Помню день, когда открылась наша комната. Утром Велехов вдруг попросил:
      - Галина Константиновна, я пойду с вами на станцию.
      - Что, тебе тоже до всего дело стало?
      - Хочу поглядеть.
      Когда мы пришли, Настя с красной повязкой на рукаве уже стояла у окна и смотрела в темноту, ожидая первых путников. Женя с Наташей пошли по вагонам. И вот дверь отворилась, и на пороге, зажмурясь от яркого света, нерешительно остановилась молодая женщина с ребенком на руках. Настя взяла у нее ребенка, мать устало опустилась на табуретку.
      - Вот, - сказала она, вынимая из кармана бутылку с молоком, разогреть... Если можно...
      На печурке грелась вода. Я осторожно опустила бутылку кастрюлю, и женщина ответила благодарным взглядом. Она, видимо, давно уже не высыпалась - глаза были красные и смотрели, словно не видя.
      - Знаете что, - сказала я, - пойдите в вагон и прилягте, поспите. Поезд еще долго будет стоять, а мы поглядим за маленьким.
      Женщина покорилась как-то бездумно, - видно, недосып был долгим, мучительным и желание забыться сном хоть на минуту - неодолимое.
      Едва она вышла, младенец завопил. Мы развернули его, повесили сушить пеленки. Потом напоили парня молоком, он не орал, только пока ел, а потом закричал с новой силой.
      Тем временем в комнату пришли еще две женщины с ребятами, и одна, постарше, сказала:
      - Слышу знакомый голосок. Малый с нами в одном вагоне - откуда силы берутся, кричит без отдыху, без сроку - ну что ты будешь делать! Мать извел, всех сна лишил!
      Парень орал долго, упорно, голосисто. Иногда он вдруг замолкал, а через короткий срок принимался за свое с новыми силами. Настя трясла над ним крышкой от кастрюли, брала его на руки - ничего не помогало.
      - Прямо изверг! - говорила женщина помоложе, в старом залатанном платке. Она наскоро сварила на огне мучную кашу и теперь кормила свою девочку.
      Я взяла "изверга" и перевернула его на живот. Он потыкался носом в одеяло, потом поднял голову, озабоченно наморщив лоб. Орать в таком положении было затруднительно - он попытался, но тотчас уронил голову на подушку и умолк.
      Все засмеялись - и обе женщины, и девочка, набожно смотревшая на каждую ложку каши, которую подносила ей мать. Тут дверь снова отворилась, и вошел Еникеев с тетрадкой в руках.
      - Гражданки, - сказал он, не глядя в нашу сторону, - вот книга отзывов, прошу писать отзывы. Не на каждой станции встречаете такую заботу о человеке.
      И вдруг я услышала громкий, отрывистый смех Велехова (я совсем о нем забыла):
      - Вот это молодец! Не растерялся!
      * * *
      Перед тем как пойти в школу Сене Винтовкину, Настя сшила ему из новой мешковины портфель и в портфель положила две тетрадки: в клеточку и в три косых. Пенал сделали в нашей мастерской. Все это по военному времени было огромным богатством. Но Сеня посмотрел и сказал:
      - Больно мне надо!
      - Свинья же ты, однако, милый друг! - сказал Женя.
      Настя на Сеню не обиделась. Она по-прежнему заботилась о нем. Починкой и штопкой мы занимались сообща - всякая разорванная одежка передавалась сводному отряду, который чинил, штопал, латал. Но Сенину одежду Настя всегда чинила сама. Она терпеливо сносила его грубость. Только иногда говорила мне:
      - Сама не знаю, какой подход к нему найти.
      ...В школе неприятности начались с первого же дня. Сеню посадили на одну парту с глазастой, курносой девочкой, тихой и безобидной. Сеня заявил:
      - Чем мне с ней сидеть, лучше утопиться!
      Он изводил свою соседку, дергал ее за косу, облил ей чернилами тетрадь. На уроках не слушал, на переменах дрался, и учительница Клавдия Васильевна не имела ни малейшего желания искать какие-то там подходы, а просто велела мне:
      - Приведите-ка вашего воспитанника в чувство. Да поскорее, пожалуйста!
      Настя не бранила Сеню, терпеливо учила с ним стихи и следила за тем, как он выводит палочки. Ребята в один голос твердили, что Настино воспитание неправильное, что она Сеню еще больше распустит. А больше куда же? И так сладу нет.
      Наташа упрямо и уже не в первый раз говорила, что Сеню надо у Насти отнять. Но что-то мешало мне согласиться с ребятами. Уж не знаю почему, я твердо верила, что Настя поступает так не от слабости характера. Что есть в ее поступках не одна доброта, но и разум.
      И однажды случилось так.
      На Незаметной улице, через дом от нас, жили старики Девятаевы. Жили они в крошечном голубоглазом домике - ставни выкрасил в незабудковый цвет младший сын перед уходом на фронт. А всего сыновей было четверо - и все на фронте. Старики были на нашем попечении. Мы пилили им дрова, пололи огород (совсем маленький, около самого дома). Если кто-нибудь из стариков болел, наши ребята отоваривали для них карточки, покупали хлеб. Старики Девятаевы очень любили нас и всегда так благодарили за каждую пустяковую услугу, будто мы в весть что для них сделали.
      И вот однажды Прохор Иванович поймал с поличным на своем огороде Сеню. Он бы не стал жаловаться, опять-таки потому, что считал себя в долгу перед нами. Он, может, пожурил бы, а может, и так отпустил, не сказав ни слова. Но нет тайного, что не стало бы явным! Когда Прохор Иванович выводил Сеню из калитки, мимо, на Сенину беду, шел Шура Дмитриев. Он спросил, что случилось, выслушал сбивчивые объяснения Прохора Ивановича, который старался, чтобы его слова не звучали жалобой. Впрочем, суть дела была ясна и так: из Сениных карманов торчали хвостики моркови. Шура взял нашего молодца за руку, привел домой и тут уж изложил все своими словами, без недомолвок.
      - Бессовестный! - закричала Настя. - Ты бессовестный. Правду ребята говорили. Теперь я вижу, ты и есть бессовестный! Старики... у них все дети на фронте... Кто может помочь - помогает, а ты... Польстился! Да если б ты даже с голоду помирал! Как тебе не стыдно!
      Ребята слушали, открыв рот. Неужели это говорит Настя - тишайшая Настя, безропотно сносившая Сенину грубость, Наташины насмешки, Тонино поддразнивание? Девочка, которая ни на кого не обижалась и сама ни разу никого не обидела? Кажется, это произвело некоторое впечатление даже на Семена Винтовкина - он глядел на Настю во все глаза. Он никогда не видел ее такой, она никогда на него не сердилась, что же это она сейчас так шумит? Ведь на этот раз он ей ничего худого не сделал?
      - Я вот было тоже поживился помидорами в соседском огороде. Еще в Черешенках. Так Семен Афанасьевич мне на шею надел связку из помидоров. "Раз, говорит, у тебя память короткая, носи это ожерелье, чтобы память у тебя больше не отшибало!" - припомнил Лепко. - Три дня не снимал. Вот было дело!
      ...А вечером Настя снова сидела рядом с Сеней и терпеливо проверяла, как он решил примеры по арифметике. И хоть лицо у нее было строже, чем обычно, каждый из нас понимал: раз войдя в ее душу, человек уже оттуда не уйдет. Потому что Настя принимает его "с сапогами и с шашкою". И что бы ни натворил Сеня - еще и еще, - она уже от него не отступится.
      * * *
      - Стучат? - сказал Егор и кинулся открывать. Он все еще не оправился и едва волочил ноги, но если в дверь стучали, он всегда срывался первый, чтоб опередить Лену, меня или Симоновну.
      В дверях стояла высокая молодая женщина в городском пальто и меховой шапочке. За руку она держала мальчика лет четырех, смуглого и черноглазого, как Антон.
      Она поздоровалась, мы ответили и ждали, что будет дальше: никто ее не знал. Она тоже молчала, смущенная. Я хотела спросить: "Вам кого?" - и вдруг, поглядев на Симоновну, увидела взор ее, устремленный на мальчика. Век не забуду, как она глядела - любовно и робко, с тоской и ожиданием.
      - Поздоровайся с бабушкой, Алик, - сказала женщина и подтолкнула мальчика к Симоновне. Но он жался к матери и смотрел на бабку испуганно и недоверчиво.
      - Садитесь, что же вы стоите! - пригласила я, думая, что надо бы всем уйти и оставить их вдвоем.
      - Мне надо с вами поговорить, мамаша! - сказала женщина, словно подтверждая мою догадку.
      - Пойдемте, ребята, в кухню, - сказала я, - картошка стынет.
      - Я не хочу есть! - Лена сидела на сундуке, болтая ногами, и не спускала с гостьи злых глаз.
      - И все-таки мы пойдем на кухню, - рассердилась я. - Ступай, Лена, собери на стол.
      И вдруг Антон подбежал к мальчику и изо всех сил толкнул его в грудь. Женщина испуганно охнула, я схватила Антона. Он громко ревел, выкрикивая сквозь слезы:
      - Она не его бабушка! Она моя бабушка!
      - Вот сейчас шлепну тебя, - сказала я с сердцем, уволокла ревущего Антона в кухню и оттуда еще раз окликнула Лену с Егором. Они вместе с Мусей вышли следом за мной. На кухне Антон продолжал орать. В комнате плакал обиженный Алик.
      - Сумасшедший дом! - засмеялась Муся. - Интересно, зачем она пришла? Уж не за нашей ли бабушкой?
      Я положила всем горячей картошки. Было воскресенье, мы так любили этот день, так славно было собраться за столом всем вместе. Сейчас перед каждым стояла тарелка с горячим картофелем, но никто не притрагивался к еде. Мы ждали. В соседней комнате говорили тихо, да, кроме того, там все еще плакал мальчик, и слов не было слышно. Антон размазывал по лицу слезы и уже не плакал, а только нудно подвывал - то затихая, то, набравшись сил, погромче. Я уже хотела дать ему шлепка, но тут в дверях появилась женщина с мальчиком на руках и, не прощаясь, пошла к выходу. Муся попыталась помочь ей отодвинуть щеколду, но она сказала холодно:
      - Не беспокойтесь, я сама.
      Следом за ней вышла Симоновна. Она взяла на колени Антона, вытерла ему слезы и похлопала по спине.
      - Ну, что ты, Тосичек, - тихо говорила она, - ну, что, сынок?
      - Зачем она приходила? - мрачно спросила Лена.
      Ларчик открывался просто: на короткую побывку должен был приехать с фронта сын Симоновны. Его командировали Челябинск, а на обратном пути разрешили на два дня завернуть в наш город повидать семью. Вот на эти два дня сноха и звала Симоновну домой...
      - И вы пойдете? - гневно спросила Лена.
      Симоновна не ответила. Она осторожно спустила Антона с колен и потянулась к теплому платку, в котором обычно выходила на улицу.
      - Не надо, - тихо сказал до сих пор не проронивший ни слова Егор, - не ходите!
      - Мама, ну что ты молчишь? - со слезами в голосе сказала Лена.
      - Ничего Галина Константиновна мне не скажет. Она понимает. Дай кошелочку, Егор. Сейчас и пойду. Вася завтра утром приезжает. Не плачь, Тосичек. Я опять к тебе приду.
      Дверь закрылась. Я подошла к окну, отдернула занавеску. Симоновна шла, осторожно ступая, держа в руках пустую кошелку.
      - Она довольно интересная, эта сноха, да, Галина Константиновна? услышала я голос Муси. - Только ей, наверно, все-таки не удастся скрыть от мужа, что свекровь дома не живет. Соседи ему все равно расскажут.
      * * *
      Я всегда старалась в середине дня забежать домой хоть на несколько минут. Сейчас, когда Симоновна ушла, непременно надо было заглянуть к ребятам, но мешало то одно, то другое. Как вдруг, спускаясь с лестницы - я уже совсем было собралась отлучиться ненадолго, - я увидела поднимавшуюся навстречу Лену.
      - Письмо? Антоша? - спросила я.
      - Не волнуйся, пожалуйста. Нет, ничего не случилось. Я только подумала, не здесь ли Егор.
      - Егор? Его нету дома?
      Каждый день он около часу сидел на лавочке перед домом - дышал свежим воздухом. Мы укутывали его, как куклу, сидеть неподвижно на уральском морозе не шутка. Но ходить по улице...
      Как же он пошел? Куда? Зачем?
      - Тосик сказал: за бабушкой.
      Вот оно что! Ни я, ни Лена - мы не знали прежнего адреса Симоновны. Валентины Степановны не было дома, Муся дежурила в госпитале. И это было странно - значит, Егор оставил Тосика одного. Правда, с минуты на минуту должна была вернуться из школы Лена. Наскоро попросив Петра Алексеевича присмотреть за всем, я побежала домой, услышала объяснение Антоши: "Егор пошел за бабушкой, он ее сейчас приведет" - и, оставив Лену дома, кинулась по улице, вдоль которой уходила от нас Симоновна. Уже смеркалось, улица была пустынна, я одна шла, почти бежала по ней, не понимая, куда бегу и где найду Егора. И вдруг увидела: на обочине дороги кто-то сидит съежившись, прямо на снегу.
      - Егор? - окликнула я.
      Он поднял голову, но не шевельнулся. Я подошла, стала поднимать его, он только замотал головой. Он, видимо, очень озяб и ноги совсем его не слушались.
      Плохо помню, как мы добрались домой. Егор изо всех сил пытался идти сам, но сил-то у него и не было. На полпути я догадалась постучать в какое-то освещенное окно и попросила санки. Парнишка лет пятнадцати вынес детские самодельные саночки со спинкой, помог мне усадить Егора, и я легко довезла его до дому.
      - А бабушка? - спросил Тосик, едва увидев нас.
      - На вот, она тебе прислала. - Егор протянул ему конфету в бумажке.
      Тосик взял конфету, упрямо повторил:
      - А бабушка? - И губы его распустились, как всегда перед слезами.
      Мы раздели Егора, уложили. Он боялся смотреть на меня и лежал, отвернувшись к стене.
      - Я хотел сказать ее сыну. Да не сказал. Она не дала. Он спросил: "Ты чей, мальчик?" А Симоновна говорит: "Мой знакомый мальчик, меня проведать пришел". - "Откуда, спрашивает, ты его знаешь?" - "А я его мамке помогала за ребятишками смотреть: война. Когда-никогда, а помочь надо". Он говорит: "Это хорошо, да у тебя своего дела много, и старая ты". А она говорит: "Да я помаленьку. Люди они хорошие, простые, как не помочь? Мужик то же самое на фронте". Только я рот открою, а она чего-нибудь начинает говорить. Жены его не было, тут бы и сказать. А она не дала. Все сворачивала на другое. Потом дала конфету для Тосика и говорит: "Ну, иди домой".
      Помолчав, Егор прибавил:
      - Не сердитесь, Галина Константиновна... - В голосе его послышались слезы, и он умолк.
      - Я не сержусь, я рада, что ты жив, что не замерз у дороги. Но как ты мог такое затеять?!
      - Мы с Егором уговорились сказать сыну все и открыть ему глаза на его жену, как она с Симоновной обращается. Но не знала, что он сам побежит, сказала Лена.
      - У вас у обоих ума палата, - устало ответила я. - Ну, с Лены спрос невелик, но Егор, Егор, ведь тебе скоро четырнадцать! Раз Симоновна решила оберечь сына, вы не должны были вмешиваться.
      - Ну, а если бы эта ведьма била Симоновну, тогда должны были бы сказать?
      - Ну, тогда...
      - А это, что она сделала, хуже битья!
      - Ох, не до спора мне. Я ухожу и очень прошу больше никуда не убегать.
      - Я не убегу, - сказал Антон. - Я вырасту большой, возьму ружье и убью того внука и останусь у бабушки один внук.
      На другой день к вечеру Симоновна вернулась домой. Она вошла, тихо сняла с себя ветхое пальтишко и села на сундук, привычно положив руки на колени. Тосик уже спал, Егор смотрел на нее пристально, не мигая. Лена отвернулась к стене и натянула одеяло на голову.
      * * *
      - Галина Константиновна, вы опять скажете - нельзя касаться. А как же не касаться, если ваша Муся влюбилась в капитана из пятой палаты?
      Наверно, выражение моего лица пугает Тоню, потому что она умолкает, отводит глаза и ворчит:
      - Ну, как хотите...
      Как я хочу? Я хочу не думать об этом, не слышать об этом, но поневоле думаю и слышу.
      - Загуляла, загуляла... - рассуждает Валентина Степановна. - Вот сегодня пришло письмо от Андрея от вашего, а она и не распечатала - в госпиталь, видишь, спешила. А сегодня и не ее дежурство совсем...
      - Что пишет Андрей? - спросила я вечером, с досадой замечая, что голос мой звучит сухо и неприязненно.
      - Ах, боже мой, - весело воскликнула Муся, - верно, письмо же! Сбегала в комнату Валентины Степановны и тотчас вернулась, на ходу проглядывая исписанные мелким почерком листки. - Ну, как всегда... милая там... дорогая... помню тебя постоянно... Думаю о тебе бесконечно... Ах, господи... Ну, где же дело? Вот, поверите, Галина Константиновна, - сказала она, поднимая смеющееся лицо, - ни слова, как он там живет, какие-нибудь случаи боевые - ну ничего! Совершенно пустые письма!
      - Так про любовь же! - воскликнула Лена. - Как же пустые!
      Муся смеется:
      - Это очень хорошо - любовь, но надо же и о деле писать! Разве можно все про одно, все про одно...
      ...Лена и Егор привязались к Мусе и гордились ею. Им нравилось, что она такая красивая и веселая. Лена любила рассказывать, как она шла с Мусей по улице и на Мусю все оглядывались, а на базаре один дядька, торговавший картошкой, сказал:
      - Ладно уж, уступлю, бери по своей цене. С такой красавицей торговаться грех.
      Когда Муся приходит в клуб на танцы, все только на нее и глядят. В госпитале все от нее без ума.
      - А она любит только Андрея! - торжествующе заключает Лена. - Одного Андрея, и больше никого на свете! Андрей небось поглядит на Мусину карточку - и ему все нипочем: ни пули, ни снаряды, да, мама?
      Лене очень нравится представлять себе все это. Она читала в газетах, слышала по радио о верности, о стойкости и повторяет эти рассказы чуть ли не слово в слово. Муся, казалось ей точь-в-точь такая, как героини этих очерков, И Андрей подходит: вот таким и должен быть он, тот самый, что на фронте, - воюет, любит, и ничто ему не страшно, ничто его не берет. И вдруг... Муся не радуется письмам, не отвечает на них. Для Егора и Лены это - крах. Прежде в их жизни все было ясно: белое - это белое, а черное черное. Любить можно только один раз в жизни, и если у тебя любимый человек на фронте - других людей не должно быть для тебя. А тут... Муся целыми днями пропадает в госпитале, даже не в свое дежурство.
      Что мне до всего этого? - думаю я. Это меня не касается... А если бы Андрей был твой сын - касалось бы? Я пытаюсь представить себе, какая жена будет у Тосика. Нет, смешно, и ничего не выходит. И все равно я ничего не стала бы делать - да и что тут сделаешь? Разве я могу сказать: помни Андрея... тоскуй о нем... люби его...
      - Вот в книгах пишут, и вы говорите - любовь... Любовь... А какая она такая, эта любовь, если Муся ваша... Сказали бы вы ей...
      Как и Тоня, Лиза спотыкается о мой взгляд и, недолго помолчав, говорит:
      - Да, да... Я знаю, обидеть легко, а потом исправь попробуй...
      И я не могу разобрать, говорит она серьезно или с насмешкой.
      Трудно, трудно быть свекровью. Вот пришло мне письмо от Андрея - он спрашивает, здорова ли Муся? Почему не пишет?
      Письмо короткое, тревожное - видно, оно трудно писалось, и есть в нем какой-то невысказанный вопрос.
      Я отвечаю бодро: Муся здорова, много работает, на днях напишет. А Мусе говорю сердито (так, наверно, сказала бы настоящая свекровь):
      - Садись и пиши Андрею. Нет, не завтра, а сейчас.
      Так же весело и просто, как делает все, она садится к столу и, не задумываясь, крупным разгонистым почерком не пишет - катает письмо.
      ...Я знаю капитана из пятой палаты. Фамилия его Малинин. Ему лет тридцать. Я хотела бы, чтоб у него было неприятное лицо. Отталкивающее, противное. Чтоб он был фанфарон и нахал. Тогда бы я могла относиться к нему плохо. Но он не такой. Я не знаю, красивый ли он, но лицо у него хорошее.
      Однажды я слышала, как его сосед по палате, капитан Лебедев, кричал на санитарку:
      - Безрукие, толком ничего не умеют сделать! Заелись тут, в тылу!
      Малинин приподнялся на койке.
      - Постыдитесь! - сказал он гневно. - Кому вы это говорите?
      - Па-апрашу без замечаний! - бешено сказал Лебедев. - Это не ваше дело!
      - Это мое дело! - ответил Малинин. - Вы не смеете так разговаривать с людьми.
      На меня, когда я бывала в госпитале, Малинин смотрел как будто настороженно, вопросительно. Иногда мне казалось - хочет заговорить. Но он молчал. Он выздоравливал, и его часто можно было видеть в коридоре у окна, откуда открывались горы. Как-то наши ребята устроили концерт в палате для выздоравливающих. Раненые, уже хорошо знавшие всех наших артистов, стали просить, чтобы Таня почитала стихи. Она вышла на середину палаты и, не боясь, не стесняясь, радостно и с охотой начала выкликать свое:
      Одеяло убежало!
      Улетела простыня...
      Я стояла в дверях. Рядом, не заходя в палату, опираясь на палку, слушал капитан Малинин.
      - Ах ты зверюшка смешная! - сказал он.
      Я взглянула на него - он смотрел на Таню, улыбаясь.
      - У вас есть свои? - спросила я вдруг.
      - Нет, я не женат, - ответил он, не повернув головы, - но я очень люблю детей.
      * * *
      - Какое странное письмо я получила от Андрея, - сказала мне за ужином Муся. - Посмотрите, Галина Константиновна: "Муся, голубчик мой, с чего это ты вздумала писать мне на машинке? И почему ты пишешь, что учишься печатать, Ведь ты отлично стучала? И вообще какое-то странное письмо получилось, я не совсем понял его". Галина Константиновна, не посылала я ему письма на машинке - ничего не понимаю! Интересно, кто это упражняется?
      Я подумала, что, кажется, могу пролить свет на это таинственное происшествие. Больше всего мне хотелось попросту отшлепать шалую девчонку.
      - Ты ничего не хочешь сказать мне, Тоня? - спросила я на другое утро.
      - Нет, а что?
      Ее маленькие, карие, умные, как у медвежонка, глаза смотрели независимо.
      - Где ты раздобыла пишущую машинку?
      - А, это! В канцелярии, в госпитале. Я попросила, меня там знают, мне разрешили. Ничего получилось.
      - Тоня, да ты понимаешь?..
      - Нет, не понимаю! - вдруг закричала она. - Не понимаю и понимать не хочу! Он там свою кровь проливает, погибнуть может, а она ему не пишет, разве я не знаю? А он с горя под пулю может стать! Как это вы говорите нельзя мешаться! Надо мешаться! Надо! Вы думаете, если вы влюбитесь, я буду молчать? Да я...
      Она поглядела на меня и вдруг осеклась.
      - Ладно, - сказала я тихо. - Что же ты написала?
      - Я? Я написала: дорогой Андрей, не обижайся, что пишу тебе на машинке, захотелось научиться, да и не мешает еще одну специальность завести, теперь все многостаночники. У нас все хорошо, я здорова и люблю тебя по-прежнему и даже еще больше. Бей фашистов, а мы в тылу тоже не подкачаем. Целую тебя миллион раз. Жду ответа, как соловей лета... Почему вы смеетесь, Галина Константиновна? - спросила она испуганно. - Не так надо было?
      ...Итак, все - кто молчаливо, а кто и вслух - требовали, чтобы я поговорила с Мусей. Я бы и поговорила, да не понимала я, что ей сказать. Если она разлюбила Андрея, так ведь не полюбит снова оттого, что я с ней поговорю? А если любит, то мои слова только оскорбят и рассердят ее. Ну что ж, пускай сердится. Дома мы никогда не оставались один на один. Поэтому утром, когда мне надо было на Незаметную, а ей в госпиталь, я дождалась ее, и мы вышли вместе.
      - Муся, - сказала я, - я хочу тебя спросить - не как свекровь, не как мать, а как твоя подруга - почему ты не пишешь Андрею?
      Она молчала. Я взглянула на нее и впервые увидела это лицо серьезным, даже хмурым. Мы дошли до детского дома, она замедлила шаг, собираясь свернуть к госпиталю. Потом остановилась и взглянула на меня сумрачно:
      - Неохота мне писать ему. Не знаю, что писать. Ведь вы же сами все знаете.
      Я решила испить чашу до дна:
      - Ты полюбила другого?
      Боже мой, подумала я, провалиться мне, что ли, сквозь землю?
      - Не знаю! - Муся улыбнулась. - Я еще сама не знаю! Только он мне очень нравится. - И вдруг серьезная, нахмуренная Муся исчезла и предо мною опять стояла та, которую я знала и к которой привыкла: - Вы не думайте, Галина Константиновна, он не какой-нибудь легкомысленный, он очень хороший. И он неженатый. И он сказал, что любит меня, и, кажется, я его тоже люблю. Он скоро выпишется, и мы уедем в Магнитогорск к его родителям - ему на фронт не скоро.
      - Еще не знаешь, любишь ли, - и уедешь с ним в Магнитогорск?
      - Нет, наверное, люблю. Я почти уверена, что люблю. Вы не сердитесь, что так получилось!
      ...Видно, когда не любишь, легко быть жестокой. Письма от Андрея все шли и шли, небрежно распечатывались, наспех читались - с гримасой нетерпения и скуки. Зачем приходят эти бедные, никому не нужные письма? Если б одно из них было мне - оттуда, где сейчас Семен, от него. Если бы, если бы...
      - Я не хочу, чтобы Муся с нами жила! - непримиримо сказала Лена.
      - Не говори глупостей.
      - Почему это глупости? Почему она должна жить с нами, если...
      - Потому что Андрей просил меня принять ее. И позаботиться о ней. Я обещала. И, как могу, выполняю.
      - Но мы же не смогли позаботиться о самом главном!
      - Не смогли. Но тут никто не властен.
      - Что же она какая, эта любовь?! Приходит - не спрашивается, а уходит ничем не остановишь! - вдруг сказала Лена с взрослой горечью, с недоумением, со страхом. - Нет, если я кого полюблю, то уж навсегда, на всю жизнь!
      * * *
      Я встретила на улице капитана Малинина. Он почти уже не хромал. Он шел, как человек, которому некуда спешить, скользя взглядом по неказистым домикам, по горам, что хороводом окружили Заозерск. Скоро он покинет этот незнакомый город, куда его привезли тяжелораненым, в беспамятстве, - город, где ему вернули здоровье и жизнь. Он, наверно, прежде и не знал, что такой город есть на свете, а теперь будет помнить о нем всегда. Мы встретились, капитан Малинин поздоровался, я кивнула, он прошел мимо - и вдруг окликнул меня.
      Я остановилась. Он поравнялся со мной и пошел рядом. Может, он ждал, что я заговорю? Но я молчала.
      - Вот хотел спросить вас... Я ведь знаю, что вам все известно... Я хочу написать Мусиному мужу. Написать и все объяснить. Вернее, я уже написал. Как вы посоветуете - посылать?
      - Нет, - сказала я.
      Он шел молча, и в молчании этом было - почему?
      Человек, который шел рядом со мной, не был ни в чем виноват. Никто не виноват, если полюбит. И еще меньше он был виноват в том, что его полюбила Муся. Но я не хочу, чтоб это письмо пошло на фронт. Я помню Андрея мальчиком и не знаю, каков он теперь - слаб ли, силен, защищен, беззащитен? Как он примет этот удар? Если б это был Митя, я ничего бы не стала скрывать. Я знаю, Митя выстоит в любую непогоду. Но Андрей... Нет. Сколько можно будет пускай не знает. Я часто пишу ему, рассказываю, что Муся по горло занята в госпитале. Но вот уже месяц от него - ни строчки. Не знаю, замечает ли это Муся, но я замечаю. Почему он молчит? Догадался? Понял? Или его уже нет?
      - Почему? - слышу я голос капитана Малинина и понимаю, что он переспрашивает уже не первый раз. - Почему не посылать письмо?
      - Что вы можете написать ему? Что объясните? - Мне не хотелось быть резкой, но я слышала, что слова мои звучат зло. - Ведь вы же сами были на фронте, как же вы не понимаете? Ему одно только письмо нужно - от Муси. Поставьте себя на его место - стали бы вы читать, что пишет вам человек, отнявший - нет, простите - полюбивший вашу жену? Я знаю, тут не идут такие слова - отнял. Муся не вещь, ее нельзя отнять, но я не вижу смысла в вашем письме. Оно только добавит горечи. Может быть, я неправа, но я не хочу. Прошу вас - не нужно этого.
      - Хорошо, - сказал он покорно. И добавил, помолчав: - Послезавтра мы уезжаем. Муся уже сказала вам?
      Нет, об этом я еще не знала, и известие это меня резануло. Муся была, как всегда, веселой и легкой, только отклика она не получала - один Тосик был с ней по-прежнему ласков, хотя и переводил недоумевающие глаза с нас, хмурых, на нее, весёлую. Лена и Егор смотрели исподлобья, отвечали отрывисто, и она перестала обращать на них внимание. Ей было все равно. Прежде мне казалось, что она полюбила детей, но, видно, ошиблась. Она была легкий человек, Муся, и привязанности неглубоко проникали ей в душу. Она покинет нас, и в памяти ее даже следа не останется - с глаз долой, из сердца вон. Она послезавтра уезжает. Да как же она мне ничего сказала?
      А в детском доме об этом уже знали, потому что не было чего такого, чего не знала бы Тоня, а уж если знала Тоня... И, зайдя в кухню, я услышала, как Аня Зайчикова, вытирая посуду объясняет Лючии Ринальдовне:
      - И что за человек такой несамостоятельный! Дружит с одним, а потом увидит мал-маленько покрасивше - и за этим. Уж если любишь, то тут хоть какой раскрасавец, а ты должна ноль внимания! Правду я говорю, Лючия Ринальдовна?
      - Чистую правду.
      - А если хотите знать, ничуть он не красивше, капитан этот. Я видела карточку того-то - куда лучше!
      - Тем более! - отвечает Лючия Ринальдовна, по-видимому не очень вслушиваясь в Анины речи и озабоченная тем, как бы не подгорела пшенная каша.
      Муся так и не сказала мне ничего в тот день. Назавтра я поздно вернулась домой, дети уже спали. Из своей комнаты выглянула Валентина Степановна и поманила меня рукой.
      - Вот, записка вам! - сказала она, протягивая мне листок. - Без меня уехала... Все разбросала, перевернула, письма валяются - поглядите, Галина Константиновна.
      Дорогая Галина Константиновна, я уезжаю, спасибо за все. М., - было написано на обрывке бумаги. Я вошла в комнату Валентины Степановны. На столике - отчаянный беспорядок, все ящики выдвинуты, на окне, на полу раскиданы письма. Я села на пол и стала их подбирать. Зачем? Кому они нужны? Я не читала, собирая и складывая эти письма, но вдруг в глаза бросалось слово, строчка: "Я шагу не смогу ступить без тебя, не могу видеть ни лица, ни леса, ни человека, не видя твоими глазами, всюду, всюду ты со мной....", "Ты всегда в моем сердце. Нет, в сердце сердца... Так вот и знай. И помни...", "Помню тебя постоянно, думаю о тебе бесконечно. И так будет всегда, до последнего часа жизни". Столько слов любви, преданности, нежности - и никому они не нужны. Я день и ночь думаю, жду одного только слова. Нет, двух слов: жив, люблю, но их нет, этих слов, и дождусь ли я? А здесь такое богатство, и все впустую...
      * * *
      - Вот Муся-то ваша... Вот она - любовь... - говорит Лиза.
      Мы идем с ней из госпиталя. Дует жестокий ледяной ветер, он вот-вот погасит звезды, он перехватывает дыхание, и говорить трудно, и слушать нелегко. Но я понимаю, что нельзя велеть ей сейчас: "Помолчи, а то простудишься". Вот сейчас пришла такая минута, настало время ей сказать, а мне услышать. Темнота ли, или то, что мы вдвоем (это ведь редко бывает) что-то вдруг помогло ей заговорить: