В первые минуты я рассматривала его руки. Кожа была очень белой (в январе никто не ходит на пляж, даже в очень солнечную погоду); бицепсы развиты хорошо, но не чрезмерно; крупные вены пролегали от предплечья к кисти – хороший признак, это не портило его, поскольку вены были не синими, а белыми, указывая на необычную толщину кожи – еще один хороший признак. На предплечьях росли рыжеватые прямые волосы. Он замер, не зная толком, что делать дальше. Я помогла:

– Майку тоже. У меня нет рентгеновского аппарата.

Он мрачно стал стягивать майку через голову. Я зачарованно смотрела на открывавшееся моим глазам тело. Первое, что я увидела, был небольшой, слегка выступающий пупок. От него вниз, в видневшиеся из-под джинсов трусы, уходила полоска темных слегка вьющихся волос. Двумя дюймами выше пупка начиналась полоса более густой растительности (верхнюю часть кроны этого дерева жизни я видела на вечеринке; сейчас я наблюдала, как дерево, разветвляясь, поднимается от корней вверх, к шее). Когда его грудь полностью обнажилась, лицо оказалось на мгновение скрыто под майкой, и я могла незаметно рассмотреть его маленькие розово-коричневые соски, в тот момент впалые и невозбужденные. Наконец майка была стянута и брошена на пол.

Заметив мой заинтересованный взгляд, он покраснел. Восхитительная розовая краска залила его лицо от основания крепкой шеи до самых глаз. Подобно очень многим склонным любоваться собой мужчинам, он, как это ни парадоксально, был стеснителен: ему нравилось открывать тело, но только тогда, когда он делал это по своей воле.

Необходимо было что-то сказать по поводу его внешности, и я это сделала.

– Ты в прекрасной форме…

– Да, я немного занимаюсь; не то чтобы я себя заставляю… я привык просто… – большими пальцами он подцепил брюки за пояс, при этом движении по его смуглой груди пробежала легкая волна, продемонстрировав полное отсутствие жира и упругость кожи.

– А теперь, пожалуйста, стань лицом к стене, расставь рукав стороны, а ладони прижми к стене как можно сильнее.

Молча он сделал все, что было сказано. Сзади он был столь же привлекателен, как и спереди (волос на плечах не было, в отличие от бедного Майрона, которому приходилось удалять их с помощью электроэпилятора). Его синие джинсы начали сползать и теперь висели на несколько дюймов ниже узкой талии, открывая поношенные спортивные трусы. Почувствовав, что джинсы вот-вот свалятся, он попытался удержать их одной рукой, но я пресекла это.

– Держи руки на стене! – я произнесла это жестким, не терпящим возражения голосом.

– Но мисс Майра… – его голос зазвучал вдруг совсем не так, как прежде: по-мальчишески жалобно и неуверенно – юный Лон Маккаллистер.

– Делай, как я сказала!

Он что-то пробормотал – что именно, я не смогла расслышать – и выполнил приказание. Во время танца его синие джинсы очень хорошо обрисовывали ягодицы, сейчас же они весьма ненадежно удерживались на верхней части бедер, открывая их для обозрения на добрых два дюйма. Это был чудесный момент, подарок судьбы, минута ликования. Его замешательство было очевидным, и это превращало ситуацию в истинную драму, ибо с самого начала мне было ясно, что в сексуальном плане я его абсолютно не интересую. А раз так, я могла гордиться одержанной мною важной победой.

Некоторое время я изучала своего пленника (позвоночник действительно выписывал s-образную кривую, и толстая белая трапецеидальная связка была скошена на одну сторону). Больший интерес, однако, для меня представляли трусы и то, что было в них. Но я знала, что дальше мне надо быть очень осторожной. Я пересекла комнату и подошла к нему. Я была так близко от него, что могла почувствовать тот запах, похожий на запах лошадиного пота, который исходит от мужчин, когда они напуганы или испытывают половое возбуждение. В данном случае это был страх.

Осторожно я провела рукой вдоль позвоночника. При моем прикосновении он вздрогнул, но промолчал. Между тем я заговорила с ним тихо и спокойно, как обычно делают, желая успокоить нервное животное.

– Да, теперь я вижу, где проблема. Это здесь, прямо под лопаткой, – я погладила теплую смуглую кожу, и снова он вздрогнул и ничего не сказал, в то время как я продолжала выдавать «анализ» его состояния. – Возможно, здесь могла бы помочь подтяжка.

Теперь мои руки были у него на талии. Он прерывисто дышал, ладони были так сильно прижаты к стене, что трехглавые мышцы выгнулись и напоминали напружинившихся перед ударом белых змей.

Я почувствовала что-то теплое на тыльной стороне руки: капля пота упала из его подмышки.

– Но может, все и несколько ниже. В районе поясницы. Да, конечно! Именно в поясничной области – вот где это!

Тихо и вкрадчиво произнося эти слова, как бы гипнотизируя, я осторожно просунула руки под эластичный пояс его трусов и, прежде чем он смог понять, что происходит, спустила их до колен. Он сдавленно вскрикнул и обернулся через плечо ко мне; лицо его пылало, рот был открыт, но он не издал ни единого звука. Расти дернулся было в сторону, потом сообразил, что он практически голый, и прилип к стене, этой последней защите его скромности.

Тем временем я продолжала мурлыкать.

– Да, мы можем начать подтягивать здесь, – я касалась его позвоночника на самом конце у копчика, где косточки слегка выступали между сходящимися линиями ягодиц, открытых сейчас для меня во всей своей прелести… именно прелести, только это слово может описать то, что я видела! Гладкие, белые, они были лишены растительности, за исключением самого копчика, где виднелись редкие рыжеватые волосы, исчезавшие в глубокой впадине между ягодицами, настолько плотно сжатыми, что раздвинуть их можно было бы только с помощью рычага.

Я осторожно провела рукой по гладкой и слегка влажной поверхности. Мне показалось, что чудесным средиземноморским днем я тронула согретый солнцем отполированный кусок мрамора. Я позволила моему указательному пальцу нескромность поиграть рыжими волосками на копчике и в густой растительности на задней стороне бедра. Несмотря на почти голый торс, у него были довольно волосатые ноги. То же самое у Майрона, да и у многих других молодых людей. С возрастом, однако, волос на ногах становится меньше, а верхняя часть туловища, наоборот, зарастает.

В своем исследовании я зашла так далеко, как только можно было себе позволить. В конце концов я еще не добилась полной власти. Но начала положено хорошее: половина тайны уже открыта, другую следует оставить для более подходящего времени. Поэтому, в последний раз коснувшись его ягодиц (я попыталась было слегка их раздвинуть, но безуспешно), я сказала:

– На сегодня все, Расти. Думаю, мы почти добрались до корня проблемы.

Не сгибая туловища, он наклонился набок и сгреб упавшие штаны. Должно быть, он испытывал легкое потрясение – нормальное состояние для человека в его положении. Хорошо было бы посмотреть на все происходящее со стороны, незаинтересованным и ничего не приукрашивающим взглядом; может, это покажется странным, но такой взгляд всегда возбуждал меня, возможно потому, что в определенном смысле это напоминает ощущения, возникающие у того, кто находится за кулисами и наблюдает совершающееся на сцене волшебство с необычной, привилегированной точки. Держа ноги вместе так плотно, как только можно, он с удивительной быстротой натянул джинсы; небольшая заминка возникла, когда трусы зацепились за что-то спереди, вызвав недовольный возглас. Приведя все в порядок, он наконец повернулся ко мне, его ремень был плотно затянут. Лицо его было достаточно бледным и взволнованным.

Я была полностью сосредоточена на деле.

– Думаю, это было очень полезно… да, ты можешь надеть рубашку.

Его руки дрожали, застегивая пуговицы.

– Я поговорю с хиропрактиком, который пользует Дядюшку Бака (слова «Дядюшка Бак» всегда производили магическое действие в Академии), и мы посмотрим, что можно сделать для тебя.

– Хорошо, мисс Майра, – почти неслышно произнес он. Явно нервничая, он вытирал лицо платком.

– Здесь душно, да? Я всегда выключаю кондиционер. Я из-за него простужаюсь. Ну, я больше не хочу отрывать тебя от Мэри-Энн. Чудесная девушка! Надеюсь, ты понимаешь, как тебе повезло.

– О да, конечно, мисс Майра, – пробормотал он. После этого с заверениями, что я думаю исключительно о его интересах, я выпроводила его из комнаты. Это был во всех отношениях самый волнующий, сладострастный момент моей жизни. Пока. Но все лучшее впереди, и я собираюсь раз и навсегда доказать доктору Монтагу, что можно поставить себе самую фантастическую задачу в жизни и получить все целиком.

Не успел Расти выйти за дверь, как я заметила, что он забыл надеть майку. Я зарылась лицом в ее теплые мягкие складки. Запах был довольно резким, но не скажу, что неприятным; свежий запах пота – это самое сильное, возбуждающее средство, такое же, как и запах собственной смазки.

ДНЕВНИКИ БАКА ЛОНЕРА

Запись № 721, 18 февраля

Не знаю доводилось ли мне когда-либо раньше иметь дело с такой ужасной женщиной как Майра Брекинридж она вызывает настоящую панику на курсе заявляя студентам что у них нет таланта и нет шансов на успех это похоже на правду только зачем об этом говорить она подрывает бизнес так что мне пришлось поговорить с ней в сторонке в аудитории во время ее занятий по перевоплощению ее класс непонятно по каким соображениям вдвое больше других детки зачарованы ею и тем что она говорит она злоязычная сука в этом нет сомнений редко в ее классах кто-нибудь не выскакивает рыдая в полный голос потом они возвращаются чтобы получить от нее очередную порцию яда которая сделает их уже совершенно несчастными я сказал ей в недвусмысленных выражениях ты подрываешь всю нашу работу здесь в Академии с таким трудом выстроенную конфиденциально с заглавной буквы восклицательный знак с новой строки ну она только взглянула на меня своими широко раскрытыми глазами и сказала ты что считаешь что лучше говорить людям неправду ты думаешь это правильно сказать больному раком что у него все в порядке и в операции нет необходимости нет конечно отвечаю но если ему сделали операцию и он безнадежный то думаю нужно приложить все усилия чтобы в сложившейся ситуации он чувствовал себя как можно лучше и спокойнее ладно сказала она так громко что студенты которые на сцене пытались изобразить афишные тумбы могли ее слышать ты должен хотя бы признать что эти кретины безнадежны и им ничего не светит нет не так сказал я испытывая желание треснуть ее по голове только чтобы сбить с ее лица эту самодовольную улыбку нет все они прошли тщательный отбор как возможные кандидаты в будущие звезды все до последнего тут она перебила меня односложным ругательством от которого клянусь у меня мурашки пошли по телу как будто я увидел в траве огромную гремучую змею готовую вонзить свои ядовитые зубы мне в ногу я не собираюсь терпеть чтобы мне затыкали рот в моей собственной Академии не пытаясь больше сдерживать злость я сказал не смей говорить со мной подобным образом брось эти свои штучки и считай что я тебя предупредил ты вылетишь отсюда так быстро что не успеешь оглянуться она ласково улыбнулась и склонив свою прелестную головку сказала попробуй только мать твою и я заберу у тебя все это целиком не думаю чтобы другая женщина когда-либо со мной так разговаривала ни один мужчина не станет терпеть подобные угрозы и я сказал ей поосторожней не зарывайся а что касается отобрать то мне похоже стоит побольше разузнать о тебе ведь я даже не знаю действительно ли вы были женаты с этим ничтожеством Майроном полагаю тут я зашел слишком далеко потому что она замахнулась и саданула мне прямо по губам так что у меня искры из глаз посыпались это отнюдь не было девичьей пощечиной я едва не опрокинулся такой был удар а звук был похож на выстрел дети перестали изображать афишную тумбу и уставились на нас будто мы разыгрывали шоу собственно так она все это и представила спокойно обратилась к студентам я цитирую это классическая сценическая пощечина и она разыграна таким образом что хотя зрителю кажется что пострадавшему нанесен очень сильный удар на самом деле это имитация потом я подробно покажу вам как это делается этот трюк впервые был применен на сцене мисс Патрицией Коллиндж в «Лисичках» благодарю вас Дядюшка Бак за демонстрацию конец цитаты и с этими словами эта сука вернулась к уроку а я пошел прямо сюда в офис и отменил все сегодняшние встречи я был потрясен потом я позвонил Флеглеру и Флеглеру чтобы узнать не пришел ли отчет от детектива из Нью-Йорка они сказали что единственное что они пока выяснили это ничтожество Майрон действительно был довольно хорошо известен в той сфере которую они называют кино андерграунда по их мнению он покончил с собой из-за Майры в отношении которой они ничего не нашли за исключением того что ни в Нью-Йорке ни в Нью-Джерси ни в Коннектикуте нет записи о ее браке с ним они намереваются проверить регистрацию в остальных сорока семи штатах это будет счастливейшим днем в моей жизни если обнаружится что их брак не зарегистрирован и я смогу засунуть ее в каталажку за обман с другой стороны все три завещания в порядке и это хуже всего так что все зависит теперь от брачного свидетельства не забыть про йогурт с черносливом.

Я сижу в аптекарском магазинчике Шваба в Голливуде, в том самом, где агент нашел Лану Тернер. Конечно, сейчас это место мало напоминает прежнюю аптеку тридцатилетней давности. Теперь здесь два помещения. В одном, где я сейчас нахожусь, сделаны кабинки, в другом располагается собственно аптека, а кроме того – фонтанчик с газированной водой и большой прилавок с журналами и книгами в мягких переплетах; в любое время дня и ночи там можно увидеть безработных актеров и актрис, украдкой читающих «Серебряный экран» или лихорадочно листающих страницы романов в поисках впечатляющих пассажей, грубые образы которых могли бы послужить оживлению их сексуальных контактов с «возлюбленными», как сказал один хиппи своей подруге после секса: «Я скажу, о ком я сейчас думаю, если ты скажешь, о ком ты думаешь».

Удивительно, как часто мужчины (иногда и женщины) во время полового акта испытывают потребность думать о ком-то другом. Даже с Майроном передо мной всегда возникал чей-нибудь образ: мальчика, мелькнувшего на Джонс-Бич; мужчины, случайно замеченного за рулем грузовика; иногда (да, я могу признаться и в этом) стройной белокурой девушки, которая жила с нами по соседству в то время, когда мы жили на углу Одиннадцатой улицы и Девятой авеню. Она училась в художественной школе, и, хотя мне ни разу не пришлось с ней заговорить, я постоянно о ней что-нибудь слышала, например, от владельца гастронома на Девятой авеню, где каждому из нас записывали в долг – мы и нам подобные редко платили сразу.

К счастью, я больше не подвержена очарованию женского тела. Не то чтобы меня «не завел», как тут говорят, прямой призыв юной Ланы Тернер или юной Авы Гарднер; к счастью для меня, больше нет ни юной Ланы Тернер, ни юной Авы Гарднер, так что мои вожделения, с тех пор как умер Майрон, приняли иные формы – чисто визуальные.

Расти совершенно избегает меня со дня своего унижения. Он даже перестал посещать класс пластики, а это уже очень серьезно. Сегодня утром, торопясь на занятия по перевоплощению на втором курсе, я в буквальном смысле столкнулась с ним на повороте коридора, ведущего в большую аудиторию, где из-за огромного числа студентов, желающих учиться у меня, проходят занятия (другие преподаватели просто сходят с ума от зависти!). От удара я выронила портфель, и он поспешно подхватил его.

– Извините, мисс Майра, – он протянул мне портфель, держа его на расстоянии от себя, словно там находилась бомба с часовым механизмом.

– Все-таки надо смотреть, куда идешь. – Я была сурова, и он судорожно сглотнул, как Гарри Купер; он был не в состоянии смотреть мне в глаза, и его привлекательность от этого только усиливалась.

– Ты пропустил подряд два занятия по пластике. Это очень серьезно, Расти. Очень, очень серьезно. Ты знаешь, как Дядюшка Бак этого не любит и как это может отразиться на твоей итоговой оценке.

– Но я в самом деле был очень занят, мисс Майра. Видите ли, работа…

– В гараже?

– Нет, это у моих друзей, я помогаю им начать дело. Но на следующей неделе я обязательно вернусь в класс, обещаю, мисс Майра.

Он смотрел на меня с такой беспокойной искренностью, что мне потребовалась вся сила воли, чтобы не заключить его в объятия тут же на месте. Куда подевалось его прежнее чисто мужское высокомерие! Сейчас он смотрел испуганно и неприязненно, и все это благодаря мне! Хотя кондиционер работал так, что в коридоре было по-зимнему холодно (как многие тучные люди, Бак страдал от жары), на виске у него появилась капелька пота, напомнившая мне кое о чем:

– Твоя майка все еще у меня.

Покраснев при упоминании о недавнем унижении, он сказал, что сожалеет о своей забывчивости, но ничего страшного, он как-нибудь зайдет и заберет ее. Прозвенел звонок на урок, и мы расстались. Мгновение я смотрела ему вслед; ягодицы, которые я однажды наблюдала во всей их невинной наготе, теперь были гордо облачены в толстые вельветовые штаны. Скоро у меня будет возможность обследовать их снова, на досуге, и его обучение продолжится, неумолимо продвигая каждого из нас к последнему пределу.

Урок проходил нормально, пока Баку не взбрело в голову зайти посмотреть. Сначала я терпеливо переносила его присутствие. Но когда он стал критиковать меня, я была вынуждена взять жесткую линию. И так уж случилось, что, когда его действия стали угрожать моему авторитету, я дала ему пощечину. Что ж, это было лучшее из того, что могло произойти, и пройдет еще немало времени, прежде чем этот бочонок жира осмелится снова схватиться со мной.

Позднее в преподавательской (светло-бежевый ковер от стены до стены, цветной телевизор, музыка) я оказалась рядом с двумя коллегами у кофейного автомата. Конечно, все уже прослышали, что между мной и президентом Академии произошла какая-то стычка. Я, однако, заверила, что между нами никогда и ни по какому поводу не было и не могло быть никаких ссор. «Разве что незначительные разногласия по поводу того, следует ли говорить правду студентам о наличии или отсутствии у них таланта».

Увы, мои коллеги полностью разделяли взгляды Бака Лонера. Один из них – красавец негр по имени Ирвинг Амадеус. Он недавно приобщился к бахаизму [17] и ел только растительную пищу, выращивая ее на нескольких грядках на задворках большого дома в Ван-Нуисе [18], который занимал вместе с группой товарищей по культу. К слову сказать, в Академии девять преподавателей-негров и только семь негров-студентов. Хотя я подозреваю, что Бак не очень-то любит наших темнокожих братьев, он много сделал для осуществления расовой интеграции в Академии, особенно в отношении преподавательского состава; надо отдать ему должное, он постарался обеспечить работой почти всех шоуменов-негров из тех, кто к нему обратился. На студенческом уровне интеграция проходила, однако, с большими трудностями. Среди молодежи расовые предубеждения были очень сильными, возможно потому, что многие белые юноши боялись негритянских членов. Я неоднократно замечала, как белые молодые люди невольно сжимали ягодицы при приближении чернокожего, словно опасаясь за свое анальное отверстие, хотя легенды о негритянских размерах не более чем легенды. Цветные зайчики, с которыми я имела дело (а их было около десятка) не представляли в этом отношении ничего особенного… у Майрона был больше, чем у любого из них, – факт, который, как ни парадоксально, вызывал у него не радость, а отчаяние. Доктор Монтаг однажды объяснил мне происхождение этого мифа. Дело в том, что пенис у негров в обычном состоянии имеет почти такой же размер, как и при эрекции. Феномен этот, вызывая испуг в душевой, почти не добавляет радости в спальне. Тем не менее нервозные белые мужчины продолжают напрягать сфинктеры при приближении черного призрака.

В защиту позиции Бака Лонера Амадеус (он делает вид, что до обращения в бахаизм был иудеем) заговорил о любви.

– В нашей любви нуждаются все, особенно те, кто доверился нашим заботам.

– Любовь, – сказала я, – не должна исключать правду.

– Любовь не может причинять боль. – Некоторое время он продолжал разглагольствовать в этом направлении. К счастью, другой преподаватель, мисс Клафф, не испытывала интереса к любви, и менее всего – к любви духовной; эта тощая убежденная лесбиянка регулярно предлагает мне прогуляться в ее подержанном олдсмобиле и посмотреть фильм на открытой стоянке. Она временно ведет курс пения, рассчитывая накопить денег для концертного дебюта в Нью-Йорке.

– Ерунда, – резко оборвала она. – Мы должны быть безжалостны, если хотим сделать из них актеров. Из меня бы ничего не вышло, если бы не дядя, учитель музыки, которого я ненавидела за то, что он заставлял меня, девятилетнего ребенка, заниматься по семь, восемь, девять часов в день и бил меня линейкой по пальцам, если я брала не ту ноту.

Несложно узнать «Седьмую вуаль» и начать задавать правильные вопросы, помогая ей фантазировать на тему о том, что вопреки всему и все преодолев, после непременного нервного срыва и так далее она таки стала артисткой, и все это благодаря ее дяде, который хоть и был жесток, но заботился о ее будущем.

Мне нравился этот разговор, ибо меня всегда радует, когда люди вытаскивают из киношных запасников подходящую легенду, создавая себе привлекательный образ. Следующее ее наблюдение оказалось для меня неожиданным:

– Во всех моих классах есть только один по-настоящему талантливый студент – девушка по имени Мэри-Энн Прингл.

От удивления я привстала, чуть не расплескав остатки кофе. Я что-то упустила?

– Но я хорошо ее знаю. Она ходит ко мне на пластику. Она абсолютно ничем не примечательна.

– За исключением связи с Расти Годовски, – сказал Черный Красавец. – Он занимается у меня по древним ритмам, и скажу вам, этот неуклюжий мальчик в самом деле в высшей степени сексуально привлекателен!

(Я подумала, что разговор пошел не по самому удачному пути.)

– Да, я знаю, что он собой представляет, – я сказала это слишком быстро и не совсем осторожно.

– Тогда вы знаете, что он ярко выраженный мужчина или, как считает наша вера…

Не обращая на него внимания, я повернулась к мисс Клафф:

– Что же такого талантливого в Мэри-Энн Прингл?

– Голос! У нее прекрасное чистое бельканто. Неразвитое, конечно, как необработанный алмаз, но это богатство, никакого сомнения. Она могла бы стать звездой такой же величины, как…

– Кэтрин Грэйсон?

Мисс Клафф была слишком молода, чтобы помнить звезд сороковых, и слишком поглощена собой, чтобы воспринимать кинематограф всерьез. Для нее кино было просто предлогом для того, чтобы усаживать девушек на заднее сиденье своего подержанного олдсмобиля.

– Она могла бы… она должна петь в опере.

Мистер Ночной Мрак поделился своим, возможно весьма справедливым, мнением о судьбе Мэри-Энн:

– До тех пор пока этот молодой человек хочет ее, никакая карьера в ее жизни невозможна. А как я мог заметить, наблюдая за ним эти два года, его интерес к юной особе не пропадает. Девушки в моем классе готовы на все, чтобы привлечь его внимание, но безуспешно.

Мисс Клафф помрачнела.

– Никогда нам не добиться равноправия женщин. Никогда! Подумать только, девушке уготована участь потратить свою жизнь… и свой дар… на неуклюжего уродливого типа, на этого мужлана.

– Очень привлекательного типа, – хихикнул Дух Тьмы и, оборвав себя, добавил уже серьезнее: – И тоже талантливого, обладающего природным животным магнетизмом и, разумеется, очень фотогеничного, как все мы могли убедиться прошлой весной. Майры тогда еще не было здесь, когда он сыграл в классической постановке Рода Серлинга на внутреннем телевидении…

Я восприимчива к любому упоминанию о мужской привлекательности Расти, и я коллекционирую все высказывания на этот счет, собирая их в живую мозаику, в одну общую картину под названием «Расти» (скоро, однако, я разобью ее на миллион кусочков, чтобы потом воссоздать в новом, более выразительном облике), но сейчас мне до смерти захотелось побольше узнать о Мэри-Энн. Всегда готовая посудачить, мисс Клафф говорила и говорила. И я ей верила. Будучи помешанной на искусстве, мисс Клафф прекрасно в нем разбиралась. И когда она сказала, что у Мэри-Энн есть все задатки звезды, я была вынуждена поверить ей.

В аптеку только что зашел Сидней Скольски, он ведет киношную колонку. Все на него уставились. Еще бы! После того как ушли Луэлла и Эдда, он теперь Мистер Кино. Говорят, его контора наверху.

Я дома. Шторы приподняты, и какое-то время я всматриваюсь в сверкающую пятидесятифутовую фигуру девушки, медленно вращающуюся перед «Шато Мармон». Она меня гипнотизирует; для меня – это символ Голливуда.

Пока никаких контактов с Расти. Он один раз был на пластике, но мы не разговаривали; он нервничал больше, чем обычно, и был в моем присутствии замкнутым и угрюмым. Его майка все еще в ящике моего стола, и стол теперь пахнет им; от резкого мускусного запаха я совершенно слабею, к несчастью, у меня нет возможности обонять оригинал, поскольку тот держится на почтительном расстоянии от меня. Надо поскорее вводить в действие вторую часть моего плана.

Тем временем, к моему удивлению, Мэри-Энн ведет себя со мной необыкновенно дружелюбно. Когда вчера я сказала ей, что мисс Клафф считает ее очень талантливой, она необычайно обрадовалась.

– Это чудесно, что мисс Клафф так думает. И мне нравится петь, но Расти говорит, что в одной кровати есть только одно место для звезды… я имею в виду в семье, – она осеклась и мило зарделась от своей ошибки, было видно, что это их любимая шутка.

– Понятно, что именно так он и говорит. На мужчин это похоже.

– Но мне это нравится. Правда. Я думаю, что мужчина должен командовать, так чтобы девушка знала свое место.

– Боюсь, что это несколько старомодная точка зрения, – я старалась говорить осторожно, мягко. – Особенно сейчас, когда отношения между полами меняются так быстро, женщины становятся агрессивны, а мужчины пассивны и…

– Как раз это я и ненавижу! – Мэри-Энн произнесла это с неожиданной страстью. Прекрасно. Оказывается, эта тема уже беспокоила ее и раньше. Отлично. – Я ненавижу этих юношей, которые плывут по течению, берут, что идет им в руки, и не думают о своих близких. Это ужасно, но очень многие теперь так живут. Поэтому-то я и держусь за Расти. Он настоящий мужчина.

Забавно. Я подумала о беззащитных ягодицах «настоящего мужчины», вздрагивающих при моем прикосновении. Я в состоянии изменить ее представление о Расти. Но это позже. Сейчас я должна завоевать ее дружбу, даже любовь. Этого требует план.

Хотя мы с доктором Монтагом обменивались письмами не реже одного раза в неделю, я чувствовала себя немного виноватой, что не рассказала ему о своей затее (эти записки дадут вам пищу для размышлений, дорогой Рандольф). Кроме того, мы постоянно обсуждаем эту тему (здесь у нас наибольшие расхождения во взглядах): перемены в отношениях между полами. Будучи иудеем, с одной стороны, и неофрейдистом – с другой, он не в состоянии полностью отрешиться от законов Моисея. Для еврея семья – все; если бы этого не было, религия, которой они так дорожат (но, к счастью, не пользуются на практике), давно бы уже приказала долго жить, а с ней и их губительное чувство идентичности. Из-за этого нормальное человеческое стремление к сексуальной раскрепощенности буквально деморализует еврея. Ветхозаветный запрет взирать на отцовскую наготу – это квинтэссенция пуританизма, для которого нестерпима мысль, что мужчина сам по себе может обладать естественной привлекательностью, эстетической или чувственной. Фактически они ненавидят мужское тело и совершают ритуальное обрезание пениса, по-видимому, с целью так повредить мужчину, чтобы сделать его непривлекательным. В общем, эта религия даже более отвратительна, чем христианство.

Доктор Монтаг, однако, – человек мыслящий, хорошо осознающий тот вред, который был причинен в детстве ему, ребенку, выросшему в семье торговца кошерным мясом, чья жена хотела, чтобы сын стал раввином. И хотя взрослый Рандольф был конформистом, он выбрал профессию дантиста – последнее прибежище несостоявшегося раввина. Стоматология ему быстро приелась (не зубы его интересовали, а язык), и так он стал психологом, его книга «Сексуальная роль и/или ответственность» просто камня на камне не оставила от Карен Хорни [19], не говоря о прочих.

Майрон и я познакомились с доктором Монтагом несколько лет назад на лекции Майрона «Фрейд и фильмы сороковых» (эта лекция легла в основу главы о Бетти Хаттон и Марте Рэй в его книге о Паркере Тайлере). Не стоит говорить, что народу было немного. На лекциях Майрон нервничал, и его голос становился пронзительным, если он чувствовал, что слушатели с ним не очень согласны, а так обычно и случалось: с его концепциями чаще всего не соглашались, что, впрочем, можно сказать о любом по-настоящему оригинально мыслящем исследователе.

В тот знаменательный вечер Майрон вынужден был перейти на крик, чтобы как-то справиться с шикающей и свистящей аудиторией (эта лекция проходила, как и многие другие его лучшие выступления, в гриль-баре «Голубая сова» на 132-й улице; место, где происходили хэппенинги [20] еще прежде, чем они стали известны как хэппенинги, и там, конечно, читали стихи). Когда лекция закончилась и освистывание прекратилось, к нам подошел сильно обросший мужчина с синими щеками.

– Я – Рандольф Спенсер Монтаг, – сказал он, захватив в свою огромную ладонь трясущуюся руку Майрона. – Доктор Монтаг, – добавил он безо всякого нажима или гордости, просто как констатацию факта, – и я хочу, чтобы вы знали, что вы сделали новый шаг в направлении, в котором я тоже пытаюсь продвинуться.

Они проговорили до утра. Никогда прежде я не видела Майрона столь возбужденным, столь энергичным, столь восторженным, как в ту ночь, когда ему посчастливилось встретить человека, чей склад ума был настолько схож с его собственным.