Затем я осторожно осмотрела объект моей долгой и трудной охоты, завершившейся наконец пленением зверя. Вспомнилась фраза Майрона: «Одна картошка без мяса». Яйца у Расти были необыкновенно большими и внушительными, одно поменьше другого; они по-бычьи свободно свисали в мошонке. Это было то, что надо. Что касается пениса, то нельзя сказать, чтобы тут меня ждала удача – он был коротким, и стало вполне понятно, почему Расти так не хотел, чтобы я его видела. С другой стороны, и головка, и основание были необыкновенно толстыми, а, как говорил Майрон, по толщине, а не по длине вы можете оценить размер, который будет при полной эрекции. Сквозь мертвенно-белую кожу просвечивали несколько не очень отчетливых вен; верхняя плоть закрывала головку полностью, собираясь спереди в розовый бутон, такой же, как у сфинктера, обследованного мною недавно.

– Боюсь, Расти, ты не лучший экземпляр в конюшне. Бедная Мэри-Энн. Это инструмент юноши, а не мужчины.

Это замечание, как и следовало ожидать, сильно уязвило его.

– Она не жаловалась, – огрызнулся он. При этом яички поднялись вверх, как бы стремясь в укрытие на случай битвы, а пенис предательски съежился, прячась в кустах.

– Теперь ты мне скажешь, что главное не размер, а то, как ты это делаешь, – за словесной атакой последовала физическая: я крепко сжала пенис в руке.

Он не осмеливался ни двинуться, ни сказать что-либо, ни даже закричать. Он был полностью подавлен, и именно этого я и добивалась. Попутно я подтвердила старую теорию, по которой «нормальному» самцу доставляет удовольствие обнажаться перед самкой, которая его привлекает, и наоборот, необходимость делать это перед самкой, которая ему не нравится или которой он боится, внушает ему ужас, словно то, что они узнают о нем, может магическим образом навредить ему и лишить его мужественности. Как бы там ни было, Грааль был, наконец, в моих руках, гладкий, теплый, мягкий.

Моя радость стала полной, когда, оттянув назад кожу, я открыла ярко-розовую головку, очень большую и прекрасно очерченную, дающую основания полагать, что ее обладатель (сам Расти стал уже просто придатком этой открывшейся реальности) окажется впечатляющим любовником. Он был потным, но чистым (я была так близко к нему, что чувствовала резкий, но не могу сказать – неприятный, запах его гениталий). Осторожно, но крепко я сжала то, что было у меня в руке. Он не издал ни звука, только с ужасом смотрел на то, как зажатая в моей руке головка наливается, словно летняя роза.

– Похоже, ты действительно в порядке. Все у тебя чисто, и тем не менее, боюсь, ты меня несколько разочаровал.

Пенис снова съежился в моей руке.

– Возможно, конечно, что ты еще растешь.

Унижение было окончательным. Он не нашелся, что сказать. Собственно, размер головки уже убедил меня, что сказанное мною только что – неправда, но тактика диктовала мне свое: я должна продемонстрировать презрение.

– Теперь посмотрим, насколько свободно двигается крайняя плоть. – Я сдвинула кожу вперед, потом назад. Он вздрогнул. – Теперь ты, несколько раз.

Он почувствовал облегчение, когда я отпустила его. Он очень неловко взял в руку свое достоинство, словно никогда раньше не касался этого странного предмета, столь любимого Мэри-Энн. Он сделал несколько неловких движений; каждый раз кожа частично закрывала головку. Он выглядел, как ребенок, опасающийся быть застигнутым за мастурбацией.

– Давай, давай, – подбодрила я. – Ты наверняка можешь делать это получше.

Он поменял хватку на ту, которую он, очевидно, использовал, когда был один. Его рука заработала быстрее, так, как работает какая-нибудь из тех машин, что качают нефть из-под земли, молоко от коровы или воду для полива. После нескольких минут интенсивного и ритмичного массажа я с некоторым удивлением заметила, что, хотя головка стала больше и темнее, ствол не изменился в размерах. Очевидно, он знал, как сдержать себя. Он продолжал еще минуту-две, в течение которых тишину нарушало только его тяжелое дыхание да звук трения кожи о кожу; затем он остановился.

– Вы видите, – сказал он. – Все работает, как надо.

– Но я не давала тебе команды остановиться.

– Но если я буду дальше… я хочу сказать… о господи, у мужчины тогда…

– Юноши, – поправила я.

– Юноша тогда…

– Что тогда?

– Ну, он становится… Он возбуждается.

– Так давай. Мне любопытно посмотреть, что нашла в тебе Мэри-Энн.

Не говоря ни слова, с решительным видом он снова взялся за дело и продолжал его какое-то время, сильно потея. Но полной победы мы не дождались. Кое-какое удлинение и утолщение имело место, но это явно было не все.

– Что-то не так? – ласково произнесла я.

– Я не знаю, – он сглотнул слюну, пытаясь выровнять дыхание. – Он не хочет… не получается… – он был раздавлен двойным унижением.

– У тебя часто бывают такие проблемы с Мэри-Энн? – я произнесла это с сочувствием, как Кэй Фрэнсис, и с теплотой, как Джун Элисон.

– Ни разу не было. Клянусь…

– Пять раз за ночь – и вот такое. Поистине, мальчишки – такие врунишки.

– Я не вру. Не знаю просто, что случилось… – Он возобновил свои действия с таким энтузиазмом, словно от успеха зависело все его будущее. Но бесполезно. В конце концов я велела ему остановиться. Я попробовала сама, использовав кое-какие легкие надавливания и поглаживания, которым меня научил Майрон… но все безуспешно.

Как ни странно, отсутствие эрекции, хотя и не входило в мои планы, создало неожиданную интригу: я настолько запугала свою жертву, что развенчание его легендарной мужской силы психологически зашло гораздо дальше, чем я первоначально намечала.

И вот, когда я увлеченно манипулировала с ним, он сделал долгожданный шаг, который мог привести, наконец, к завершению всей драмы, движимой священной страстью Майры Брекинридж.

– Вы… – начал он, глядя сверху вниз на меня и на увядшую розу в моей руке. – Вы хотите, чтобы я… ну, трахнул вас? – это было произнесено с такой решимостью, с которой достигший половой зрелости мальчик просит о первом поцелуе.

Я отшатнулась от него, словно в ужасе.

– Расти! Ты отдаешь себе отчет, с кем ты говоришь?

– Да, мисс Майра. Извините. Я не хотел оскорбить вас.

– За кого ты меня принимаешь? – В качестве аргумента я захватила его тяжелые шары в руку. – Это принадлежит Мэри-Энн, и никому больше, и, если я когда-нибудь узнаю, что ты играешь в эти игры с кем-либо еще, я позабочусь, чтобы мистер Мартинсон засадил тебя лет на двадцать.

Он побелел.

– Извините. Не знаю, как это у меня вышло. Я подумал, что может… то, как вы… то, что вы делали… Я, правда, прошу простить меня, – его слов почти не было слышно.

– Да, у тебя есть за что просить прощения, – я отпустила его; шары упали вниз и какое-то время качались, как пара маятников. – В любом случае, даже если бы я хотела, чтобы ты – как ты выражаешься – трахнул меня, совершенно ясно, что ты не смог бы это сделать. Ты какое-то недоразумение, а не жеребец.

Он вспыхнул, но ничего не сказал. Я приготовилась нанести коронный удар.

– Однако в качестве урока я трахну тебя. Это его доконало.

– Трахнете меня? Как?

– Вытяни руки вперед.

Он выполнил приказание, и я связала их вместе хирургическим жгутом. Не зря же я когда-то была медсестрой.

– Зачем вы это делаете? – беспокойство его возросло.

Указательным пальцем я ткнула его в мошонку, заставив вскрикнуть от боли:

– Никаких вопросов, мой мальчик.

Проверив, надежно ли связаны руки, я опустила смотровой стол так, что он стал на уровне двух футов от пола.

– Ложись, – приказала я. – На живот.

Заинтригованный, он сделал, как было сказано. Я прикрепила связанные руки к краю металлического стола. Как говорится, он был полностью в моей власти. Если бы я захотела, я могла бы убить его. В мои фантазии, однако, никогда не входило убийство или другое насилие, я не выношу крови, предпочитая причинять боль более утонченным способом, например, полностью разрушая представление человека о себе как о сексуальном триумфаторе.

– Теперь стань на колени.

– Но…

Сильный шлепок по ягодицам положил конец любым возражениям. Он стал на колени, сдвинув ноги и сжав ягодицы. Он напоминал пирамиду, в основании которой были голова и ноги в белых носках, а вершиной служил копчик. Я была готова к финальной стадии.

– Раздвинь ноги. Шире! – скомандовала я. С неохотой он раздвинул ноги так, что лодыжки вытянулись вдоль краев стола. Передо мной открылся вид, который нравился мне больше всего: тяжелая розовая мошонка, свисающая в промежность, а над ней под крестцом слегка поблескивает на свету сфинктер. Осторожно, стремясь не нарушить гармонию, я клала мазки на полотно, которого даже Мэри-Энн не доводилось видеть, не то что – осквернять.

– Что вы делаете? – голос был слабым, как у ребенка.

Начался настоящий террор.

– Запомни, ты должен полностью расслабиться. Иначе тебе может быть очень больно.

Затем я подняла кверху юбку, открыв закрепленный у меня на поясе искусственный пенис, который я выпросила вчера у Клема, притворившись, что хочу сделать с него слепок и использовать как подставку для лампы. Это весьма позабавило Клема.

Расти испуганно закричал:

– О нет! Ради бога, не надо!

– Сейчас ты узнаешь, что чувствует девушка, когда ты играешь с ней в мужчину.

– Господи Иисусе, вы разорвете меня! – голос дрожал от страха. Когда я стала приближаться к нему, держа пенис прямо перед собой, как сам бог Приап, он пытался освободиться от пут, но безуспешно. Тогда он пробовал сделать иначе: сдвинул ноги, дабы избежать проникновения. Бесполезно. Я снова раздвинула их и приставила свой таран ко входу.

На мгновение я заколебалась: отверстие было размером в десятицентовик, а муляж – дюйма два в толщину и около фута длиной, и я действительно могла поранить его. Но потом я вспомнила, что Майрон не задумывался о том, какие размеры имеет тот или иной объект, и решила, что то, что мог делать хрупкий Майрон, сделает пусть и неопытный, но крепкий Расти.

Я нажала. Розовые губы раскрылись. Головка вошла и остановилась.

– Не могу, – простонал Расти. – Я действительно не могу. Он слишком большой.

– Просто расслабься, и все будет в порядке. Не волнуйся.

Он попытался сделать, как нужно, и расслабиться, и головка вошла, хотя Расти даже задохнулся от боли.

Я торжествовала. Я отомстила за Майрона. Вся его жизнь, после того как он потерял невинность, приносила ему одни страдания. Сейчас я, Женщина-Победительница, уничтожала символ разрушителя (в лице Расти).

Удерживая Расти за бедро, я вдвигала дальше. Он кричал от боли.

Но я была неумолима. Я продвинулась еще глубже и надавила на предстательную железу; результат этого я обнаружила, потрогав в промежности: вне всяких сомнений, эрекция, которой он не мог одарить меня раньше, была достигнута. Размеры оказались вполне подходящими, а твердость – как у металла.

Но когда я двинула свое орудие еще дальше, пенис от боли опять стал мягким, а Расти снова закричал, умоляя меня остановиться; но словно одержимая, я гнала, гнала и гнала моего жеребца в запретную страну, вскрикивая от испытываемого мною своего рода оргазма и не обращая никакого внимания на прерывистые вопли Расти, усиливающиеся по мере того, как я проникала все дальше и все больше заполняла эту невинную плоть. О, это был священный момент! Я была одной из вакханок, одной из множества служительниц темного кровавого культа, я была сама как всемогущий и дикий бог, лишавший древних афинян человеческого достоинства. Я – вечная животворная плоть, я – источник жизни и ее разрушитель, я – сосуд, в который подчиненный моей прихоти мужчина отдает свое семя и свою кровь!

Кровь таки появилась. И сразу же мое возбуждение сменилось грустью и разочарованием. Я вовсе не хотела повредить эту слабую плоть, но так получилась, что я это сделала; когда я вытащила свое орудие, оно было алого цвета. Пока я, обмыв поврежденное место (как любящая мать), обрабатывала небольшой разрыв, Расти не пошевелился. (Как часто я проделывала это с Майроном.) Потом я отвязала его.

Он стоял потрясенный; на его лице было страдание. Пока я смывала следы насилия с инструмента и прятала орудие в сумку, он молча оделся.

Только после этого он произнес:

– Могу я идти?

– Да, теперь можешь, – я села за докторский стол и открыла эту записную книжку. Он был уже у двери, когда я сказала:

– Ты не хочешь поблагодарить меня за все мои хлопоты?

Он оглянулся, его лицо ничего не выражало. Еле слышно он пробормотал:

– Спасибо, мэм, – и вышел.

Вот так Майра Брекинридж одержала одну из величайших побед в истории ее пола. Победу, которая, однако, не может считаться полной, хотя я и стала единственной из женщин, ощутившей себя всемогущим божеством.

Я сижу за ломберным столиком. Из окна я вижу вращающуюся деву перед «Шато Мармон»; только сейчас она неподвижна. Нет электричества? Ремонт? Или решили ее наконец убрать? Вопросы принимают символическое значение, потому что для меня она – это Голливуд. Она не должна оставлять Стрип без присмотра.

Сегодня Расти не пришел на занятия. Если бы он появился, я была бы разочарована. Но меня обеспокоило, что не было и Мэри-Энн. Раньше она никогда не пропускала мои уроки.

Встревожившись, я позвонила мисс Клафф узнать, присутствовала ли Мэри-Энн на ее занятиях.

– Нет, о ней ни слуху ни духу. Но вы же знаете, каковы эти девушки. Может, у нее какие-то дела… – в трубке слышался заливистый смех мисс Клафф.

Я позвонила в общежитие девушек. Дежурная сказала мне, что Мэри-Энн не пришла ночевать и она уже сообщила об этом Баку.

Признаюсь, я не на шутку перепугалась. Расти рассказал ей? В это невозможно поверить. Мужская гордость (неважно, насколько она ущемлена) вряд ли позволила бы ему сделать это. Но он мог сказать ей что-то, что заставило ее покинуть Академию… и меня. Я вдруг представила их вместе в Мехико, накурившихся марихуаны и испытывающих невероятное блаженство. Эта картина повергла меня в уныние. Я постаралась подбодрить себя мыслью, что Расти состоит под надзором и не имеет права покидать Лос-Анджелес, а тем более пересекать границу.

Ничего не прояснилось и к тому времени, когда мне позвонили от Бака: он ждет меня в пять часов у себя. Когда в назначенное время я вошла, он выглядел очень довольным. Вместе с ним в кабинете был еще один тип типично калифорнийского вида: загорелое, ничего не выражающее лицо, светло-серые глаза и эта пошлая улыбочка, запечатленная на лице каждого, кто обречен жить у наводящих уныние волн Тихого океана. Просто удивительно, как на протяжении жизни всего лишь одного поколения все эти суровые протестанты из Новой Англии, несгибаемые переселенцы из Айовы и изобретательные нью-йоркские евреи превратились в совершенно однородную массу туземцев, что только и может существовать в этом влажном насыщенном миазмами климате, где мысли заменяются грезами, чувства притупляются, а индивидуальные отличия стираются настолько, что каждый есть все и ничего, мужчина – это женщина и наоборот, а все вместе есть нечто.

Этим типичным образчиком калифорнийского джентльмена, мечты и цели любого предместья Санта-Моники, был Чарли Флеглер-младший. Он одарил меня ослепительнейшей из улыбок и крепчайшим из рукопожатий. Затем по команде Бака он перешел к делу.

– Миссис Брекинридж, как вы понимаете, представляя интересы мистера Лонера, равно как и любого другого клиента, я должен – то есть мы должны – попытаться сделать так, чтобы ни одна деталь не осталась непроясненной, я хочу сказать, сделать так, чтобы наши позиции были кристально прозрачными.

Бак сложил ладони вместе, как бы аплодируя. Потом он произнес.

– Я полагаю, Майра, ты должна знать, что с отцом Чарли мы знакомы очень давно, еще с тех пор, когда он помог мне в скандале с телекомпанией.

– Надо сказать, мы ценим поручение мистера Лонера едва ли, чем любого другого частного лица, и не только из-за нашей старой дружбы, как говорит папа, но, главное, потому, что Бак Лонер – уважаемое лицо в этом городе, – голос Чарли Флеглера-младшего стал торжественным, как на похоронах, – пользующееся репутацией человека честного и порядочного.

– Ради Христа, – сказала я, без сомнения, тоном, который должна была использовать Маргарет Мид [28] в попытках извлечь что-либо осмысленное из фольклора своих полинезийцев, – кончайте болтовню и скажите мне, что за грязный трюк вы приготовили сегодня.

Лицо Бака передернулось болезненной гримасой. Чарли Флеглер-младший посмотрел на меня с удивлением. Я представила его на месте Расти прошлой ночью; видение доставило мне удовольствие, хотя недавние впечатления были столь велики и законченны, что повторение их, даже в фантазиях, было бы излишним. Я узнала, на что может подвигнуть меня моя природа, и, за исключением одного последнего штриха, я была удовлетворена.

– Никаких трюков, миссис Брекинридж! – молодой законник постарался изобразить, как он огорчен моими словами, однако лицо полинезийца может выражать только две эмоции: радость или недоумение. Он выглядел довольно глупо. – Я просто должен выполнять пожелания моего клиента и защищать его интересы. В данном случае угрозу для них представляют ваши притязания на половину собственности в Вествуде, которые вы выдвигаете, утверждая, что вы – вдова его племянника.

– Утверждая?

Радость наполнила коричневое тихоокеанское лицо, как если бы после долгого плавания ему предложили поджаренный плод хлебного дерева.

– Да, утверждая. Брачное свидетельство, которое вы представили нам, – бесспорно, подделка.

Я не была готова ответить на это обвинение так, как, полагаю, мне следовало бы. Игра теперь становилась в высшей степени сложной и опасной. Одно неправильное движение – и все превратится в химеру вроде зловещей десятиметровой танцовщицы перед моим окном.

– Мистер Чарли Флеглер-мдадший, и вы, Бак Лонер, брат Гертруды и дорогой шеф, я – наследница половины этой собственности, и я намерена получить ее. Так что даже и не думайте, что вам удастся отделаться от меня.

– Дорогуша, мы не пытаемся отобрать у тебя твое, – Бак казался грустным. – Ничего подобного нет и в мыслях, но мы должны быть уверены, что ты действительно имеешь на это право. Я хочу сказать, что, может, ты не совсем та, за кого себя выдаешь.

– Когда тебе было двадцать лет и вы жили в Филадельфии, Гертруда одолжила тебе двести долларов, чтобы заплатить за аборт дочери аптекаря, которую ты совратил, а потом отказался жениться.

Бак побелел. Полинезиец остался коричневым. Бак прокашлялся:

– Я не хочу сказать, что ты была недостаточно знакома с Гертрудой и ее парнем. Конечно, ты знала…

– Все дело только в одном, – вмешался Чарли Флеглер-младший, – вам следует доказать, что вы были женаты. Только и всего.

– Я докажу это, – я поднялась, чтобы уйти. Они тоже встали. По крайней мере нельзя сказать, что они недооценивают своего противника. – Доказательства будут представлены до конца этой недели. А я тем временем подготовлю список того, что ты должен Гертруде, и я рассчитываю на уплату всех долгов с учетом процентов. – Уходя, я хлопнула дверью.

Я только что позвонила доктору Монтагу в Нью-Йорк. Он пришел в смятение. Я была тверда.

– Рандольф, вы обязаны сделать это для меня. Вы обязаны сделать это для Майрона. Я не хочу на вас давить, но вы должны сделать это во имя той близости, которая возникла между нами троими в «Голубой сове». Мы сделали вас тем, что вы есть, равно как и вы сделали нас. И сейчас наступил момент истины.

– Кто наступил? – когда он нервничал, он часто переставал слышать других.

– Момент истины, настал момент истины – так теперь говорят журналисты, чтобы подчеркнуть важность происходящего. Сейчас надо принимать решение и нельзя делать вид, что вас это не касается. В момент истины я обращаюсь к вам не как к своему психоаналитику и зубному врачу Майрона, а как к нашему единственному другу. Вы должны вылететь завтра.

– Но, Майра… Я не могу. Ей-богу, вы обращаетесь ко мне на каждой новой стадии этого дела. Мне приходится таскаться по всем инстанциям снизу доверху, но у меня есть и другие пациенты, которые во мне нуждаются.

– Рандольф, я усилила нажим, – я отстегну вам десять процентов от того, что получу.

На том конце провода возникло подозрительное сопение. Потом доктор Монтаг прохрипел что-то похожее на «поддаться».

– Поддаться на что?

– Пятнадцать! – эхом донеслось от Манхэттена. – Я говорю, пятнадцать процентов – и завтра я в Лос-Анджелесе.

– Не будем торговаться. Пятнадцать процентов ваши. – Я хорошо знала этого человека. Много часов мы провели втроем, сиживая до закрытия в «Голубой сове», и у меня была возможность убедиться в необыкновенной жадности Рандольфа к деньгам и пирожным. Это была – и есть – самая яркая его черта.

Умело используя ее, я смогу

Жизнь продолжает поддерживать Майру Брекинридж в ее стремлении к уникальности. Когда я пишу эти строки, Мэри-Энн спит в моей постели (себе я постелила на кушетке). Сейчас уже далеко за полночь. Мы проговорили пять часов кряду. Никогда еще я не испытывала такого удовольствия. Прошлой ночью с Расти я пережила религиозный экстаз, сегодня – возрождение.

Я писала свои заметки, когда раздался стук в дверь. Я открыла. У входа стояла Мэри-Энн, бледная и растрепанная. В руках у нее была дорожная сумка с эмблемой «Пан Американ».

– Мисс Майра, мне нужно поговорить с вами. Вы – единственный человек, с которым я могу это сделать. – С этими словами она зарыдала, и я обняла ее, ощутив всю теплоту и округлость этого тела, так напоминавшего юную Лану Тернер.

Мэри-Энн была намного моложе и уязвимее меня, но удивительным образом я ощущала ее, как если бы это была моя мать; довольно странно, принимая во внимание наши отношения, в которых мне исторически была отведена роль мудрой, заботливой и руководящей стороны. Надо думать, что ненависть, испытываемая ко мне моей собственной матерью, сыграла положительную роль, раз я теперь оказалась способна чувствовать тепло другой женщины, к тому же – еще просто девочки. Надо хорошенько обсудить это с Рандольфом.

Рыдания скоро прекратились. Я налила стакан джину, и Мэри-Энн выпила все до дна; думаю, это поддержит ее.

– Расти опять уехал, – она села на кушетку и высморкалась. Ее ноги были не менее красивы, чем у Элеоноры Пауэлл в последней серии «Розали».

– Куда уехал? – я чуть было не сказала, что человек, находящийся под надзором полиции, не может уехать далеко, но вовремя спохватилась.

– Я не знаю. Это произошло вчера вечером, – она вытерла глаза.

– Да? – я не теряла спокойствия. – Вы виделись с ним вчера?

Она кивнула.

– Мы собирались поужинать вместе, но он сказал, что вы хотели его видеть в десять часов…

– Мне нужно было просто кое о чем поговорить с ним, – я произнесла это как можно более безразлично. – Сожалею, что назначила на такой поздний час и нарушила ваши планы, но я была так занята с мисс Клафф…

К счастью, визит Расти ко мне ее не интересовал.

– Он зашел за мной в двенадцатом часу. Я никогда раньше не видела его в таком состоянии…

– Странно, – я добавила официальности в голосе, – он выглядел вполне бодро, когда уходил. И он очень благодарил меня за помощь.

– Я знаю, вы добры к нему. Он ничего про вас не говорил. Он стал придираться ко мне – ни с того ни с сего, я рассердилась, и тогда он сказал, что, может, мне лучше вернуться в общежитие и побыть одной. Он сказал, что его, – она запнулась, потом продолжила, – тошнит от меня, тошнит от женщин и он хочет, чтобы его оставили в покое.

– Тошнит от тебя или вообще от женщин? – это был ключевой момент.

– Я не помню точно, как он сказал. Я растерялась. От всех, мне кажется.

Похоже, я сделала свое дело лучше, чем мне казалось.

– В завершение всего он сказал, что плохо себя чувствует, что потянул мышцу или что-то в этом роде, что ему больно сидеть… не знаю, выглядел он ужасно. Но когда я сказала, что договорилась о встрече для него, он немного повеселел.

– Какой встрече?

– Вы не рассердитесь на меня? – она была такой юной, такой трепетной и беззащитной, что мне захотелось обнять ее.

– Конечно, нет, дорогая, – я была сама Дженет Гейнор. – Я никогда не стану на тебя сердиться.

– Вы настоящий друг, – она слабо улыбнулась. – Ну, в общем, Летиция Ван Аллен пригласила нас обоих к себе в Малибу, в Колони.

Я выпрямилась. Меня Летиция ни разу не пригласила в свой дом, и тогда выходит, что все это время я была для нее просто поставщиком жеребцов. Теперь же, сама того не подозревая, в ее ловушку угодила Мэри-Энн.

– Каким образом вы получили это приглашение?

– Ну, я была у нее в конторе, и мы говорили о предстоящем посещении компании звукозаписи, и тогда, я не помню как, разговор перешел на Расти, и она попросила показать его фотографию, и я показала ту, что всегда ношу с собой, и она сказала, что он очень красивый и что у него есть задатки звезды, и я спросила, не захочет ли она встретиться с ним, и… о, я знаю, вы не хотели, чтобы он говорил с ней до июня…

– Было бы лучше сделать это после выпускного спектакля на нашем телевидении. Как бы там ни было, что сделано, то сделано. Итак, вчера вечером ты потащила его в Малибу.

Она потерянно кивнула.

– Там было человек десять, все такие богатые и преуспевающие. Даже звезды. Знаете, один из тех, кто снимается в этом сериале Си-би-эс, «Прилив». Он был великолепен, но сильно напился. Летиция вовсю суетилась вокруг Расти, а Расти грубил ей как только мог, да и другим тоже. Я никогда его не видела таким.

– Возможно, у него было что-то свое на уме.

– Наверное, что-то было, потому что, знаете, он вдруг поднимается и говорит мисс Ван Аллен: «Пора кончать. Это не мой репертуар». И с этими словами уходит. Без меня. Мне никогда не было так стыдно и больно. Но мисс Ван Аллен успокоила меня, сказала, что не сердится на Расти, и посоветовала мне, поскольку уже очень поздно, остаться у нее. Я так и сделала, хотя поспать мне не удалось, потому что тот красавчик с Си-би-эс всю ночь барабанил в мою дверь.

Я налила ей еще джина; она снова выпила. Состояние ее улучшилось.

– Сегодня я позвонила Расти домой, но там сказали, что он не приходил ночевать, и тогда я позвонила в Академию и узнала, что он не был ни на одном занятии. Я испугалась, что его убили или что-то еще, и позвонила в полицию, но никакой информации о нем там не было. Я весь вечер прождала его звонка в общежитии, и, когда стало ясно, что он не позвонит, я пришла сюда… – ее голос снова задрожал.

– Ты правильно поступила. И я хочу, чтобы ты оставалась здесь, пока все не уладится.

– Вы так добры, мисс Майра!

– Пустяки. И не беспокойся насчет Расти. Ничего с ним не случилось. Может, у него плохое настроение из-за того, что с ним произошло, – и я подробно рассказала ей о мексиканских приключениях Расти. – Ты понимаешь, он теперь под надзором полиции, и его куратор должен всегда знать, где он. Так что, если Расти действительно исчез, Дядюшка Бак и я узнаем об этом первыми.

Мэри-Энн нахмурилась, стараясь переварить то, что я ей сказала. Я дала ей еще джина, который она выпила так, словно это был ее любимый напиток «Сэвен-ап».

– Он обещал мне, что никогда не будет встречаться с парнями, с которыми он водился раньше.

– Ну, знаешь, он ведь еще молод. Пусть делает что хочет. Разумеется, оставаясь в ладах с законом.

С неожиданной решительностью она запротестовала, качая головой.

– Я сказала ему: или они, или я.

– Не сомневаюсь, он выберет тебя. – Я начала плести новую сеть. – Не волнуйся! Приляг и отдохни, а тем временем мы немного поболтаем.

Она благодарно улыбнулась в ответ и растянулась на кушетке.

Я не собиралась просто сидеть возле нее и глазеть на ее великолепную грудь, вдвойне привлекательную для меня, поскольку это было то, что любил Расти. Совершив насилие над его мужским достоинством, я вознамерилась теперь совратить его девушку. Это положит конец амбициям и высвободит божественное начало.

Мы говорили обо всем. Она была сильно влюблена в Расти, хотя то, что случилось накануне, и то, что рассказала ей я, потрясло ее. Она была только три раза влюблена, и всегда это были мужчины. Лесбиянство вызывало у нее отвращение, хотя после четвертой порции джина она призналась, что ей очень хорошо со мной, что она чувствует себя в безопасности и что, по ее мнению, в определенных обстоятельствах женщина может внушить чувство привязанности другой женщине.

Наконец, я провела ее, слегка опьяневшую, в спальню и помогла раздеться. Ее груди оказались лучше, чем у Ланы Тернер в «Будут помнить». Ровные и белые, с большими розовыми сосками (показавшимися мне увеличенной версией сосков Расти), они имели совершенную форму-во всяком случае, то, что мне удалось увидеть, поскольку она очень быстро накинула ночную сорочку и только затем сняла трусики, скрыв от меня место сексуальных манипуляций Расти, где он проводил столько времени (но никогда не будет впредь, если я добьюсь своего).

Мысль о том, что скоро я узнаю все интимные подробности ее тела, настолько взволновала меня, что я не решилась обнять ее на прощание, ограничившись воздушным поцелуем от двери, закрыв которую я кинулась к телефону и позвонила мистеру Мартинсону, разбудила его, чем он был явно недоволен. Мартинсон сообщил мне, что Расти решил уйти из Академии и наняться на работу в фирму по продаже импортных автомобилей на Мелроуз-авеню; когда же я спросила, где Расти живет, мистер Мартинсон ответил, что это не мое дело. Не стоит уточнять, куда я послала его после этих слов, прежде чем повесила трубку.

Нужно придумать, как преподнести все это Мэри-Энн. Тут требуется какой-то сильный ход, потому что ни при каких обстоятельствах нельзя допустить, чтобы их любовные отношения возобновились. Этому положен конец.