31. Алоизия Ланге

Алоизия Ланге была довольна собой. Хотя Констанца и скрыла от нее адрес молодых американцев, она все-таки их разыскала. Правда, не сразу. Она обошла чуть не все гостиницы в городе и уже отчаялась их найти, когда вдруг вспомнила о «Золотом гусе».

Отчего так бледен господин Отис, подумала Алоизия. Неужели ее внезапное появление так его встревожило?

Целая неделя прошла со дня того злополучного ужина, а Джэсон все никак не мог оправиться после болезни. Он также не узнал ничего нового, кроме того, что ужин в тот вечер готовила и подавала госпожа Рааб. Фредюнг навестил Джэсона и объявил, что выздоровление идет быстрыми шагами.

– Не следует распространять дурные слухи о Зальцбурге, – посоветовал доктор. – У нас и без того много говорят об отравлениях. Рядом с гостиницей стоит дом, где жил величайший врач Парацельс. Когда он внезапно умер при загадочных обстоятельствах, тоже ходили слухи, будто его отравили. Но доказать это было невозможно, потому что он скончался в 1541 году, а в те времена никто, кроме него, этого определить не мог.

Джэсон и Дебора просматривали записи, сделанные в Зальцбурге, когда раздался стук в дверь, и на пороге появился Рааб.

– Господин Отис, вас внизу ожидает дама.

– Госпожа фон Ниссен? – с надеждой спросил Джэсон.

– Нет. Ее сестра, госпожа Ланге.

За спиной Рааба тут же появилась сама Алоизия.

Поблагодарив Рааба, Джэсон на всякий случай плотно притворил за ним дверь на случай, если сестра Констанцы пожелает сообщить им что-то по секрету.

Дебора не спускала с Алоизии глаз, а та в театральной позе замерла на месте; резкие черты ее лица казались безжизненными и холодными, как мрамор, а наряд скорее подошел бы молодой женщине, чем пожилой даме; ей уже было за шестьдесят. Величественным жестом сбросив на руки Джэсону накидку, она, несмотря на дневной час, оказалась в пышном бальном платье, с высокой талией и глубоким декольте, обнажавшим сильно напудренные плечи.

– Вы случайно не студент, господин Отис? – поинтересовалась она.

– Отчего вы так думаете, госпожа Ланге?

– Вы так молоды. Несдержанны. Чрезмерно дотошны.

– Нет, науки я не изучаю, я изучаю Моцарта. Я музыкант.

– Вот и прекрасно. Чуткость музыканта будет весьма кстати. Такая, какой обладал Моцарт. Студентов у нас власти держат под постоянным надзором. Моя сестра скрывала, где вы остановились. Утверждала, что не знает. Но меня не проведешь, – торжествующе объявила Алоизия.

– Отчего же она это скрывала, госпожа Ланге? – спросила Дебора.

– Боялась, что я расскажу вам о ней правду.

– Не поэтому ли она так скоро с нами распрощалась?

– Вы угадали. Для нее самое главное – сохранить свои иллюзии.

– Значит, все, что она рассказала, ложь? – вступил В разговор Джэсон.

– По большей части, да. Моцарт не любил ее так, как любил меня. Я была его первой, самой сильной любовью. Л она второй. Сначала он влюбился в меня и мне первой сделал предложение. Неудивительно, что она всячески хочет меня принизить, ведь это ужасно, когда не тебе отдали предпочтение.

Алоизия, казалось, всю жизнь ждала этого момента; она была в таком возбуждении, что нечего было и думать ее остановить.

Она вспоминала, как Моцарт ухаживал за ней, те времена, когда она могла осчастливить его одной своей улыбкой. Но не смела признаться, что при этих воспоминаниях душа ее сжимается от тоски и сожаления. Ей предлагали бессмертие, а она его отвергла, и никогда не могла себе этого простить. Её младшая сестра, на которую она всегда смотрела свысока, теперь обрела это бессмертие. Когда-то она отвергла Моцарта, но вовсе не для того, чтобы он достался сестре. Ей хотелось крикнуть: «Он мой!» Но она понимала всю нелепость и бессмысленность подобного поступка.

– Когда Моцарт делал мне предложение, я была очень красива. – Алоизия порылась в сумочке и извлекла оттуда миниатюру. – Мой муж Иосиф Ланге нарисовал меня после свадьбы. Тут мне двадцать лет.

Бережно хранимая миниатюра красноречиво свидетельствовала о красоте Алоизии и объясняла причину пылкого чувства Вольфганга. Да, подумал Джэсон, Алоизия при всей резкости черт была хороша.

А Деборе показалось, что даже в те времена эта высокая, сероглазая, темноволосая прелестница не лишена была той суровости, которая в старости стала особенно заметной.

– Мой муж Иосиф Ланге воображал себя актером, но на самом деле он скорее был неплохим художником. Он написал самый лучший портрет Моцарта.

– Вам не нравилась игра вашего мужа? – спросил Джэсон.

– Он двигался по сцене, словно медведь, а я была легче перышка.

– А вы уверены, что Моцарт любил вас сильнее Констанцы?

– Разумеется! Он сделал моей сестре предложение только после того, как я ему отказала.

– И теперь вы об этом сожалеете?

– Я поддалась плохим советам. Моя мать и отец Моцарта противились нашему браку. Тут они нашли общий язык.

– Если Моцарт столь сильно вас любил, то отчего же вы наперекор всему не дали ему согласия?

– Ошибка молодости. Мне было шестнадцать. Разве в таком возрасте имеешь собственное мнение?

– Зачем же вы пришли к нам сегодня?

– Чтобы рассказать правду. Вы ведь пишете о Моцарте книгу.

– Я не пишу книгу и уже говорил об этом вашей сестре.

– Тогда почему она боится вас? Книгу Ниссена, лестную для Констанцы, станут читать все, ведь он ее муж.

– Констанца утверждает, что была предана Моцарту, – сказала Дебора.

Алоизия насмешливо улыбнулась.

– Рассказывая о его смерти, она даже разрыдалась.

– Ей не вредно и поплакать. Она не присутствовала при его смерти.

– Но у нас создалось впечатление, что она… – начал Джэсон.

– Что она была у его смертного одра. Нет, ее там не о.

– Это настолько неправдоподобно, что даже не верится, е же она была в то время, госпожа Ланге?

– Лежала почти без чувств в другой комнате и умирала жалости к самой себе.

– Она была больна?

– Она проболела всю свою жизнь с Моцартом, притворялась, чтобы заставить его служить себе, а после его смерти все ее болезни как рукой сняло. В чем другом, в хитрости ей не откажешь.

– А вы были с ним рядом, госпожа Ланге? – спросила Дебора.

– Как можно? Я была замужем за другим человеком, это вызвало бы толки.

– Может быть, Констанца болела от частых беременностей?

– Что ж, ей нужно было как-то его ублажать. А что касается музыки, то тут она его определенно не удовлетворяла. А я удовлетворяла. И, уверяю вас, он остался бы доволен мною и в других отношениях.

– Почему вы так неприязненно относитесь к сестре?

– Госпожа Отис, ведь она даже не проводила его на кладбище.

– А вы его проводили?

– Будь я его женой, я бы непременно проводила. Но сестричка не позаботилась даже о том, чтобы положить камень на его могилу.

– Как она могла это сделать, если тело исчезло и могила неизвестна.

– Ее можно было отыскать. Хотя бы приблизительно, Она отправилась на кладбище только в 1809 году, да и то по состоянию Ниссена: он считал, что это становится неприличным. Она была его любовницей, он собирался на ней жениться и хотел положить конец сплетням.

Деборе хотелось заставить Алоизию замолчать, пусть даже в ее словах и была доля правды, но эта женщина вызывала у нее неприязнь.

– Ниссен заставил Констанцу пойти на кладбище и поставить крест на могилу, – между тем продолжала Алоизия. – И все только ради приличия.

– Может быть, Констанца боится кладбища, – предположила Дебора.

– Когда надо, она справляется со своими страхами, Она присвоила себе могилу Леопольда Моцарта на кладбище св. Себастьяна здесь в Зальцбурге. Констанца похоронила там рядом с Леопольдом Моцартом нашу тетку Женевьеву Вебер. Видимо, потому, что у обоих сыновья – композиторы. Тетушка была матерью Карла Марии фон Вебера. Вот увидите, Констанца приберегает эту могилу и для себя с Ниссеном. И ее памятник будет куда внушительнее памятника Леопольду Моцарту. Она его потеснит. А он ведь терпеть не мог Констанцу.

– Но ведь и вы, кажется, не любили отца Моцарта? – заметил Джэсон. – Леопольд был против вашего брака с его сыном и не поощрял ваш талант.

– Я не нуждалась в его помощи. Что бы ни говорил его отец, одно мое слово – и Моцарт женился бы на мне. А Констанца вела себя позорно.

– Госпожа Ланге, вы знали доктора Клоссета?

– Самого великого модника среди венских докторов? Конечно, знала! Правда, никогда не пользовалась его услугами. Больше всего на свете его заботили деньги. Стоило Клоссету пронюхать, что Моцарт обнищал, как он тут же к нему охладел.

– Вы считаете Клоссета виновным в смерти Моцарта?

– И не его одного, а многих других.

– Кого же?

Взволнованная Алоизия умолкла. Сколько непредвиденных событий произошло в жизни! Трагедия Моцарта состояла не в том, что сделали ему люди, размышляла она, а в том, чего они для него не сделали. Ее сердце сжалось от боли. Кто знает, может, одна она искренне была привязана к нему, как она теперь утверждает. Он был таким маленьким и невзрачным, а между тем его музыка стала опорой ее жизни. Пусть в тени Констанцы, но, может, и она останется в памяти людей на правах его первой любви.

– Вам трудно об этом говорить? – спросила Дебора.

– Перед смертью многие покинули Вольфганга, – сказала Алоизия. – Доктора, Констанца, ван Свитен, императорская семья, аристократы, да Понте. Он остался почти в полном одиночестве.

– Даже госпожа Ланге? – осторожно спросила Дебора.

– Даже госпожа Ланге, – прошептала Алоизия, – не проявила к нему заботы. Но мне и в голову не приходило, что такое может случиться. Все произошло так неожиданно, внезапно.

– Вы ни словом не упомянули о Софи, – напомнил Джэсон.

– Софи была с ним, когда он умирал.

– Вам известны симптомы его болезни?

– Софи говорила, что у него были сильные колики, рвота, расстройство желудка и что он весь распух.

– Она не подозревала отравления?

– Не знаю. Софи всегда была не от мира сего, такой и осталась. Мы с ней по-разному смотрим на вещи.

– Ну, а вы не думаете, что он был отравлен? Алоизия подозрительно оглядела Джэсона и со значением произнесла:

– О таких вещах не говорят открыто. Вы случайно не связаны с полицией?

– Нет! – поспешил заверить Джэсон. – Но…

– У вас неприятности? Вы под надзором?

– Ни в коем случае! Просто я хочу знать правду.

– Вы занимаетесь пустым делом. – Алоизия подошла к окну и остановилась, глядя на Зальцах, серебрившийся в предзакатных лучах.

– Скоро, наверное, на той неделе, пойдет снег. Снег все прикроет. Господин Отис, могила Вольфганга – это трясина, которая может вас затянуть.

– Я знаю. Госпожа Ланге, вы были знакомы с Катариной Кавальери?

– И весьма близко. Я пела с ней в «Похищении из сераля», в «Фигаро» и «Дон Жуане».

– Разве не она пела Констанцу в «Похищении из сераля»?

– Я была ее дублершей. Моцарт прочил на эту партию меня, но ему навязали Кавальери.

– Кто – Сальери?

– Моцарт ненавидел Сальери, – с чувством ответила Алоизия.

– У него были на то причины?

– Сальери делал все, чтобы ему навредить.

– Вы не припомните, как он это делал?

– Он приказал назначить Моцарту всего восемьсот гульденов жалованья, когда тот стал придворным капельмейстером. А Глюк получал две тысячи. Самый лучший Способ, чтобы держать Моцарта в нищете. И, видимо, Именно он донес новому императору, что Вольфганг позволял себе неуважительно отзываться о вкусе его величества.

– У вас есть доказательства? – спросила Дебора.

– Император предоставлял самые выгодные заказы Сальери, а не Моцарту.

– Тогда почему Моцарт давал Кавальери роли в своих операх, если она была любовницей Сальери?

– Она была примадонной императорской оперной труппы, а эта труппа пользовалась поддержкой трона. Моцарт не мог отказывать ей в ролях.

– Она была красива? Как и вы? – продолжала расспрашивать Дебора.

– Некоторые, к примеру, Сальери, находили ее красивой, – язвительно произнесла Алоизия. – Он прославился своим пристрастием к дивам, кастраты были ему ни к чему, да и выходили из моды, а Кавальери была полногрудой, полнотелой тевтонской красоткой и исполняла все его прихоти.

Джэсон внезапно спросил:

– А не шпионила ли она для Сальери? Ведь она часто пела в вещах Моцарта?

Алоизия задумалась, подыскивая подтверждение его словам. А Джэсон продолжал:

– Мы узнали, что Сальери и Кавальери ужинали вместе с Моцартом незадолго до его смерти.

– Что же тут удивительного? Я и сама с ними не раз обедала.

– Но на следующий день после ужина у Сальери Моцарт заболел и через две недели скончался. Как раз когда «Волшебная флейта» стала пользоваться огромным успехом. Вы тоже были на том ужине?

– Нет. Я ужинала с Сальери и Кавальери за несколько дней до этого. Они сказали мне тогда, что Моцарт пригласил их на «Волшебную флейту».

– Но если Кавальери шпионила для Сальери, то зачем она написала Энн Сторейс об ужине, и о том, как ее поразила внезапная смерть Моцарта?

Лицо Алоизии опечалилось и она грустно произнесла:

– Возможно, Кавальери и шпионила. Как и я. Сама не подозревая об этом.

– Когда Сальери пригласил меня к себе на ужин, я ничего не подозревала, – начала она рассказ. – Он сказал, что хочет обсудить со мной свою новую оперу, и добавил, что на ужине будет и Кавальери. Это было в ноябре 1791 года; я приехала к нему ровно в шесть. Сальери просил меня не опаздывать, поэтому я хорошо запомнила час. Как обычно, лакей впустил меня, а Сальери уже ждал в своей любимой музыкальной комнате. Я удивилась отсутствию Кавальери, но Сальери пояснил:

«Вы ведь знаете, как она любит опаздывать».

Однако мне показалось, что он сам ей так приказал. Он что-то замышляет, подумала я. Уж не хочет ли отдать обещанную Кавальери роль мне? Я не была поклонницей его музыки, но опере, сочиненной первым императорским капельмейстером, был обеспечен успех при дворе, не то что «Волшебной флейте», которую не замечал сначала двор, а за ним и вся знать. Сальери подвел меня к фортепьяно и показал партитуру.

Голос его звучал вкрадчиво, но я видела, что он чем-то обеспокоен. На нем был дорогой камзол, напудренное и нарумяненное по французской моде лицо было все в глубоких морщинах, а рот нервно подергивался. Усадив меня за фортепьяно, он встал рядом; стоя, я была выше его, а это его раздражало.

«Я счастлив, что вы пришли, госпожа Ланге», – сказал он по-итальянски. Зная, как ему ненавистен немецкий, я отвечала тоже по-итальянски.

«Это вы оказали мне честь, маэстро».

«Вам нравится партитура, госпожа Ланге?» – продолжал он.

«Очень! – воскликнула я, хотя еще не успела ее посмотреть. Но с Сальери всегда следовало быть начеку. – Она приумножит вашу славу. Я с давних пор восхищаюсь вашей музыкой».

«А я вашим пением, госпожа Ланге».

«Но эта роль подходит и для госпожи Кавальери».

«Она больше отвечает возможностям вашего голоса. Но пусть это пока останется между нами. Если только ваш свояк не приготовил для вас какой-то другой партии».

«Пока нет. „Волшебная флейта“ уже поставлена и пользуется успехом».

«Знаю. – Он нахмурился, но тут же снова любезно улыбнулся. – Если она долго продержится на сцене, всегда может возникнуть необходимость кого-то дублировать, или Моцарт предложит вам что-нибудь новое».

«Моя сестра Иозефа поет в ней Царицу Ночи». «Что она думает об опере?»

«Маэстро, у нее две весьма эффектные арии. Разумеется, она в восторге от оперы».

«А как поживает господин Моцарт? У него, кажется, плохо с желудком?»

«Как всегда. Болезнь мучит его уже несколько лет», – ответила я.

«Наверное, он злоупотребляет вином и своей любимой гусиной печенкой?»

Удивленная его любопытством, я спросила: «Вы хотите пригласить Вольфганга на ужин?» «Нет. Мы с ним расходимся во мнениях. Я пытался его предостеречь от неверного пути, но он остается глух к моим советам. Я предупреждал, что своей оперой о масонах он оттолкнет императора. Леопольд исповедует куда более консервативные взгляды, нежели Иосиф, и ненавидит масонство. Но Моцарт не последовал моим советам, и всем ясно, что в Царице Ночи выведена Мария Терезия. „Волшебная флейта“ навсегда положила конец его карьере при дворе».

«Маэстро, почему вы мне это говорите?»

«Вы разумная женщина. Вы никогда не позволите себе нанести оскорбление двору».

Сальери прав, подумала я, но когда он с упорной настойчивостью принялся засыпать меня вопросами, я вновь пришла в недоумение.

«Давно ли вы видели Моцарта?» – спрашивал он.

«У него действительно слабое здоровье?»

«Это верно, что он глубоко предан масонским идеям?»

«Его опера все еще делает полные сборы?»

«Знает ли Иозефа, как долго еще опера продержится на сцене?»

«Собирается ли он писать новую оперу?» «Поможет ли это его выздоровлению, как вы считаете?» «Должно быть, дело обстоит не так уж плохо, раз его жена до сих пор в Бадене?»

«Кто сейчас готовит для него пищу?» «Или он теперь обедает в таверне?» «Любит ли он обедать в гостях?»

По мере сил я ответила на все вопросы, и он, видимо, остался доволен.

«Недавно я встретил при дворе Клоссета, – продолжал. Сальери. – Его пригласили на консилиум к больному императору. Леопольд испытывает недомогание, опасаются, что его отравили».

«Кого же в этом подозревают?» – спросила я.

«При дворе поговаривают о французских революционерах, которые взяли в плен сестру императора Марию Антуанетту. Считают, что императора отравили его подданные, сочувствующие французам. Клоссет говорил мне, что у Моцарта слабый желудок. А каково ваше мнение, госпожа Ланге?»

Я кивнула, не зная, что ответить. Вольфганга я уже давно не видела, но не хотела в этом признаваться.

«От Кавальери я знаю, – продолжал он, – что вы по-прежнему часто видитесь и что он пишет для вас песни. Она все время уговаривает меня последовать его примеру, но я предпочитаю не растрачивать зря силы. Вам, наверное, известно, что в вопросах музыки я для императора главный авторитет».

Часы пробили семь, и в комнату вошла Кавальери; Сальери упрекнул ее за опоздание, но она раздраженно ответила:

«Вы ведь сами назначили мне этот час, Сальери!» Сальери раскричался: «Вы вечно все путаете!» А когда она сказала:

«Я приняла приглашение Моцарта послушать „Волшебную флейту“, Сальери успокоился и спросил:

„Он согласился отужинать с нами после спектакля?“

„Я не настаивала, чтобы он заранее не отказался“.

А ведь Сальери отрицал, что собирался ужинать с Моцартом. Но я не придала этому большого значения, зная, что Сальери известный интриган.

„Я разузнала, что он любит, вы сможете его хорошо принять, – с гордостью объявила Кавальери. – Госпожа Ланге может подтвердить, она знает вкусы Моцарта. Ведь вы для того ее и пригласили“.

Судя по выражению лица Сальери, он готов был ее убить, но сдержался и повел нас к столу.

„Я хочу, чтобы этот ужин был сюрпризом для Моцарта. Поэтому и скрыл от вас свое намерение, госпожа Ланге. Не сомневаюсь, что ваш свояк, как и я, полон желания помириться“, – пояснил он.

Обед был роскошным, блюда изысканными, Сальери угощал нас прекрасными винами. К концу вечера мы стали совсем друзьями и снова и снова пили за здоровье друг друга. Моцарт будет рад побывать у такого гостеприимного хозяина, думала я, ведь он любит хорошую еду и, возможно, это сблизит их с Сальери и положит конец их вражде. Но теперь меня мучает мысль, не сказала ли я тогда Сальери чего лишнего…»

– Вы говорили с Кавальери после смерти Моцарта? – спросил Джэсон.

– Да. Но у нас никогда не заходила речь о том ужине. Или об их ужине с Моцартом.

– Почему же тогда Кавальери написала об этом Сторейс, а вам ничего не сказала?

– Она не считала Сторейс соперницей. Да и боялась, по-видимому, что Сальери прослышит о нашем разговоре. Ее мучила совесть и ей хотелось излить душу. Истинной причины теперь не узнать. Она давным-давно умерла.

– А ваша сестра Иозефа, которая пела в «Волшебной флейте»?

– Тоже умерла.

– Вы получили от Сальери роль?

– Нет. И Кавальери тоже. Они вскоре расстались.

– И вы никогда больше не вспоминали о том ужине?

– Напротив, много раз. Но я никак не связывала его со смертью Моцарта. Когда Вольфганг был гостем Сальери, Констанца лечилась в Бадене, Софи в то время лишь изредка его навещала, а я вообще мало виделась с сестрами.

Никто не хотел ворошить прошлого, опасаясь поставить себя под угрозу, подумал Джэсон.

В последние годы мысль о том, что она отвергла Моцарта, постоянно терзала Алоизию, не давала ей покоя. Слава его все росла, а ее мучения все увеличивались. А теперь его имя сделалось бессмертным. Его будут помнить, пока на земле есть жизнь.

– Чего я добилась? – с горечью призналась она. – Старая, всеми забытая певица, даже газеты, где писали обо мне, и те истлели от времени. Муж меня покинул, я уже давно не видала ни от кого ласки, зарабатываю на хлеб уроками музыки, учу бесталанных детей, родители которых хотят похвастаться своими отпрысками. Женщина, которая не стала женой Вольфганга Амадея Моцарта. Теперь я завишу от милости сестры, которую не люблю и которая мне платит тем же, но из-за людской молвы боится вышвырнуть меня на улицу. Только это ее и останавливает. Все, что я рассказала вам о Сальери и Кавальери, сущая правда.

– Я вам верю.

– Мы еще увидимся, госпожа Ланге?

– К чему? Не дай бог, Констанца проведает о нашем разговоре, она мне никогда этого не простит. Если я и сказала Сальери что-то лишнее, то без злого умысла. – И с этими словами Алоизия ушла.

32. В те времена

Алоизия во многом подтвердила подозрения Джэсона, и все же в цепи доказательств по-прежнему недоставало многих важных звеньев. Он долго обдумывал рассказ Алоизии и взвешивал, чему можно верить, а чему нельзя. За обедом он сидел с отсутствующим видом, обмениваясь с Деборой малозначащими замечаниями. Вошел Ганс и объявил:

– Господин Рааб сказал, что, по всем признакам, погода ухудшается, вот-вот пойдет снег, а после метели дорога до Вены станет непроезжей. Когда вы собираетесь возвращаться в Вену, господин Отис? Через неделю-две?

Джэсон резко поднял голову:

– Какое тебе до этого дело?

– Но ведь срок наших бумаг кончается в декабре? Они могут начать преследовать и меня. Или даже арестовать.

– Не беспокойся, это моя забота.

– Но, господин Отис, путешествовать по таким дорогам зимой небезопасно. Мы и до Зальцбурга-то с трудом добрались.

– Тогда бери расчет, а мы найдем себе другого кучера, – отрезал Джэсон.

Такой оборот дела испугал Ганса больше, нежели перспектива опасного зимнего пути.

– Разве я могу вас оставить, господин Отис, – забеспокоился он. – Мое дело только предупредить вас о непогоде.

Наутро Джэсон сказал Деборе:

– Мне бы хотелось еще раз поговорить с Констанцей. Но Алоизия предупреждала, что Констанца не должна знать о ее визите.

– Неужели ты думаешь, она упустит возможность досадить сестре? – рассмеялась Дебора. – Алоизия сама позаботится, чтобы Констанце стало известно о встрече. А Констанца не потерпит, чтобы за Алоизией осталось последнее слово. Вот увидишь.

Джэсон записал имена людей, с которыми ему еще предстояло встретиться: Констанца, Софи, Фредюнг, сестра Моцарта и, если они еще живы, Дейнер и Сальери.

Джэсон с Деборой начали с визита к доктору Фредюнгу, который на этот раз пришел к выводу, что причиной нездоровья господина Отиса было нервное расстройство.

– Но прежде, доктор, вы подозревали отравление.

– Это вы подозревали, господин Отис. Меня просто несколько смутили ваши симптомы. Вам нечего опасаться.

– Кругом так много разговоров об «итальянской болезни», что невольно начинаешь опасаться, – признался Джэсон.

– Я стал доктором по настоянию отца, – сказал Фредюнг. – Мой отец, хоть и не был дворянином, сумел нажить себе состояние продажей съестных припасов архиепископу. Карьера торговца меня не привлекала, я предпочел бы карьеру музыканта, но мне не улыбалось кланяться всем и каждому. Поэтому я окончил Гейдельбергский университет и стал доктором медицины. И хотя мне предлагали практику в Вене, которая и тогда являлась музыкальным и медицинским центром Европы, я предпочел остаться в Зальцбурге. Здесь покойно, здоровый климат и можно наслаждаться музыкой и другими искусствами. Правда, практики здесь мало и мои обязанности не отнимают много времени. Но я читаю, и особенно все то, что касается ядов. Ведь нередко с их помощью менялся чуть ли не весь ход истории.

– В разговоре со мной вы упомянули о мышьяке, – заметила Дебора.

– Мышьяк самый распространенный из ядов. Отравление мышьяком не редкое явление. На вкус он почти неощутим. Мышьяк продают в аптеке, и его действие может быть замедленным, либо быстрым, в зависимости от дозы. Его можно растворить в вине или подсыпать в пищу.

– А можно ли распознать отравление мышьяком?

– Это не так-то просто. Чтобы его распознать, необходим большой опыт.

– А бывают случаи, когда можно с уверенностью сказать, что давали мышьяк?

– Только после осмотра мертвого тела. Но и тут случаются ошибки. А когда нет тела, причину смерти и вовсе не разгадать.

– Значит, при отравлении мышьяком преступнику следует прежде всего избавиться от тела?

– Само собой разумеется. С тех самых пор, как скончался Моцарт, а тело его исчезло, ходят слухи, будто его отравили, возможно, с помощью водного раствора мышьяка, – сказал Фредюнг.

– Вот как! А каково ваше мнение, доктор?

– Какое тут может быть мнение! Нет тела, нет и улик.

– Доктор, опишите, пожалуйста, симптомы отравления мышьяком.

– Колики, жажда, рвота, понос, головокружение, вздутие тела.

– Некоторые из этих симптомов были и у меня? – невольно вздрогнув, спросил Джэсон.

– Лишь некоторые, не столь сильные.

– Ну, а как выглядит тело отравленного мышьяком?

– Господин Отис, вы затрагиваете опасную тему.

– Вы можете мне доверять.

– Это меня не беспокоит, я всегда могу объяснить, что давал вам врачебный совет, как уберечься от отравления. Но если у вас обнаружат какие-либо записи, то, в свете некоторых обстоятельств, их могут поставить вам в вину.

– Я постараюсь запомнить все, что вы скажете. Уж до памяти моей они не доберутся.

Фредюнг смахнул пыль со старого фолианта, открыл его и прочитал:

«Отравление мышьяком трудно распознаваемо и, тем не менее, широко распространено. Упоминание о нем можно найти в Библии, древней и новой истории и нередко даже в наши времена. В 1659 году неаполитанка по имени Тоффана изобрела водный раствор на основе мышьяка; этот раствор в умеренном количестве жены давали своим мужьям, от которых желали избавиться, и он действовал так успешно, что мужское население Неаполя катастрофически сократилось, в результате чего Тоффана была взята под стражу. Но ее средство, известное под названием „аква тоффана“, получило столь широкое распространение благодаря невозможности распознать его действие, что в восемнадцатом веке оно считалось самым популярным ядом».

– Есть ли разница между тем, как выглядит человек, скончавшийся от «аква тоффана», и от отравления чистым мышьяком? – допытывался Джэсон.

– В основном, разницы нет. У умирающего вздутый живот, застывший взгляд, ноги сначала тяжелеют, потом холодеют, немеют, теряют чувствительность, тело распухает и нередко покрывается нарывами.