Ночью на белых конях

— Тинче, ты не спишь? — спросила мать.

— Нет, мама.

— Почему?

— Думаю, — ответила девушка.

— О чем же ты думаешь?

— Я думаю, действительно ли Офелия любила Гамлета? — ответила она немедленно.

— И к какому заключению ты пришла?

— По-моему, не любила, — заявила девушка. — В Джульетте я уверена, в Дездемоне — тоже. Но Офелия не любила Гамлета.

— Человек не может сойти с ума ни с того ни с сего.

— Как раз об этом я и думала. В сущности, из-за чего она сошла с ума? Из-за любви? Вряд ли. Я помню, как в фильме она, мертвая, плавала среди белых лилий. Неужели ты не обратила внимания? Офелия не покончила с собой, не отравилась, она просто вернулась туда, откуда пришла.

— По-твоему, выходит, что Офелия какая-то инфузория?

— Нет, мама, она тоже лилия. А у лилий нет настоящих корней, они плывут туда, куда их несет течение, ведь правда, мама?

— Да, — тихонько согласилась мать.

— Ты замечала, что никто не украшает себя лилиями? Берут розы, гвоздики, вообще живые, пахнущие цветы — только не лилии. Почему?

— У них нет стебля, моя девочка, — шутливо ответила мать.

— Вот именно, нет стебля. Один только цветок, прекрасный, но без всякого аромата. Вот и Офелия такая. Она не любила Гамлета, она просто не могла вынести потрясения.

Мать долго молчала в темноте.

— Интересно, откуда у тебя эти мысли?

— Из университета, конечно… Профессор Мирчев все время говорит только о Гамлете. А почему только о нем? По мнению профессора, в нем вся суть проблемы. И вовсе нет. Ведь Гамлет и Офелия — два лица одной и той же правды. Понимаешь, мама? Разум всегда находит способ бороться со злом. Каким бы оно ни было сильным. Но чувства бороться не могут, они просто умирают.

— Я никогда об этом не думала, — ответила мать. — Но, видимо, ты права. Может быть, именно для того Шекспир и создал Офелию.

Криста почувствовала, что по ее лицу снова потекли слезы. Не надо больше говорить, мать так хорошо знает ее голос. Девушка затаилась в темноте, затем принялась дышать спокойно и равномерно, как дышат спящие. Она чувствовала, что мать все еще прислушивается к ней, даже в полусне. Вскоре она уснула. Сейчас уже Криста прислушивалась к ее спокойному, еле уловимому дыханию, напоминающему дыхание птицы. Сон прошел окончательно, теперь она, наверное, не уснет до утра.

«Мама, ты любила отца?»

«Нет, моя девочка».

«Зачем же тогда ты вышла за него?»

«Не знаю. Наверное, думала, что люблю».

«А почему не любила?»

«Женщина может любить только раз, моя девочка. Или ни разу, если упустит свой единственный случай».

«Но тогда зачем люди женятся, не любя? Какой в этом смысл?»

«Если говорить о любви — никакого. Люди не могут жить в одиночестве — вот и все! Одиночества они боятся больше, чем смерти».

«Мама, милая моя мама, поэтому ты иногда так отчаянно плачешь?»

«Да, моя девочка».

«Больше не надо плакать. Ведь я с тобой. Ты никогда не должна чувствовать себя одинокой».

«Но ведь придет день, и я останусь без тебя. И ты тоже когда-нибудь останешься без меня».

«Никогда! — воскликнула она про себя. — Никогда, мама!»

Ночь была очень тихой, небо — черным, лишь одно высокое облако белело, просвеченное скрытой за ним луной. Криста снова вспомнила о той страшной женщине, которая была ее бабушкой. Она и прежде часто думала о ней. Но в эту ночь она словно бы впервые проникла в неизвестное. В то, что когда-то так испугало и поразило ее.

Все это было очень давно, словно в каком-то другом существовании. И в том существовании, казалось, и краски были другие, и все остальное тоже. Она так хорошо помнит этот чудесный теплый вечер сразу же после захода солнца. Наверное, была поздняя весна, сквер утопал в цвету. Дети играли там до полного изнеможения — качели, карусель, деревянная горка. Ох, эта горка, она и сейчас еще стоит на том же месте, и ребятишки до сих пор самозабвенно скатываются по ее блестящей спине. Криста до сих пор нет-нет да остановится взглянуть — не на горку, а на глазенки детей, которые так бесстрашно с нее спускаются.

Тогда только она одна испуганно останавливалась перед горкой, только она не решалась с нее скатиться. А ведь это было так просто. Поднимаешься по лесенке, садишься на вытертые до блеска доски — и вниз. Так просто! И только она одна не могла решиться, побороть страх — ей все казалось, что там, внизу, она как гвоздь воткнется в землю. Однажды мать попыталась ей помочь — поднялась вместе с ней по лесенке, улыбаясь и не выпуская из рук дрожащей ручонки.

— Вот видишь, как это просто! — приговаривала она. — Все дети это делают, даже малыши. А ты уже не малышка, ты большая девочка.

— Нет, нет! — кричала она. — Я хочу сама, мамочка, с тобой я стесняюсь…

Но на следующий день она, конечно, так и не скатилась. И еще через день тоже. И решилась на это как раз тогда, когда в сквере появилась та женщина. Но Криста ничего не заметила, она и увидела ее, только когда все было кончено. Она взобралась на горку, на эту смешную, так ошеломившую ее тогда высоту. Пути назад не было. Криста села и полетела вниз… Из горла ее вырвался крик, в первое мгновение отчаянный, а затем торжествующий. Земли она коснулась так легко, так незаметно, что просто не поверила своим глазам. Криста нетерпеливо осмотрелась вокруг — неужели никто не видел ее подвига? Никто из детей не обратил на нее внимания, — подумаешь, какая-то малявка съехала с горки. Но та женщина ее видела.

Это была красивая пожилая женщина с седыми волосами. Сейчас Криста помнила только ее черную кружевную блузку с высоким воротником. Да еще очки без оправы, с почти квадратными стеклами. Женщина смотрела на нее так, что девочка вздрогнула.

— Молодец, моя девочка! — сказала она. — Оказывается, это совсем не страшно!

Она говорила с Кристой так, как могла бы говорить мать. Девочка гордо молчала, вспоминая, как она летела с горки. Щеки ее все еще пылали.

— Подойди ко мне! — сказала женщина.

Голос у нее был такой ласковый, что Криста сразу же послушалась. Женщина жадно глядела на девочку, подбородок у нее слегка дрожал. Только тут Криста почувствовала, что происходит что-то странное, может быть, даже страшноватое. Женщина взяла ее ручонки в свои руки и тихонько их погладила. И вдруг заплакала, наклонилась и стала их целовать. Криста очень испугалась, хотела убежать, но женщина ее не пускала. Тогда девочка взвизгнула по-щенячьи, вырвалась из ее рук и кинулась прочь. И даже не обернулась, когда наконец выскочила на улицу.

Тогда она ничего не сказала матери, смутно чувствуя, что случилось что-то странное, что-то, о чем нельзя говорить. И лишь несколько дней спустя решилась опять показаться в скверике. Но женщины не было. С тех пор Криста больше никогда ее не видела.

И вот, оказывается, она жива. Теперь Криста знала, что в этом мире есть женщина еще более одинокая, чем ее мать. И бесконечно более несчастная. Верно, очень была горда эта седовласая женщина, если ни разу с тех пор не допросила ни о любви, ни о снисхождении.

А светлое облако на небе стало еще светлее. Из-под него показался краешек тонкой прозрачной луны, Криста все еще не спала: ей казалось, что этой ночью она вообще не уснет. И все-таки уснула, правда, когда в скверике напротив уже защебетали первые птицы.

3

Утром Криста встала свежая и улыбающаяся, лишь под глазами легли две еле заметные тени. И все-таки обмануть мать было трудно. Девушка даже попыталась промурлыкать себе под нос что-то, отдаленно напоминающее «Сердце красавицы». Прилежно позавтракала — съела два яйца всмятку, выпила чаю, потом взяла портфель и отправилась на лекции.

Мария повозилась еще немного на кухне, вздохнула и подошла к телефону. Ответили сразу.

— Это ты, Донка?

— Я, тетя Мария.

— Извини, пожалуйста, Донка, но мне кажется, что Тинка чем-то обеспокоена. Какая-то она вся напряженная. У них ничего не случилось?

— Нет. Ничего.

— Ты уверена?

— Ну да. Мы еще вчера вечером были вместе, все трое. И все было абсолютно нормально, — уверяла Донка певучим голосом, по которому ее мать всегда безошибочно угадывала, что она врет. — А почему ты спрашиваешь, она что, жаловалась на что-нибудь?

— Нет, конечно. Вот только разве среди ночи вдруг принялась объяснять мне, почему Офелия не любила Гамлета.

Донка рассмеялась прямо в трубку, очень искренне, как показалось Марии.

— Сашо можно считать кем угодно, только не Гамлетом. А о Тинке и говорить нечего.

— Почему нечего?

— Как по-твоему, тетя Мария, что такое Офелия?.. Каждый крутит ею, как хочет… А попробуй подступись к Тинке!..

Мария помолчала — может быть, эти сороки действительно лучше знают друг друга.

— И все-таки что-то тут неладно! — сказала она.

— Что тут неладного!.. Сашо последнее время очень много работает. Он у нас на этот счет немножко чокнутый — я имею в виду в хорошем смысле. Все думает, что сделает что-то необыкновенное. Не знаю, так это или нет, но работа его здорово захватила. Он ведь очень честолюбивый.

— И ты думаешь, что Тинка не может этого понять?

— Ничего я не думаю. Потому что ничего такого не замечала.

— Может, я и ошибаюсь, — сказала Мария. — Извини за беспокойство.

Немного успокоившись, она положила трубку. Зато Донка нервно забегала по квартире — по холлу, в спальню. И чтобы не терять зря времени, на ходу отшвыривала ногой то лифчик, то чулок туда, куда, по идее, их надо было положить руками. Вряд ли она переняла от бабки этот способ уборки, но Донка считала его очень удобным. И, ногой затолкав под кровать тапочки, она уже приняла решение: нужно поговорить с Сашо. Только какой у него служебный телефон — Донка даже названия института Сашо толком не знала. Ничего не поделаешь, придется отыскать Кишо.

Кишо оказался, как Донка и думала, под машиной. Она лягнула его по босой ноге. Кишо, ухмыляясь, вылез из-под «трабанта» весь в смазке, белели только глаза и в какой-то степени зубы. Он был не из тех, что слишком старательно их чистят.

— Все готово! — воскликнул он. — Сегодня вечером мы будем в «Счастливце».

— Только «Счастливца» нам сейчас не хватает, — пробормотала Дойка.

— Почему? Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось. Но сегодня у меня нет ни малейшего желания толкать машину.

— Толкать не придется. Все в ажуре. Вот только «дворники». — Он виновато взглянул на девушку.

— Что — «дворники»?

— Слямзили у меня «дворники», вот что! Ночью, черт знает в какое время.

— Так «дворники» по ночам и воруют, дубина ты этакая! Почему ты их не снял?

Откуда ему было знать, что бывают такие бессовестные типы. Донка бросила на него неприязненный взгляд, но ничего не сказала — не будет ему теперь никаких «дворников». Только узнала телефон Сашо и позвонила из первого же автомата. Пришлось порядочно подождать, пока в трубке но раздалось: «Слушаю!»

— Это я, Донка, — ответила она. — Как ты?

— Чудесно!

Голос у Сашо действительно был радостный, это ее разозлило.

— Очень хорошо. Мне нужно с тобой поговорить.

— Когда?

— Сейчас, если можешь.

— Нет, сейчас мне нужно к директору. Хочешь в обеденный перерыв?

— Ладно, только тогда приезжай ко мне. Я в это время прихожу домой, потому что умираю с голоду.

— Я тоже. Но ничего, жди меня около часа. Сашо положил трубку, и разговор мгновенно испарился у него из головы. Другие, гораздо более важные вещи занимали его сейчас. Вчера вечером дядя действительно подсказал ему одну букву. Да еще самую важную — первую! А если знаешь две буквы, то все остальное — вопрос терпения. Сашо просто горел желанием поскорее поделиться всем этим с Аврамовым, но у директора с утра шло какое-то ведомственное совещание. Ничего, Сашо подождет. До сих пор он ничего не говорил Аврамову о своей идее, не хватало решимости. Но вчера, после разговора с дядей, на плечах у Сашо словно бы проклюнулись крылышки, и сейчас он носился по лаборатории, время от времени натыкаясь на стены, словно случайно залетевшая в помещение ласточка.

Аврамов вызвал его только в половине одиннадцатого. Сашо был в таком раже, что забыл даже постучать. Новый директор стоял перед открытым окном, почти закрывая его своей широкой спиной. За окном почти ничего не изменилось. Строящееся здание казалось все таким же одиноким в своей цементной наготе, только исчез башенный кран да в оконных проемах появились наконец переплеты. После того как Урумов ушел, кабинет целый месяц стоял пустым. Новый директор упрямо оставался в своем прежнем кабинете. Но там было тесно, а директору приходилось проводить совещания, принимать посетителей. Наконец Урумов обиделся: послушай, друг, я все же не призрак, что ты так боишься моей тени! И Аврамов неохотно перетащил свои бумаги в просторный кабинет.

— Извини, что я так ворвался! — сказал Сашо.

Аврамов обернулся. Лицо его никогда не было таким серым, как сейчас.

— Неважно, — пробормотал он. — До чего же я ненавижу эти дурацкие совещания. Они меня просто выматывают!..

Сашо не ответил. Сам он любил совещания, с удовольствием плавал в их атмосфере, как в бассейне с теплой летней водой. Когда начинались споры и прения, он чувствовал себя, как будто глотнул чистого кислорода, даже пульс у него убыстрялся.

— Просто диву даюсь, как твой дядя со всем этим справлялся, — уныло продолжал Аврамов. — В его-то возрасте!

— Я ни разу не слышал, чтоб он жаловался, — ответил молодой человек. — Дядя и сейчас работает, как лошадь.

— Давно ты его видел?

— Вчера вечером.

— Ну и как он? — Лицо Аврамова впервые оживилось.

— Очень хорошо. И главное — полон надежд. Прочел у Уитлоу что-то, по его мнению, очень созвучное его идеям. Теперь собирается ему писать. О каких-то деталях, которые, в сущности, и есть самое важное.

— Уитлоу ему, конечно, ответит. Хоть он и нобелевский лауреат.

— Дело не в этом. Они знакомы. Но дядя боится, что то, о чем в статье умалчивается, не принадлежит Уитлоу. В том смысле, что это, некоторым образом, секрет его института.

— А что ему мешает попробовать? — Аврамов окончательно оживился.

— В том-то и дело! Я читал эту статью. В сущности, это не статья, а выступление Уитлоу на каком-то тамошнем симпозиуме. Самое интересное, что его высказывание тоже было встречено довольно сдержанно, если не сказать враждебно.

— Естественно! — кивнул Аврамов. — Раз оно созвучно идеям твоего дяди.

— Я этого просто не понимаю! — озадаченно проговорил Сашо. — Чтобы разум боялся истины?

— Все дело в том, какова истина! — усмехнулся Аврамов. — Разве приятно, например, узнать, что твой собственный сын собирается тебя зарезать? Такого рода мысли людям невыносимы. На этом-то и хотел тогда сыграть тот приятель.

Внезапно Аврамов, вспомнив о чем-то, открыл ящик стола и достал оттуда какой-то листок.

— Прочти-ка! —оказал он весело.

Это было заявление от доцента Азманова. В нескольких словах тот сообщал, что просит освободить его от работы, так как он собирается перейти в институт фитопатологии. Мотив: названный институт больше соответствует характеру его научных интересов. Между прочим, это было в какой-то степени верно. Сразу же после того злополучного собрания Азманов занялся изучением некоторых вредных для растений вирусов.

— Ясно! — коротко реагировал Сашо.

— Что — ясно? — Аврамов опять усмехнулся.

— Мы ведь ему отрезали все пути. К быстрому восходу, я хочу сказать.

— И все же нужно признать, что последние несколько месяцев он работает очень прилежно и упорно.

— Чего-нибудь добился?

— Ничего! — признался Аврамов. — Абсолютно ничего!

— Вот! А сейчас он получит от тебя прекрасную характеристику. Я уже заметил, что бездарным дают самые лучшие характеристики. Потому что каждому хочется поскорее от них избавиться.

— Да, ты прав! — с досадой сказал Аврамов. — Я действительно дам ему хорошую характеристику! И вовсе не потому, что хочу избавиться от этого типа, не это главное! Будет он у нас работать или не будет — все одно… А… просто не знаю, как тебе объяснить.

— Зато я знаю. Вы это называете великодушием или придумываете еще что-нибудь в эдаком роде. А это попросту слабохарактерность.

— Ну, не совсем так, — кисло ответил Аврамов.

— Нет, так!.. А паразиты, они и есть паразиты! Почему нужно быть с ними великодушными? Это же неразумно!

Аврамов внимательно взглянул на него. Юноше показалось, что так иногда смотрит на него дядя — испытующе и чуть недоверчиво.

— Ты бабочек любишь? — внезапно спросил Аврамов.

— Бабочек? Вот уж над чем не задумывался.

— И все же.

— А чего их не любить? Они красивые.

— Да, но ведь это своего рода летающие гусеницы. Их бы надо было уничтожать.

— Пожалуйста, без намеков! — сказал Сашо обиженно. — От Азманова ты не получишь ничего, кроме дерьма. Зачем тебе такой человек?

— Да пусть он катится к черту! — согласился Аврамов. — С характеристикой или без нее — все одно. Ты, собственно, зачем хотел меня видеть?

— Сейчас узнаешь! — оказал юноша, и лицо его посветлело и оживилось.

Так начался этот разговор, а через час атмосфера в кабинете уже раскалилась добела. Они выключили телефон, заперли дверь и ринулись словно два яростных пса по следам загнанной лисицы. Лая, правда, не было слышно — в комнате раздавались лишь удары ладоней по столу, громкие восклицания, оханье. Около часа юноша вдруг вскочил.

— Господи, совсем забыл!.. У меня же свидание…

— Сейчас, среди дня? — недоверчиво спросил Аврамов.

— Деловое. Наверное, ненадолго… Но мне нужно сейчас же бежать.

Немного спустя он уже несся к своему кабинету, на ходу срывая халат. Кинулся к телефону, набрал номер.

— Донка, ты?

— Я, свинья ты этакая!

— Извини. Совещание. Еду сейчас же! — Он засмеялся. — Душ на всякий случай принять?

— Незачем, — ответила она. — Я тут тебе баню приготовила.

— Холодную или горячую?

— Как уж тебе покажется. Ладно, двигай. Что-то тут не так, думал он, спускаясь по лестнице. Когда тебя ищет женщина, не жди ничего хорошего. К счастью, перед институтом остановилось случайное такси, и Сашо примчался к Донке быстрее Гермеса. В лифте на него внезапно нахлынуло воспоминание о той зимней ночи, когда он с таким трудом дотащил ее до дому. Она в самом деле была тогда настолько пьяна или больше притворялась? Второе, пожалуй, вернее. Он вспомнил, как старательно Донка прижимала свою пышную горячую грудь к его окоченевшим рукам. Его вдруг охватило странное возбуждение, он даже, сам того не желая, проглотил слюну. Нет, об этом нельзя и думать, все равно что ничего и не было.

Все равно-то все равно, да, похоже, не совсем. Он понял это, как только увидел Донку в тоненькой сиреневой блузке. Но лицо у девушки было не слишком приветливым. Она провела его к себе, хотя в холле стояло несколько удобных кресел. На этот раз постель была застлана, в углу, у самой стены, красовалась желтая плюшевая собачка с голубыми глазками, которыми та уставилась прямо на Сашо. Ему даже почудилось, что игрушка повела ушами. Донка усадила его на свой инквизиторский стул, сама села на кровать.

— Мне здесь неудобно, — пожаловался он.

— Неважно.

— Нет, важно!

— Все это мелочи, — сказала Донка. — У меня есть для тебя хорошая новость, дурачок. Скоро ты будешь отцом.

— Каким отцом? — не понял он.

— Отцом дитяти неизвестного пола… которого твоя возлюбленная уже носит в утробе.

Некоторое время Сашо смотрел на нее, застыв в недоумении.

— Не может быть.

— Может! — отрезала Донка. — Сейчас она на первом месяце. Но это неважно, все остальные тоже пролетят, как сон.

Юмор ее был мрачен, а лицо холодно, как зимняя ночь в Арктике. Он все еще никак не мог собраться с мыслями.

— Что, неужели ты не рад? — спросила она с издевкой.

— Хватит шутить!.. Кто тебе оказал?

— Криста, конечно… Но это — подтвержденный медициной факт, так что не строй себе никаких иллюзий.

Она не притворялась — голос ее был совершенно серьезен. Он встал с этого идиотского стула и обескураженно прошелся по комнате.

— Что-то уж больно ты испугался, малыш! — презрительно заметила Донка. — В конце концов это же не у тебя в животе… А у нее.

— Почему же Криста мне ничего не оказала?

— Почему?.. Ясно почему… Криста — девушка впечатлительная и, верно, предчувствовала, как ты будешь прыгать от радости. Выпить хочешь? У меня только «доппелькорн».

— Давай.

Донка вытащила из тумбочки солидную квадратную бутылку с прозрачным, словно водка, напитком.

— Пей прямо из горлышка, — оказала она. — Лень искать рюмки.

Сашо сделал большой глоток, который ожег ему горло.

— Ладно, рассказывай, что знаешь, — проговорил он, с трудом переводя дыхание.

И Донка со всеми подробностями рассказала ему, что случилось вчера вечером после его ухода. Сашо окончательно помрачнел.

— Неприятно! — вздохнул он, когда Донка наконец кончила.

— Да ты ко всему еще ужасно невоспитанный. Разве так встречают известие о первом ребенке? Мой папаша тоже небось скрипел зубами, услыхав такую новость. Но, как требует приличие, улыбнулся.

— Я не лицемер.

— Дерьмо ты! — серьезно сказала девушка. — Только сейчас я тебя раскусила.

— Ничего ты не раскусила.

— Ты что-нибудь имеешь против самой Кристы? — опросила она подозрительно.

— Ладно, не притворяйся такой уж бескорыстной подругой! — огрызнулся он.

Но Донка по-прежнему смотрела на него так, словно впервые увидела. На его лице появилась какая-то странная мизантропическая гримаса.

— Отвечай на вопрос! — сказала она строго. — В сущности, важно только это. Все прочее можно исправить.

Сашо долго и все так же хмуро молчал. Донка даже подумала, что он ее не расслышал, когда он внезапно заговорил:

— Если тебя интересует, верю ли я в любовь, то просто не знаю, что тебе ответить. Но в одном я уверен — для такой серьезной штуки, как брак, одной любви мало.

— В том-то все и дело! — ответила она. — Именно здесь Тинка имеет перед нами все преимущества. Ведь мы оба по сравнению с ней просто свиньи.

— Пусть так. Но свинья может жить только с другой свиньей, не с лебедем. Оказать по правде, я иногда думаю, не ошибся ли я после той ночи, когда мы первый раз были на даче.

Мгновение они смотрели другу на друга в упор — глаза в глаза, — у обоих перехватило дыхание. У Донки пересохло во рту, когда она вдруг представила себе, как разлетятся по комнате блузка, юбчонка, лифчик. По ее комнате, в пустой квартире на верхнем этаже, на широкой, как футбольное поле, кровати с сегодня только постеленным свежим бельем. Но это продолжалось всего лишь мгновение, Донке все же удалось раздавить неожиданное виденье своей сильной лапой.

— Что-то я тебя не очень понимаю, — ответила она. — Может, ты хочешь сказать, что одной Кристы тебе мало?

— Да, пожалуй, это самое точное слово! — уныло признался он. — Мы с тобой друзья и друзьями останемся. Поэтому я скажу тебе всю правду. Я, видимо, из тех… человек рационального склада, назовем это так. В этих вопросах я не умею себя накручивать… И загораться, словно какой-нибудь гимназист. Может быть, у меня не хватает воображения. С Кристой я чувствую себя слабее, чем я есть в действительности… А в тебе, например, меня все стимулирует.

Что-то опять мелькнуло у самых ее глаз, но Донка поймала это еще в воздухе. Совершенно потерянный, Сашо все так же сидел на своем неудобном стуле, опустив голову. Донке вдруг стало его немного жалко, она никогда еще не видела этого парня таким беспомощным.

— Не знаю! — вздохнула она. — Люди нынче совсем измельчали. Каждый норовит заглотнуть кусок пожирнее.

— Может быть, ты и права, — ответил он.

— К тому же она тебя любит… Неужели ты хотя бы этого не понимаешь?

— Не понимаю, — ответил он тихо.

Донка пораженно взглянула на него.

— Как это — не понимаешь? Криста, даже если захочет, не может стать другой. Это девушка с сердцем, нынче такие вообще перевелись!

Сашо уныло вздохнул:

— Может быть!.. Но не могу я это прочувствовать по-настоящему. Честное слово! Наверное, у меня не хватает каких-то органов чувств, или нервов, или еще чего-то, не знаю даже, как это назвать.

— Глупости! — ответила она.

— А может, она вообще меня не любит. Это, пожалуй, самое вероятное. Вообразила себе эту любовь, чтобы не чувствовать себя оскорбленной.

Непонятно почему Донка вдруг почувствовала какую-то неуверенность. Разговор сразу же стал ей неприятен.

— Я не собираюсь учить тебя, что надо делать! — нехотя проговорила она. — Только очень прошу: не огорчай Кристу. Ни в коем случае! И ни при каких обстоятельствах! Ты знаешь, что по разным причинам она болезненно чувствительна. Не представляю, как она все это вынесет.

Донка замолчала. Говорила она так серьезно, что Сашо внезапно почувствовал себя как мышь в мышеловке. Из тех проволочных мышеловок, которые после того, как они захлопнутся, суют в воду, пока все не кончится. Его охватило какое-то неприятное чувство беспомощности или обреченности. Такого он, пожалуй, еще никогда не испытывал. Или только раз. Но от этого ему ничуть не стало легче. Выйдя на улицу, он немного перевел дух, но тяжелое чувство продолжало угнетать его до самого вечера.

4

Вечером, закончив свои дневные дела, Сашо нехотя поплелся в «Варшаву». Только сейчас он понял, что кондитерская надоела ему до смерти, что своих белых мышей он предпочитает всем этим давно знакомым физиономиям, из которых кое-какие стали его просто раздражать, как, например, физиономия Кишо. С тех пор как тот занялся частным промыслом, в его характере словно бы появилось что-то мещанское, мелочное и неприятное. Он уже неплохо зарабатывал, но жался, отсчитывая стотинки официантам. Вот, отказывается, куда пошли деньги — на «трабант». А ведь, верно, и сам не знает, зачем ему машина, — к его родинкам больше всего подошел бы какой-нибудь хромой осел.

За эти полгода Сашо не сумел завязать в институте никаких дружеских связей. Если, конечно, не считать Аврамова, но то, что его объединяло с Аврамовым, не выходило за стены института. Что тот делал, уходя с работы, Сашо не мог себе даже представить. Куда ходил — тоже оставалось для него тайной. Может быть, ложился и вставал с птицами? Его жена и дочь были сейчас в Швейцарии, несколько дней назад Аврамов с волнением сообщил своему помощнику, что операция прошла очень удачно, девочка была спасена. Но вое остальные — что они делали, куда ходили, чем занимались? Сашо, верно, немного испугал их на собрании, сейчас коллеги как-то опасались и даже сторонились его. А может, и завидовали. Еще бы — не успел прийти и сразу же получил самостоятельную тему. Но никто из них не спросил, чем он зажимается, как идут его опыты, есть ли виды на успех, словно люди боялись получить положительный ответ. Между собой они говорили о рыбной ловле или лыжах, в зависимости от времени года, о телевизионных программах или футбольных матчах, о машинах, фильмах, девушках, страховых взносах, налогах, о том, как учатся и играют их дети, — словом, обо всем, кроме биологии. Словно именно наука их ни капли не интересовала. Игра в конкурс на этот год закончилась, больше не имело смысла притворяться биологами. Было, правда, пять-шесть человек, которые везли на себе всю работу; других это устраивало. Все остальное мог делать и технический персонал.

Сашо застал Донку и Кишо за оживленным разговором. Кристы еще не было. Это было не совсем обычно, чаще всего она приходила первой. Садилась лицом к окну, разглядывала входящих и выходящих и в одиночестве развлекалась, пожалуй, лучше, чем в компании.

Кишо, видимо, был очень возбужден своими успехами на поприще автослесаря и болтал без умолку. Лицо он кое-как отмыл, но ногти у него все же были черными, а родинки, казалось, стали еще крупнее, словно гордились, что у них такой талантливый хозяин.

— Поет, как соловей! — хвастался он. — И работает, как часы. Это не машина, а часовой соловей или соловьиные часы, как вам больше нравится. Еще немного, и поедем к «Счастливцу».

— Еще чего! — нехотя проговорил Сашо. — Один только счастливец и остался в этом мире, а ты и его хочешь сделать несчастным.

— Тогда мы поедем с Донкой. Деньжата у тебя найдутся, девочка?

— Постыдился бы наконец! — ответила девушка. — Ты же частник, денег куры не клюют.

— Потратился на машину. Последние левы на бензин…

В это время пришла Криста. Как всегда, улыбающаяся и слегка возбужденная, только взгляд какой-то непривычно холодный и неподвижный. Компания подвинулась, уступая ей место, и Криста села, вызывающе закинув ногу на ногу. Это было не в ее привычках, обычно она сидела, сжав колени.

— Взял бы у своего чурбана! — сказала Донка. — Две тысячи тебе должен…

— В том-то и дело, что он и не собирается их отдавать.

— А если автоматы испортятся? — спросил Сашо. — Ты ведь говорил, что никто, кроме тебя, их не починит.

— В этом вся заковыка!

И Кишо рассказал, что с ним произошло. Автоматы работали несколько месяцев, и его в конце концов взяло сомнение, как это ни один из аппаратов за столько времени не испортился. Однажды он взял да и съездил в тир, где они были установлены. А там, к великому своему удивлению, увидел, что в одном из аппаратов ковыряется Дитя-Голопузое.

— Что это еще за Дитя? — не понял Сашо.

— Болгарин ты или нет? — рассердился Кишо. — Криста, объясни ему, пожалуйста.

— Что-то вроде вундеркинда из эпоса, соперник Марко-королевича, — проговорила Криста, не поднимая на него глаз.

— Просто невероятно! — вздохнул Кишо. — Парень с последнего курса какого-то техникума… Усов и то еще нет, как у скопца. Вы бы его видели — лоб низкий, лицо даже туповатое.

— Вся она такая, ваша научно-техническая революция! — сказала Криста, нервно покачивая ногой.

Только теперь Сашо заметил, что щеки у нее немного подрумянены.

— Нет, он просто гениален… Я ведь видел, какая у него хватка. Работает с вдохновением. А эта скотина платит ему по несколько левов в день.