- Видать, в их режимном детдоме про трудовые процесс не забывали, говорил Ступка.
      Но вскоре к нам наведался начальник заозерской милиции. Он ожидал меня на втором этаже, в моей каморке. Он сидел у стола и показался мне очень высоким и крупным: широкие плечи, большая голова, руки точно лопаты. Лицо у него было будто наспех каким-то грубым орудием вытесано из камня. Лоб, щеки, подбородок - все четырехугольное, и от носа к губам глубокие борозды. Глаза прятались под густыми бровями, и я не могла рассмотреть их, да и не пыталась - я с тревогой и волнением ждала, что он мне скажет: уж наверно начальник милиции пришел не просто меня проведать и справиться о моем здоровье.
      - Так вот какое дело, - начал он, и голос его звучал не сердито. Жители жалуются: пропадают куры. У одного гражданина забор разобрали ночью, ни колышка не оставив. Чистая работа. Есть подозрение на ваших.
      - Но почему? Почему на моих?
      - Да уж так... - ответил он уклончиво.
      - Знаете что, пойдемте к ребятам. Скажите им сами. Я уверена - это не имеет к нам никакого отношения.
      Он взглянул на меня жалостливо, это жалостливое выражение не шло к его крупному четырехугольному лицу. Он встал, и тут я увидела, что он совсем маленького роста, он только сидя за столом казался великаном. Мы вышли к ребятам, которые в тот час готовили уроки, и он слово в слово повторил то, что уже слышала я.
      - Что такое?! - вскочила с места Наташа. - Как вы можете говорить? У нас хоть и не хватает еды и с дровами трудно, но разве же кто-нибудь из нас... - И вдруг она осеклась.
      - Про нас прежде такого никто бы не сказал! - крикнула со своего места Тоня.
      И тогда встал старший из наших новичков - Велехов:
      - Надо так понимать, что речь идет о нас? Вы святые, честные, а если кто крадет, так мы, из режимного детдома. Правильно я понял намек?
      У меня упало сердце, вот этого я боялась больше всего.
      - Нет, - сказала я, - мы никого не делим на своих и чужих. Вы наши, и мы все должны подумать, чем вызвано такое подозрение, ведь это не шутка, если в городе так о нас говорят.
      - Я думаю, - сказал Сизов, - что "не пойман - не вор" - не отговорка. Однако какие все-таки у милиции доказательства? Ведь сказать можно все что угодно.
      - Доказательств нет, - сказал начальник милиции, - подозрения есть. Вот я и пришел к вам. Ежели подозрения пустые, пускай я виноват, что пришел. Ежели кто-нибудь призадумается, хорошо. А вы, - сказал он, обращаясь ко мне, - в случае чего приходите, посоветуемся. Фамилие мое - Криводубов. Адрес наш - Сосновая улица, восемнадцать.
      * * *
      Как-то вечером я возвращалась домой. Едва повернула за угол, меня кто-то тихонько окликнул. Я оглянулась и увидела маленькую фигурку, в темноте я сразу не разобрала, кто это.
      - Зикунов, ты? Что тебе? Почему ты не дома?
      - Я... Послушайте...
      Он говорил чуть слышно, и я нагнулась к нему.
      - Вы меня послушайте... Вы сегодня ночью, когда уже уснут, ну, часа в два... приходите в детдом...
      Он умолк.
      - Что случилось? Ты боишься? Не бойся, говори.
      Он помотал головой. Я заглянула ему в лицо, стараясь при тусклом свете фонаря понять, что там - страх? Неуверенность? Я еще и еще просила его сказать все начистоту, но он не произнес больше ни слова и прятал глаза.
      - Я пойду, я лучше пойду, а то хватятся, - вдруг прошептал он и, вырвавшись у меня из рук, убежал.
      Тосик уже спал. Лена и Егор, как обычно, ждали моего возвращения.
      - Мама, ведь ты с нами разговариваешь, а сама думаешь о другом, сказала Лена. - Мы тебя целый день не видели, ждем тебя, а ты пришла, а тебя все равно что нет.
      - Просто я очень устала, Леночка.
      - А ничего не случилось? - спрашивает она пытливо.
      - Нет, - говорю я, хоть мне и очень хочется рассказать о Зикунове.
      - Знаешь, - говорит Лена, - у одной девочки в нашем классе от отца нет писем уже три месяца. Она очень плакала сегодня.
      - От нашего папы еще дольше нет писем, - отвечаю я не сразу.
      - Но ведь наш папа жив! - В голосе Лены не только твердая уверенность, но и удивление: как я могу сравнивать?
      Я подхожу к Антону. Он спит, совсем как спал когда-то Костик: ничком, раскинув руки и разрумянившись. Личико у него худое, шея тонкая, волосы упали на лоб. От ресниц на щеку легла длинная тень. Даже взять его на руки нельзя, жалко будить, а руки по нему так соскучились.
      В два часа ночи я выхожу из дому. У меня есть запасной ключ. Вот я открою дверь, войду в дом. Что меня ждет. О чем боялся сказать Зикунов?
      Я отворяю дверь очень тихо, в сенях темно: перегорела лампочка, а другой не достанешь ни за какие деньги. Захожу в столовую, там никого, в мастерские - пусто. Поднимаюсь по лестнице, и вдруг - шорох, будто вспорхнула птичья стая, и легкий скрип двери - так скрипит дверь в дальней спальне мальчиков, у нас их две. Ощупью иду по темному коридору и вхожу в спальню. Поворачиваю выключатель, лампочка зажигается, накал очень слабый, словно ночник. И в этом неверном свете я вижу спящих ребят. Нет ни одной пустой кровати, ни одного, кто лежал бы одетым: на спинках кроватей висят брюки и куртки. Я снова в коридоре. Что такое удивило меня, когда я шла в спальню мальчиков? Я не остановилась тогда, не отдала себе отчета, что это было за ощущение. Прохожу снова из конца в конец - а, вот оно! От самой крайней печки (их три в коридоре) в ноги пахнуло теплом. Присаживаюсь на корточки, нащупываю на полу щепки. Открываю дверцу, щепкой разгребаю золу. В горячей золе, прикрытой угольями, лежит курица, тощий куренок военного времени. Верчу в руках щепу - да, конечно, вот острие изгороди и ржавый гвоздь. "Доказательств нет, - слышится мне голос Криводубова, - подозрения есть". Вот оно, доказательство. Лежит, ощипанное, в горячей золе.
      * * *
      Я уходила от Криводубова, оставив у него на столе злополучного куренка. Оп не топтал меня ногами, не говорил: "Вот видите", он, который мог меня сейчас с полным правом унизить, не читал мне нотаций, не укорял, он сказал просто:
      - Людям кажется, если милиция, так непременно от нее неприятности. А я, между прочим, к вам с открытым сердцем, я же знаю, что это за народ, которых вам прислали из режимного. Я таких перевидал на своем веку дай боже. И вам советую - откажитесь вы от заведования. Женщине с этим не справиться, больно деликатности много. Образование есть, можете в школе учить. На что вам такая тягость? Сейчас не мирное время, война!
      Вот это и было самое тяжелое, что я от него услышала. Он говорил мягко, и велел приходить, чуть что, и обещал помочь. Но он глядел на меня, как Ступка: жалостливо.
      Утром перед уходом ребят в школу я сказала им всего несколько слов:
      - Мы вчера обманули человека, и мне придется сегодня пойти к нему и объяснить, что произошло. Скажу вам честно: такого унижения еще не было в моей жизни, но выхода другого у меня нет. Допрашивать вас я ни о чем не стану - неправды мне не надо, а правды вы не скажете. У нас в Черешенках был сторожевой отряд. Мы сторожили дом и сад от вора. Здесь мы отменили ночные посты, все устают, надо хоть ночью отдохнуть. И потом, от кого же мы будем сторожить? От самих себя? Подумайте-ка об этом. А мне придется идти в милицию.
      Вернулась я к обеду. Все сидели за столом и глядели на меня молча, настороженно.
      - Галина Константиновна! - сказала после Наташа, зайдя ко мне в каморку. - Зачем же всем страдать из-за них? Наши поручили мне сказать вам: надо от них отказаться, пускай их переводят в такой дом, в каком они были прежде.
      Я смотрю на живое милое лицо девочки, в ее серые глаза. Почему же она не понимает, что мы не вправе говорить об этих ребятах "они"?
      - Наташа, как, по-твоему, сейчас посоветовал бы нам Семен Афанасьевич отказаться от этих ребят?
      Она молчит. Я тоже. Входит Тоня и с порога говорит:
      - Надо, чтобы этих, режимных, от нас взяли.
      - Тоня, а как ты думаешь, что сказал бы сейчас Семей Афанасьевич? спрашивает Наташа.
      - Так то при нем, - не задумываясь, отвечает Тоня. - Он бы на них только поглядел, они бы и хвосты поджали. А Галину Константиновну они разве послушают? Разве ей с ними управиться?
      Я молчу, и Тоня смотрит на меня в замешательстве. Я думаю: нас восемьдесят, их десять - неужели же мы только и можем сказать: "уберите их"? Неужели мы такие слабые?.. Если бы верить, что на самом деле мы сильны и справимся, и все одолеем. Но, по правде сказать, я в это не верю. Хуже того - ребята в меня не верят...
      Мне кажется, я знаю своих ребят, и люблю их, и поручусь за каждого. Но выдержим ли мы это испытание, переживем ли эту болезнь, хватит ли сил ее побороть - нет, этого я не знаю. А если не сможем, какая же нам цена? И всем нам, и мне?..
      ...На общем собрании постановили: дежурить всю ночь, по часу на пост. Дежурить по двое: мальчик и девочка. Это предложила Тоня, и я поняла: она не хотела, чтобы "эти", "новые", "не наши" дежурили один на один, без контроля. А девочки все - наши.
      Петр Алексеевич сказал мне сухо и коротко:
      - Я же вам говорил...
      * * *
      У Поли в горсти подсолнушки.
      - Дай мне, - просит Тоня.
      - У меня у самой мало, - ворчит Поля.
      - А мне мало и надо, - лукаво ответила Тоня, почти насильно разжала Полин кулак и отсыпала себе подсолнухов. Это за ней водится: мгновенно приметит, кто на какую ногу хромает, и сразу начнет изводить.
      Поля скуповата, ее обычный ответ: "У меня у самой мало", а Тоня, неизменно отвечая: "А мне мало и надо", тотчас заставит поделиться - хлебом ли, морковкой, теми же подсолнушками. Учатся они в одном классе. Тоня учится превосходно, легко, все схватывает быстро, домашние уроки готовит скорее всех. Поля - тугодум, и я раз слышала, как Тоня сказала о ней: "Ума палата, а ключ потерялся!"
      - Отстань от Поли, - не раз предостерегала Наташа.
      Тоня не отстала. И вот случилось неизбежное. Тоня стоит передо мной и рыдает страстно, словно хочет выплакать со слезами не только оскорбление, но и всю себя:
      - Зачем, зачем она назвала меня подзаборницей? Поля... Поля ваша любимая... Подзаборницей... Уж лучше бы матом выругала...
      Я не спрашиваю, почему Поля моя любимая. Тоня ревнует меня ко всем и каждому, это я давно знаю. Она очень тоскует о Семене, каждое утро я встречаю ее ждущий взгляд: нет ли письма? Семен привел ее в наш дом, и она, которая прежде нигде не приживалась "в детях" и с легкостью, беспечно переходила из семьи в семью, прилепилась к нам накрепко и никогда уже больше не помышляла о бегстве. Когда Сеня уходил на фронт, она проплакала весь день напролет. Прощаясь, Семен сказал:
      - Ты смотри береги мне Галину Константиновну и пиши обо всем подробно.
      И Тоня приняла это как заповедь, приняла так, как привыкла делать все: любить, ненавидеть, радоваться или страдать - всем существом. Когда мы ехали на Урал, она вставала ночью поглядеть, как я укрыта. Она сердилась, когда я не ела. Ей очень хотелось написать Семену, как она выполняет его наказ, но писать было некуда. Она тосковала, все крепче льнула ко мне и требовала полной взаимности. Она не так ревновала к нашим - к Насте, Наташе, к Шуре Дмитриеву или кому-нибудь другому. Но она неистово ревновала ко всем, кто пришел к нам после отъезда из Черешенок: к маленькой Тане, к Жене Авдеенко, к Поле. Впрочем, с Таней все обошлось в первые же дни, вскоре после того, как мы приехали в Заозерск. Уже было холодно, и мы затопили печь в нижнем коридоре. Растопки у нас было вволю: все старые журналы успеваемости и все исписанные тетради по арифметике. Растопить взялся Женя, утверждавший, что он знает "петушиное слово", все печки его слушаются и в зимнем пионерском лагере, где печи были очень капризные, он один мог с ними сладить. И вдруг, когда пламя запылало, Таня Авдеенко, которая всегда была подле Жени, ухватилась за него и с громким плачем судорожно закричала:
      - Боюсь! Боюсь!
      Мы долго не могли ее успокоить, она плакала, билась у меня в руках, и мы поняли: мирное пламя в печи напомнило ей другой огонь, в котором сгорел ее дом и погибла мать.
      После этого Тоня стала очень жалеть ее. Да и у всех ребят было такое чувство, словно они отвечают за покой тех, кого мы приютили: им дали лучшее место в спальне, на первых порах берегли от трудной работы. И когда не хватало еды, когда под дождем, в грязи, мы выгружали капусту и пилили дрова, мне порой бывало неловко не перед своими, а перед этими, еще незнакомыми, которые еще не стали своими. И вот: "Зачем, зачем она назвала меня подзаборницей?" В другое время Тоня не просила бы ни у кого заступы, не в ее характере это было. Всего вернее, она просто подралась бы с Полей. Но после истории с милицией у нас все пошло вкривь и вкось, так порой едва заметная сыпь показывает, что человек еще нездоров. В воздухе нашего дома жили тревога, обида, подозрение, и даже малость вдруг вырастала до громадных размеров. А то, что сказала Поля, не малость.
      - Если хочешь знать, Тоня, - говорит Шура Дмитриев, - я плевал бы на эти ее подлые слова. Поскольку я сам подзаборник, то и имею право тебе посоветовать. Послушай умного человека и плюнь. Немцы Киев заняли, а мы будем обращать внимание на Полю. Да кто она такая?
      - Я бы тоже плюнул, - соглашается Женя Авдеенко, - но Поля должна извиниться.
      - Не надо мне ее извинений! И если она даже будет ползать на коленях, все равно не прощу! - кричит Тоня.
      - Нет, пускай сейчас же при всех просит прощения, - раздельно, холодно говорит Лиза Чадаева.
      Поля смотрит на нас исподлобья, чуть смущенная. Мне кажется, что попросить прощения ей ничего не стоит, ее все это задевает неглубоко. И, видно, я права, потому что Поля вдруг произносит как-то очень привычно, скороговоркой:
      - Тоня, прошу тебя перед всем нашим коллективом, прости за грубые слова. Я больше не буду.
      - Не прощу, - отвечает Тоня, - я тебя никогда не прощу, даже перед смертью. До самого своего последнего часа.
      Тоня говорит это так, будто произносит со сцены трагический монолог. Я уверена, что мне еще попадется книга, из которой она вычитала такие слова. Сизов - он ведет собрание - говорит Поле:
      - Ты ее сильно обидела, подожди, она не может сразу простить.
      Я гляжу на него и думаю: вспоминает ли он в эту минуту тот далекий час, когда мы теплым августовским вечером вот так же сидели в Черешенках, а в середине круга были он и Катаев. И чей-то беспощадный голос сказал: "Утром сделал подлость, а к вечеру все понял?"
      - Да что я такого сказала? - говорит Поля.
      Она и вправду не понимает, она не умеет соизмерять удар. Она девочка без затей, у нее обо всем свое прочное мнение, и она любит высказывать его вслух. "К чему она, пылкая любовь? Ни к селу ни к городу! - говорила она однажды, сидя у печки, где мы часто собирались после ужина. - Вот у нас в Смоленске вышла одна замуж с пылкой любовью, прожила полтора месяца, и бросил он ее. А другая вышла - никакой пылкой любви. И как хорошо жили! Перед самой войной кабана зарезали, двенадцать пудов весом. Я же говорю: ни к селу ни к городу".
      Какая-то соседская бабка у Поли в Смоленске называла детдомовских "подзаборниками", вот она, не задумываясь, и кинула это слово Тоне. А когда пришлось извиниться, она порылась в памяти, нашла там залежавшиеся слова, тоже где-то слышанные: "Прошу тебя перед всем нашим коллективом..."
      * * *
      И снова я просыпаюсь ночью, как от укола. Из сна выплыло бледное личико Зикунова - и сон сразу прошел.
      - Посмотрите под сараем, - шепнул он мне сегодня, - под снегом...
      Это было утром, когда я провожала их в школу, - он чуть поотстал от других и сказал это быстро, тихо, даже не глядя на меня. Если б кто смотрел на нас со стороны, и не подумал бы, что мы разговариваем.
      - Послушай, - сказала я в отчаянье, - не смей больше ябедничать. Я ничего не хочу знать. Либо скажи при всех, либо...
      Он исчез прежде, чем я успела договорить. А я, когда совсем рассвело, с камнем на сердце пошла за сарай, разгребла снег и нашла там десять маек и три простыни. Белье было наше, детдомовское... Кастелянская не запиралась так было заведено у нас издавна: замков мы не признавали. Семен любил говорить, что всякую работу в детском доме начинал бы с того, что посрывал бы все замки. А мне что делать? Напротив, повесить замки? На все двери, на все шкафы? И всюду поставить сторожей, и приучить ребят хорониться друг от друга? И слушать то, что нашептывает мне Зикунов? Семен сразу бы разглядел, кто хозяин над Зикуновым. А я не вижу, не могу угадать. Не Трифон же Рюмкин, тихий Триша, который мечтает стать поваром? Нет, конечно. Леонид Велехов? Один глаз у него незрячий - навсегда плотно прикрыт опущенным веком; он хромой, но очень ловкий в движениях, когда идет, словно не припадает на больную ногу, а чуть пританцовывает. Лицо землистое, истощенное, а единственный глаз смотрит пристально и умно. Велехов и Зикунов? Нет, не похоже как-то...
      Костя Лопатин? За что он попал в режимный детдом, я не знаю. Он охотно рассказывает о себе, но этого никогда ни словом не коснется. Вот он говорит, он оживлен, весел, остроумен. И вдруг начинает зевать, умолкает, глаза тускнеют. Это означает, что речь зашла не о нем, не о его делах. Нет, ему не до Зикунова.
      Вот они проходят передо мной, один за другим, я вглядываюсь в каждого как я плохо умею читать на этих лицах! Кажется, проще всего - собрать бы всех и поговорить напрямик, как у нас всегда бывало. Но сейчас этого нельзя: я снова услышу "мы" и "вы", снова дом поделится на старожилов и новичков. Пожалуй, самое трудное сейчас - эта трещина Я ощущаю ее постоянно и знаю: она грозит каждую минуту раздаться и разделить нашу семью широкой полыньей, которую потом не переступить. Вот почему я молчу.
      * * *
      Прежде мне никогда никто не писал, разве только изредка тетя Варя из Ленинграда. У меня не было близких, кроме моей семьи, а моя семья была со мной. Мне неоткуда было ждать писем. И поэтому я никогда не замечала, что на дверях висят почтовые ящики. А теперь, в Заозерске, проходя по улице, я не вижу ничего другого - ни окон, ни крыш, а только деревянные ящики с прорезью для писем. И если за моей дверью слышится шорох, мне все кажется, что это шуршит опущенный в ящик конверт. Несколько раз на дню я выхожу поглядеть, не белеет ли в прорези письмо.
      И письма стали приходить. Первое было от Мити. Он был на фронте. Фельдшером. Он ушел добровольцем со второго курса медицинского института. Никогда я не думала, что он может писать так. Я понимала, что он любит нас, но понимала также, что он стесняется слов любви. А оказалось, теперь он уже не стесняется, не боится их:
      Пока я не знаю, что с Вами, Леночкой, Тосиком и Семеном Афанасьевичем, я не нахожу себе места. Думать некогда, работы по горло, но мысль обо всех вас всегда со мной. Когда я узнал Ваш адрес (мне прислали его из Московского гороно), сразу полегчало, но я не успокоюсь, пока не получу от Вас ответа. Я далеко от Вас, но я всегда, всегда с Вами.
      Письмо это пришло на Незаметную улицу, на адрес детского дома. Я прочитала, вышла из дома и пошла куда глаза глядят. Очень хотелось побыть одной. Давно уже выпал снег, и горы вокруг стояли белые. Когда мы приехали сюда, в Заозерск, они были черные, угрюмые, и только по вечерам, когда там, в домах, зажигалось электричество, город опоясывала цепь огоньков. Сейчас горы были белые и сверкали в лучах солнца. От этого стало светлее в городе и светлее на сердце. А может, это светило и грело письмо, которое я несла с собой. Если пришло это письмо, может быть, уже недолго ждать и другого, того, которого я никак не могу дождаться.
      Этот город был пустым для меня, потому что я никогда не ходила по его улицам с Сеней. И дом мой казался мне нежилым, потому что Сеня никогда не сидел за этим столом, никогда не стоял у этого окна, никогда не встречал меня у этих дверей. Вспоминая Березовую Поляну, или Черешенки, или Москву, или Ленинград, я вспоминала: вон на той скамье мы вместе сидели. Вон по этой лестнице метро мы поднимались. Вон по тому берегу Невы вдоль Петропавловской крепости мы вместе шли. И березовая роща, и река - все оживало. А тут, в Заозерске, я все вижу одна: и снежные горы, и цепь огней по вечерам, и эту улицу, которая зовется Незаметная, - улицу, где стоит наш дом. Если бы мы хоть раз прошли тут вместе, город бы ожил. Если бы пришло письмо, я смогла бы все увидеть Сениными глазами, я написала бы ему, я бы все-все ему рассказала, и он тоже увидел бы все вместе со мной. Неужели мы ссорились когда-то? Неужели я когда-нибудь обижалась на него? Если бы пришло письмо... Но письма не было.
      * * *
      Я замечала: когда идешь из райторга с разрешением на крупу, капусту или - выпадало иногда такое счастье - на солонину, шагаешь легко, усталости нет и в помине. А вот если, как сейчас, возвращаешься ни с чем, на ногах словно гири. Ребята всегда знали, когда я приходила с удачей. "Картошка? кричали они. - Овсянка? Пшено?" И ни о чем не спрашивали, если видели, что удачи мне не было.
      Я шла медленно, не глядя по сторонам. Решила, что сделаю круг, выйду на окраину города, пройду вдоль озер и вернусь домой с другой стороны. И вдруг остановилась, словно кто-то схватил меня за плечо. Я увидела паренька в пальто и шапке-ушанке - такие ушанки, синие с серой опушкой, во всем Заозерске были только у наших ребят. Он стоял как-то странно, вытянув руку.
      - Петя! - окликнула я.
      Лепко даже не обернулся на голос, только шарахнулся и замер. Я подошла и взяла у него из рук длинную нитку, на конце которой болтался огрызок хлеба. Постояли, не глядя друг на друга. Что было говорить? И все-таки я спросила:
      - Ты так ловишь кур, да?
      Сипло, едва слышно он выговорил:
      - Да...
      Он был бледен до синевы, веснушки казались почти черными.
      Молча мы шли домой. Шли, проваливаясь в снег, и молчали. У меня было вдоволь времени для длинной, внушительной педагогической беседы, но я не могла раскрыть рта. Во мне бились слова, которые я могла повторять только про себя, их нельзя было произносить вслух: "Не уберегла... И этих не уберегла..."
      И снова спешное собрание - сколько их было у нас в последний месяц... И снова я стою перед ребятами:
      - Мы говорили: про нас прежде такого не сказали бы... Наши ребята - не такие... И - давайте говорить правду - мы думали на новеньких, мы гордились своей честностью. Ну, вот... Петя ловит кур - наш, коренной, черешенский...
      - Ловит кур, жарит и ест, потому что он голодный... Как будто остальные сыты... Раз уж он всех голоднее, предлагаю давать ему двойную порцию. И молоко, как Тане Авдеенко. - Это говорит Наташа Шереметьева.
      - Прошу слова! - Руку протягивает Велехов. На лице - торжество, единственный глаз поблескивает. - Коль на то пошло, скажу все, как есть. Не думайте, мы знаем, как вы про нас понимали: вот, мол, ворюги явились на нашу шею. Ну, мы молчали, промеж нас легавых нет. Но раз уж пошел такой разговор - кто на рынке обменял шапку на краюху хлеба? Ваш Борщик. Сам видел - вот этим глазом. У меня хоть один, да зоркий, все замечает, от него не укроешься. - Велехов залихватски поворачивается ко мне: - А Лепко? Упер из кастелянской майку - и на рынок: два яичка. Смахнул со стола чашку - и на рынок: у одной бабки пышку схлопотал. А все тычут пальцем в нас - это они, ворюги... А вы, Галина Константиновна, очень доверчивые. Нельзя с таким доверием к людям, голову откусят.
      Я гляжу на Лепко: он смотрит на Велехова смятенно и, кажется, хочет что-то сказать. Но нет, как задохнувшаяся в песке рыба, глотнул, снова приоткрыл рот, будто хватая в дух, потом опустил голову и молчал до конца собрания.
      * * *
      И с того дня словно отказали какие-то тайные тормоза, вдруг все сорвалось. Напротив милиции был склад сухарей - его опустошили, и Криводубов не сомневался, что это дело наших рук. На краю города кто-то разобрал еще один забор - указывали на нас. Пропадали куры - кто ж их крал, как не мы?
      Меня мучила тоска, та, что сродни голоду, - гложущая и безысходная. Сколько раз я говорила себе: своих-то я знаю, за каждого поручусь. Вот и поручилась! Нет, никого я не уберегу. Ничего-ничего я о них не знаю. Спроси меня сейчас, что я могу сказать о Лепко? Да ничего! Может, Сеня и знал о нем что-нибудь, а я... Он пришел к нам в Черешенки веселым, бойким мальчишкой. Он все паясничал, любил всех удивить, озадачить. Я так и слышу, как он насмешливо тянет: "Я некрасивый, я конопатый, кто меня такого полюбит?" Может, я о нем думала меньше, чем о других. Потому что ничего не ждала - ни худого, ни хорошего. Но почему же, почему? В простой, легкой жизни легко быть хорошим. А сейчас? Сейчас трудное время, и каждый характер заявит о себе по-новому. А я буду разводить руками... И жаловаться... себе самой. Больше кому же пожалуешься?
      Вскоре после Нового года уполномоченная по карточкам гвоздильного завода зашла в булочную и поставила рядом с собой чемодан. Не успела она оглянуться, чемодан исчез, а в нем было двести с лишним продуктовых карточек.
      - Если не разберетесь сами, придем с обыском, - сказал Криводубов.
      Вечером я зашла в спальню мальчиков. Они все, как по команде, сели на кроватях.
      - Карточки взял кто-то из вас. Если вы не вернете их, рабочие завода будут голодать. Целый месяц они не получат ни куска хлеба... Ни ложки сахара... Женщину, которую вы обокрали, арестуют...
      Женя Авдеенко прикусил губу, Шура Дмитриев крепко сжал руками спинку кровати. Я знаю, моя боль - их боль. А вот те, к кому я обращаюсь, - доходит ли до них хоть слово? Велехов сидит на кровати спокойно, полуприкрыв глаз, Лопатин смотрит на меня кристально, не мигая. Лепко уткнулся головой в колени, и плечи его вздрагивают.
      - Петя, ты знаешь что-нибудь? - спрашиваю я.
      Он даже не шелохнулся.
      - Галина Константиновна, - говорит Шура, блеснув угольно-черными глазами, - не сердитесь. Только мы вас просим: уйдите сейчас. Мы сами разберемся.
      Я выхожу и, едва затворив дверь, слышу бешеный голос Шуры:
      - А ты понимаешь, сволочь, что Галину Константиновну снимут за это с работы?
      Наутро Шура приносит мне все карточки, кроме трех сахарных. Я приложила свою, Лены и Тосика, чтобы покрыть недостачу. Не испытываю облегчения от того, что карточки нашлись и обыска не будет. Может, уж лучше, чтоб он был?
      К вечеру того дня меня вызвала к себе Корыгина - заозерский судья. В комнате только и было, что стол, за которым она сидела, и высокий шкаф, да еще один стул, на который она указала мне. Я близко увидела суровое лицо, через лоб и щеку - неровный шрам.
      - Чем у вас занимаются воспитатели? - спросила она. - У вас что, детский дом или малина? Вы знаете, что в райисполкоме скоро будет стоять вопрос о выселении вашего детдома из города? А я настаиваю, чтоб ваших молодцов судили, это, по-моему, самый правильный выход из положения... Почему вы молчите?
      Я и впрямь молчала. Ох, как я люто ненавижу эту женщину, хоть совсем ее не знаю! Почему она так говорит со мной? Почему она так говорит, ни разу не побывав у нас в доме, не взглянув на ребят?
      - У вас есть дети? - спросила я.
      - Сын, - сказала она, пожав плечами. - Какое это имеет отношение?
      - Вот представьте: вас не стало. Умерли от болезни, убиты на фронте. Ваш сын остался один. Сбился с пути. Попал в детский дом. И вот другой судья говорит про него: будем судить...
      Я хотела сказать ей еще что-то. Но я очень-очень устала. И забыла все, что хотела сказать. Я молчу. Она смотрит на меня пристально и с укоризной.
      - Мой сын на фронте, - говорит она.
      * * *
      На другое утро по дороге к детскому дому меня встретил Ступка, вдребезги пьяный. Проснувшись, он пошел на базар, обменял свой хлеб на водку и сейчас бил себя в грудь и плакал пьяными слезами.
      - Я свою меру знаю, но, Галина Константиновна, можете вы понять? Душа горит!..
      Сердце у меня забилось, застучало где-то в горле. Если не станет и этой опоры, что я буду делать?
      Я вхожу в дом, и первый, кого я встречаю, - Шура.
      - Галина Константиновна! - говорит он дрожащими губами. - Вам повестка из военкомата.
      Я беру повестку и, попросив Иру за всем приглядеть, иду, бегу на край города, на Лесную улицу, где находите военкомат. Не думать, не думать. Что случилось, то случилось, и это уже ничем, ничем нельзя изменить - никакой мольбой, ничем. Только бы живой... Что бы там ни было, только бы живой!
      - Присядьте, - спокойным, будничным голосом говорит мне пожилой военный. - Тут с фронта от ваших сыновей...
      - У меня нет сыновей на фронте, - говорю я беззвучно, - моему Антоше третий год.
      - Как нет сыновей на фронте?.. Да, по возрасту как-то странно получается, - говорит он, с недоумением глядя на меня. - Тут от Дмитрия Королева и Федора Крещука пришли на ваше имя аттестаты... Гм... И фамилии другие... И опять же возраст...
      ...Я выхожу из военкомата и ничего не вижу вокруг. В руках у меня два аттестата - от старшего лейтенанта Королева и от капитана Крещука. И я не могу сдержать слез, и мне все равно, видят ли их люди, идущие навстречу.
      * * *
      Ступка исчез на неделю. В мастерской стал распоряжаться Петр Алексеевич. Этот человек все умел: знал и столярное и слесарное дело, и взялся он за мастерские, не дожидаясь моей просьбы, но с той же отталкивающей иронией и холодностью, с которой он делал все.
      Через неделю Ступка явился - бледный, отощавший, с ввалившимися глазами. Он не стал объяснять, где был, он зашел вечером ко мне, глухо вымолвил, не глядя на меня: "Подлец я, Галина Константиновна, простите, больше этого не будет", - а на другой день запил снова. Так и пошло: три недели работает, неделю пьет.
      Я покрепче сжала зубы и решила не думать о нем. Я уже понимала, что лучше не думать об иных вещах. Только стало куда тяжелее. Все, что делал Ступка, он делал легко, и его не надо было благодарить. Он помогал, как дышал, - просто. Наше дело было его делом, судьба детей и нашего дома - его судьбой. Не то с Петром Алексеевичем. Озлобление, недоверие, отчаяние, хоть и не высказанные, жили в нем постоянно, и работать рядом с ним было нелегко.
      - Что вы бьетесь, что бьетесь? - сказал он однажды. - благодарности ждете? Благодарность - редкое блюдо, люди не часто его едят.