Глава V

Теперь Люсьенна поверяла Адель свои радости и тревоги:

— Конечно, приятно жить на широкую ногу. Спасибо Мишелю, но иной раз страшно становится.

— Да ведь он в карты выигрывает.

— Не всегда. А когда выигрывает, тратит, не считая, будто деньги для него ничего не значат… Так и текут у него деньги между пальцами. Да, случается, он и проигрывает.

— Не так уж много.

— Да, пока что немного. Только вот беда: раньше пятьдесят тысяч он все-таки деньгами считал, беспокоился, а нынче, видать, привык.

— Да тебе ведь это на руку (они уже были на «ты»).

— Понятно, на руку.

— Так что ж ты жалуешься?

— Завтра у них покер. У Каррона соберутся. Кроме меня, и другие дамы будут. Незамужние. Пока мужчины играют, мы болтаем. Такие приличные дамы.

— В мехах?

— А ты как думаешь?

— Если бы Мишель не играл, тебе бы с ними не познакомиться.

— Понятно. В нашей-то дыре разве кого увидишь?

Люсьенна говорила так, словно была женой Мишеля, и, казалось, минутами совсем забывала об Альсиде. Она освоилась с новым своим существованием, как будто ему предстояло длиться долго, и Адель радовалась этому.

Мишеля почти что и не видели теперь в «Белом бугре», а так как никто не заменил Альсида, никто, во всяком случае, у кого было бы столько преданности и уменья, как у него, ферма была отдана на попечение работников, и они, как видно, распустились, делали только самое необходимое. У Мишеля пали две коровы, покалечилась лошадь, сгорел стог сена. Он думал, что получит страховку, и обнаружил, что не возобновил полис. Деньги действительно текли у него между пальцев и, казалось, потеряли для него цену. Люсьенна была права, он уже привык к такой жизни и плохо видел, что все разваливается, его потребности непрестанно возрастали, а поэтому увеличивались его долги. Люди, уже нажившие немало денег, наживались еще и в эти годы, но не в деревне, как это представлялось горожанам. Произошел настоящий переворот, но далеко не в том упрощенном смысле, какой хотели ему придать. Конечно, хлеб теперь стоил двадцать су и больше, мясо подорожало в четыре раза по сравнению с той ценой, какая была шесть-семь лет назад, вино продавали по полтора, по два франка за литр, одно яйцо стоило летом пятьдесят сантимов, а к сливочному маслу «подступу не было», как говорили на рынке хозяйки. Однако ж нельзя судить о доходах крестьянина по тем ценам, которые брали с покупателей в городских лавках; больше, чем прежде, развелось тогда и оптовых, и розничных торговцев, и всякого рода посредников и перекупщиков, все больше налогов взимала казна. Разумеется, деревянную шкатулку Альберу и Адель пришлось заменить бумажником, — но только потому, что теперь в обращении были не металлические, а бумажные деньги, и надо же куда-то их прятать. Бумажник был туго набит, он, можно сказать, распух, но толстые пачки кредиток не соответствовали цифрам, стоявшим на этих бумажках: деньги очень подешевели. Центнер пшеницы стоил сто франков, но, чтобы добыть пару ботинок, нужно было по-прежнему отдать или продать мешок пшеницы. Стоимость гектара земли возросла в десять раз, но во столько жераз увеличилась и стоимость ее обработки, и когда Альберу и Адель понадобилось нанять работника, они, все обсудив, с горя призвали Фернана, который обходился им дешевле.

А все ж таки жить стало вольготнее; во время войны и после нее появились у людей новые привычки, повсюду сельскохозяйственных продуктов потребляли больше; если фермеры были не сумасброды, как Мишель Обуан, а скопидомы, как Альбер Женет и Адель, они могли регулярно откладывать деньги и помаленьку делать сбережения, что, в сущности, было вполне естественно, раз они столько трудились. Законно, чтобы крестьяне выбирали из всех видов своего производства тот, который лучше всего вознаграждает их труд; но надо, что бы, делая этот выбор, они не ошибались, — ведь от их догадки зависит — ждет ли их успех, зажиточность или разорение. Крестьянство было тогда неорганизованной массой, не имевшей руководителей и вожаков. Каждый старался производить как можно больше, но разве продукция его труда не находилась в прямой зависимости от атмосферных условий, от погоды в то или иное время года и от спроса? А кем были в глазах горожан эти крестьяне, эти «рвачи»? В то время как организованные рабочие защищали свою заработную плату, прибегали к праву на стачки, отстаивая свои права, добиваясь сокращения рабочего дня, в крестьянине как будто видели вечного крепостного, а не свободного труженика, и полагали, что весь его класс обязан работать для города, чтобы обильно и дешево кормить его, и о крестьянах, пожалуй, можно было думать так, как сказал Дидро: «Иметь рабов — это еще ничто, но нельзя терпеть, чтобы, имея рабов, называли их гражданами».

Но «рабы» хоть и знали все трудности, выпадавшие на их долю, не считали себя рабами. Невзирая на то что судьбы у них были разные, они радовались, что условия их существования изменились, стали более человеческими, приблизили деревню к жизни мира, что крестьяне уже не прежние изгои, осужденные на вечный каторжный труд, что они могут наконец вздохнуть свободно.

Но для одних — тех, у кого еще ничего не было, — смыслом жизни стала надежда приобрести в собственность землю, а для других, таких, например, как Мишель Обуан, уже давно владевших землей, все сводилось к легкости беспечного, бездумного жития, которое расшатывало самую основу их положения, казавшегося столь прочным. Мишель сделался игроком, и деньги то приливали вдруг в его карманы, и он их транжирил, то как-то незаметно утекали между пальцев, и их недоставало. Люсьенна была завидной любовницей, и в те дни, когда ему везло в карты, он ее баловал, дарил ей разные дорогие вещи, которые так легко купить, когда денег полные руки. До Шартра на лошади путь казался долгим, Мишель купил автомобиль и стал ездить туда чаще.

С первыми финансовыми затруднениями он справился легко: на что же существует банковский кредит? Поручителя Мишель нашел без труда, — ведь у него была земля. Но в карты ему решительно не везло, он проигрывал все больше, а все эти Карроны, Буано, Пенвены и другие его партнеры, дельцы, разбогатевшие во время войны и продолжавшие с неизменным успехом спекулировать в Париже на хлебной бирже (чего Мишель Обуан не умел делать), вели дьявольскую азартную игру, в которую они вовлекли и его. Мишель был гордец, ему не хотелось отставать от других, но у него не было той ловкости, которой отличались эти господа, например, Пенвен, крупный прасол; нельзя сказать, чтобы они передергивали, но они без труда обыгрывали простака Обуана, да еще за спиной у него смеялись над ним.

Что касается Люсьенны, она тоже плыла по течению в этой вольготной жизни. Она никогда и не думала, что можно так жить, отец ее был батрак, он умер, и после этого она жила у тетки, булочницы, которой деньги доставались нелегко. А теперь ее принимали в богатых домах, мужчины говорили ей комплименты, ухаживали за ней (не очень — только чтобы не обидеть Обуана); ей это льстило, она уже привыкла к такому образу жизни. Однако порой она думала об Альсиде и побаивалась его возвращения. Она даже постаралась, чтобы он не приехал домой, на побывку: для этого она опередила его и сама пожаловала к нему в Невер, где его полк стоял гарнизоном. Несколько дней, проведенных с мужем, она жила совершенно другой жизнью. Она была из тех натур, которые сразу приноравливаются к обстоятельствам, тотчас приспосабливаются к новому положению. Встретившись с мужем, она стала прежней Люсьенной, словно никогда с ним и не расставалась, и они опять вместе строили планы — без всякой задней мысли с ее стороны. В ней все дышало искренностью, когда в постели после любовных ласк (в это мгновение ей и на мысль не приходило, что она могла, да и действительно дарила подобные утехи другому) она говорила мужу, что Мишель исполняет все ее прихоти (как будто она ничего не давала ему взамен), что она ведет все дело к желанной цели, и, когда Альсид вернется да еще заработает денег (она даже добавляла, как она стала бережлива, ничего не тратит — и это было правдой), она заставит Обуана уступить им участок, граничащий с купленной ими полоской в два гектара, а тогда они с Альсидом будут настоящими, хоть и небогатыми, землевладельцами и заведут свое хозяйство. Да, в эти минуты она забывала, какую жизнь вела в Шартре, забывала о подарках Обуана и думала лишь о том будущем, к которому стремился Альсид и которое через несколько лет непременно осуществится: ведь это только вопрос времени.

Но пока что время работало в пользу Адель, и она это теперь хорошо знала. Она всячески старалась помочь времени, но все же не могла чересчур ускорить события. Когда Люсьенна возвратилась из путешествия в Невер (Адель была весьма причастна к ее решению не допустить приезда Альсида домой, доказав грешнице жене, насколько этот приезд опасен), оказалось, что Люсьенна все такая же, как и до поездки; она немножко присмирела в первое время, но очень быстро освободилась от всякого воспоминания о проведенных с Альсидом днях его отпуска, ее вновь увлекла развеселая жизнь и кутежи с Мишелем Обуаном. А ведь сколько нужно жене солдата ловкости, чтобы убедить мужа, что гораздо лучше ей навестить его, чем ему приехать домой на побывку. Главный довод, которым воспользовалась тут Люсьенна, подсказала ей Адель, и состоял он в том, что таким образом Альсид не потратит время на дорогу, и они дольше пробудут вместе. Однако ж поездка обошлась недешево: железнодорожный билет — туда и обратно, номер в гостинице. Люсьенна похвасталась (да это и было верно), что за все заплатил Мишель, и Альсиду доставило удовольствие поживиться за счет хозяина да еще обмануть его с собственной своей женой, если можно так сказать, — ведь если он сначала встревожился, то быстро успокоился, решив, что он вновь владеет сердцем Люсьенны, и увидев, что она по-прежнему его верная сообщница.

Теперь, когда у Мишеля Обуана появилась машина, он по нескольку раз в неделю ездил в Шартр и всегда брал с собой Люсьенну, по поводу чего немало сплетничали в Монтензиле, да и во всей округе. Нельзя сказать, что Люсьенна очень уж веселилась на этих вечерах или приемах, устраиваемых по субботам во второй половине дня; но как раз это терпеливое ожидание, пока мужчины сражались за карточным столом, эта утонченная скука, которую ей приходилось разделять с подругами других игроков, еще усиливали впечатление, что она ведет светскую жизнь, совсем не похожую на ту, какой она жила прежде. Ведь что было у нее раньше? Прозябала в поселке Монтенвиль в убогой лачуге, да водила на веревке корову пастись вдоль дорог или батрачила в чужом поле, с чем она, конечно, примирилась бы, если бы в результате всех своих трудов стала жить на собственной ферме. Скажи ей кто-нибудь, что она стала содержанкой, или, что ее считают содержанкой, она упала бы с облаков на землю. А пока что она училась изящным манерам, отвыкала (что было ей довольно легко, так как она долго жила в городе) от крестьянского языка, которым говорила с Альсидом, считая это вполне естественным. Из Шартра она возвращалась счастливая, привозила подарки для Адель, купленные на деньги Обуана, — она охотно делала подарки своей добросердечной подруге, которая ей так помогала, которой она теперь оставила свою корову, словно отдала ее «на воспитание» — ведь теперь Люсьенна и думать позабыла об этой корове, ей противно стало доить ее или водить на луг. А что будет, когда Альсид вернется? Иной раз, однако, ее мучили угрызения совести, но Адель успокаивала ее:

— Не расстраивайся. Я же тебе говорила, — нисколько мне не трудно позаботиться о твоей корове и даже подоить ее. А когда надо будет сводить ее к быку, я и об этом позабочусь… да еще и о теленке позабочусь, когда она отелится.

Настали холода, скот теперь держали в хлеву, там нашлось место и корове Люсьенны вместе с коровами Женетов, это облегчало уход за ней.

Адель совсем теперь не видала Мишеля Обуана, ему все было некогда, да и дома его почти никогда не бывало. Ее это не беспокоило. По рассказам Люсьенны она следила за развитием того, что называла «болезнью» Мишеля, и ждала своего часа. Однажды она, доверившись своему чутью, вновь отправилась к нему, услышав от Люсьенны, с которой виделась днем, что Мишель опять проигрался и, кажется, очень озабочен этим. Узнав, что в этот вечер он останется на ферме, будет там ночевать, она решилась пойти и поговорить с ним.

Она отправилась, как прежде, после обеда, и, выйдя проселком на шоссе, дошла до «Белого бугра». Уже было холодно, и Адель подняла воротник своего старенького пальто, бессменного с давних пор: Мишель никогда не дарил ей что-нибудь из одежды, и, подумав об этом, она вспомнила Люсьенну, но вспомнила с язвительной усмешкой. Лишь только она вошла в пустынный спящий двор, пес насторожился, не сразу ее узнав, так как совсем ее теперь не видел, но он все же не залаял и, когда Адель проходила мимо него, лизнул ей руку. Адель вспомнилось, как она приходила сюда с иною целью, и это ее взволновало. Но она сразу отогнала воспоминания: теперь уж не об этом речь. Подойдя к окну дома, где все было темно, она не поцарапала ногтем по стеклу, как прежде, а постучалась. Послышался голос:

— Кто там?

— Это я, — ответила она. — Это я — Адель.

Обуан тотчас же отпер дверь. Он еще не разделся. Сидел перед высоким черным от сажи и дыма очагом, где тлели угли. Когда Адель вошла, он подбросил в топку немного хворосту, пододвинул для гостьи стул и снова сел в свое кресло. В очаге вспыхнуло высокое пламя, и при свете его Адель поглядела на Обуана.

Он сидел безмолвный, встревоженный, не поворачивая головы в ее сторону, не спрашивая, зачем она пришла, думая только о себе и о том, что его мучило.

— У тебя неприятности? — спросила она наконец.

— Нет.

— Люсьенна мне говорила.

— Она ничего не знает.

— Нет, знает. Как ни скрывай, знает. Раз у тебя неприятности, я и пришла.

— Хорошо сделала, — сказал он.

— Ну вот, видишь!..

— Однако ж я старался, чтобы Люсьенна ничего не знала.

— Женщины — народ догадливый, — улыбаясь, заметила Адель.

Обуан посмотрел на нее. Подумать только, он жил с такой некрасивой толстой бабой, с такой старухой! Как это он не замечал ничего? Да просто он еще не знал Люсьенны, а стало быть, не знал, что такое женщина, — ведь только Люсьенна настоящая женщина. Теперь он не мог бы сойтись с Адель. Уж не за этим ли она пришла? Нет, успокаивал он себя, во всех ее словах сквозит лишь дружеское расположение; у женщины всегда сохраняется к бывшему ее любовнику что-то вроде материнского чувства, если она вовремя убедилась, что насчет другого все между ними кончено, и она может смотреть на него как на ребенка, на «маленького мальчика». А в тот вечер Обуану так нужна была добрая материнская ласка. Неприятностей не оберешься, вот Адель и пришла посочувствовать. Кому же в конце концов довериться, если не ей?.. Нет у него близких, да никому бы он и не открылся, тем более Люсьенне.