как просиял молодой журналист, пожимая ей руку, улыбаясь и радуясь, Саша поняла, что он Мите друг. Прошел еще какой-то толстый, в очках, с одним глазом поменьше другого, и с ним женщина в черном шерстяном платье и белом пуховом платке, накинутом на плечи. Митя привстал и опять познакомил Сашу.
      - Григорьев. Очень, очень рад познакомиться, - сказал толстый.
      Саша знала о нем, - это был заведующий отделом искусства. Неловко хлопая креслом, он усаживался в третьем ряду около своей жены. И видно было по тому выражению, с которым эти двое сели рядом, что им редко доводится бывать вдвоем, что жена заведующего - застенчива, а он, хоть и руководит отделом искусства, в театре не бывает.
      И снова прошли двое, нет - трое. Двое мужчин и женщина. Саша узнала Марину Алексеевну. В узком черном платье, очень гладко причесанная, она показалась Саше прекрасной. Два ее спутника - один пожилой, другой помоложе, широкий в плечах - не глядели по сторонам, они глядели на нее.
      Митя шагнул им навстречу, и вот она стоит в кружке из троих - те двое и Митя. И Саша, забыв, что это может быть неучтиво, пристально глядит на нее, словно торопясь запомнить или ответить себе на какой-то вопрос.
      Марина Алексеевна сдержанно улыбалась. Ее лицо без тени румянца могло бы казаться измученным, если бы не свет серых, ярких глаз. Потом она усаживалась, оживленно разговаривая со своими спутниками. И тут, переводя дыхание, Саша оглянулась на Митю. Он глядел вперед, на затылок Марины Алексеевны, на руку, поправлявшую прическу. И вдруг Марина Алексеевна обернулась и, весело, просто встретясь с его взглядом, кивнула.
      Забыв обо всем, он смотрел поверх чужих голов с тем подчиненным, зависимым выражением, которое так знала Саша. И та, скользя мимо Сашиного лица, отвечала ему счастливым, улыбающимся взглядом. И долго, долго глядели они друг на друга, Митя и та, чужая, - до тех пор, пока не стали медленно меркнуть огни люстры. И вот из полутьмы - мгновенной и быстрой и такой долгой для Саши - снова глянула женщина, дрогнул ее большой рот, наклонилась ее маленькая голова и пропала во тьме.
      Раскрылся занавес. У Саши так билось сердце, что ей казалось, будто все слышат этот стук, гулкий и резкий. Она боялась, что не сможет вынести этого страдания, в первый раз ставшего таким отчетливым.
      А на сцене шла своя жизнь. Саша очень бы хотела уйти в эту жизнь, отдохнуть от боли. Но сегодня, меньше чем когда-нибудь, можно было ее обмануть.
      Там, на сцене, кто-то кого-то любил, презирал, уважал. Кто-то не посчитался с коллективом и повел себя как индивидуалист. Коллектив его осудил, он быстро раскаялся, и трудно было представить себе, что он станет делать во втором и третьем акте.
      Но тут вмешался подлец, спутал все карты, и снова подозрение пало на раскаявшегося индивидуалиста.
      Уйти бы, уйти. А что, собственно, случилось? Митя перекинулся взглядом с товарищем? Нет, не надо лукавить. Она знала это давно. Не словами, не отчетливой мыслью - внезапной догадкой.
      Свет. И можно передохнуть. Можно зажить и задвигаться. Но жить не хочется. Все для нее теперь экзамен - улыбка, шаг, который она сейчас сделает, слово, которое скажет.
      Лицо ее погасло - и это она тоже знала, но сделать с этим ничего не могла. Лицо не подчинялось ей, а в зале уже был свет.
      - Я, пожалуй, пойду покурить, - торопливо сказал Митя и, оставив ее, не оглядываясь, пошел к выходу.
      Его нагнали те трое. Отстранив спутников женщины, Митя взял ее под руку, и непринужденно, весело они пошли вперед. Потом их заслонила от Саши нахлынувшая толпа, зал опустел, и в нем была Саша, зачем-то приведенная сюда Митей.
      Не в силах вынести одиночество, она выскользнула из зала, сбежала с лестницы не оглядываясь и не разыскивая его, спустилась в гардероб.
      Пальто? А как же пальто? Оно повешено на общий номер, а номер у Мити.
      - Мне... Мне очень нужно... Такое синее пальто... и воротник серый... Но если нельзя...
      Лысый гардеробщик смотрел внимательно, испытующе.
      - Как же так... - сказал он было. Махнув рукой, Саша пошла к выходу.
      - Эй, эй, погодите! Дам, дам я вам ваше пальто. А ему что же сказать? Голова, мол, болит? Или как?
      ...И вот она на улице. Куда себя девать?
      "Дети", - обращаясь к Ане и Кате и словно жалуясь, сказала про себя Саша. И не успела подумать о девочках, как ясно увидела их обеих. Но что могли они? Что могла она? Никто ничего не мог.
      - Что это значит? Можешь ты мне объяснить, что это значит? - весь бледный, сжав кулаки, говорил, почти кричал Митя, забыв о спящих в соседней комнате детях, об Анисье Матвеевне, обо всем на свете. - Ты понимаешь... Ты понимаешь, как это называется? В какое постыдное, глупое положение ты меня поставила? Уйти! Ничего не сказав! Я как дурак метался по театру, все это видели... Почему ты молчишь?
      Саша молчала.
      - Говори! Отвечай! - выходил из себя Митя. - Почему ты молчишь?
      - А я тебя слушаю, - тихо ответила Саша.
      - Ну, что, что случилось? - допытывался он, доведенный до бешенства, и добавил горячо и отчаянно:
      - Какую мелкую душу... Какую мелкую душу надо иметь... - Он недоговорил. - Я понимаю, почему ты ушла. А можешь ты понять, что она мне друг? Товарищ? Понимаешь ты слово "товарищ"? Я не хотел говорить, пока все не наладится, номы затеяли общую работу, общую книгу... Я хотел сказать потом... Потом, когда все было бы готово, известно... Ведь это для вас же, для тебя, для детей. И ты думаешь, после всего этого я смогу работать? Ты ударила по главному. Я уж не говорю о том, что теперь вся редакция будет болтать, ведь каждый встречный меня спрашивал: "Где же ваша жена? "Уж лучше бы ты меня ударила при всех - проще было бы. Непостижимо!