Дорога в жизнь (№2) - Это мой дом

– Василий Борисович! – слышу я голос Катаева. – Передаю вам своих корешков: вот Артемчук, вот Коваль. Не будете обижать?

Он шутит, потому что за шуткой легче спрятать многое – и печаль расставания тоже.

Он говорит громко, чуть развязней и громче, чем обычно, и конечно же его слова предназначены не только Василию Борисовичу – ему надо, чтоб слышала Анюта. Чтоб она увидела: вот он – взрослый парень, и уже выбрал себе дорогу в жизни, и уезжает, и никакая тревога его не гложет.

Катаев все ходил за мной по пятам, видно, хотел что-то сказать, да так и не собрался с духом. Но Гале он оставил письмо. Распечатываем конверт, развертываем белый лист, а на нем крупными буквами одно только слово: «Спасибо!»

И все же уехали они веселые, хоть и встревоженные. В первый же свой день в Одессе навестили Митю и сообщили нам об этом. Они писали, что никто во всей больнице не получает столько писем, как Митя, и что в нем там, как и в Черешенках, все души не чают. «Он, как всегда, веселый, только очень хочет домой. Лидия Павловна очень его полюбила и каждый день к нему ходит».

А потом пришла телеграмма, подписанная всеми тремя, и в ней одно слово: «Приняли!»

Они писали много и щедро, а едва облачившись в форму улетов, конечно же снялись и прислали карточку. У Феди вид был очень бравый, у Лиры все равно длинная шея вылезала из воротника, и казалось, форма на нем болтается, как на палке. Что до Катаева, то фотография вполне подтверждала слова из письма: «Мне форма очень идет, летом приеду – сами увидите».

От девочек стало известно, что Валя – агрономова дочка – тоже получила письмо и карточку, показывала в классе, смеялась и подшучивала над Лирой, однако все видели, что она рада и письму и карточке, ответила в тот же час, а теперь что ни день бегает на почту.

О Мите ребята писали: «Правильно, что мы приехали сюда, он так рад и говорит: „Я теперь скоро поправлюсь“.

* * *

Первое февраля 1939 года было для меня счастливым днем и, как всегда почему-то случалось в моей жизни, счастливую весть я узнал от ребят.

Я вдруг услышал звук горна, сзывавшего экстренный сбор. Без моего ведома? Что же могло случиться? Вбежал в столовую и сразу понял: весть хорошая, это было яснее всяких слов написано на лицах ребят. Искра держал в руках газету и, едва я показался на пороге, громко, с торжеством прочел.

– «За выдающиеся успехи в области советской литературы орденом Трудового Красного Знамени награждается…»

– …Макаренко Антон Семенович! – хором грянули ребята.

Я выхватил газету, пробежал эти три строчки глазами и почувствовал: я счастливый человек! Это праздник!

Я знал: со мной радуются сейчас сотни людей, которых он вернул к жизни, которым он жизнь подарил – вытащил их из грязи, из ямы, поднял и щедро поделился своим сердцем и разумом. Это сердце не становилось меньше, беднее, сколько бы он ни раздавал. Эта любовь не оскудевала, а росла и росла с каждым новым человеком, которого он должен был выводить в жизнь.

Сколько сил в нем, сколько он еще напишет, сколько сделает! Ему ведь всего пятьдесят…

Другой день, о котором я хочу сказать, наступил ровно через два месяца, но в моей памяти они слились в одно, как если бы утро внезапно сменила черная ночь.

Кто-то из ребят подал мне телеграмму из Москвы. Я вскрыл ее – там стояло:

Антон умер. Выезжай.

Поначалу я просто не понял. Только заломило душу и потускнело все вокруг – и тогда до меня дошел беспощадный смысл этих слов.

Закрыть глаза, не видеть, не слышать, не знать. Нелепая мысль: может, ошибка? Просто болен – и вот, когда я читаю эту страшную телеграмму, он уже оправился?

Я чувствую на плече Галину руку и слышу:

– Надо ехать. Сейчас же.

Да, ехать. Ночь и день в вагоне. Поспею ли? Мне надо, надо еще увидеть его. Я хотел одного – поспеть, не опоздать увидеть в последний раз. В Москве прямо с вокзала кинулся в Союз писателей. Была весна, и небо голубое, и звенела капель. Но самый яркий, самый прекрасный день может стать черным из черных, и душа не в силах откликнуться на его красоту, отчаяние жжет и сжигает, и ничего, кроме пепла, не находишь на дне своей души.

Я вошел в комнату, где стоял гроб, раздвинул ряды людей увидел Антона Семеновича.

– Семен, – услышал я чей-то шепот.

С трудом отвел глаза и встретился с другими глазами, в которых прочел свою боль и горе. И внезапно, еще не успев осознать, увидел одно родное лицо, другое… Отовсюду приехали мои братья, дети Антона Семеновича, люди, которых он, как и меня, вырастил. Могу ли я сказать – стало легче? Нет. Но будто горячая волна окатила сердце – теперь я мог дышать. Я обрел способность видеть и слышать. И в эту минуту кто-то крепко сжал мою руку. Я оглянулся. Передо мной стоял Репин. Я не вдруг узнал его. Он вырос, вытянулся, лицо стало взрослее, старше. Но самое важное – другим было выражение этого лица, по-иному, смотрели глаза.

– Я узнал из газет, – прошептал он. – И хотел проститься. И знал, что увижу вас, вот и приехал.

Я ответно сжал его руку.

…Похоронили Антона Семеновича.

Месяц спустя у нас с Галей родился сын. Мы назвали его Антоном.

* * *

Уже больше года с нами не было Мити. Уже больше года он недвижно лежал после операции, и все еще никто не мог сказать, будет ли он видеть. Каждое утро и каждый вечер этого года я встречал мыслью о нем, с нею я просыпался, с ней засыпал. Новая боль – смерть Антона Семеновича – не притупила старой боли, а, пожалуй, даже сделала ее острее. А дни шли своим чередом.

Это была горячая весна. Наших десятиклассников мы освободили от работы в мастерских. Только Якушев продолжал работать.

– Я и то и другое успею, Семен Афанасьевич! А без мастерской мне скучно будет, – говорил он, открыто встречая мой взгляд, и я устыдился, поймав себя на мысли, что это он, может быть, просто не хочет терять зарплату.

На книжке у Виктора лежало больше, чем у любого из ребят. Он давно уже купил себе и хороший костюм, и тонкой кожи башмаки, и шелковую рубашку, и такой синий в едва заметную голубую полоску галстук, что девочки ходили смотреть и только ахали… И все же в эту горячую пору, когда была дорога каждая минута, он продолжал работать в мастерской. Неужели же только для того, чтобы прибавить еще и к своим сбережениям? Не хотелось мне так думать. Может, и правда любовь к своему мастерству в нем сильнее? Не знаю. Помнится, я сказал ему, что нельзя жить, все зажав в кулаке, – это и людям противно, и самому не на пользу. Он ответил, не глядя в глаза, что ему поддержки ждать не от кого – родителей нет, а с тетки и своих детей довольно.

«Ну, а другие ребята как же?» – «Вот и наплачутся», – ответил он жестко.

Почему это сидело в нем так глубоко? – думал я. Почему не ушло с годами, которые он провел среди нас? И почему страсть к накоплению оказалась такой живучей, такой стойкой? Неужели то, что было в раннем детстве: легкомыслие отца, вынужденная расчетливость матери, кричащая разница между тем, как жила его семья и семья тетки, – неужели все это запечатлелось так глубоко, так неискоренимо? Галя говорит: «Надо, чтоб он понял радость, которую испытывает человек, когда он щедр». Но как этому научить?

Виктор умен, знает и любит книгу, он чуток – слышит другого человека, угадывает его иногда и без слов, всегда одним из первых улавливает перемену в моем или Галином настроении. Может быть, я преувеличиваю – и не так в нем сильно то отвратительное и чужое?

В конце концов, Витина сберкнижка была его личным делом и не так уж часто она приходила ребятам на ум. Но каждый самый малый случай откладывался в памяти.

В 1937 году существовал такой всесоюзный счет 159 782 – на него советские люди вносили кто сколько мог – рубль, десять, сто рублей: эти деньги шли в помощь испанским женщинам и детям. На общем собрании решили помочь и мы. Часть взяли из фонда совета, а потом Лира сказал: «И я от себя кладу месячную зарплату».

«И я! И я месячную!» – понеслось со всех сторон.

Дошло до Якушева, он помедлил секунду и тоже, как все, сказал: «Месячную…»

Но этой крохотной паузы ему никто не простил. И я тоже.

…И вот сейчас я гляжу на своих старших и думаю о них с тревогой.

Вот Лида стоит у куста сирени и сосредоточенно выискивает цветок с пятью лепестками: очень важно перед экзаменами.

– А ты съешь весь куст, – мимоходом советует Искра. – Уж во всем-то кусте найдется пятилистник…

Степан… О нем я всегда думал: из прочного металла сделан, на такого опереться – не ошибешься. А вот сейчас снова ощутима в нем прежняя трещинка, и мне за него тревожно.

– Помните, – сказал он на днях, – помните, Лепко ныл: я, мол, рыжий, я конопатый – кому я такой нужен? Что же мне-то говорить…

– Ты это серьезно? Ты всем нам не нужен?

– Семен Афанасьевич… Вы ж понимаете – не о том я…

– Настоящий человек на это не поглядит – как же ты-то не понимаешь?! Не поглядит, не увидит. Вот только найди этого человека.

Степан отвернулся. Ему кажется – он уже нашел, и кажется ему – это на всю жизнь. И последние два года ему у нас было хорошо, но и трудно. Он думает об отъезде с радостью, ему кажется – на расстоянии все станет легче. А ведь может статься – будет еще трудней. Что загадывать…

Недавно он дал мне тетрадку своих стихов. Среди стихотворений о Магнитогорске, чкаловском перелете и челюскинцах я нахожу одно, посвященное «А. Ш.»:

Я открою земные клады

Ради счастья и красоты.

Если это людям на радость,

Знаю, будешь рада и ты.

И в палатке, в пустыне рыжей,

Где походное мое жилье,

Я закрою глаза и увижу

Милое лицо твое…

Незадолго до конца экзаменов приехали в свой выходной день из Криничанска студент сельскохозяйственного техникума Василий Коломыта, рабочие ремонтного завода Шупик и Вышниченко. По дороге они, как всегда, забежали на почту, и телеграмма, которую они принесли, заключала самый дорогой подарок. Я прочел в ней слова, которые часто видел во сне, но уже не надеялся прочитать наяву: «Все хорошо, глаза спасены. Будет видеть, как раньше», – сообщала Лидия Павловна.

Я читал телеграмму ребятам, когда распахнулась дверь и на пороге появился Иван Никитич.

Ребят не удержать, они тормошат не только меня, Галю, своих, они кидаются к Ивану Никитичу:

– Вы рады? Рады?

Он слабо улыбается ребятам, находит глазами внука,

– Рад? – спрашивает он.

– Еще как! – отвечает Сизов.

– Лида! Лида! – кричит Шурка.

Лида не пытается скрыть свою радость, да если б и пыталась, не сумела бы. Она обнимает Шурку и целует в обе щеки.

с лак и большое горе, большое счастье не высказать, не описать. Нет таких слов. Полночи я просидел над письмом Филатову, – писал, черкал, кидал в корзину. Все слова были малы для того, что переполняло меня, хотелось, как тогда Катаев, вывести аршинными буквами одно только слово: «Спасибо!»

И вот Митя вернулся. Он вышел из вагона – высокий, ростом с меня, похудевший и окрепший одновременно. Мы обняли его.

Галя держала на руках малыша. Митя наклонился к нему и сказал серьезно:

– Здравствуй, Антон Семенович!

Вечером мы сидели в саду. Все было нынче, как заведено в праздник, – и вкусный обед, и пирог к чаю, и музыка. Но всякому человеку хочется иной раз шумного веселья, а иной раз тихого отдыха, раздумья. Так оно бывает и у целой семьи даже такой большой, как наша.

Ребята молчали. Молчание было легкое, доброе, его не хотелось нарушать. Мы сидели, наслаждаясь общей близостью и покоем.

Митя словно бы и не уезжал. А ведь полтора года прошло, полтора года его не было среди нас. Но живая связь не ослабла: он был все время с нами, мы – с ним.

– Вот скоро ребятам уезжать, – сказал Митя. – Кончат десятый – и в разные стороны…

– Как птенцы из гнезда, – вставила Лючия Ринальдовна. Мы не могли не засмеяться – очень уж мало Виктор и Степан походили на птенцов.

– Разъедутся, – продолжал Митя с какой-то не свойственной ему ноткой грусти в голосе. – А потом и мы уедем, а сюда новые придут, и мы даже их знать не будем.

– Как же не будем? Приедем, познакомимся. Ведь ты будешь приезжать? – спросила Лида.

– Буду. Сперва, конечно, буду. А потом закинет, как говорится, судьба, занесет куда-нибудь за тридевять земель, год пройдет, два, три… Эх!..

– Между прочим, к чему ты это все? – не вытерпел Горошко. – Я тебя очень даже хорошо знаю и вижу. Ты к чему ведешь?

– Верно, я неспроста. Я вот к чему. Видите? Держи, Егор… Настя…. Лида… передай дальше…

По рукам пошел маленький, красный, как капля крови, кружок, на котором мелко, но четко было выведено: «Челюскинец». У значка была застежка, он был прост и хорош этой простотой и отчетливостью.

– Вот, – сказал Митя. – У каждого – у меня, у тебя, у него и у тех, кто придет сюда потом, – такой значок. Примета. Где бы ни встретил, помоги, как брату, даже если и видишь в первый раз. Понимаете? Родня родню узнает но фамилии или там по сходству. Ты, мол, Королев и я Королев – не сродни? «Ну-ка, где ты родился, как твоего отца звать? Так я есть, ты мне троюродный». Или, к примеру: «Что-то больно у тебя лицо знакомое. Не из наших ли будешь, не из Старопевска ли ты? Как тебе фамилия? Величко? Ну, так и есть, родная тетя! Двоюродный дядя!» А мы? Как мы будем узнавать друг друга? Вот на это и значок.

– Ах, хорошо! – из глубины души говорит Настя. – И мне такой значок?

– А как же! – говорит Лева. – Всем полагается, на всех хватит.

Он горд, Лева, он чувствует себя именинником. И еще на одном лице великое торжество: на глазастом, словно бы всегда удивленном лице Пети Любопытнова. Ведь это им доверились Митя и наши будущие летчики, им написали еще зимой про значки, Федя и рисунок приложил. И в величайшей тайне, в часы, когда никого не бывало в мастерской, они заготовили на всех эти красные кружочки.

– Конечно, всем будет по значку, – говорю я. – Вот Дмитрий – он самый старший, он сейчас и раздаст нам. Начнем с самого малого. Матвей, ну-ка иди сюда.

Семилетний белоголовый Матвей застенчиво протискивается вперед и становится рядом с Митей.

Лицо Короля и серьезно и ласково, и лукавая улыбка скользит по нему, и светят прозрачные, янтарные глаза.

Он прикрепляет значок к парадной рубашке Матвея и спрашивает:

– Что мы ему пожелаем? Давайте будем говорить самое главное, что нужно этому человеку.

С Матвеем мы знакомы недавно, и потому ребята некоторое время молчат. Потом наблюдательная Лена говорит:

– Пускай будет посмелее. А то он наступил на мыша… Да как закричит!

Матвей багровеет, он совсем уничтожен.

– Не робей, Матвей, ни волков, ни мышей! – серьезно советует Митя. – Ну, кто следующий?

– А я думала – желать надо счастья, – говорит Настя.

– Тогда будет всем одинаково. Счастье, радость – это дело такое, всем его надо побольше. А вот мышей боится Матвей, а хвастается много Литвиненко, а обижается часто…

– Лида! – говорят разом несколько голосов.

– А в драку лезет…

– Шурка!

– А смешливая очень…

– Наташа!

– А дразнит всех…

– Лепко!

Одно за другим сыплются пожелания, и зерно каждого – то, что о тебе думают товарищи.

Вот перед Митей стоит Якушев. Это случай посложнее, чем все, что было до сих пор. Некоторое время ребята молчат. Становится слышно, как звенит комар. И кажется, совсем рядом проносится поезд. И долго, долго еще мы слышим паровозный гудок – вот он тает в воздухе, тает, нет его…

– Что же мы пожелаем Виктору? – спрашивает еще раз Митя.

И Галя говорит:

– Не вкладывай душу в вещи.

Значит, и она умеет быть безжалостной.

* * *

В день, когда мне исполнилось тридцать четыре, я, встав поутру, нашел на столе стихи. Они были очень длинные, но я до сих пор помню такие строки:

Кто был учителем, тот даже в час последний

И молодость и юность сохранит.

И в множестве сердец, им возвращенных к жизни,

Он после смерти все же будет жить.

– Кто же это в день моего рождения поминает мне про час последний?

Галя в ответ рассмеялась:

– Это Витя сочинил. Очень старался. Уж ты не огорчай его.

– Гм… Ладно, не буду огорчать. Только что это его потянуло на поэзию?

Это был первый стихотворный опыт Виктора, и огорчать его я не собирался. Стихи, конечно, были нелепые; чудак, все снова поминал о быстротечности человеческой жизни, что к случаю не очень подходило, а все-таки он помнил о моем дне и хотел сделать мне приятное, и вот это, по правде говоря, мне и в самом деле было приятно.

– Он собирается нынче в Старопевск. У меня есть для него куча всяких поручений.

– А он не перепутает, если куча?

– Ну что ты, не знаешь его? Он – сама аккуратность.

Через полчаса Виктор стучался ко мне в кабинет.

Он стоял передо мной в хорошо выглаженном костюме с яркой капелькой нашего значка на отвороте. Я оглядел его с удовольствием и гордостью. Он возмужал и вырос за последний год, смуглый загар покрывал щеки.

– Документы подавать? – спросил я.

Он вздохнул глубоко и радостно.

– Документы! Даже подумать страшно!

Во всем его облике была та смесь юношеского и детского, когда не знаешь, сказать человеку «вы» или «ты», – он и мальчишка, и взрослый, и уж конечно изо всех сил старается казаться повзрослее.

– Ну, в добрый час.

Он пошел к двери. Я окликнул его:

– Да, спасибо за стихи.

Он повернул ко мне вспыхнувшее от удовольствия лицо, и я понял, что он нетерпеливо ждал этих слов.

– Ты, брат, не ошибся ли призванием? – сказал я. – Может, в литературный институт пойдешь? Степан говорит, в Москве есть такой, выпускает писателей.

– А Искра думает, там прямо так и выучивают на писаря? – насмешливо спросил Виктор и прибавил весело, уверенно: – Нет, нет, Семен Афанасьевич! Да здравствует химия!

– Ну иди. Добрый час, добрый путь!

…Он должен был возвратиться на другой день к вечеру, и я рассердился, когда мы легли спать, так и не дождавшись его. Задержали в институте? Приемная комиссия потребовала еще каких-нибудь документов? И это могло быть. Но почему-то мне казалось, что это небрежность: парень почувствовал себя самостоятельным и уже не очень считается с правилами дома, который он скоро покинет.

Галя боялась, не случилось ли с ним чего. Я заспорил. К городскому движению Виктор привык, вырос в Старопевске – как-никак областной центр. Ну, чему с ним случиться?

Но он не вернулся и на третий день, и на четвертый. Тогда и меня, как Галю, обуяла тревога. Послали в Старопевск Витязя. Он вернулся к вечеру и доложил, что Якушев к тетке своей даже не заглянул, но документы в институт подал.

Где же он?

Я поехал в Старопевск сам. В институте секретарь приемной комиссии – молоденькая девушка – вспомнила Виктора:

– Да, да. В сером костюме. Сероглазый такой. И еще значок у него – красненький кружочек. Нет, ничего такого не заметила. Здоров был, веселый. Он же из детдома где-то под Криничанском, верно? Ну как же, очень хорошо помню.

Я объездил все морги. До сих пор не могу забыть того чувства облегчения и боли, с каким я заглядывал в чужие мертвые лица: не он… не он…

Ниаких следов я найти не мог. Мы подняли на ноги весь дом.

– Я ему дала папины часы, просила починить, – вспомнила Галя. – Может, справиться в часовых мастерских?

Объездили и часовые мастерские. Безуспешно.

Что могло случиться? В Старопевске он был. Подал заявление. За порогом института след обрывался.

Мы прожили в испепеляющей тревоге еще два дня. На исходе этого шестого дня меня вызвали в Криничанск, в районное отделение милиции. Я помчался. В вагоне я сидел у окна, и казалось, совсем рядом катился по небу огненный шар заходящего солнца. Катился, как огромное колесо. Я глядел на него, стараясь ни о чем не думать.

В милицию я не вошел – ворвался, и первый, кого я увидел, был Виктор.

Он сидел совершенно так же, как когда-то у печки когда приезжал Нариманов и на собрании был разговор о письме в газету: обмякший, глаза опущены, голова ушла в плечи.

– Ваш? – спросили меня.

– Да.

– Его задержали, когда он оценивал в ломбарде золотые часы. Поглядите-ка – ваши?

– Мои. Я их дал ему. Подарил… – выдавил я сквозь зубы.

Нас отпустили. Мы вышли из милиции. Я шел очень быстро, он почти бежал следом. Я слышал за плечом его прерывистое дыхание. Потом вдруг он схватил меня за рукав:

– Семен Афанасьевич… простите… Я только заложить, на время… честное слово… Семен Афанасьевич!

– Оставь. – Я вырвал руку. – Уходи. Ты свободен, езжай в Старопевск. Твои вещи мы отошлем. Уходи, – повторил я, обернувшись. – У-хо-ди! Не ходи за мной. Слышишь?

Он остановился, а я еще ускорил шаг.

Никогда больше, ни до, ни после, не испытывал я такой неодолимой душевной тошноты. Все предшествующие дни, волнение, тревога и вот эти последние минуты, разговор в милиции – все слилось в подступающий к горлу клубок. Я едва помнил, что делаю. «Уходи!» – сказал я, и он не посмел ослушаться, а я пошел, не глядя, не оборачиваясь.

Часы… Неужели? Какая малость! Неужели же этот золотой кружок перевесил все, что было пережито, все, что связывало его с нами, с нашим домом? «Не вкладывай душу в вещи», – сказала однажды Галя. Это было, когда Митя раздавал ребятам наши значки. Часы… И разве Галя преследовала какую-то воспитательную цель? Да нет же! Дала часы, как дала бы Мите, Искре, Лиде, как дала бы брату или сыну – почини, мол, если будет с руки. А он что сделал?..

Даже в ту минуту я не думал, что он собирался украсть часы. Наверно, правда хотел заложить, потом выкупить… или все-таки соврал бы, что у него их украли? Не знаю. Да разве в этом дело?..

Что же? Мы, взрослые люди, перестали видеть, понимать кого растим? Где же, где я ошибся с тобой? Или не надо было прикрывать тебя тогда, после встречи в вагоне? Тогда ты был еще совсем мальчишка. Может, тогда соскребли бы коросту с твоей души общим гневом и осуждением? И вот сейчас… не я ли виноват во всем? «Ищи причину в себе», – говорил Василий Борисович… Я искал ее и не знал, где оступился. Я доверял ему, мне казалось – я лечу доверием, а он обманывал снова и снова. Казалось, он уже выпрямился, он такой, как все, не без слабостей, конечно, но человек. И вот… Он выходит в жизнь – с чем же мы его выпускаем?

Только отмахав километров пять, я сообразил, что пошел в Черешенки пешком, что теперь уже глупо возвращаться на станцию, – видно, оставшиеся десять километров придется тоже одолеть пешком. Оно и к лучшему. Я не хотел никого видеть, а уж о встрече со знакомыми и думать не мог.

Прошагав еще километра два, я услыхал за собой тарахтение повозки – она все приближалась, вот уже за спиной пофыркивает лошадь. Я посторонился к обочине, но возница окликнул:

– Не до Хмелевки идете?

– В Черешенки.

– Садитесь, подвезу до Хмелевки, а там добежите.

Я прилег на солому, устилавшую дно повозки. Ехали молча. Я глядел в небо – оно темнело, густело, потом стало черным, как деготь, такое небо увидишь только на юге. Зажглись звезды. Меня тихо покачивало, точно в люльке. Возница пощелкивал кнутом и изредка говорил что-то себе в усы; я не пытался вслушаться, а он, видно, и не ждал ответа.

– Мой батько, – сказал он вдруг погромче, – много по свету ездил… Каких только мест не повидал!.. А воротится, бывало, до дому и скажет: «Нигде нет такого неба, как у нас на Украине». И верно, нигде…

Я не ответил, я просто глядел в это высокое, необъятное небо. И думал. В который раз я вспоминаю слова Антона Семеновича: «Ты не можешь действовать как учитель, если не будешь поступать как отец».

Давно я это знаю. Чаще всего я вспоминал эти слова, наказывая ребят. А как бы я поступил со своим, с кровным сыном – так ли? Или смягчился бы, нашел оправдание? Сейчас я отвернулся от человека, оттолкнул его и даже не оглянулся. Вправе я был поступить так? Не знаю. Но знаю другое: поступить иначе я просто не мог. «Ну, а будь это твой родной сын? Как бы ты сделал?» – «Так же!» – отвечал я себе.

При повороте на Хмелевку я поблагодарил возницу и соскочил. Тут же начиналось Черешенское шоссе. Я зашагал не торопясь. Вдали завиднелись огни села, и я все замедлял и замедлял шаг. Мне казалось – я еще не в силах видеть своих. И только заслышав голоса шедших мне навстречу – голоса Мити и Гриши, – я вдруг понял: сейчас они будут со мной, какая же это радость!

– Эй! – окликнул я, и они побежали навстречу.

В темноте я не сразу разобрал, кто тут есть, но по голосам узнал еще Искру, Анюту, Лиду.

– Вас насчет Якушева вызывали? Что там? Жив он? – несмело спросил Искра, так как я молчал.

– Жив. Потом все расскажу.

И они больше меня ни о чем не спросили. Молча дошли мы до дома. В моей комнате не горел свет. Я вошел к себе Галя одна сидела у кроватки Антона. Она поднялась навстречу и провела теплой ладонью по моей щеке. Она не спрашивала. Но она ждала ответа.

– Все очень худо, Галя. Он собирался заложить часы Константина Петровича, а может, и продать… Кто его знает… – сказал я с усилием.

Галя опустилась на стул.

– Нет! – прошептала она.

Я не стал зажигать огня. Посидели некоторое время молча. Я вытянул ноги, я все же устал, мне очень хотелось спать и пуще всего не хотелось разговаривать. И вдруг Галя сказала своим обычным голосом – спокойно и сдержанно:

– Тут мальчик один приехал, Борис Тамарин. Из Москвы. От Антона Семеновича.

Я вскочил:

– Что?!

– Мы его уже уложили. А письмо от Антона Семеновича – вот оно.

Письмо было написано Антоном Семеновичем за несколько дней до смерти. Он выступал в Парке культуры и отдыха, и вот, когда все кончилось, у выхода к нему подошел мальчонка и сказал:

– Я хочу к вам в колонию.

– А ты кто такой?

– Сирота.

Антон Семенович объяснил, что он больше не работает в колонии, но работают его ученики.

«Возьми его к себе и напиши мне о нем поскорее», – просил он в заключение.

Я тотчас пошел в спальню. Новичок спал. Он лежал на кровати по-хозяйски, раскинув руки. Он был светловолос, губы упрямые, вот только глаз не видно – спят. Последний привет от Антона Семеновича… До чего же вовремя пришел!

* * *

Дня три спустя в Черешенки приехал двоюродный брат Якушева – щуплый мальчик лет пятнадцати. Он привез часы и письмо для Гали. Витязь запряг лошадь и с обычной своей основательностью водрузил на телегу чемодан с вещами Виктора, только выражение лица у него было пренебрежительное, оттого что пришлось заниматься таким нестоящим делом. Он отвез мальчика с чемоданом на станцию. Проделал он все это совершенно молча и, не дожидаясь моего распоряжения, просто сказал, проходя мимо:

– Подкину вещи. Ему не дотянуть самому – еле-еле душа в теле…

В письме Виктор просил Галю простить его. Он не собирался продавать часы, хотел только оценить и заложить их, а потом выкупить – ему очень-очень нужны были деньги. Он выкупил бы их очень быстро, он просит ему поверить. Но у него спросили, что за инициалы на часах, а он не знал. Вот почему его задержали, честное слово. Он сам просил вызвать Семена Афанасьевича. Он надеялся, что Семен Афанасьевич его выслушает, а Семен Афанасьевич не стал слушать. Он, Виктор, понимает, что вернуться в Черешенки ему сейчас нельзя. Да, он это понимает. Но он просит у Галины Константиновны разрешения писать ей. Чтобы она хоть изредка отвечала – это будет ему большой поддержкой в его новой жизни. Он просит верить, что горячо любит всю нашу семью и всех товарищей, которые – он это понимает – не простят ему его нового проступка.

– Неужели ты станешь ему отвечать? – спросил я.

– Отвечу.

– Напишешь всепрощающее письмо? – сказал я с сердцем.

– Нет, не всепрощающее.

Вечером она долго сидела за столом, в раздумье подперев щеку рукой. Занимаясь своим делом, я изредка поглядывал на нее. Вот она обмакнула перо в чернила – и перо быстро забегало по бумаге.

Кончив писать, Галя не запечатала письмо, а оставила его на столе. Когда она легла, я подошел к столу и прочел:

Ты просишь писать тебе. От души писать не смогу, а письма по обязанности – зачем они тебе? Ты был мне, как сын, я любила тебя. Ты ударил в самое сердце, по самому дорогому – по вере в человека, в друга. Ты нас не любил, ни нас, ни товарищей, и все твои слова о любви – чего же они стоят?

Я от всего сердца желаю тебе в твоей новой жизни не оступаться больше. И я хочу, чтобы ты знал: то, что произошло с тобою, – одно из самых горьких несчастий в моей жизни.

На другой день Галя попросила Витязя отнести это письмо на почту. Возвратясь с почты, он сказал:

– Галина Константиновна! А ведь у Якушева остался наш значок! Что же, так он и будет его носить?

– Так и будет. Все равно он наш, и что бы с ним ни случилось – мы за него отвечаем.

И я понял – Галя испытывает то же, что и я: все равно мы в ответе, и никто и ничто не снимет с нас этой ответственности.

* * *

Идут дни, недели, месяцы. Прибывает опыт, умение. Но покоя нет. И не будет его. Не будет часа, когда я смогу сказать себе: «Ну вот, все сделано». И с каждым годом труднее. Чем ребята старше, тем больше спрос с тебя самого. Нельзя сказать себе: «Характер вот этого мальчишки уже заложен определился, тут все хорошо». Верно: основа заложена, характер определился. Но ведь каждый год – как новый этаж над фундаментом, а их тоже надо строить, этажи.

Как я верил в Искру, в покой и основательность его характера! Что же, я не обманулся. Искра – верный человек. Но не отпускает меня тревога, потому что из нашего дома он ушел с занозой в сердце. И хоть в боли его никто не виноват, потому что нет в этих делах виноватых, а мне кажется – не сумел я ему помочь. Чего-то я не сумел сказать, растолковать. А может, и не надо было говорить? Жизнь сама научит.