«А вдруг это правда? – мгновенно подумал я. Нет, не может быть. Или люди ошибаются, говоря обо мне. Или сам я совсем другой. Но не могут же все сразу ошибаться, да еще столь одинаковым образом».

– Хорошо, не будем больше говорить об этом. Скажи мне, по крайней мере, что стало с этим Кынчо?

– Он погиб в перестрелке… Дней за двадцать до Девятого сентября.

– Да, действительно жалко, – заметил я. – Вера, а почему ты не поехала вместе со мной в Софию, учиться?

Она так сильно покраснела, что я осекся.

– А что? Разве у меня плохая работа?

– Не в этом дело. Конечно, хорошая, лучше, чем у Марты, например… Я просто в принципе спросил…

– Скоро я ушел. Я знал, что больше, не увижу ее, сколько бы ни пробыл в Брестнике. А может быть, и никогда не увижу. Но этого я ей не сказал. Надо хоть раз послушаться Марту. Что бы ни было у меня впереди, незачем снова создавать праздные надежды и горькие иллюзии.

Дома, на маленьком столике, меня ждали мои детские рисунки. Я взялся за них не сразу – не много ли будет двух переживаний за одно утро? Но все же принялся рассматривать листы один за другим. Конечно, я был не в восторге. Рисунки оказались недурными, довольно грамотными для мальчишки такого возраста. Однако ничто в них не соприкасалось с искусством. Жизни не было в них, и чувства не было. Именно это меня удивило. Почему же я рисовал с такой страстью, если верить сестре и маме? Чего я искал в этих очертаниях старинных домов и что в них находил? Может быть, в самом деле одни формы и симметрии, как утверждал отец? Во всяком случае, я правильно оценил свои возможности, когда не стал художником. Вряд ли я бы мог им стать.

Я рассматривал пожелтевшие от времени листы, и все это время какая-то мысль упорно копошилась у меня в голове, не давая покоя, мысль без слов. Возможно ли это – мысль без слов? Уверяю вас, что возможно. Мы привыкли называть это желанием, не понимая толком смысла самого слова. Теперь-то я знаю, что чувство может мыслить точно так же, как и разум. Но не будем забегать вперед. Тогда, еще до того, как пришли слова, я думал или чувствовал, все равно: «Почему бы мне не взяться снова за карандаш? Почему не попробовать нарисовать что-нибудь?» Я даже не уверен, оформилось ли тогда это желание в написанные сейчас слова. Я спустился вниз – мама хлопотала у плиты.

– Мама, у тебя не найдется в доме листа бумаги? И карандаш, если можно…

Она призадумалась.

– Наверное, найдется. Кажется, где-то остались тетрадки: и твои и Мартины…

– Хорошо, мама, поищи, может, найдешь… Я вернусь через полчаса.

Но вернулся я только через час. Я обошел все село, вплоть до самых тихих и глухих проулков. Чем дальше, тем грустнее становилась картина. Рухнувшие заборы, провалившиеся крыши, осыпавшаяся штукатурка, из-под которой проглядывала глиняная плоть построек. Я наконец остановился на одной из них – самой заброшенной, самой прогнившей. И довольный вернулся домой. К моей радости, мама разыскала две чистых тетрадки и целый, нетронутый школьный альбом для рисования.

– Здорово! – воскликнул я. – Как только вернусь в Софию, куплю тебе роскошную шерстяную шаль.

– Есть у меня шаль, сынок.

– Я тебе куплю новую, настоящую.

Но рисовать я никуда не пошел. Только было собрался, и меня осенила новая, настоящая мысль. А почему не нарисовать приют? Тот самый охотничий приют, о котором просила Марта? Почему не выполнить хотя бы одно желание сестры прежде, чем я вернусь в свой проклятый город? В нерешительности я остановился посреди двора, там, где кома-то гладил мягкую влажную морду Сивки. Да, в самом деле хорошо бы, но смогу ли я? Не осрамлюсь и перед Мартой, и перед ее председателем? Ведь я в жизни не видел охотничьего приюта; по крайней мере, не помню, чтобы видел. И не имею представления, как он должен выглядеть.

Нет, я знал, как должен выглядеть приют охотника. Я это понял, как только уселся перед чистым листом бумаги. Я так волновался, что у меня в горле пересохло. В голове уже сложилась общая идея, но образ не приходил. Ничего, сынок, не отчаивайся. Проведи хотя бы одну черту, все равно какую, горизонтальную или вертикальную. И может быть, оно внезапно воскреснет перед тобой, такое, каким было всегда, – утопающее во сне и тенях, в блеске и красках человеческое прошлое.

Я чувствовал, что меня охватывает лихорадка. Провел черту – горизонтальную. И внезапно передо мной возник образ, – нет, не домика, а покрытого мягкой зеленью склона, на котором его будут строить. Я начал быстро рисовать. Трудно было только в самые первые минуты, дальше рука пошла с такой легкостью, будто никогда и не выпускала карандаша из пальцев. Скоро набросок был готов. Начало положено, теперь я действительно представляю себе, как будет выглядеть постройка. Надо только привязать ее к естественной среде.

На первый проект ушло полчаса, не больше. Он мне не понравился. Мне казалось, что в нем есть что-то чужое, не продуманное и не пережитое мной самим. Я поддался чужим образам, или чужим внушениям, которые приходили ко мне, не дожидаясь зова и не будя чувства. Но я был обязан подчиняться им, потому что своих у меня не было. Откуда они возникали? Да оттуда же, наверное, из глубин моей угасшей памяти. Я складывал их одно к другому, как складывают кубики, не имея ясного представления о целом. Я сделал четыре проекта, потом спустился вниз обедать.

– Тебе, сынок, не нравится как будто, – озабоченно сказала мама. – Я-то решила сварить тебе постной чечевицы для разнообразия. В детстве ты ее очень любил.

Разве можно ее не любить, – мамину чечевицу, приправленную чебрецом и дольками чеснока. Долой всякую чепуху из головы и берись за еду, иначе пропадет всякое удовольствие от чечевицы. Роскошная чечевица, просто чудесная, лучшей я никогда не ел, потому что я нарисовал. Я могу рисовать, я умею рисовать. Пока этого достаточно.

После обеда я сделал еще три эскиза. Изменил внутреннюю планировку и вынес обе спальни в полуэтаж под крышей. Последний проект показался мне самым удачным, самым функциональным, как сказала бы Лидия. И я тут же отшвырнул карандаш. Я переживал необыкновенное одушевление, – может быть, именно это чувство люди называют радостью творчества, – более сильное и более глубокое, чем все, что я испытал до сих пор. Как оно разнилось от тихой радости, от кроткого счастья, которое я пережил в первый день, в первые минуты, когда вся моя душа растворилась в зеленом сиянии дерева!

Я снова вышел пройтись, а когда вернулся, Марта была уже дома. Увидев меня, она чуть не бросилась мне на шею.

– Господи, я с ума сойду! Ты не представляешь себе, как это красиво!

Я знал, о чем она говорит; я нарочно разложил эскизы у себя на кровати, чтобы она увидела их сразу же, как войдет в комнату. Я делал их для себя, но Марта решила, что это мой подарок ей лично. Мы снова поднялись ко мне в комнату, она включила свет. Эскизы лежали на местах, – она и пальцем не посмела дотронуться до листов.

– Какой тебе нравится больше всего?

– Вот этот, – показала она.

Да, именно тот, который понравился и мне. Почти весь этаж представлял собой холл. Камин, огромный деревянный стол почти на треть всего помещения. Под лестницей, ведущей к спальням, хозяйственный бокс с газовой плитой и всем необходимым для того, чтобы изжарить рыбу или приготовить что-нибудь на скорую руку. Перед цветастой занавеской – широкая лавка, которая могла служить и кроватью.

– Это для меня? – догадалась Марта.

– Конечно, – обрадовался я. – Наверх тебе нельзя – живьем съедят.

– Мне это не угрожает, – с пренебрежением отозвалась Марта. – Да я и не собираюсь там бывать. Это мужская берлога, женщинам там делать нечего.

– Правильно. Как ты думаешь, для чего я поставил этот стол и такие тяжелые скамьи? И для попоек удобно, и голову этим не проломишь.

– Я отнесу все это Марчо, нашему председателю. Пускай посмотрит, на что способен мой брат! Тебе, конечно, хорошо заплатят, он меня предупредил.

– Только попробуй! – строго сказал я.

Марта взяла лист с эскизом, который ей понравился, долго рассматривала его. На лице ее играла добрая и лукавая улыбка.

– Марта, завтра я собираюсь уезжать, – сказал я.

Я видел, как она поражена; она даже посмотрела на меня с испугом.

– Завтра? Почему завтра?

– А зачем мне оставаться? Все, что можно было сделать, я сделал. Нашел два – три обломка самого себя. Надо двигаться дальше.

– Не надо, – сказала она. – Ты должен остаться еще на несколько дней.

– Зачем?

– Как зачем? Да хотя бы ради мамы. Разве ты не видишь, как она ожила в последние дни?

Лучше бы она меня ударила – так мне стало стыдно за себя.

– Ведь я не навсегда уезжаю…

– Знаю, знаю… Явишься лет через десять…

– Или через десять месяцев. Насовсем.

Я не мог брякнуть ничего глупее. В сущности, придумал я это не сейчас, такая мысль постоянно вертелась у меня в голове в последнее время. Скорее как чувство, чем как намерение. Марта резко выпрямилась.

– Выброси эту чушь из головы! – гневно сказала она. – Что ты здесь будешь делать? Коров пасти?

– А что мне делать в Софии? – ответил я как можно спокойнее. – Представь, что я не сумею вернуть себе память. Что будет со мной тогда? Конечно, мне дадут пенсию. А дальше? Сяду сложа руки и буду слезы лить? На каждом шагу ловить сочувственные взгляды?

– Ты вернешь себе память! – решительно сказала она. – Но даже если тебя проводят на пенсию… Ты сам сегодня убедился, что ты прекрасный архитектор. Тебе всегда найдется дело. Ведь не звери же они, в конце концов. Братик, милый, не думай об этом… Просто иди своей дорогой… Придет время – и ты узнаешь все истины.

Я застыл в изумлении. Не от ее слов – от голоса.

– А ты их узнала? Для себя?

– Не все! Да и зачем это нужно? И того, что знаешь, достаточно, чтобы броситься… в воду…

Да, в воду! Или прыгнуть с балкона, все равно. Марта сразу поняла, что сказала лишнее, и тут же заговорила о другом.

– Симчо, сегодня пятница. В субботу и воскресенье ехать тяжело. Лучше останься до понедельника.

Так я и сделал – остался в Брестнике еще на два дня. Я никуда больше не ходил; мои житейские счеты с селом были покончены. Я хорошо сознавал, что остался в долгу у всех тех, с кем когда-либо делил жизнь, но у меня не было ни сил, ни возможности что-либо изменить. Целыми днями я глазел на деревья, на далекие зубцы гор. Я не скучал – я провел два тихих и спокойных дня. Между прочим, прочел «Пол и характер» Вайнингера – из простого любопытства. Книгу я нашел в поредевшей библиотечке отца. Кто ее купил? Зачем? За каким дьяволом понадобились простенькому сельскому учителю проблемы пола? Перевернув последнюю страницу, я не знал, что ответить на этот вопрос. И не знаю до сего дня.

Я выехал из села только к часу дня. Спешить было некуда. Мы спокойно и досыта пообедали с Мартой, как обедают простые люди с чистой совестью. Мама была тихая и кроткая, как всегда. Она почти не ела, только смотрела на нас. В ее взгляде не было ни капли горечи от предстоящей разлуки. Я не удивлялся – я хорошо ее понимал. Со мной у нее было куда больше общего, чем с Мартой. Если не по мыслям, то по состоянию. Старые люди видят жизнь такой, какова она есть; не размышляя, они принимают ее как нечто неизбежное. Нет, этого мало, – как естественное и справедливое. Избегают воспоминаний, отворачиваются от надежд. Их радости безбурны, их заботы и тревоги легки, легче паутины, что летает над крышами села. Мы жалеем их больше, чем следует, потому что не понимаем. Они не боятся смерти, не то, что мы. Смерть для них – не больше, чем неизбежный отлет. Поймите меня правильно. Я уверен, что мать моя не надеялась на загробную жизнь. Может быть, даже боялась ее. Вернее, боялась встретить там отца, потому что было виновата перед ним, как и он был виноват перед ней в нелепой, ошеломившей всех смерти.

Меня проводили только до ворот – это я выпросил у Марты. Не следовало оставлять маму одну в первые минуты после моего отъезда; как знать, может быть, я ошибаюсь, и колючка разлуки вопьется глубже, чем я думаю. Но так или иначе, она рассталась со мной без боли – это я видел ясно в ее выцветших глазах. И я отделился от нее без боли. Оба мы жили в мире без надежд. Надежды для нас не имели смысла.

И вот я снова в дороге, с последней маминой улыбкой в душе. Я чувствовал некоторое облегчение, – как ни тяжко в этом признаваться, – легкость избавления. У меня больше не было забот и не было обязанностей, таких, от которых обычному человеку никуда не уйти. Я даже не думал о том, куда еду. Главное, что я в дороге.

А дорога совсем новая – не та, по которой я приехал в Брестник. О ней мне сказала Марта. Шоссе еще не нанесли на туристические карты. Поэтому, наверное, оно было совершенно пусто. Тем лучше, можно спокойно подумать. Правда, страшновато пускать в ход беспощадную машинку, когда не знаешь, как ее остановить. Но ничего не попишешь, придется рискнуть. И я не колеблясь нажал на кнопку. Что-то в ней появится? Да что угодно!

Появилось сознание. Мое сознание. Большой белый экран, по которому пробегали искорки света. Никаких образов. Совершенно пустого сознания быть не может, это неестественно. Но что делать, если я ничего не вижу. Разве что включить проекционный аппарат, как советовал доктор Топалов. Но тут во мне сразу же заговорило вечное человеческое сомнение: а что тогда будет причина, и что – следствие, аппарат или экран? Не знаю почему, но человек всегда считает, что первоначало должно быть только одно. Не может существовать двух начал, одно из них обязательно будет причиной, а второе – следствием. И если спутать причину со следствием, можно придти к идиотским выводам, в чем я сам однажды укорил доктора Топалова.

Хорошо, попробуем иное условие задачи. Допустим, что налицо два данных, и посмотрим, что покажет решение. Если теленок пойдет хвостом вперед, значит, условие неверно.

Итак, я снова нажал на кнопку, и на экране появилось нечто. Какое там нечто, – на экране появился теленок! Мы хорошо знаем, что это не настоящий теленок, а его изображение. Откуда оно взялось? Очень просто: это проекция с диапозитива, находящегося в аппарате. А что такое диапозитив? Не что иное, как память о действительном явлении, воплощенная в материальном образе. Таким образом получается два изображения, совершенно одинаковых по размерам. Но как бы там ни было, мы можем сделать вывод, и без того всем прекрасно известный: основа сознания – память.

Естественно, этот чересчур легкий ответ продержался недолго. Тут же возник следующий вопрос: а если я подставлю палец под луч проекционного аппарата, что будет? Конечно, на экране появится палец. Да нет, что это я; появится узкая продолговатая тень, вернее, контуры пальца. В зале дружно засмеются: зачем нам показывают пальчик?

Вывод первый: условие задачи неверно. Мы имеем дело не с двумя данными, а с одним. И название ему не экран и не проекционный аппарат, а просто память. Где именно находится эта самая память, пока не известно; во всяком случае, не вне сознания. И прежде, чем мы этот вопрос не выясним, нельзя с полной уверенностью утверждать, что память – основа сознания.

Конечно, я хорошо понимал, что в большой мере обязан своими затруднениями тому, что взял слишком грубый пример. Я принял как данное, что и аппарат, и экран находятся в сознании человека и нигде больше. Неясно было, о каком экране идет речь.

Вообще-то сознание постоянно, хотя и не непрерывно, принимает прямую информацию от так называемой внешней среды. Опять-таки при помощи образов. Возникает вопрос: есть ли качественная (органическая) разница между этими образами и образами действительности? Другое дело, что образы действительности немедленно(но что значит немедленно?) превращаются в память, которой сознание может свободно оперировать. Как объяснить мое состояние в ту минуту, когда я открыл глаза? У меня не было никакой памяти, и все же я воспринимал действительность сознательно. Образы внешней действительности сохранились где-то в моей памяти, и я стал оперировать ими; это же я делаю и сейчас. Однако я никак не могу наладить связь между этими образами и другими, теми, что я забыл. Когда позже я впервые увидел Марту, то действительно узнал ее. Но это была скорее догадка. Чуть позже я не узнал собственного дома.

Конечно, все эти затруднения изчезли бы, если бы я принял за истину то, что заявил доктору Топалову: память – не образ или знак внешней действительности, а сама внешняя действительность. Но оставим пока в стороне эту дикую идею, какие бы безмерно богатые возможности она ни открывала; ведь у меня нет никаких доказательств. Откуда им быть, когда вся наука – против меня. Да и человеческая практика. Когда я посылаю денежный перевод по телеграфу из Софии в Варну, это, конечно, не означает, что мои деньги текут по проводам из одного города в другой. По проводам текут знаки, против которых можно получить деньги. Но и полученные деньги – тоже знаки, а не строго определенная реальность. Я могу послать бумажку в двадцать левов, а мой адресат в Варне получит четыре бумажки по пять левов.

Вот и второй вывод. В сознании существуют не только образы, существуют и знаки. Память надо рассматривать и как знак, и как образ одновременно. Эта двойственность немного неприятна, потому что вряд ли знаки полностью и всегда соответствуют образам действительности. И в то же время знаками гораздо легче оперировать, они удобнее в обращении и даже, кажется, надежнее сохраняются. Не будь знаков, у меня бы сейчас не было никакой памяти. Процесс манипулирования знаками и образами мы называем мышлением. Сумму или склад образов и знаков – знанием. Кроме них, на этом невероятном складе хранятся и продукты нашего собственного мышления, которые мы тоже называем знанием.

Как ни спорны были мои мысли, я чувствовал, что стою на правильном пути. Именно чувствовал. Я все время употребляю это слово как синоним для «думаю» и «знаю»; наверное, с вами тоже так бывает. Уже сейчас могу сказать, что это причинило мне самые большие из всех затруднений, которые я сам себе создал, причем создал умышленно.

В конечном счете, что же выходит? Я утратил только образы, иногда не могу найти слова, то есть знаки. Но знание, хотя и ущербное, осталось при мне. Я думаю и рассуждаю с необыкновенной легкостью, безупречная логика моего мышления озадачивает даже доктора Топалова. Не следует спешить с конечными выводами, однако очевидно, что образное и логическое мышление каким-то образом мешают друг другу. И в то же время друг другу помогают. Это один из парадоксов живой жизни, который делает ее необыкновенно богатой и сложной. И на первый взгляд как будто совсем исключает ее из области законов мертвой природы, так называемой физики. Так это или нет, люди обязательно когда-нибудь узнают, хотя это будет страшно трудно. Но я чересчур далеко забегаю в своих мыслях; вернемся к нашей теме.

В интересах истины должен пояснить следующее. У меня сохранились и другие виды памяти, в чем я до сих пор не могу дать себе ясный отчет, например, так называемая моторная память. Когда я впервые сел за руль, например, я и понятия не имел, как управлять машиной, обращаться со скоростями и прочее. И несмотря на это, совершенно спокойно включил зажигание, осторожно отпустил сцепление и поехал. Лишь впервые минуты я ощущал известную неуверенность, а потом вести машину показалось мне так же легко и просто, как ходить пешком, например. Я сохранил и слуховую память. Иногда где-то в глубине моей души звучат мелодии, которые я слышал, наверное, много лет назад. Они не просто звучат, я мог бы воспроизвести их вслух так точно, будто они записаны на магнитофонную ленту. Я уже не говорю о памяти обоняния – ее феномены кажутся мне подчас просто необъяснимыми.

Итак, готов ли я к третьему выводу? Кажется, еще нет. В чем проблема? Мне трудно выразить ее словами. И все-таки: почему потеря образной памяти о прошлом существовании вызвала такие глубокие изменения в моей личности? А в последнем я уже не сомневался. Пока что мне представляются возможными только два варианта. Утраченная личность (в том числе поведение) – всего лишь внешняя облочка моей неизменной человеческой сущности. Второе: человеческая личность вообще немыслима без идеи собственной цельности, неразрывности, непрерывности, любая подробность в ней что-то значит, ничего не решая целиком. Как это ни странно, мне и в голову не пришло третье возможное решение, которое впоследствии окажется чуть ли не самым важным.

Эти мысли в какой-то мере успокоили меня. Я сидел за рулем уже четыре часа, на шоссе стало довольно оживленно, пора было переключать внимание на дорогу. К тому же мощный аппарат в моей черепной коробке утомился. И только тут в голове у меня сверкнуло. Воображение! Что такое воображение? Какую роль оно играет в формировании личности или всего сознания? Минут за пятнадцать слегка заторможенной умственной деятельности я пришел к следующему приблизительному выводу. Воображение – способ образного мышления при помощи действительных или придуманных образов. Роль его, судя по моему опыту, не особенно активная, но я не имел права судить по себе. В моем сознании существовали только новые образы, их запас был крайне скуден; я тут же вспомнил, как трудно мне было сочинить первый проект. Всегда ли было так со мной? Нет, не может быть. Главное качество архитектора – пространственное мышление, выраженное в воображаемых структурах. Вряд ли я мог бы стать известным архитектором, если бы не обладал богатым пластичным воображением…

К этому времени я уже выбрался из правецкой долины на зеленое, но скудноватое ботевградское плато.

Страшно хотелось пить. С самого отъезда из Брестника у меня во рту не было ни капли, я не взял с собой воды. К счастью, вскоре показался придорожный ресторанчик. К счастью или к несчастью. Я оставил машину на тесном паркинге и вошел внутрь. Просторное помещение с очень высоким потолком, размалеванное в дешевом «традиционном» стиле. Пусто и неуютно. Пришлось довольно долго ждать появления официанта с непроспавшейся физиономией.

– Минеральной воды, – сказал я. – Или кока-колы, все равно. Что похолоднее.

И стал терпеливо ждать. Я и представить себе не мог, какое изумительное происшествие меня ожидает. Официант наконец прибыл с бутылкой кока-колы, поставил ее на стол и начал открывать зазубренным ключом. Вдруг что-то взорвалось, теплый фонтан коричневой жидкости залил мне лицо и рубашку. И тут случилось то, чего я никак не ожидал. Я встал и так двинул официанту, что тот чуть не шлепнулся на пол. В следующий миг он как крыса шмыгнул к служебному входу и исчез.

Я знал, что сейчас будет, – он вернется и приведет с собой двух – трех коллег, – но страха не испытывал. Я чувствовал такую ярость, что был готов выйти не против трех, а против полдесятка официантов. Но никто не появлялся. Чуть не целую минуту я ждал, пока приду в себя. Мой мозговой аппарат стучал быстро и лихорадочно. Я вышел не торопясь, сел в машину и поехал. Только тут я оглянулся. Никого. Я чувствовал себя униженным и посрамленным. Что со мной произошло? Клянусь, когда я поднимался со стула, у меня и мысли такой не было, даже тени мысли. Как же тогда я это сделал, почему? Может ли человек совершить действие, даже не думая о нем? Может, конечно; так называемые безусловные рефлексы… Но это никакой не рефлекс, и если дойдет до суда, этим словом никому ничего не объяснишь. Тогда что же?

Я попытался восстановить все, как было. Апатичную физиономию официанта, то, как он волочил ноги, спокойный жест, которым поставил на стол бутылку. Он меня обманул, конечно, он принес теплую, даже подогретую бутылку. И плюс ко всему выплеснул ее мне в лицо. Он решил поиздеваться надо мной, это ясно. Безо всякой причины, просто в силу профессионального навыка, в самом худшем смысле этого слова. Но ведь это еще не причина для драки. Если за такие вещи бить по физиономии, по ресторанам начнутся сплошные побоища. Казалось, я действовал вне своего разума и сознания, под напором некой силы или чувства, которое и объяснить не могу. Эта ярость затемнила мой разум, или мое сознание, все равно. Но тут что-то в моей душе запротестовало. Не торопись с выводами! Почему обязательно затемнило? Почему не прояснило?

Я знаю: все, кто читает эти строки, в душе посочувствуют мне. И очень немногие меня оправдают. Но я другого не знал тогда: совсем случайно судьба сунула мне в руки универсальный ключ, которым можно открыть любую дверь, а я не сумел его разглядеть или воспользоваться им. И все же в какой-то мере я разобрался в том, что произошло. До сих пор у меня в памяти несколько раз всплывали безжизненные обломки прошлого – образы без внутреннего звучания, то есть без чувства. На сей же раз во мне остро, как нож, прорезалось именно чувство из прошлого. Но в самом ли деле оно прорезалось или было рождено внешними обстоятельствами, – этого я пока решить не мог.

Я остановился у придорожного питьевого фонтана, отмыл липкую жидкость, потом надел пиджак, чтобы прикрыть пятна на рубашке. На Арабоконацком перевале шоссе было так забито, что в город я въехал только к вечеру. И оставил машину в пустом дворе, за домом, где оставляла ее Лидия.

Дома меня ждал сюрприз.

Как всегда, я позвонил у двери. Не знаю, зачем я это делал, наверное, воспитание не позволяло поступить иначе. Лидия знала, что я сегодня возвращаюсь; Марта обещала позвонить ей с работы. По венецианской мозаике прихожей простучали каблучки, дверь распахнулась. Она стояла на пороге. Лицо ее было возбуждено, глаза сияли. Я тут же понял, что она пьяна.

– У нас гости! – заявила Лидия.

– Какие гости? – спросил я, неприятно удивленный.

– Твои коллеги.

– Они могли бы и завтра прийти, эти коллеги, – недовольно заметил я. – Это некстати, я с дороги и очень устал.

– Пожалуйста, будь вежлив с ними, – зашептала Лидия в испуге. – Очень тебя прошу.

– Естественно! – ответил я. – Но сначала мне нужно сменить рубашку.

Когда я через несколько минут вошел в холл, все встали. Их было шестеро – шестеро мужчин. И еще девушка, на которую в первую минуту я не обратил никакого внимания. Все шестеро были очень хорошо, я бы сказал, элегантно одеты, они смотрели на меня и улыбались, но в этих улыбках, как и следовало ожидать, была неловкость.

– Ну, что? Сильно я изменился? – шутливо спросил я.

– Должен сказать, товарищ Игнатов, что выглядите вы прекрасно, – ответил самый старший из гостей.

Он и сам неплохо выглядел – рослый, крупный мужик, крепкий, как обломок скалы, упавший на горную дорогу. Такого ни обойдешь, ни на машине не объедешь.

– Значит, по-вашему, перемен нет?

Он посмотрел на меня слегка неуверенно.

– Пожалуй, глаза у вас стали светлее.

Глаза у меня и без того сомнительного цвета, что-то среднее между светло-карим и зеленоватым, если можно представить себе такое сочетание.

– Наверное, шире открылись, – поправил я.

– Да, вот это точно сказано! – он даже обрадовался. – Действительно, шире открылись!

– Представляю себе, каким хмурым вы меня всегда видели! – снова пошутил я.

Все непринужденно рассмеялись, обстановка сразу разрядилась.

– Товарищ Игнатов, пожалуй, мне придется представить вам ваших прямых помощников, – заявила серая скала уже вполне естественным голосом. – Меня зовут Владо Камберов, я ваш заместитель по административной части.

Я подал ему руку, он пожал ее очень сердечно. И начал представлять мне моих помощников по одному. Я останавливался перед каждым, внимательно рассматривал лица. Они мне ни о чем не говорили. Это были совершенно незнакомые люди. Правда, держались они вежливо, я бы даже сказал, сердечно и добронамеренно, но были совсем чужими. Господи, что же это со мной! Я надеялся, что почувствую хоть какой-то намек на душевную близость, что на меня повеет хоть чем-то знакомым. Ничего! Кто его знает, может быть, на работе я не обращал на этих людей никакого внимания, даже не смотрел на них. Этого вполне можно ожидать.

Но девушку Камберов мне не представил. А она тем временем удобно устроилась на мягком диване и поглядывала на меня спокойно и непринужденно. Теперь я и сам посмотрел на нее. И оцепенел. Господи, да ведь это та самая, которую я первой увидел, открыв глаза! И которая тут же таинственно исчезла из моей жизни!

– А вы кто такая? – сдержанно спросил я.

– Я – Мина.

– Какая Мина?

– Господи, бате Мони, да я же твоя свояченичка! Сестра Лидии! – пояснила она весьма кстати.

Я лихорадочно рылся в памяти. Да, Лидия, кажется, что-то говорила о какой-то младшей сестре – сводной сестре, по мачехе.

– А раз сестра, долго же ты собиралась навестить брата! – заметил я.

Она ничего не ответила. Я опустился на диван рядом с ней, на свободное место, несколько растерянный, конечно. Кто его знает, может, я обознался, может, это и не она. Свояченичка, как она себя отрекомендовала, не стала бы исчезать таким странным образом. Или хотя бы сообщила сестре, что ее муж пришел в себя. Все остальные сели к столу. Лидия явно постаралась, чтобы гости не скучали, – на столе было виски, коньяк «Метакса», даже белый французский вермут. И какое-то сухое печенье – импортное, наверное.

– Ну, рассказывайте, как идут наши дела.

– Наши дела идут хорошо, – ответил Камберов. – Сейчас у нас одна забота: как получить то, что нам причитается.

– Что это значит?

– Да ведь в сложное время живем, товарищ генеральный директор! – он как бы подчеркнул последнее слово. – Войны, перевороты, революции. Вложения делаем большие, а получать иногда оказывается нечего. Мы ведь на хозрасчете… Но вы этими вопросами не интересуетесь, я вас редко по ним беспокою.

– А что, по-вашему, меня интересовало?

– Ну, как же, – главным образом творческие проблемы. И авторитет предприятия, разумеется. В конечном счете, это ведь и авторитет Болгарии.

Мне показалось, что я его не понимаю.

– Разве есть люди, которых не интересует авторитет Болгарии?

– Бывает и такое. Ведь мы работаем не сами по себе, товарищ директор, нас снабжают другие предприятия. И каждый норовит здесь урезать, там сэкономить. Как ни поверни, на свете один хозяин – прибыль.