29. ГОРЯЧИЙ ДЕНЬ

У проходной будки показался Сергей Стеклов – дежурный командир. Он хотел что-то сказать, да так и остался с открытым ртом.

– Здорово! – приветствовал его Король.

– Здорово! – как эхо, повторил Разумов.

Меня никто не ждал в этот час, да еще с такими спутниками. Но «беспроволочный телеграф» действовал безотказно. Кто-то выглянул из окна спальни, кто-то – из дверей мастерской, кто-то вдруг кубарем скатился с лестницы. И сначала зашуршало шепотом, а потом все громче понеслось по нашему дому:

– Король! Король пришел! И Разумов!

– Подите умойтесь, – сказал я. – Сергей, выдай им полотенца и мыло.

И я оставил ребят одних.

– Ты? – встретила меня Галя, округлив глаза. – Так рано? И башмаки привез?

– Король и Разумов со мной, – ответил я.

И Галя, забыв о башмаках, выбежала из комнаты.

– Как вы быстро обернулись сегодня! – выглянула из своей комнаты Софья Михайловна. – А краски купили?

– Король и Разумов вернулись, – повторил я и, уже входя в нашу комнату, услышал, как хлопнула дверь и Софья Михайловна, постукивая каблуками, сбежала с крыльца.

Удивительное дело! Я убежден, что держал себя в руках, когда ребята исчезли. По крайней мере, я изо всех сил старался не показать, что это ушибло меня. И сейчас я тоже вел себя так, словно ничего не случилось. Но улыбки ребят, их глаза поздравляли меня. Каждый подходил только затем, чтоб взглянуть, улыбнуться, а то и сказать что-нибудь сугубо оригинальное и значительное, вроде:

– Здорово!

Или:

– Вот это да!

А понимать надо было так:

«Поздравляю, Семен Афанасьевич! Уж я-то вижу, как вы рады. Да я и сам рад!»

Только Володин подошел ко мне без улыбки:

– Семен Афанасьевич, а что – Король опять будет в нашем отряде командиром?

В голосе его звучала тревога, и виноват – тревогу эту я поначалу не так понял.

– Нет, не будет, – сказал я суховато.

– Ну ладно, – ответил он, как будто я долго в чем-то убеждал его, а он – так и быть – согласился.

Он повернулся и с неожиданной для его короткого, квадратного тела быстротой побежал за угол дома, откуда нетерпеливо выглядывали, кивая и призывно жестикулируя, несколько ребят из третьего отряда. Минут через пять, не меньше, я снова увидел их, уже из окна, – они всё еще обсуждали важную новость. И тут-то я почувствовал себя в глубине души виноватым перед Володиным. Ясное дело: если он боялся, как бы Король не занял снова место командира, то вовсе не потому, что хотел и впредь сам командовать вместо Короля. Его заботило другое, о себе он не думал!

Весь остаток дня я был по горло занят своим. Король и Разумов несколько раз попадались мне на глаза. Ни растерянности, ни волнения в них не замечалось. Король заглядывал во все углы и закоулки, жадно всматривался во все новое, – а посмотреть было на что. Он обошел гимнастический городок, прыгнул через яму, пробежал по дорожке, подтянулся на кольцах. Побывал в кухне, зашел в хлев к Тимофею, которого мы все-таки решили продать колхозу имени Ленина. Подсолнушкин мужественно переносил горе предстоящей разлуки, он-то и сказал мне после: «Король тоже говорит – на что, говорит, в детдоме бык?» Он пришел и даже удивился: «О, говорит, как Тимофея раскормили, гладкий стал! Его в совхоз куда-нибудь, а нам он на что?». И наконец пришел Король в мастерскую. Он долго ходил между верстаками, приглядывался и словно даже принюхивался – раздувал ноздри, втягивая смолистый запах стружки. Заглянув как раз в дверь, я, не замеченный им, издали видел, как он молча отстранил Глебова и стал на его место.

– Алексей Саввич, а чего… – затянул было Глебов.

– Иди-ка сюда, – послышалось в ответ, – помоги вот: пройдись наждачком по этим планкам, а то мне некогда ими заниматься.

Глебов принялся за наждачок, а Король так и остался у его верстака. Разумов, ходивший за Королем, как тень, повертелся немного по мастерской и незаметно пристроился в подручные к Жукову, орудовавшему с какими-то досками в дальнем конце.

После вечернего чая ребята не разбрелись, как обычно, кто в клуб, к пинг-понгу или шашкам, кто на баскетбольную площадку или к волейбольной сетке. Нет, сегодня мы все, не сговариваясь, собрались на нашем высоком крыльце, а кому не хватило места на ступенях, расселись прямо на траве. Сидели, перекидывались короткими словами, не ведя общего разговора, но с ощущением общей удачи, события, к которому надо было привыкнуть вместе.

– Семен Афанасьевич, расскажите что-нибудь! – попросил Петька.

– Про коммуну! Правда, расскажите!

Кто-то постарался усесться поудобнее, кто-то придвинулся поближе.

И мне тоже захотелось в этот особенный день вспомнить коммуну, товарищей, Антона Семеновича, поговорить хоть немного о том, о чем думалось так часто, что постоянно было со мной и при мне.

О чем же им рассказать? Я оглядел их. Рассказываешь всем, а мыслью обращаешься иной раз к одному и речь ведешь для него. Видишь: вон тот, сидя на верхней ступеньке, устремил взгляд куда-то вглубь парка и смотрит туда не мигая и думает о чем-то своем… Он один сейчас, а не с нами, может быть он и не слышит. А этот прислонился к двери, и взгляд у него рассеянный – он тоже пока не слышит меня. Еще один слушает недоверчиво – и так хочется увидеть в его глазах искру не подозрительного, а настоящего, сочувственного интереса! А вот этот и смотрит и слушает, но дойдет ли до него? Поймет ли он, что мой рассказ – ответ не на один наш разговор? А вот Панин… Эх, Панин! Дойдет ли до тебя то, о чем я сейчас рассказываю?

– Так вот, – сказал я, – было это в прошлом году. Готовились мы к походу. Я уж вам как-то говорил, что летом мы всегда путешествовали – по Волге ли, по Крыму ли, но непременно отправлялись далеко, в новые места. Прошлым летом поехали мы на Кавказ. К вокзалу шли строем, а строй у нас был красивый, впереди – свой оркестр. Вы скажете – а вещи как же? Вещи мы складывали в грузовик, там было все: еда, посуда, чемоданы с одеждой. Грузовики шли за последним взводом – за нашими малышами. Однако хоть в строю ничего нести не полагается, старшие ребята в первом взводе несли чемодан. А получилось это вот почему.

Обычно, готовясь к лету, каждый коммунар у нас откладывал понемногу из своего заработка на заводе. Накапливалось порядочно, у иных больше сотни. К этому походу у ребят набралось всего пятьдесят пять тысяч рублей. А коммунаров четыреста – прикиньте-ка, сколько это в среднем на брата?

Переглянулись мои слушатели – быстро сосчитать такое в уме…

– Примерно по сто тридцать, – подсказал Алексей Саввич.

– Видите, сумма серьезная. Стали мы думать: если раздать эти деньги ребятам на руки – растратят зря и на Кавказ приедут ни с чем. И придумали положить в общий чемодан, а уж на Кавказе раздать, и тогда пусть каждый покупает, что ему хочется. Положили мы эти деньги в чемодан. Они едва уместились – как-никак, пятьдесят пять тысяч, и все пятерками да трешками. Антон Семенович посмотрел, посмотрел и говорит:

«Раз деньги на моей ответственности, стало быть этот чемодан должен нести я».

Попробовали мы чемодан на вес – килограммов двадцать, не меньше. Разве же можно, чтобы Антон Семенович такую махину тащил на себе всю дорогу! И вот решили мы дать этот чемодан на хранение первому взводу – комсомольцам. Они, конечно, согласились, и постоянно у них во взводе мельтешил этот самый чемодан.

А поход был нешуточный. Семьсот километров поездом до Горького. Четыре дня побыли в Горьком – походили, посмотрели, где жил Алексей Максимович, где работал, какие там еще памятные, интересные места, устроили экскурсию на автозавод. Потом наняли пароход – да, да, Петя, целый пароход – и поплыли вниз по Волге. Плыли не спеша, останавливались в каждом городе. И Антон Семенович понемногу стал раздавать ребятам деньги – с таким расчетом, чтоб и на Кавказ хватило. При каждой раздаче составлялся список, и ребята расписывались Списки были в другом чемодане, где помещалась вся наша канцелярия. Этот чемодан тоже был в ведении комсомольцев, но его не носили с собой, а клали в обоз.

И вот за десять дней плавания роздал Антон Семенович восемнадцать тысяч пятьсот сорок один рубль двадцать пять копеек – до сих пор помню. А почему так до копейки запомнил, вы сейчас поймете.

В Сталинграде пересели мы с парохода на поезд и покатили в Новороссийск. Поезд попался очень плохой, без света, а выезжали мы ночью и в темноте погрузились. Антон Семенович проверил караулы в каждом вагоне и пошел в первый взвод – спать. А утром, едва рассвело, толкают меня – просыпайся скорей! Едва разобрал, в чем дело, да так и ахнул. Оказалось, когда поезд отходил от последней станции, какой-то человек вскочил в вагон – и хвать чемодан! Потом кинулся к другой двери и выпрыгнул на ходу.

У меня в мыслях, конечно, одно: чемодан с деньгами! Тут старшие ребята и я с ними недолго думая повыскакивали из вагона – и, давай прочесывать все вокруг. Но вор как сквозь землю провалился. Мы были на последнем перегоне к Новороссийску и знали, что там коммунары пробудут два дня перед посадкой на пароход. Стало быть, нагоним. Что вам долго рассказывать – два дня мы рыскали по округе, устали, конечно, замучились, а хуже всего – пришли к своим в Новороссийск с пустыми руками. Тут оказалось – спросонок я не понял, а потом не спрашивал, – вор-то схватил не тот чемодан, который с деньгами, а другой – со всякой нашей канцелярией. Так что горевать особенно не о чем было, кроме как о собственной нерасторопности. И очень совестно было перед Антоном Семеновичем. Но потом выяснилось еще одно обстоятельство. Собирает Антон Семенович совет командиров и говорит:

«В чемодане лежали расписки ребят в получении денег. Значит, я теперь не могу отчитаться в расходе восемнадцати с половиной тысяч рублей. Как быть?»

Тогда секретарь совета командиров Шурка Жевелий говорит:

«Надо взять новые расписки».

Мы слушаем и думаем про себя: это верно, расписки надо взять, другого выхода нет. Но ведь, может, кто и забудет, спутает. А может быть и хуже: получил пятнадцать, а напишет десять, вот что плохо. У нас ведь ребята разные, есть такие, что пришли совсем недавно прямо из тюрьмы…

И вот на общем собрании Антон Семенович сказал ребятам, чтоб каждый написал на отдельной бумажке расписку на все деньги, сколько получил в дороге. Каждый сел, припомнил, написал. Вечером в совете стали приводить эти расписки в порядок – как ни говорите, четыреста штук! Разложили мы их по взводам, и каждый взвод отдельно подсчитывает.

«Подведут… ой, подведут, черти!» – шепчет мне Шурка.

И я тоже сижу, считаю, а сам думаю: как бы не подвели!

Шурка положил перед собой тетрадку и крупно так вывел: «18.541 р. 25 к.». И вот приходит минута: по взводам все проверено и записано, надо подводить общий итог. Шурка берет карандаш и начинает считать. Считал, считал, потом как бросит карандаш: «Не могу! – говорит. – Считай ты, Колька!»

Колька сел и начал вслух: три да четыре, да пять, да один, да девять… и пишет первую цифру итога: пять. Мы все закричали: правильно! А Щурка шипит:

«Подумаешь, правильно! Рано обрадовались. В копейках никто врать не будет».

Так мы считали. Когда дошли до десятков, Колька ошибся в подсчете – его тут же стукнули по затылку, и никто за него не заступился. А под окном столпились коммунары и ждут.

Наконец досчитали. Объявляет Колька общую цифру: «18.506 р. 25 коп.». Стало быть, недочет тридцать пять рублей всего-навсего. Ну, это еще не беда. Тут только мы почувствовали, до чего устали от волнения. Кажется, легче было вагон дров переколоть. Но все-таки противно: есть кто-то подлый среди нас. Хоть мы и думали про себя, как бы не подвели, а все-таки надеялись, что все сойдется… Шурка высунулся в окошко и говорит:

«Подсчитали. Тридцать пять целковых не хватает».

Там тоже молчат, не радуются. Шурка и говорит:

«А все отдали бумажки?»

«Все», – отвечают ему.

И тут Шурка как хлопнет себя по лбу.

«Ах я старый чурбан! – кричит. – Ах, собака! Нате!»

Выхватил из кармана бумажку и бросил на стол, а на ней – расписка, что Александр Жевелий получил в счет заработка тридцать пять рублей. Мы все и хохочем и ругаем его – дескать, вот голова дырявая, из-за тебя зря расстраивались. А Колька подскочил к окну и кричит:

«Правильно! Тютелька в тютельку! Копейка в копейку!»

За окном все, как один:

«Ур-ра!»

А Антон Семенович спокойно так говорит:

«А по-моему, иначе просто быть не могло».

Вот вам и вся история. Так-то.

– Ух ты! – сказал Петька.

Другие тоже как-то облегченно зашевелились вокруг меня. И тут я перехватываю странный, напряженный взгляд Репина. Он сразу отводит глаза и с наигранным безразличием произносит:

– Король, а горн ты что, загнал?

– Чего? – Король недоуменно поднимает брови.

Всплеснулся шум и тотчас замер. Все стихло, как перед грозой. Удивительно – никто, никто, даже Петька не только не начал разговора о горне, но, казалось, и не вспомнил о нем. А вот Репин помнил, все время помнил.

– Горн, говорю, спустил по дешевке?

– Да какой гори? Про что ты?

– В то утро, как вы ушли, пропал горн. Ты что ж, не знаешь?

– Да ты что, спятил?! – Король вскочил. Голос у него был сиплый, неузнаваемый: – Ты что? Ты… Чтоб я… чтоб я взял?! Ах ты…

Он рванулся к Репину, я едва успел схватить его за плечи:

– Погоди, Дмитрий!

– Нет, я ему сейчас морду… я ему… я…

Репин встал побледневший, но спокойный.

– Все так думают, не я один, – сказал он с вызовом.

– Не ври! – громко и зло сказал Жуков. – Никто и не вспомнил, один ты!

– Мы не брали, – растерянно заговорил Разумов. – Что вы, ребята! Мы и не знали…

– Можно подумать, что вы вообще никогда ничего не брали! – усмехнулся Репин.

И тут Разумов как-то неуверенно, неумело замахнулся и ударил Андрея по лицу. Ни я, никто не успел помешать ему – мы давно вскочили и стояли настороже, готовые разнять, развести, готовые удержать Короля, но мы меньше всего ждали, что в драку полезет Разумов.

Чьи-то руки схватили Разумова, кто-то оттащил Андрея. Все это долго рассказывать и описывать, а в действительности промелькнули какие-то доли секунды – мы не успели ни вздохнуть, ни опомниться, ни сообразить, что такое произошло сейчас у нас на глазах.

До чего же у меня чесались руки – схватить Репина за шиворот и встряхнуть хорошенько, встряхнуть так, чтобы все стало на место в этой вывихнутой, себялюбивой душе!

– Кулаком ничего не докажешь, – сказал я.

– А мы… мы не собираемся доказывать! – крикнул Король.

– И не нужно доказывать. Слушай, Репин, – продолжал я, в упор глядя на Андрея. – Ты мне говорил недавно про горн. Что я тебе сказал?

Репин сжал губы и отвернулся. Кругом было тихо, слышалось только дыхание ребят.

– Я тебе сказал, что не верю в это, – подчеркивая каждое слово, напомнил я.

– Семен Афанасьевич! – Жуков стоит подтянутый, серьезный, таким он бывает, когда ведет наши собрания или выступает в совете детского дома. – Ведь Репин мне сегодня то же самое говорил. А я ему сказал, чтоб он забыл и не повторял… Зачем ты вылез? – круто повернулся он к Андрею.

– Новое дело – зачем! А как же ему не вылезти! – нарушил настороженное молчание Подсолнушкин. – Ты спроси, чего он вылез, когда из Ленинграда приезжали. Разве он может, чтоб все, как следует?

– Злости в нем много, – откликнулся Сергей Стеклов.

– Злостью можно и подавиться, – неожиданно объявил Петька.

Я встретился взглядом с Алексеем Саввичем. Его глаза смеялись. «Молодцы! Я рад!» – говорили они.