Слушай, Форчик, я выйду ненадолго.

– Куда?

– В туалет.

– Иди, иди, – мрачно кивнул он. – Дорожка сама выведет. Увидишь, он такой розовый, клубничного цвета. Это сексуальный цвет, я его нарочно выбрал, специально для онанистов.

Выходя, я оглянулся. Лицо его блестело от пота, что очень шло к его красивым чертам. И густые волосы были влажны. Этот его любимый помидорный алкоголь разводил высокие температуры. К тому же на нем была шерстяная блуза на молнии, слишком плотная для летного вечера. Увлеченный разговором, то есть ссорой, он вообще ничего не замечал.

Я нарочно отмечаю эти мелкие подробности.

Я вышел во двор. Сначала ночь показалась мне густо-темной, будто кто-то нахлобучил мне на голову черный капюшон. Я немного постоял на террасе, пока не привык| к темноте. Нет, не так уж и черно, небо еще светлеет. Я спустился с крыльца и медленно пошел по белой дорожке. Воздух был прохладный и влажный, должно быть, тянуло сыростью с озера. Я был в одной рубашке и легонько дрожал. До домика я не дошел, в нем не было нужды. Поливая что-то в темноте, – может быть, розы, – я со всей силой чувствовал запахи травы, кустов, деревьев. Ощущал даже запах сока под корой деревьев, влажный дух, идущий от корней, которые ползли и извивались в черной земле.

Не знаю, сколько я так стоял, охваченный мрачными предчувствиями. В сущности, сейчас уже знаю. Пока не перешел из человеческого времени в подлинное, которого люди не знают. То время, которое люди спускают с тетивы и думают, что стрела летит, а на самом деле она неподвижна. И надо лететь вместе с ней, чтобы достичь цели. В небе стояла бледная, почти прозрачная луна, но ее света хватало, чтобы посеребрить верхушки сосен. Я совсем ясно видел дорожку, справа от нее розы, слева – длинные клумбы, на которых, как рассыпанные монетки, белели круглые белые цветочки, наверное, маргаритки. Я не спеша поднялся по ступенькам и вошел в дом. Христофор уснул на стуле и сидел, слегка открыв рот, все такой же блестящий от пота, с влажными волосами. Но теперь он был в спортивной клетчатой рубашке, красной, как томатный сок в стаканах. На моем плетеном стуле с наклонной спинкой спала Лидия. Я ничуть не удивился, только постоял возле нее, чтобы убедиться, что она действительно спит. Голова ее слегка откинулась назад, на лице было опьянение и сонная сытость. Я в испуге смотрел на это лицо, которое показалось мне совсем чужим, будто я его впервые видел. И все же я нагнулся и одернул подол ее платья, чтобы прикрыть голые колени. Конечно, я боялся разбудить ее, но куда сильнее был другой мой страх.

Только теперь я медленно повернулся к спальне. Я хорошо знал, что там увижу. На кровати спали Соня и Мина. Соня, приятельница Христофора, самая красивая женщина, какую я только встречал. Странная красота, черная и блестящая, как вороново крыло, или, по крайней мере такие были у нее волосы. Она спала, ничем не укрывшись, хотя была одета очень легко. Даже расстегнула блузку, так что была видна ее высокая грудь. Рядом с ней, у стены, лежала Мина. Я не видел ее лица, потому что она была укрыта синим легким одеялом. И все-таки я знал, что это она и никто больше. Она спала, свернувшись в клубочек, спиной к Соне, будто продрогла в такую теплую ночь. Обе они умостились на одной половине кровати, вторая была свободна. Неверное, они оставили место для Лидии, – для кого же.

Сначала я разулся. Я бы сказал, бесшумно разулся. В онемелом, мертвом доме я двигался как призрак. Я погасил свет, но не слышал, как щелкнул выключатель, у меня просто не было сил его услышать, иначе он прозвучал бы как револьверный выстрел и всех перебудил бы в доме, спящем пьяным сном. Очень медленно и осторожно я опустился на краешек жесткой кровати. Меня трясло.

Я знал, что она не спит. Знал, что ждет меня. до этой минуты между нами ничего не было, мы не сказа друг другу ни слова, но я все видел в ее глазах. Глазах, которые становились все темнее от мыслей, от душевных мук, от безысходицы. Не было надежды, не было спасения маленькой птичке, которая еще недавно беззаботно клевала осыпавшееся зерно. Сокол уже пикировал, как пуля. Она видела его и знала, что любая попытка спасения бессмысленна.

Сам подготовил этот безумный день, с железным терпением и волей дождался его конца. Все спали, кроме Мины. Огромным душевным усилием я старался овладеть собой, сохранить спокойствие, организовать свой рассудок, чтобы добиться своей цели. Я и не подозревал, что во мне родилась такая цель, что поглотила меня без остатка. Я знал, что если потерплю поражение, то распадусь, превращусь в мертвый пепел. И никогда больше во мне не загорится живой огонь.

Я протянул руку и снял одеяло с ее плеча. И в тот же миг увидел в темноте ее глаза, которые, казалось, тлели, как перегоревший уголь.

– Иди! – тихо сказал я.

Это был первый звук, который я услышал.

– Нет! – сказала она. – Прошу тебя…

Тогда я обнял ее, привлек к себе. Мне показалось, что над нами раскололось какое-то красное небо и выплеснуло на нас весь свой жар. Она тут же прильнула ко мне, охватила за шею голыми руками и так замерла. Прошли минуты, в которые мы как будто потеряли сознание. Потом она прошептала:

– Прошу тебя… не здесь, не перед ними… это погубит нас обоих…

– Пускай погубит! – сказал я. – Пусть лучше погубит! У нас нет другого выхода…

Я проснулся перед рассветом. Окно, выходившее на восток, было распахнуто, утренние сумерки вливались в него вместе с ветром и прохладой, текли по лицу, омывали затуманенный разум как свежей водой.

Лампа еще горела, но ее свет был уже почти не виден. Христофор спал на кушетке, укрывшись тонким синим одеялом. Я медленно встал. Одеваться не было нужды, потому что я спал в одежде. Я бросил последний взгляд на кровать – на ней остался отпечаток моего тела. И вышел на улицу.

Утро чуть алело над тонкими верхушками берез. Я шел наугад и скоро выбрался на дорожку, которая привела меня на вершину холма. Я шел медленно и старался ни о чем не думать, пока не проветрится голова, пока я не приду в себя. Старался, но не мог, воспоминания наплывали одно на другое, но безо всякой связи одно с другим и со временем. Как будто я собирал обрывки разорванных фотографий, брошенные на Тропинку, еще влажную от росы. У меня не было никакого желания заниматься этим – я был раздавлен тем, что пережил накануне ночью.

Наконец я поднялся на холм. Здесь роса была куда гуще, казалось, что идешь вброд через ручей. Ноги у меня промокли, мне стало холодно. Я вышел на крутую полянку, голубую от крокусов. Огромное красное солнце показалось над дальним берегом. Его лучи еще не достигли озера, и оно расстилалось передо мной как мертвое, – свинцово-серое, хмурое. Зря я здесь торчу, можно и вправду простудиться.

Я пошел вниз по холму. Солнце тут же пропало за дареньями, но стало куда светлее. Когда я вернулся в игрумшечный домик, оказалось, что Христофор уже встал и варит кофе. Кровавая Мери лишила его сил, но все же он заставил себя улыбнуться, хотя и слабо.

– Куда ты пропал, старикан?

– Вышел пройтись.

Хорошо, что у тебя есть силы. Ты вообще будто из железа отлит, тебя ничто не берет, ничто не пошатнет.

– Да| нет, я уже достаточно расшатан, успокойся.

– Хорошо, что ты укрыл меня одеялом, – добавил он. – А то я бы сейчас проснулся как гипсированный.

Потом мы пили кофе. Горячая ароматная жидкость придала мне неожиданной бодрости и сил. И Христофор стал постепенно походить на себя.

– Ты помнишь, о чем мы вчера говорили? – спросил он.

– Все до последнего слова.

– Это твой самый большой порок. Единственная утеха, которую приносит пьянство, – забвение.

– И все-таки пьянство – это не бес.

– Пожалуй, – кивнул Христофор. – Пьянство – это дверь, через которую бесы вылезают на белый свет.

До отъезда мы больше почти не говорили, Христофор разыскал какие-то толстые красные носки и дал мне переобуться, чтобы хоть ноги были сухие. Потом мы поехали. Даже машина простудилась за ночь, мотор долго чихал и кашлял, потом заработал нормально. Мы молчали до самой Софии. Уже въехав в город, он спросил меня:

– Куда тебя отвезти, домой?

– Нет, ссади на Орловом мосту.

Он так и сделал – ссадил меня в двух шагах от кафе, уныло помахал рукой и уехал. В этот ранний час бульвар был совсем безлюден – я, конечно, говорю о пешеходах. Машины же мчались в обоих направлениях, каждая гналась за своим призраком. В душе у меня царила пустота, и только вид каштановой аллеи немного приободрил меня. Я остановился у первого автомата и набрал номер. Трубка тут же ответила женским голосом.

– Мина, это ты?

– Нет, это ее мама, – недовольно сказал голос. – Подождите…

Я тут же вспомнил ее лицо – круглое, мягкое и пухлое, с идиотскими синими глазами.

– Мина, это я! Совсем коротенькая пауза. Я старался угадать ее содержание, но не сумел. Сейчас она была мне непонятна до бесконечности, куда больше, чем в первые дни.

– Откуда ты звонишь? – спросила она.

– Я здесь, недалеко. Возле кафе.

– Хорошо, – сказала она. – Буду через полчаса.

– Не много ли?

– Нет, не много, противный мальчишка! Потерпи! Эта ее фамильярность озадачила меня. Не могут два заговорщика беседовать так спокойно и легкомысленно. Ни испуга, ни удивления, ни колебания. Кой черт, что я такое видел прошлой ночью? Кусок истины? Или глупую галлюцинацию – плод греховного воображении? Второе казалось мне куда вероятнее. Почему? Да ведь я только видел все это, а не пережил по-настоящему. В моем воспоминании не было ни капли чувства. Господи, до каких же пор!

Я медленно поплелся к кафе. Сел именно за тот столик, за которым мы сидели в последний раз. Официантка и не взглянула на меня, хотя мне очень хотелось выпить крепкого кофе и разбудить то, что дремало где-то в глубине моей души. Если оно действительно существовало. А если нет? О чем я тогда буду говорить с ней? Наконец она пришла. Просто возникла в раме дверей и спокойно направилась ко мне. И лицо ее было спокойно, только очень бледно. Сейчас она казалась мне необыкновенно красивой и стройной. Господи, прости мне мои грехи, но кто бы мог устоять на моем месте и не влюбиться в такую девушку! Особенно если все эти годы и носил в себе нерастраченной простенькую человеческую любовь… Из глаз ее так и струилась та небесная голубизна, которая так сильно поразила меня при нашей первой встрече в больнице. Она села рядом и чуть заметно вздохнула.

– Мина, закажи мне, пожалуйста, кофе.

Я сам изумился своим словам. И особенно тону – такому простому и домашнему. Кто его знает, может быть, я действительно вернул себе естественный облик – тот, утраченный. Мина ничуть не удивилась. Она спокойно встала и направилась к официантке, которая все так же сидела на месте и старательно подпиливала ногти, прикусив кончик порочного язычка. Когда Мина вернулась, бледность исчезла с ее лица. И глаза у нее стали другие – глаза совсем близкого, родного человека, как у Марты, например. Ничего общего с испуганными, виноватыми глазами Лидии. Мои колебания переросли чуть не в панику. А вдруг я попаду в идиотское положение? Но тут же взял себя в руки. Если прыгать в бездну, то сразу. Или никогда. Мина невольно помогла мне.

– Ты вчера ездил на дачу, – сказала она. – С Христофором.

– Откуда ты знаешь?

– Я вчера была у вас.

– Очень мило, – отозвался я. – Ну что, Лидия была пьяна?

Мина чуть заметно вздрогнула.

– Она не была пьяна! – голос ее звучал твердо. – Но мне показалось, что она сильно встревожена.

– Она боится Христофора.

– Да, правда, – подтвердила Мина. – И может быть, у нее есть причины.

– А ты?

– Что я?

– Ты его не боишься? Может быть, Христофор видел, что произошло между нами? Там, на даче.

Я нарочно говорил строго, даже сурово, чтобы она не успела опомниться и не начала безобразно лгать, как однажды уже сделала у меня дома. Но она не испугалась, а как-то успокоилась. Больше того – в ее глазах мелькнули искорки радости. Сейчас-то мне все понятно, но тогда я смотрел на нее с недоумением.

– Вот видишь, – сказала она, – я знала, что ты с этого и начнешь.

– Не понимаю.

– Все начинается с того, на чем кончилось.

Я почти не слышал ее – так поразило меня ее лицо. То же лицо, что снилось мне дома, в родном селе. Теплое озеро, окутанное липкими испарениями. Рука, которая чуть не пробила мне щеку. Я ее не покорил, а просто-напросто завоевал. Что может противопоставить привязчивая девушка сильному и нахальному дураку?

– Ты хочешь сказать, что происшествие на даче и мое несчастье произошли в одно время?

– Нет-нет! – воскликнула она. – Это было в августе. Осенью прошлого года. Но может быть, когда ты падал, то думал про ту ночь, и вчера порванная нить связалась в узел. Я уже решила, что все расскажу тебе сама в один прекрасный день. Это мой последний шанс вытащить тебя из этого ужасного беспамятства.

Официантка принесла два кофе по-венски. Мне казалось, что Мина овладеет собой и замолчит у самого порога истины. Мне не хотелось показывать, какая паника царит у меня в душе, и я терпеливо ждал, когда официантка вернется к себе.

– Скажи мне сейчас, – первой начала она, – ты все помнишь? Совсем-совсем все?

– Не все! – ответил я. – Воспоминания очень разбросаны. И я еще не могу связать их воедино, хотя бы по времени. Прошу тебя, не сочти это за мой каприз. Или за издевательство. Расскажи мне все, я просто хочу сверить…

– Почему издевательство! – вспыхнула она. – Никакого издевательства…

– Хорошо, не придирайся к словам. Как бы там ни было, это очень трудно, я знаю.

Ей действительно было нелегко. Она откинулась на спинку стула, будто отстранилась от всего окружающего. И начала рассказывать, вначале смущаясь и запинаясь. Длинный, теплый летний день, полный до краев. Прогулка по озеру, хороший ужин. Веселье, шутки, анекдоты. Она впервые увидела, что я могу смеяться от всего сердца. Вино лилось рекой, все пили жадно, невоздержанно, – все, кроме нее. Потому что она поняла, что ее ждет. Ощутила глубиной души, как неизбежность, как судьбу, может быть, гибель. Но не святотатство, о, нет!

Дальше ее рассказ совпадал с моим переживанием. До последней, самой малой подробности. Я слушал с большим напряжением, но не чувствовал никакой радости. Или хотя бы удовлетворения. Я не понимал главного: что толкнуло меня на это? Какие чувства бушевали тогда в моей душе? Что они собой представляли? Я слушал молча, пока она угасающим голосом доводила свой рассказ до конца.

Мы молчали. Мы даже не взглянули на кофе, который остывал перед нами. Во мне была какая-то пустота, и я не знал, чем ее заполнить. Теперь я знал все, и все же не знал ничего. Воспоминания неудержимо всплывали в мозгу, но чувства не было. Будто образы и чувства были записаны на разные катушки, и вот вторая катушка утеряна, может быть, навсегда. Вторая, самая важная. Что значат факты жизни без чувства, которое их вызвало? Или без чувства, которое вызвали они сами? Ничто, обманный мираж, тени потерянного, бессмысленного мира. При всей своей яркости они были безжизненны, как мертвая кинолента без звука. На минуту я забыл о Мине, а когда вспомнил, она испуганно смотрела на меня.

– Это – то, что ты видел? – спросила она.

– То же самое. Но мало увидеть, надо еще и прочувствовать, иначе ничего не поймешь, как будто ничего и не было. А я еще не прочувствовал.

– Это очень грустно, – сказала она так тихо, что я почти не слышал ее голоса.

– Действительно, грустно. Может быть, ты мне расскажешь? Объяснишь, что было между нами?

– Не было ничего, – сказала она. – Ничего, что можно рассказать словами. Чувства. Пи, не расскажешь. Или они у тебя есть, или их нет.

– И все-таки?

– Все-таки… что все-таки? – она слегка покраснела. – Я знала, что ты меня любишь. И знала, что и я тебя люблю. Но это была очень обыкновенная, совсем простенькая человеческая любовь. Тебе ее было вполне достаточно. Или совсем недостаточно, если судить по нашей последней ночи. Ты никогда не был лишен женской любви: тебе не хватало человеческой любви. Ты, наверное, и в детстве не видел любви. Мне кажется, что твои родители не любили друг друга.

– Да, это я могу понять, хотя и не сразу. Но не понимаю, откуда взялась во мне эта грубость. Должно быть, от вина, которое замутняет всякое подлинно человеческое чувство.

– Никакой грубости не было! – воскликнула она. – Никакой! Выброси это из головы! Это обидно для меня!

– Да, знаю. Но мне очень грустно…

И мне тяжело… Но что же делать? Человек может контролировать свое поведение, но не может держать в узде душу. Дует ветер, и облака плывут, куда им захочется. Разве можно их остановить? И зачем? Я была очень счастлива в ту ночь. Чего же больше?

– А потом?

– Потом – ничего. Это больше никогда не повторится. Любовь может быть всякой, Мони. Даже греховной, даже преступной. Только не может быть позорной.

– Может, – сказал я.

Она посмотрела на меня с испугом.

– Не надо так говорить. И не надо мучить себя и меня. Для тебя это нетрудно, конечно, нетрудно.

На этом наш разговор кончился. Только теперь мы выпили совсем остывший кофе, рассеянно, молча. Как ни владела собой Мина, я видел, что она глубоко огорчена. Или, может быть, переживает отчаяние – как знать; я еще плохо различал эти чувства. Потом она молча погладила меня по руке и ушла, не сказав ни прощай, ни до свидания. Конец ли это? Или только начало? Я не знал и должен был продолжать мучительное путешествие по самому себе.

… Я сошел с самолета заполночь. Над бесконечными бетонными полосами дул ветер, такой глубокий, такой сильный, будто прилетал из вечности. На пустом поле не было автобуса, и все мы пешком пошли к зданию аэропорта, еле видному в темноте; светился только яркий квадрат двери. Ветер показался мне еще сильнее, те, кто был в шляпах, придерживал шляпы, у кого были юбки, придерживал юбки, одна женщина так стремительно тянула за собой двух детей, будто хотела вырвать их из чистилища для рая. Полы моего плаща метались как крылья. Казалось, это город не хочет принимать нас и отталкивает от себя, чтобы ветер унес нас как можно дальше. Однако мы упрямо шли наперерез ветру. Ничего другого нам не оставалось: нас ждали домашние спальни или номера гостиниц, тишина и уют.

В зале ожидания мы все расстегнули плащи, сняли шляпы, женщина с облегчением выпустила ладошки двух сонных малышей, которые недоуменно оглядывали пустой зал. Я закурил сигарету – вкусную и кисловатую «папастратос» из пачки, которую купил на аэродроме в Афинах. Курить, собственно, не хотелось, уже два месяца мне не хотелось курить, где-то в глубине желудка день за днем накручивался и становился все плотнее массивный клубок, о котором мне никак не хотелось думать, рак это или не рак, или просто человеческая горечь, досада на коптящее, неполноценное существование. Я быстро прошел пограничный контроль. У меня было большое преимущество перед всеми этими растерянными и возбужденными людьми – я летел без багажа. Это случилось со мной впервые, обычно я вожу с собой в командировки массивный чемодан, как минимум с костюмом для официальных переговоров. На этот раз я решил, что Афины близко, народ все знакомый и незачем лезть из кожи. Даже дорожная сумка была полупустая. Конечно, надо было купить что-нибудь для Лидии, я даже записал это себе ни память, в карманный блокнот. Но что именно – не помню.

Я поспешно вышел на площадь в надежде поймать свободное такси. Обычно я приезжаю на аэродром на машине и оставляю ее на платном паркинге, чтобы при возвращении не было проблем с транспортом. Почему я не сделал этого при последней поездке? Потому что я уже не хотел делать ничего, что требовало дополнительных усилий. Любая человеческая забота была мне неприятна. Сильнее всего спина гнется от забот, какими бы мелкими они ни казались. Тех самых мелких забот, которые якобы имеют своей заботой избавить нас от крупных забот. Какого черта, почему мы не даем жизни идти естественным ходом? Где гарантия, что самолет благополучно сядет в Софии, и с какой стати я должен заранее заботиться о транспорте?

На площади никого еще не было. Но и такси тоже не было. Не было даже надежды поймать машину. Еще недавно я был способен разглядеть самую крохотную человеческую надежду, теперь же самые большие надежды казались мне призраками. Но я ошибся. Вскоре к аэропорту стали подъезжать машины. Но как всегда бывает, они доставались самым напористым. Иные пассажиры бежали прямо под фары, ожесточенно размахивая руками, прыгали в такси чуть ли не на ходу. Другие ругались, глядя, как машина уезжает прочь. В конце концов, нас осталось трое, я и два голландца, которые озадаченно смотрели на всю эту восточную суматоху. Я было решил идти пешком, и будь что будет, но мне стало жалко голландцев – длинных и одиноких, как радиоантенны на аэродроме. Наконец притащилась последняя машина и взяла всех троих. Я ссадил голландцев перед гостиницей «София» и поехал домой.

В каком-то мрачном предчувствии я поднимался по лестнице, и оно не обмануло меня. Как ни рылся я в карманах, не мог найти ключей. Ничего не поделаешь, придется звонить. Я звонил долго, пока звонок не охрип. Лидия спит очень чутко, она не могла не услышать звонка. Но никто не открывал. Иногда она накладывала на лицо разные маски и повязывалась чем-то вроде тюрбана. Может быть, она опять упаковалась и поэтому не слышит. Я снова перерыл не только карманы, но и сумку. Ничего! Меня преследовало смутное, но неприятное чувство, что я забыл ключи на телевизоре, в гостинице в Афинах. Только тут я вспомнил, что в машине должна быть запасная связка ключей. Да, но ведь и машина заперта. Может быть, я сумею ее открыть. В крайнем случае, разобью ветровое стекло, как уже был вынужден сделать однажды.

Я проклял себя и пошел вниз. Машины мы, живущие в этом доме, парковали в пустом соседнем дворе – шесть машин, не больше. Даже платили некий минимальный наем. Если повезет… А мне обычно везет в мелочах.

Мне и в голову не пришло, что Лидии нет дома. С тех пор, как она перестала пить, она выходила редко, вечером же – почти никогда, разве что пойдет на концерт. В самом деле, она не знала, что я вернусь сегодня вечером; по предварительным расчетам, я должен был вернуться в понедельник, притом не раньше полудня. Но переговоры заняли всего один день. Вернее, одно утро – четверга. Субботу и воскресенье мои партнеры собирались посвятить поездке по побережью, где я хотел посмотреть новые гостиницы, построенные одной итальянской фирмой. Но в пятницу на меня накатила дурацкая тоска. Или дурацкая надежда, не знаю. Целое утро я бессмысленно шлялся по запруженным толпой афинским улицам. Ничто меня не интересовало – ни музеи, которые я хорошо знал, ни витрины, которые всегда нагоняли на меня скуку. К полудню я зашел в представительство авиакомпании заверить билет. И там вдруг оказалось, что в этот вечер в Афинах садится вне расписания наш самолет из Триполи. Я принял решение за три секунды, не больше. Такое случалось со мной впервые. Я никогда не меняю своих решений, пусть они даже окажутся ошибочными. Я предпочитаю наказать за ошибочное решение, чем изменить его. Сначала это выводило из себя некоторых моих помощников, но постепенно привыкли. Я считал, что это единственный способ навести в управлении железный порядок, к чему я упорно стремился. Однако я никак не ожидал, что огорчу моих афинских партнеров, которые, наверное, предусмотрели уикенд с прогулкой в своих расчетах. Я знаю, стоит раз отступить от установленного порядка – и покатишься по наклонной плоскости – удержу нет! Но это меня в тот момент не интересовало. Хоть раз положусь на волю случая, и посмотрим, что будет!

Двор, со всех сторон обнесенный зданиями, был очень темен. Я знал, где стоит моя машина, и нашел бы ее в полном мраке. Я шагал медленно, опасаясь оступиться в темноте. Щелкнул зажигалкой. Слабый огонек осветил пятно не дальше моего носа. И все-таки я заметил, что в машине кто-то есть. В первую минуту я даже не понял, что это может означать, и нагнулся к стеклу с зажигалкой в руке. Легкий пиджак брошен на спинку переднего сиденья. Голая женская нога, согнутая в колене. Я тут же погасил огонь. Я стоял в полном оцепенении. В голове у меня было пусто. И в сердце было пусто – так я был поражен. Или просто обманывал себя, просто чувства или оборвались, или перегорели. Я повернулся и пошел вон со двора.

Никогда не узнаю, как я добрался до гостиницы «София». Дежурная администраторша в ошеломлении смотрела на меня. Не знаю, как я выглядел, наверное, как человек, готовый совершить убийство. К счастью, она узнала меня – здесь все меня знали, от швейцара до повара. Наше управление принимало немало гостей из-за границы, и мы всегда устраивали их в этой гостинице. Свободных номеров не было, так что администраторша предложила мне апартамент. Хорошо! На одну ночь, на две? Конечно, на одну. Просто я забыл свои ключи. Она мне не поверила и улыбнулась, но какое это имеет значение? И пожелала мне спокойной ночи. Я поднялся в номер, принял душ, надел пижаму. И встал у окна. Площадь, залитая апельсинным светом, была мертвенно пуста. Что могли бы сделать те двое в такую ночь? Включить зажигание и исчезнуть вместе с машиной навсегда, если это выход. Все мы так прочно схвачены капканом, что выход найти невозможно. Разве что внезапно распылиться на атомы и раз и навсегда включиться в круговорот вселенной.

Я погасил лампу, улегся и тут же уснул тяжелым, мертвецким сном. Проснулся ровно в семь, как по часам. Я всегда просыпаюсь в этот час, где бы я ни был, даже на другом конце земли. Сейчас я не могу объяснить ни одно свое действие – так механически и бездушно я совершал их одно за другим. Я сделал короткую утреннюю гимнастику, потом принял холодный душ. Даже если бы из крана полился кипяток, я все равно ничего бы не почувствовал. Я был совершенно бесчувствен. Чудесное состояние! Наверное, самое естественное для человеческого агрегата в эпоху сверхчеловеческих крылатых ракет. Я побрился внимательно и аккуратно. Да, действительно чудесно не иметь никаких человеческих желаний. Что человеческое мог бы я сделать сейчас, например? Ничего, разве что включить радио и послушать музыку. Изо всех человеческих искусств только Музыка – вне человека и над человеком. Вне жизни и над жизнью. Самые древние галактики, галактики сверхсознания, наверное, создают музыку и ничего больше. Если бы она могла достичь до нас, мы бы поняли, что она сотворена Сверхсуществом. Но разве оно может быть бесчувственным?

Я мог позавтракать, например. Это неизбежно, питаться необходимо, и у бесчувственных есть желудок, который надо чем-то заполнить, даже бесчувственно. Я заказал завтрак в номер. Ждал полчаса, но не дождался. В конечном счете, получается, и у бесчувственных есть нервы.

Оказалось, что на улице чудесное утро. Небо было такое бледное, какого я, кажется, никогда не видел. Нет, видел однажды, при полном солнечном затмении лет назад. Только в тот день я видел на нем этот неописуемо нежный голубой цвет. Я почувствовал себя себя гораздо бодрее. Глянцево гладкая корка спокойствия, которая только отражала внешние впечатления, стала легонько трескаться. Нет-нет, мне ничего не нужно, только немного спокойствия.

Моя секретарша подняла голову от пишущей машинки и посмотрела на меня с недоумением, которое, кажется, угрожало перейти в тревогу.

– Ты что здесь делаешь? – спросил я. – Ведь сегодня суббота.

– Надо кое-что докончить, – пробормотала она. – А вы, товарищ Игнатов?

– Я? Я спешно вернулся раньше времени. В понедельник утром мне надо быть с докладом в министерстве.

Я лгал так бесстыдно и бесчувственно! Ничего подобного со мной никогда не случалось, но она мне поверила тут же и полностью:

– Я могу вам помочь?

– Нет, ничего не надо. Я должен подготовить доклад. А ты лучше иди домой. Правда, иди, я никому не собираюсь звонить и ни с кем не хочу говорить.

Ганка тут же ушла. До полудня я просмотрел все бумаги, скопившиеся на моем столе. Не читая, подписал все приказы. Работа не увлекала меня и не помогала мне. Работа – для живых, для людей с привязанностями, в конце концов – для людей, у которых есть какие-то обязанности/ А я сейчас не мог ни за что отвечать. Правда, на столе лежала куча газет и журналов, но в эту минуту ничто не могло бы тронуть или заинтересовать меня. Я взял с полки энциклопедический словарь и открыл наугад. О. Оазис, Обиход, Обязательство… Обезьяны… Гм, обезьяны!

ОБЕЗЬЯНЫ (simae) – подотряд приматов. Тело длиной от 16 см до 2 м, низшие, чаще всего длиннохвостые… Человекообразные. Прямоходящие… Живут стаями… Подвид узконосых… Среда обитания… Размножаются…

Да, это мы и есть. Узконосые обезьяны. А носы узкие, наверное, потому, что мы суем их всюду, куда не надо. Какая скудная диета – улитки, мыши. Яйца, добытые воровством. Гусеницы майского жука – высший деликатес. Жалкие сладострастники, бесстыдные онанисты, которые не стыдятся ни своих детей, ни людей, ни бога. Все-таки кое-что неясно: откуда этот развитый мозг? Мозг ли порождает действия или действия создают мозг? И почему их эволюция так внезапно остановилась среди дороги? Господь-бог призадумался или…

Телефон зазвонил сильно и резко. Я знал, что ни в коем случае, ни за что на свете не должен поднимать трубку, и все-таки не выдержал…

– Алло… алло… алло… – прозвучал глухой и несчастный голос Лидии.

Я осторожно повесил трубку. Потом встал и опрометью бросился на улицу. Я просто не доверял самому себе, не знал, что сделаю, если она позвонит еще раз. Народу на улицах прибавилось, небо обрело нормальный цвет… Обедал я в тихой закусочной в глухом переулке. В сущности, я только заказал еду, но не притронулся к тарелке, хотя был нормально голоден. Я заплатил и ушел, не говоря ни слова.

К зоопарку я пошел пешком. Нарочно выбирал маленькие безлюдные переулки, чтобы избежать нечаянной и нежелательной встречи. Как знать, может быть, Лидия, отчаявшись, побежала в управление. По инстинкту, по внутреннему чувству. Я был уверен, что она не видела меня вчера, не могла видеть. И все-таки она поняла, что это именно я, иначе зачем бы она стала звонить мне на работу. Я очень хорошо понимал, что не могу избежать ни встречи, ни объяснения. И все-таки не хотел, чтобы оно произошло сегодня. У меня не было сил.