37. Йозеф Дейнер

На следующий день Джэсон явился к Гробу, не сомневаясь, что тут же получит тысячу гульденов. Но банкир заявил:

– Не хочу быть невежливым, но боюсь, что это нарушит условия господина Пикеринга, который оговорил, что сумму эту следует выплатить его дочери…

– Мы оба имеем право распоряжаться деньгами, – вмешалась Дебора. – Если вы против, я подыщу себе другого банкира. – Обеспокоенный банкир принялся уверять, что он не хотел никого обидеть; что он дорожит их дружбой и, несомненно, постарается угодить госпоже Отис. Но Дебора, к удивлению Джэсона, проявила твердость и потребовала перевести тысячу гульденов на имя мужа.

– Пользуйся ими по своему усмотрению, – прибавила она.

– Я хочу забрать наличными остаток в триста гульденов. Тысячу гульденов я заберу у вас при отъезде из Вены.

– Вы уже точно назначили свой отъезд на первое июня?

– Губер не разрешает нам оставаться дольше.

– Теперь-то он будет к вам более снисходителен, – сказал Гроб. – Я упомянул о тысяче гульденов, и это произвело на него впечатление. Деньги уважают все, даже полицейские чиновники. Если вы займетесь только ораторией, а политические дела оставите в покое, уверяю вас, неприятностей не будет. Ко мне заходил Шиндлер узнать, лежит ли у меня сумма на имя Бетховена, и сказал, что Бетховен вновь принялся за ораторию. Как и всем нам, без денег ему не обойтись.

Таверна, действительно, находилась рядом с Раухенштейнгассе, но отыскать ее оказалось делом нелегким. Дбора с трудом разобрала надпись старинными готическими буквами, толстый слой пыли покрывал вывеску, а маленькая, едва различимая стрелка указывала вниз.

Они спустились по темной лестнице и, к своему удивлению, оказались в хорошо освещенном, просторном зале, где все говорило о старине. За столами сидело несколько посетителей.

– Это таверна Дейнера? – спросил Джэсон у слуги.

– Дейнер бывает здесь только по вечерам. Что ему передать?

– Когда вы его ждете?

– Около восьми вечера. Смотря каких он ждет сегодня гостей. Сюда приходит много музыкантов, хотя меньше, чем во времена Моцарта.

– А Сальери тоже сюда заходил? – поинтересовался Джэсон.

– Он любил тут пить кофе.

– Скажите, а как выглядит Дейнер?

– Обыкновенный человек, как все.

Наружность Дейнера поразила их. Мужчину такого маленького роста им еще не приходилось встречать. Искривленный позвоночник делал его еще ниже. Хрупкий, как птичка, подумал Джэсон. Зато природа, обделив его в том, что касалось осанки, наградила взамен прекрасной благородной головой: широкое лицо, красивый орлиный нос и высокий лоб.

Дейнер держался настороженно, одежда незнакомцев и их манеры выдавали в них не простых посетителей. Он сделал вид, что занят подсчетом дневной выручки, но подозрительность не покинула его даже тогда, когда Джэсон, желая начать разговор, сказал:

– Мы друзья Моцарта.

– Моцарт давно умер.

– Поэтому-то мы и пришли к вам, господин Дейнер.

– Мы американцы, – пояснила Дебора. – И нас интересует Моцарт.

– Он давно умер, разве вы не знаете? В декабре исполнилось тридцать три года со дня его смерти. – Один из посетителей стал выражать недовольство, и Дейнер направился к его столу. Уладив дело, он не вернулся к ним, а пошел прямо к выходу.

Пока Джэсон в растерянности раздумывал, как доказать ему искренность своих намерений, Дебора опередила мужа. Преградив Дейнеру дорогу, приветливо улыбаясь, она сказала:

– Нам говорили, что Моцарт был очень к вам привязан. Не меняя сурового выражения лица, Дейнер спросил:

– Кто вам это сказал?

– Его вдова.

– Откуда ей знать? Я был для нее простым слугой.

– Его свояченица тоже вспоминала о вас, – подтвердил Джэсон.

– Которая из них?

Сделай он сейчас ошибку, почувствовал Джэсон, и Дейнер для него навсегда потерян.

– Софи, – осторожно ответил он.

Чуть заметная улыбка осветила лицо Дейнера.

– Софи рассказывала, как вы заплатили доктору, когда у нее не оказалось денег.

– Неужели она еще помнит об этом? Тридцать три года, а она не забыла!

– Софи с благодарностью вспоминала, как вы ей помогли, позвали доктора, когда Моцарт заболел.

– Кто-то должен был это сделать, ведь он был совсем одинок. Моцарт был таким добрым человеком, – произнес он словно про себя. – Таким мягкосердечным. Никогда никого не высмеивал. И на меня не сердился, когда я путал его заказ.

Дейнер подвел их к столу в углу комнаты и сказал благоговейно и печально:

– Моцарт любил сидеть вот тут. На этом стуле. В тот год стояла ужасная зима. Холодная, суровая.

– Зима девяносто первого? – спросил Джэсон. Дейнер кивнул и продолжал:

– Многие композиторы посещали в те времена мою таверну, одни надутые, как павлины, другие угрюмые и высокомерные, наподобие Сальери. Но приятнее Моцарта не было никого. В тот год он особенно часто бывал здесь – его жена часто надолго уезжала. Иногда появлялся и Сальери, он редко что заказывал, а больше наблюдал за Моцартом. Сальери всегда расспрашивал меня, какие кушанья предпочитает капельмейстер, а сам позволял себе самое большее глоток вина. У нас были комнаты для постояльцев, но Моцарт даже сочинять предпочитал здесь, в зале. На людях у него лучше спорилась работа. И еще он любил читать здесь немецкие, итальянские, французские, английские газеты. Меня восхищало, как он свободно, словно ноты, читает на всех языках. Заходившие в таверну полицейские в присутствии Сальери держались особо вежливо. Кстати, зачем я вам понадобился? Обо мне никто не вспоминал годами. После смерти Моцарта его жена ни разу со мной не встречалась, а его друзья и вовсе меня не замечали.

– Они не замечали и его, – сказал Джэсон. – Они допустили, что его тело бесследно исчезло. Не кажется ли вам, что это было сделано намеренно?

– Я дошел за гробом до городских ворот. Небо нахмурилось, похоже могла начаться метель. Сальери сказал: «Неразумно идти дальше. Душа Моцарта уже на небесах», и мы разошлись по домам.

– Разве это оправдание? – спросил Джэсон.

– А почему вас интересует мое мнение? Я ведь всего лишь скромный хозяин таверны, который кое-что помнит о прошлом.

– И это драгоценные воспоминания! По словам Софи, вы были тем человеком, который пришел к нему на помощь в тяжелую минуту, которому он доверял и на которого мог положиться.

– Что же тут удивительного? Просто я оказался поблизости.

– Но вы могли остаться в стороне, – заметила Дебора. – Вы не бросили его в трудную минуту и заботились о нем, так же, как теперь мой муж, несмотря на все трудности, добивается истины. Но без вашей помощи мы до нее не доберемся.

– Что же вы хотите узнать?

– Вы помните, какую пищу он ел перед болезнью? – спросил Джэсон.

– Могу вам сказать одно: перед болезнью он в таверну не заходил.

– Известно, что Моцарт заболел после ужина у Сальери, и что вы были первым человеком, который увидел его после этого.

– Так оно и было.

– А спустя некоторое время он умер. Вы подозревали Сальери?

– Это слишком серьезное обвинение.

– Сам Моцарт его подозревал. Можно ли забывать об этом? Моцарт не явился бы к вам, если бы не рассчитывал на вашу помощь, не так ли? – спросил Джэсон.

– Слишком поздно, – мрачно ответил Дейнер. – Ему уже ничем нельзя было помочь.

– Это случилось вот здесь, на его любимом месте, – Дейнер указал на пустой стул. – В ноябрьский вечер, дождливый, холодный. Из-за непогоды таверна была почти пуста, и вдруг на пороге появился Моцарт. В такую погоду редко кто покидает кров. Меня поразил его бледный, изможденный вид. Я хотел усадить его у огня, но он направился к своему месту. Он был так слаб, что еле-еле с моей помощью добрался до стула.

«Вы хотите чего-нибудь, господин капельмейстер?» – спросил я. Есть он отказался, а попросил подать вина, но пить не стал, а сидел, прикрыв глаза руками, словно не хотел никого видеть.

«Опять, Йозеф, меня мучают боли в желудке, я еле держусь на ногах, – прошептал он. – И голова пылает. Совсем как после ужина у Сальери».

Я отвез его домой, хотя он жил совсем рядом. Мы добрались до квартиры, промокшие насквозь, и я послал за доктором. В последнее время Моцарт стал завсегдатаем таверны, но из-за сильных желудочных колик ему приходилось готовить особые блюда, поэтому, когда он по нескольку дней не появлялся в таверне, я знал, что у него неладно со здоровьем.

Как-то раз я застал его в постели. Он почти не ел уже несколько дней и на мой вопрос, что случилось, ответил:

«Плохо дело. Я ничего не могу есть. Наверное, я напрасно принял приглашение Сальери. В тот вечер я чувствовал себя прекрасно. „Волшебная флейта“ имела большой успех, даже Сальери как-будто остался доволен оперой, а спустя несколько часов у меня закружилась голова, открылась рвота и начались колики. Они до сих пор не прекращаются».

«Должно быть, вы соскучились по хорошей еде, господин капельмейстер. Ведь ваша жена в отъезде».

«Вы правы, Йозеф! – воскликнул он. – Я страдал от голода и одиночества!»

«Что вы ели на том ужине? – спросил я. – Может, пища была плохая?»

«Нет, нет! Там подавали чудесную гусиную печенку!»

«Но ведь вам она вредна, господин капельмейстер! – воскликнул я. – Вы это знаете».

«От одного раза вреда не будет, хотя, пожалуй, печенка была жирновата».

«Почему вы не попросили телятины? Маэстро Сальери ест у нас только телятину. Он предпочитает солонину, и всегда требует сначала показать ему кусок. Мясо должно быть розовым и нежным, иначе он и смотреть на него не станет. А если чуть потемнело или жирное, ему чудится, что его хотят отравить. Непонятно, почему Сальери не угостил вас своей любимой телятиной».

«В честь „Волшебной флейты“ он хотел угостить меня немецкими кушаньями и задолго до ужина спрашивал, что мне по вкусу».

Выяснял, что может ему повредить, подумал я, но промолчал, – он и без того был сильно возбужден. Мне припомнилось, что несколько раз, бывая в таверне вместе с Моцартом, Сальери заходил на кухню: якобы проследить, чтобы к его блюду добавили в меру специй. Обилие специй сильно вредит желудку, утверждал Сальери.

– Вы это хорошо помните, господин Дейнер? – прервал Джэсон.

– Кое-что выветрилось у меня из памяти, но это я помню.

– Я сказал Сальери, – продолжал Дейнер, – что никакой уважающий себя хозяин таверны не допустит подобной ошибки, и он с намеком ответил:

«Что для одного польза, для другого яд». Я и сейчас вижу, как Моцарт в муках хватается за спинку кровати и твердит:

«Я соскучился по хорошей еде, потому и пошел».

«Как вы могли, господин капельмейстер, принять приглашение Сальери, ведь он причинил вам столько зла?» – спросил я.

«Вы преувеличиваете. Мне казалось, что нам нечего делить. Ужин у Сальери был отменный. Но после еды у меня во рту появился какой-то странный металлический привкус, и меня мучила жажда».

Тут Моцарту стало хуже, а когда через несколько дней он немного оправился, то больше не возвращался к этому беспокоившему его вопросу. Он пытался сочинять и давать уроки, – у него остался всего один ученик, молодой студент-медик, – и как-то раз, когда я был у Моцарта, студент пришел его навестить. Я сам отворил ему дверь. Моцарт попросил, чтобы я провел студента к нему, а потом стал умолять его не отказываться от уроков. И хотя юноша согласился и даже оставил два гульдена, я понимал, что он больше не вернется, как, наверное, об этом догадывался и сам Моцарт: он долго сидел в неподвижности, глядя отсутствующим взором в пространство. Не прошло и недели, как он скончался.

– Вы очень помогли нам, спасибо, – поблагодарил Джэсон Дейнера.

– Вам ничего не удастся доказать. В Вене этого не допустят.

– Но я не собираюсь здесь ничего доказывать. Не вспомните ли вы что-нибудь еще?

– Моцарт говорил, что во всех кушаньях было переложено чеснока, но Сальери, как итальянец, любил эту приправу.

– Скажите откровенно, вы верите в причастность Сальери к его смерти?

– Что можно сказать, если тело не вскрыли? Многое тут кажется загадочным. Погода была вовсе не плохой, и хоронили ведь известного человека. Если бы хоронили какого-нибудь простолюдина, вроде меня, подобные похороны никого бы не удивили. А Моцарт был знаменит всю жизнь, его последней оперой восторгалась вся Вена.

– Вот почему мы и пытаемся разгадать эту загадку, – пояснил Джэсон.

– Что ж, желаю вам удачи, но будьте осторожны, – предупредил Дейнер.

– И вам тоже не мешает быть осторожным, – сказала Дебора и сердечно пожала ему руку. – Не хотелось бы, чтобы вы попали из-за нас в беду.

– То же самое твердил мне Моцарт, когда я навещал его. Но думаю, власти мною не заинтересуются. Не такая я важная персона, чтобы быть опасным. – И он проводил их до двери. – Спасибо и вам. Вы напомнили мне о далеком и дорогом моему сердцу прошлом. Удивительно, но я не припомню, чтобы после смерти Моцарта Сальери еще когда-нибудь заходил сюда. Я часто спрашивал себя, отчего он вообще посещал мою таверну. Здешняя пища была ему совсем не по вкусу.

Через неделю они вновь увиделись с Мюллером в «Белом ягненке». Рассказ Дейнера не удивил Эрнеста, он счел его важным звеном в общей, почти завершенной цепи.

– Я договорился о свидании с Анной Готлиб и с Сальери. Готлиб жаждет вас видеть, а на собрании членов нашей ложи я условился со служителем Сальери о наиболее подходящем для встречи времени.

38. Анна Готлиб

Ряды обитых золотой парчой кресел заполняли партер, с потолка свешивались огромные хрустальные люстры, бесчисленные зеркала в серебряных рамах украшали стены, на алых портьерах красовались императорские орлы Габсбургов. Но Бургтеатр был пуст, только певица с аккомпаниатором репетировала на сцене.

Анна Готлиб назначила встречу на полдень. Подъезд был не заперт, и Джэсон и Дебора прошли в зал и остановились у последних рядов кресел. Голос Анны показался Джэсону холодным и невыразительным, миниатюрная певица терялась на огромной сцене, да и сам Бургтеатр наводил тоску своей пустотой. Она пела арию Моцарта, но голос её лишал музыку всякой прелести.

Заметив гостей, Анна остановила аккомпаниатора и позвала их на сцену. Джэсон извинился, что прервал репетицию.

– Я ведь сама пригласила вас, – сказала певица.

У Анны Готлиб были пышные каштановые волосы, в молодости, должно быть, она была премиленькой, но теперь, в пятьдесят, морщинистая шея и круги под глазами выдавали ее возраст. Держалась она с достоинством и вела разговор так, словно право задавать вопросы принадлежало ей одной.

– Вы поете его арии, мадам Готлиб? – Джэсон знал, что певиц следует называть «мадам».

– А вы считаете, что он был отравлен? – напрямик спросила мадам Готлиб.

– Мы пытаемся установить истину, – осторожно ответила Дебора.

– Его музыка – вот что важнее всего, – твердо произнесла Анна Готлиб.

Появление незнакомого человека прервало их разговор.

– Прошу прощения, мадам, я от графа Седельницкого.

– В чем дело? – недовольно спросила Анна.

– Цензура хочет ознакомиться с вашей программой.

– Это песни. Песни Моцарта. Музыка совершенно безобидная.

– Не сомневаюсь в этом, – спокойно ответил молодой человек. – Но император приказал обращать особое внимание на слова, а в песнях, помимо музыки, есть еще и слова.

Анна Готлиб подала ему программу:

– Надеюсь, вы останетесь довольны.

Он быстро просмотрел программу и сказал:

– На мой взгляд, программа прекрасная.

– Когда я узнаю, разрешена ли она?

– Через несколько дней.

– Надеюсь, не накануне концерта? Как было с Бетховеном.

– Не думаю. Это музыка иного рода.

– Это любовные арии, – пояснила Анна.

– Думаю, что граф Седельницкий останется доволен. – И посланец удалился.

Дебора выразила тревогу, что концерт при таком условии может быть отменен.

– Деньги делают чудеса, – ответила Анна Готлиб. – Стоит мне пожертвовать крупную сумму на какое-нибудь благотворительное дело, проводимое графом, и концерт непременно состоится.

– Это вошло в обычай? – спросил Джэсон.

– Да. Но со времен Меттерниха положение ухудшилось. Мне вам больше нечего сказать.

Эти слова застали Джэсона врасплох, но Дебора поспешила спасти положение:

– Но вы согласились встретиться с нами, мадам Готлиб.

– Я дала согласие познакомиться с вами. Но не сказала, что намерена с вами беседовать.

– Разве одно не подразумевает другого?

– Отнюдь нет. – И тут Анна Готлиб лукаво улыбнулась и добавила:

– Вот если вы придете на мой концерт, я еще, возможно, изменю решение.

– Мы благодарны вам за приглашение, – вежливо отозвалась Дебора.

– Если не ошибаюсь, вы остановились в «Белом быке» на площади Ам Гоф?

Дебора кивнула.

– Я буду петь Моцарта, – сказала Анна, и это прозвучало как примирение. – Просто я хотела выяснить, кто вы – друзья или враги.

На сцену вернулся аккомпаниатор, и Анна Готлиб простилась с ними.

Вскоре они получили билеты с короткой запиской: «Если вы останетесь довольны концертом и захотите увидеться со мной, я буду ждать вас в своей уборной».

Джэсон готов был отказаться, но Дебора урезонила его: ведь восторгаясь ее голосом, Моцарт избрал ее своей первой Паминой и, по словам Эрнеста, она была влюблена в Моцарта. Но Джэсон шел на концерт без особой надежды.

На этот раз Бургтеатр являл собой красочное и оживленное зрелище. Зал был полон. Из своей ложи в бельэтаже, рядом со сценой, Джэсон увидел в соседней ложе Шиндлера, а в партере Шуберта, нетерпеливо взиравшего на сцену. Среди публики он приметил и молодого полицейского чиновника, который прервал их разговор с певицей, а в самых последних рядах партера, где было мало что видно, зато прекрасно слышно, он увидел Эрнеста.

Анна начала с одной из арий Сюзанны из «Свадьбы Фигаро», затем пропела арию Деспины из «Так поступают все» и арию Церлины из «Дон Жуана», которую Джэсон никогда прежде не слыхал. После сонаты Моцарта, сыгранной пианистом, Анна завершила первую часть концерта еще двумя ариями из «Свадьбы Фигаро» и «Волшебной флейты». Первой из них была ария Керубино. Голос ее теперь обрел теплоту и силу, и Джэсона тронула выразительность ее пения и глубина чувства. Казалось, Моцарт был рядом с нею, и она обращала к нему свою любовь.

Когда же Анна начала арию «Меня предчувствие тревожит», Дебора была покорена. Анна пела с необычайной проникновенностью, и Джэсон подумал, что Моцарт, должно быть, писал эту арию для нее. Каждая нота, казалось, исходила из сердца певицы, и смысл заключался не в словах, а в мелодии, певучей, красноречивой и нежной.

Джэсон готов был просить у Анны прощения, он слушал и благодарил небо за этот великолепный подарок. Ария подходила к концу, ария, впервые исполненная ею много лет назад, когда ей было всего семнадцать, и зал замер, слушая эту смиренную молитву. Казалось, Анна звала Моцарта, а он в ответ звал ее. Но вот в ее голосе зазвучало отчаянье, теперь она пела о тщетности любви, о том, что им никогда не обрести счастья, и Джэсон страдал вместе с нею.

Вторая часть концерта состояла из двух арий: арии для сопрано из незаконченной мессы Моцарта и его концертной арии для сопрано в трех частях «Ликуйте и радуйтесь».

Джэсон уже больше не изумлялся. Опасаясь, как бы что-нибудь не помешало его наслаждению музыкой, он закрыл глаза и старался не упустить ни единой ноты. Музыка рождала в его душе мечту о счастье вопреки всем жестокостям окружающего мира.

Горничная мадам Готлиб уже поджидала их и сразу провела в уборную. Среди людей, расточавших похвалы певице, они увидели Шуберта, Шиндлера и полицейского чиновника, которые вскоре все удалились. Анна Готлиб явно обрадовалась их приходу.

– Как вам понравился концерт? – дружелюбно спросила она.