Как завороженные следим мы за белым Наташиным платком, за голубой рубашкой Андрея. Он широко взмахивает веслами, и лодка идет ровно, быстро. Вот они пристали к тому берегу, вот вылезли на песок и стали подниматься в некрутую гору.
      Степа копается в прибрежном песке. Обиженный невниманием, он больше не глядит на Сеню.
      - Я сколько раз с Андрей Николаичем на лодке катался, - говорит он, ни к кому не обращаясь.
      А Сеня? Он смотрит на ту сторону, чуть приоткрыв рот. В его глазах ничего нельзя прочитать, взгляд напряженный, и только. Он не просился встречать, мы просто взяли его с собой - как же иначе? А тут я на секунду подумала: может, зря. Если он встретит Настю так, как было, когда мы стояли у больничного окна, радости не будет. И тут же я забыла о нем. Я увидела на том берегу троих, они шли к лодке, Настя - посередине. Вот они сели в лодку. Взмах весел. Теперь они летят к нам, ближе, ближе, вот я уже слышу голоса, Наташин смех, вот они машут нам. И вдруг Сеня срывается с места и как есть, в башмаках, ступает в воду - и шлепает по воде навстречу лодке. Я едва успеваю схватить его за рубашку, он вырывается и, не помня себя, шагает все дальше - вот он уже по пояс в воде. Делать нечего, сбрасываю туфли и спешу за ним. У Сени руки протянуты вперед, он хватает лодку за борт, словно пытаясь остановить ее.
      Настя счастливо смеется, но она не удивлена. Можно подумать, что она и не ждала ничего другого. А Сеня, забыв обо всем, цепляется за Настю. Он ничего не говорит, да и зачем говорить!
      Наташа смотрит на меня. "Что случилось? Как же так?" - читаю я в ее взгляде.
      - Парень, а ревет, - сказал Степа.
      К счастью, Сеня этого попросту не услышал!
      * * *
      Заозерск. Незаметная улица. Детдом.
      Г. К. Карабановой.
      Дорогая Галина Константиновна!
      Пишет Лира. Привет Вам и всем нашим. Должен я по совести Вам сообщить одно дело. За что это именно мне такое, что я должен Вам сообщать только проклятое? Сначала про Федю, а теперь вот это. Честное слово, чего бы не дал, чтоб хорошее сообщать. Да что говорить, сами понимаете. Так вот, значит, Колька Катаев угодил в штрафную роту. Одно могу сказать - не за трусость, не за подлость. За характер свой. Он просил не сообщать, но я так считаю, что хорошее никто не доложит, а про плохое - будь здоров - охотники найдутся, а я не хочу, чтоб от чужого узнали, лучше от своего.
      Ждите, стало быть, от него письма. Не иначе, как, дьявол, он сейчас в огонь полезет. Один я теперь, Галина Константиновна, из нас троих. Тяжеловато. Помните обо мне. Стыдно просить, ведь я и так знаю, что помните. Нашим не говорите. Эх, хоть бы слово от Семена Афанасьевича! Хоть не мне, а Кольке черкнул бы. Все бы легче.
      Ваш Лира.
      * * *
      Еще зимой в Заозерске обокрали часовую мастерскую. Это была маленькая пристройка около кинотеатра. На ночь она наглухо запиралась - окна закрывались ставнями, на дверях висел замок. Днем, проходя мимо, я видела в окне лысого старика с лицом в глубоких морщинах. В глаз у него была вставлена лупа в черной оправе, похожая на трубу. Она придавала ему вид сосредоточенный и таинственный. В руке он держал то ли пинцет, то ли щипчики и бережно, легкими движениями что-то ковырял в загадочном и хрупком соединении крохотных колесиков и винтиков. Однажды он чинил мне часы. Он был словоохотлив и приветлив, расспрашивал о моем житье-бытье, сетовал на какого-то озорника, который незадолго перед этим разбил ему окно.
      - Стекло тоже дело не пустое, - сказал старик. - Время военное. Но меня другое гложет: камень плюхнулся прямо в стенные часы, видите, вот эти, они висели напротив окна - и циферблат надвое, прямо как перерезало. Ну, подправил, починил, как говорится. Но сами знаете, конь леченый...
      Когда вор побывал в мастерской, ничего, кроме нескольких будильников да этих стенных часов с изуродованным циферблатом, не осталось. К счастью, наиболее ценные часы старик уносил на ночь домой, но все, что оставалось в мастерской, пропало без следа. Вор, судя по всему, был искусный. Когда старик наутро пришел к своей мастерской, все было чин чином: висячий замок на месте, ставни заперты. Вора не нашли.
      Помню, я очень удивилась, когда Андрей спросил Велехова:
      - Как ты думаешь, чьих это рук дело?
      - Зачем мне про это думать? Пускай милиция думает, - недобро ответил Велехов.
      - По-твоему, он замешан? - с тревогой спросила я после.
      - Не знаю. Есть у меня какое-то неясное чувство, ничего определенного. Нет, наверно, ошибаюсь.
      Случай этот давно забылся. И вдруг начальник милиции Криводубов вызвал меня к себе. Этого уже с год как не бывало. Я шла, ничего особо плохого не ожидая. Испугалась я, только увидев в комнате у Криводубова Петю Лепко и Велехова. Петя не захотел встретиться со мной глазами. Он отвел их, и сердце у меня упало.
      - Что? - только и спросила я.
      - Товарищ Карабанова, - сказал Криводубов с тем ненавистным мне жалостливым выражением в глазах, которое всегда появлялось у него при разговоре со мной, - возьмите нашего сержанта и пройдите на Незаметную. Там в вашей комнате... Ну, короче, пройдите и возвращайтесь назад.
      - Галина Константиновна ничего не знала! - вдруг закричал Лепко.
      - О чем это она не знала? - Криводубов даже привстал. - Ну, наконец-то заговорил! Ах ты жучкин сын! Ты еще будешь мне объяснять, что Галина Константиновна вас не покрывала! Ну, а ты что скажешь, голубь? - обратился он к Велехову. - И теперь будешь запираться?
      - Мне говорить нечего, - с холодным упрямством ответил Велехов. - Я не знаю, про что этот рыжий тут кричит.
      И Лепко растерянно, со слезами в голосе подтвердил:
      - Он ни при чем. Это все я. Я один виноват.
      ...Не помню, как я дошла до дому, как взбежала по лестнице, молоденький милиционер едва поспевал за мной. В каморку мою мы вошли вместе. Я остановилась у порога, он, нерешительно потоптавшись, шагнул к печке, открыл дверцу, глубоко засунул руку - и вытащил небольшой пакетик, завернутый в толстую пергаментную бумагу и хитро перевязанный. Когда мы вернулись в милицию, Криводубов терпеливо развязал все узлы и развернул бумагу. Аккуратно сложенные, тесно друг к другу прижатые, лежали часы и часики круглые, продолговатые, квадратные. Криводубов словно бы машинально брал часы и заводил их. Все молчали, слышалось только тиканье, точно стрекот множества кузнечиков. Одни стрекотали едва слышно, другие громко, уверенно, как будто радовались, что могут снова заговорить.
      - Вот так... - сказал Криводубов. - Вот так... Что скажете, Галина Константиновна? Как теперь будем поступать?
      * * *
      Передо мной сидит Велехов. Сидит, крепко сжав зубы, на щеках ходят желваки.
      - Ты понимаешь, что Лепко пропадет? Его засудят, по твоей вине засудят, понимаешь ты это?
      - Не по моей вине, а по его дурости. Чего он раскололся тогда в милиции? Чего заорал? За вас испугался? Мог бы понять, что на вас все равно не подумают. А он сразу на удочку попался. Я вам сколько раз говорил, Галина Константиновна. Не люблю дураков.
      - Но ведь все понимают, что это твоих рук дело.
      - Пускай понимают. А как докажут? Понимать мало, надо доказать. Даже если Лепко станет показывать на меня, все равно доказательств нет. И взять меня нельзя. Никакой закон не подкопается. И ваша Корыгина зубы сломает, а засудить меня не засудит. Меня голыми руками не возьмешь.
      Почему мне казалось, что он смягчился в последнее время? Почему меня подкупала каждая его попытка завести разговор по душам? Мне казалось: человек задумался, в нем что-то меняется. До каких же пор я буду такой простофилей, до каких пор буду знать о человеке только то, что он сам мне о себе расскажет? Я вспоминаю, как он встретил меня, чтоб предостеречь, Соколов пришел, подготовьтесь, мол, начальство...
      Вспоминаю, как еще совсем недавно он ходил с распухшей от пчелиного укуса губой. Как снисходительно говорил о Наташе: "На медведя пойдет, а если мышь или пчела - визга не оберешься". Во всем этом было человеческое, даже доброе. А теперь опять предо мною волк: "Меня голыми руками в возьмешь..."
      Еще об одном я хочу спросить, это меня мучает, не дает покоя, как все, чего не понимаешь. В ушах у меня снова и снова звучит вопрос Криводубова: "А как думаете, кто сообщил нам, что часы у вас?" - "Кто?" - "Зикунов".
      Зикунов... Он ходит такой же тихий, замкнутый, как всегда, но только после случая с ленинградцами он больше не кажется мне пугливым и жалеть его трудно. Иногда мне даже кажется, что я сама его боюсь. Да, в самом деле, в этом мальчишке есть что-то страшноватое. Вот - обирал голодных ребят. Разве это поймешь? Да что ж тут не понимать. Рассказал же мне Велехов, за что Зикунова поместили в режимный дом. Заманивал малышей в темные углы, раздевал и разувал их. Чему же я удивляюсь? Думать надо было, что делать, а не удивляться, не разводить руками. И все-таки я зачем-то спрашиваю Велехова:
      - А почему Зикунов вдруг пошел в милицию?
      - Вы что ж думаете, он забыл, как его хлебом да сахаром оделяли за вещички за ленинградские? Как он ходил туда-сюда на глазах у всех? Он по-ом-нит! Если б мог, он бы лучше на Андрея Николаевича донес. Да не вышло. И потом, он ведь пакостник. Знаете, есть такие - мухам головы отрывают. Я с ним уже давно дела не имею, он на обе стороны работает. Прошлый год вам на меня капал, теперь Криводубову на вас донес. Мне еще вон когда показать бы ему, где раки зимуют, когда он вам про буханки рассказал, да неохота было мараться. Он такой: ему это первое удовольствие - напакостить.
      - А ты? Вот то, что ты делаешь сейчас, подставляешь вместо себя Лепко, - это не пакость?
      Он не оскорбился, сказал спокойно:
      - Если я и сунусь, это Петьку не спасет. Все равно соучастник. Все равно засудят. Ну, подумайте, зачем мне соваться? Если против меня ничего нет? А Лепко - опять вам скажу - дурак. Зикунов-то про него слова не сказал, а он сам в петлю полез.
      - Послушай, - сказала я. - Вот ты часто говоришь мне про Петра Алексеевича. А известно тебе, как он попал в Заозерск?
      - Чего ж тут неизвестного. Всему городу известно.
      - Так вот что я тебе еще расскажу. Этого ты, наверно, я слыхал. Вырастил он племянника. Сироту. А когда арестовал Петра Алексеевича, племянник от него отступился. Хоть и знал, что Петр Алексеевич ни в чем не виноват.
      - Вы меня с этим племянником не равняйте. Вы меня еще не знаете. Я добро помню.
      - И он помнил. А рассуждал так: ну, стану писать, помогать, - его не выручу, а себя, пожалуй, погублю. Замечаешь? В точности как ты.
      Велехов сводит брови к переносице. Отвечает не сразу:
      - Нет, не похоже. Петька мне не родня, не сват, не брат. Что он для меня такого сделал?
      - Любил он тебя. И верил тебе.
      - Любил?! - Велехов фыркнул. - Из любви, между прочим...
      - Шубы не сошьешь? Да? Нет, вижу я, грош тебе цена. Ничего ты не понимаешь.
      - Не понимаю? А знаете вы, как у меня глаза не стало? Проиграли мой глаз. В малине одной... Помните, меня Лизавета картами попрекнула? Любили меня тогда? Жалели? Проиграли глаз, и всё. Привет!
      Сердце у меня остановилось.
      - Ладно, не глядите так. Кривой и кривой. Я привык. А про Лепко опять скажу: меня к этому делу не прицепишь.
      * * *
      Против него и впрямь ничего не было. Ничего, кроме твердой уверенности, что виноват он, он один и никто другой. Да он это и не очень скрывал, когда оставался со мной наедине. Но, разговаривая с Криводубовым, он был спокоен, сух, непроницаем и никак не мог понять, чего от него хотят. Он знать ничего не знает об этих часах. Лепко не мог справиться с таким делом один? Ну, вот и спрашивайте у Лепко, пускай он сам вам и скажет, с кем был на паях. Может, там и есть какая-нибудь малина, а Лепко у них на подхвате. Но он, Велехов, ничего про это не знает.
      Я ходила советоваться с Корыгиной. Я знаю, она нам друг, она хочет помочь, хочет сделать так, чтобы Лепко остался дома, она всеми силами старается найти зацепку, но зацепки нет. Криводубов узнаёт от Лепко очень немногое. Сначала он хранил часы просто в подушке. Но когда Андрей спросил у Велехова, чьих рук дело - грабеж в часовой мастерской, он, Петя, положил сверток в печку. "Велехов про это ничего не знал" , - твердит он снова и снова.
      - Ты понимаешь, как подвел Галину Константиновну? - спросил Криводубов.
      - Нет! - крикнул Лепко. - На Галину Константиновну никто не подумает, вы сами сказали, никто не подумает. А уж если что, я бы сразу пошел и объявился. Галина Константиновна! Вы сами знаете, я бы вас в обиду не дал!
      ...Это было для нас страшное время. На улицах блистал июль, стояли солнечные, яркие дни. А у нас в доме было так темно и так горько, как не было даже в первую пору, когда мы еще чувствовали себя в Заозерске чужими. Смятение. Растерянность. Горечь. Мы теряли Петю Лепко, мы были бессильны ему помочь. И никто не мог примириться с тем, что настоящий виновник выйдет сухим из воды.
      - И ты не пойдешь, не признаешься? - кричал Сараджев.
      - Отстань, - лениво ответил Велехов, - не в чем мне признаваться.
      - А я про тебя думал, что ты...
      - Плевать я хотел на то, что ты думал.
      ...Скольких я провожала на своем веку? Вырастали, уходили из дому - и я провожала. В другой город. На учение. На работу. В неизвестность. На фронт. Но в тюрьму - в тюрьму я еще никого не провожала и не думала, что придется.
      Я стою перед вагоном, на окнах его густая решетка. К стеклу прильнул Лепко и не спускает с меня глаз. Он бледен до голубизны, такого цвета бывает снятое молоко. Голова обрита, еще явственнее проступили бесчисленные веснушки, и такое жалкое у него лицо. Беда... Какая беда стряслась над нами... Он пришел в Черешенки веселым, бойким мальчишкой. Он все паясничал тогда, любил всех удивить, озадачить. А потом он рос, как все. Беззаботный, безобидный, он был, может быть, слабее других, ему труднее давались голод, холод, неустройство. Он мог поймать на приманку чужого куренка, потому что ему невтерпеж был голод... И все-таки, если бы не Велехов... Если б не Велехов, не пришлось бы мне вот так провожать его. Что там... Я виновата и никто другой...
      Он не слышит, но я снова и снова повторяю то, что уже говорила, когда видела его в последний раз.
      - Буду писать, - говорила я тогда. - И посылки посылать. Работай хорошо, срок сократят, вернешься.
      - А примете?
      - Зачем спрашивать? Вернешься домой. К своим.
      - Не пишите Семену Афанасьевичу. И Королю не пишите про меня. Обещаете?
      - Обещаю.
      Он уронил голову мне на колени и заплакал - трудно, безнадежно, виновато.
      И вот сейчас мы смотрим друг на друга, он по ту сторону решетки, я по эту.
      - Гражданка, сколько раз говорить: тут стоять не разрешается. Если каждый будет тут стоять... - Конвойный давно уже гонит меня, и я в который раз отвечаю: не уйду, пока не отойдет поезд.
      - Кто у вас там? Брат?
      - Сын.
      - Вот воспитают... А потом плачутся. Воспитывали бы как полагается, не плакали бы теперь.
      Поезд трогается. Я иду рядом и гляжу в окно. И последнее, что я вижу, как искажается рыданиями Петино лицо.
      ...Ночь. Я лежу без сна. И смотрю на белую полосу. Бывают такие минуты в жизни человека. Отчаянные. Когда готов на унижение, на слезы. Когда не можешь собрать сил, чтобы оглядеться. Тогда никто, никто не поможет.
      Мне грех жаловаться. У нашего дома много друзей. И судья Корыгина. И председатель Ожгихинского колхоза. И Соколов. Вот и Федотов сказал: приходите, поможем, у нас люди отзывчивые. Мне нужны отзывчивые люди. Очень нужны.
      Раза два приходил к нам представитель завода металлоизделий и говорил: зайдите, приготовили вашим ребятам подарок, подбросим башмаков, бельишка. И тогда к ним шел Ступка. Или Петр Алексеевич с Женей Авдеенко. Привезли и башмаки и бельишко. А я не шла. Да и что идти - сейчас уже ничем помочь нельзя. Никакими подарками, никакими башмаками Петю не вернешь.
      * * *
      Вот и снова осень. Как странно идти по большому городу. Высокие дома. Широкие улицы. Троллейбус, трамвай. Несмотря на ранний час, на улицах людно. После маленького тихого Заозерска Дальнегорск, куда я попадаю не часто, всякий раз кажется мне огромным. Совещание заведующих детскими домами начнется еще не скоро. Я уже позавтракала и теперь брожу по городу.
      Вчера заведующий облоно Ильин сказал, что в Дальнегорск прибыл эшелон с детьми-дошкольниками. Надо скорее разобрать малышей но домам.
      Он просил всех нас подумать - кто может взять этих ребятишек. Если каждый детдом возьмет десять... двадцать... тридцать человек... Да, он знает, положение у нас у всех трудное. Но как же быть? Это дети из освобожденных районов. Дети-сироты. В каждом городе детские дома брали детей, неужели Дальнегорская область останется в стороне? Он просит, очень просит вас подумать.
      Я знаю, мне нельзя взять больше ни одного ребенка. Некуда будет уложить, посадить. Мы не так давно приняли ленинградцев, нам тесно и трудно. И думать нечего. И вдруг я поняла, что со вчерашнего дня ни о чем другом не думаю. Только об этих ребятишках, которых привезли сюда, в Дальнегорск.
      Зашла на телефонную станцию, попросила разговор с Заозерском. Усталая, охрипшая девушка сказала, что сможет соединить не раньше чем через три часа. А наше совещание начнется через час.
      - Мне по очень важному делу, - сказала я робко.
      - У всех важные дела! - надрывно закричала девушка. - Сейчас нет неважных дел. Подумаешь, у ней у одной во всем свете важное дело! Кого вам там, в районо? Калошину? Идите говорите! Заозерск на проводе!
      Я побежала в кабину и схватила трубку:
      - Товарищ Калошина? Это я, Карабанова! У меня очень важное дело...
      Я рассказала про детский эшелон и попросила, чтобы вечером Ирина Феликсовна была в районо у телефона. Чтобы до вечера она посоветовалась с детьми. Чтоб все на месте сообразила, Думаю, можно взять человек шесть. Как скажут ребята?
      - А вы как считаете? Алло, алло! Товарищ Калошина!
      - Да и считать нечего. Помещения-то у вас нет?
      Что-то застрекотало в трубке, потом щелкнуло. Больше я ничего не слышала.
      - Я же говорила! Не время сейчас Заозерску! Приходите через три часа! снова хрипло закричала девушка. - Оформляю второй заказ!
      Когда я пришла в городской театр, совещание, уже началось. Я села в задних рядах, с краю. На трибуне стоял высокий пожилой человек. Он рассказывал о своем детском доме. Я с завистью слушала о большом подсобном хозяйстве, о богатом урожае картофеля и овощей.
      - Ну, так он здесь уже лет двадцать, не меньше. Нашел, чем удивить, проворчала моя соседка. - А вот попробуй на пустом месте. Как я... А тут еще велят брать этих маленьких. Поверите, сутки ломаю голову. Некуда мне их брать, ну вот некуда, хоть плачь.
      Того, кто был на трибуне, я слушала вполуха. Я, как и соседка моя, ломала голову. Нам бы еще одну комнату. Нет, надо две. Ведь это малыши. Им надо играть... Не могут же они целый день сидеть в спальне. И не могут есть за нашим столом, им нужны маленькие столы, маленькие стулья. Ну, с этим мы бы сладили: столярка у нас хорошая и ребята - мастера умелые. И сетки для кроватей сами сплетем. Но что об этом думать, если помещения нет. Зачем я звонила в Заозерск, если знаю, что ровно ничего поделать нельзя?
      Придя на телеграф, я с порога услышала:
      - Карабанова! Карабанова! Вызывает Заозерск! Пятая кабина! Карабанова! Заозерск, Карабановой нет!
      - Есть! Я! Это я!
      - Чего же вы! Ору из всех сил, а вы в молчанку играете!
      Я не стала слушать, что она там еще кричала. Потыкавшись в разные двери, нашла наконец пятую кабину.
      - Галина Константиновна? - В трубке звучал свежий молодой голос Иры Феликсовны. - На совете дома решили взять десять человек.
      - Но...
      - Мы все обдумали и рассчитали. Мы уже были в детском саду, смотрели мебель.
      - Ирочка, а помещение?!
      - Как, я не сказала? Мы пошли в райком. Да, к Соколову. Он говорит, нам отдадут дом Паченцевых. Там одна горница двадцать метров, а другая шестнадцать, да еще кухня. Мы были там, смотрели. Печка отличная! И Соколов сказал, что завтра нам подбросят дров. Приезжайте скорее!
      На ходу завязывая платок, я бежала к городскому театру.
      Молодец, мысленно говорила я Ире, молодец! Так отлично сообразила, так быстро справилась!
      Дом Паченцевых стоял через дорогу, на той же Незаметной улице, где жили мы. Отец и два сына были на фронте, мать месяц назад переехала к родным в Зауральск, оставив дом в распоряжение райсовета. Что ж, мы будем платить. И ей подспорье, и мы выйдем из положения.
      Поспеть бы до конца перерыва! Сейчас надо разыскать Ильина и сказать ему. А, вот он.
      - Товарищ Ильин! Товарищ Ильин! Я сейчас говорила с Заозерском. Мы сможем взять десять ребятишек. Только нам надо недели две, чтобы приготовиться. Можно это?
      - Спасибо! Вот спасибо! Вы - первая. Я думаю, у вас легкая рука, и сейчас дело пойдет. Может, поделитесь с товарищами с трибуны?
      - Ой, нет!
      Он засмеялся.
      - Ну, нет так нет! Я сам скажу.
      И перед концом заседания он сказал что-то о патриотическом почине, о необходимости следовать благородному примеру. Я не знала, куда девать глаза.
      - А, Карабанова, - услышала я чей-то голос позади себя. - Ну конечно, я ее мужа знаю, он на Украине тоже всегда вот такой саморекламой занимался. Лишь бы выскочить первым, лишь бы на себя внимание обратить.
      Я не обернулась. Наверно, это слабость души. Но кто бы мог сидеть там, сзади, на чьи глаза я натолкнусь? Какой-нибудь Кляп? Да нет, его место поближе к президиуму. А может, самый обыкновенный честный человек, который слышал это от кого-то вроде Кляпа - и поверил. И теперь искренне думает вот так о Сене, о нашей работе. А что я ему скажу? Еще расплачусь...
      И я не обернулась. Слабая душа, сказал бы Семен.
      * * *
      И вот они приехали. Их было десять, они знали только, как их зовут, и не все могли назвать свою фамилию. Смуглая девочка лет двух сказала, что ее зовут Юша, и упорно стояла на этом. А другая говорила про себя, что она Алеша.
      Ира Феликсовна посадила ее к себе на колени.
      - Меня в детстве звали Зорей, - сказала она мне. - Вот бы вы со мной сейчас намучились. Так как же тебя зовут?
      - Алеша.
      - А мама тебя как звала?
      - Алеша.
      - А папа?
      - Алеша.
      - А бабушка у тебя есть?
      - Есть.
      - А как она тебя называла?
      - Мое солнышко.
      - Ах ты господи! Ну, а тетя у тебя есть?
      - Есть. Она звала меня Леночка.
      У нас у всех вырывается вздох облегчения. Не так просто с Юшей - она может быть и Катюшей, и Раюшей, но она не соглашается ни на одно имя.
      - Может быть, ты Катенька или Раечка? Может быть, тебя зовут Соня?
      - Я - Юша! - повторяет она упрямо и смотрит исподлобья большими сердитыми глазами.
      Один мальчуган едва ли трех лет, большеголовый, большеротый и ушастый, чем-то притягивал меня. Я все возвращалась к нему взглядом. И вдруг сжалось сердце, я вспомнила: он в точности походил на малыша, убитого в то страшное утро во время бомбежки.
      Это заметила не одна я.
      - Галина Константиновна, - шепчет Настя, - помните того мальчика... когда нас бомбили... Похож, правда?
      - Вылитый! - говорит Тоня. - А помнишь, ту девочку убитую тоже, как меня, звали - Тоней. Галина Константиновна, этот парнишка пусть мой будет.
      Привезла ребят Татьяна Сергеевна Белобородова, высокая женщина с замкнутым красивым лицом. Оно было не только замкнутое, оно было... брезгливое, пожалуй. Когда мы в бане мыли детишек, она все делала как следует - мылила головы, стараясь, чтобы мыло не попало в глаза, и терла мочал спины, но я видела: все это она делает через силу, с трудом подавляя в себе что-то. И ребята каким-то непостижимым чутьем это угадывали. Тот лопоухий мальчишка оглушительно вырывался от нее - и тотчас умолк, как только его перехватила Ира Феликсовна. У Иры он усердно и терпеливо жмурился, когда шапка пены сползала ему на глаза, и не завопил, когда она окатила его более горячей, чем следовало, водой. Она сама испугалась, а он смолчал.
      Уже после бани, во время обеда, я видел, как Татьяна Сергеевна утирала нос беленькой сероглазой девочке. Она делала это добросовестно и тщательно, но как при этом были сжаты ее губы!
      - Вам с детьми работать не надо! - без обиняков вынесла приговор Лючия Ринальдовна.
      Тотчас поняв, не переспросив, Татьяна Сергеевна перевела взгляд на меня:
      - И вы так думаете?
      - Да, и я.
      - Но что же мне делать? У меня - ребенок, мне надо работать.
      - У нее ребенок. А эти - не ребята, - беспощадно сказал Ступка, выходя из комнаты.
      - Но что же мне делать? - вспыхнув, повторила Татьяна Сергеевна, и губы ее задрожали. - Что мне делать, если я не могу с собой справиться. Но я же делаю все, что надо... Вы не знаете, какие они были, когда приехали в Дальнегорск, - грязные, вшивые, с поносами. Я вшей вычесывала...
      Она даже вздрогнула при этом воспоминании.
      - Мы поищем для вас другую работу, - сказала я.
      - А жилье? Ведь если я останусь, я и жить тут буду? А если уйду...
      - И жилье найдем. Вам с чужими детьми нельзя...
      Она отвернулась, ничего не ответила. Я знала, кто был бы хорош на ее месте: Валентина Степановна! Правда, у Валентины Степановны нет специального образования, она кончила только семь классов. Так что за беда! Тут не классы нужны, а совсем другое. Да уж если на то пошло, и Татьяна Сергеевна никаких дошкольных курсов не кончала, она плановик.
      Вечером первого дня я обошла спальню, такую непривычную - низкие маленькие кровати с сеткой... Подоткнула одеяла, поправила подушки.
      - Тетя! - прошептал тот, лопоухий, Тонин. Его звали Котей. - А мне что сказали - мама моя умерла и зарыта в ямке. А скоро она из ямки придет?
      - Спи, спи, - сказала я, проводя рукой по его щеке.
      - А моя мама кудрявая... - вдруг послышался голос с соседней кровати; это говорила Соня - прозрачно-худая четырехлетняя девочка. Днем за обедом она кричала, держа в руке бублик: "А зачем тут дырка?" Ира Феликсовна ответила ей:
      - А ты съешь - вот дырки и не будет.
      Она послышалась, съела, а потом очень волновалась, пока ели другие. Сейчас она говорит тихо, мечтательно:
      - А у моей мамы... - Вдруг она замолкает и смотрит на меня строго и пристально. - Позови маму! - приказывает она. - Пускай мама придет!
      Сейчас она заплачет и переполошит всех. Я беру ее к себе на колени, и вдруг все, как по команде, садятся на кроватях.
      - Возьми меня! Меня! - слышится со всех сторон.
      Сколько их было - все встали, цепляясь за сетку, держась руками за перила кроватей. И когда громко заплакала Соня, стали плакать все. Навзрыд плакала белоголовая, сероглазая Катя, судорожно всхлипывал тощий, остриженный наголо Юра.
      - А-а-а-а! - тянула Алеша, раскачиваясь из стороны в сторону.
      - Хочу к ма-аме! - надрывно кричала Соня.
      Что я им говорила? Все, что приходило в голову! Что обещала? Все на свете! Я переходила от кровати к кровати, утирала слезы, целовала мокрые щеки, не переставая говорить, обещать, рассказывая все сказки разом. Я обещала, что мы пойдем в лес и увидим зайца, белку, медвежонка, обещала покатать их на санках.... Я бы живого слона им посулила, лишь бы унять сейчас этот горький многоголосый плач.
      - И меня покатаешь? - всхлипывая, спросил Юра.
      - Всех покатаю! А сейчас все будут лежать тихо и спать... спать... спать...
      - Сядь ко мне!
      - Нет, ко мне!
      - Я сяду вот здесь и всем спою песню... Только надо спать... Тихо... Спать!
      Я села на низкую скамеечку у дверей и запела. Пела долго, тихо, на одной ноте, боясь встать и спугнуть наступившую понемногу тишину.
      Когда я вышла, в соседней комнате сидела на подоконнике Ира. Она была бледна, губы сжаты.
      - Я хотела помочь вам, да потом решила - не надо. Много народу хуже... - промолвила она. Потом подала мне листок: - Это я нашла в кармане у Катеньки.
      Я встала под лампой и прочла:
      Я знаю, будет мир опять
      И радость непременно будет.
      Научатся спокойно спать
      Все это видевшие люди.
      Мы тоже были в их числе
      И я скажу тебе наверно,
      Когда ты станешь повзрослей,
      Что значит тьма ночей пещерных.
      Что значит в неурочный час
      Проснуться в грохоте и вое,
      Когда надвинется, рыча,
      Свирепое и неживое,
      И в приступе такой тоски,
      Что за полвека не осилишь,
      Еще не вытянув руке,
      Коснуться чудищ и страшилищ:
      Опять, опять ревут гудки,
      Опять зенитки всполошились.
      И в этот допотопный мрак
      Под звон и вопли стекол ломких
      Сбежать, закутав кое-как
      Навзрыд кричащего ребенка.
      Все, как на грех, перемешать,
      И к волку приплести сороку,
      И этот вздор, едва дыша,
      Шептать в заплаканную щеку.
      Но в дорассветной тишине
      Между раскатами орудий
      На миг приходит к нам во сне
      Все то, что непременно будет:
      Над нашим городом опять
      Рубиновые звезды светят,
      И привыкают мирно спать
      Сиреной пуганные дети.
      Я подняла глаза на Иру Феликсовну и повторила:
      Все, как на грех, перемешать,
      И к волку приплести сороку...
      - Я потому и вспомнила. Я нашла этот листок, когда раздевала ее перед мытьем. Но тогда недосуг было показывать. Я спрятала и забыла. А теперь стояла, слушала, и вот...
      * * *
      - А справлюсь? - спросила Валентина Степановна и тотчас сама ответила: - А конечно, справлюсь. Ну что ж, добивайтесь... Я работы не боюсь.
      Это было верно. Весной ее мобилизовали на посевную, летом - на сенокос, осенью - на уборку урожая. Она делала всю работу по дому и никогда не жаловалась на усталость. Была добра и терпелива. Любила детей. Она бывала грустна в те дни, что для другой женщины были бы самыми счастливыми: плакала, когда приходили письма с фронта, Они были недобрыми, эти письма. А может, они были самые обыкновенные, да только не такие, каких ей хотелось.