– Отдых – неплохая идея, – сказала герцогиня. – Ты слишком долго занимался этим танцовщиком, слишком много уделял ему времени и переутомился.
      Огюст не ответил. Он схватился за стул, ища опоры. Тошнота усилилась. Ему казалось, что он сейчас упадет в обморок, голова кружилась, тело охватил озноб. Никогда еще он не ощущал такой слабости. Опустившись на стул, он вздохнул с облегчением.
      Герцогиня не встревожилась. Она предупреждала Огюста, что так и случится, если он будет столько работать. И оказалась права. Теперь ей придется ухаживать за ним, окружить заботой.
      – Я позову доктора, – сказала она.
      Огюст хотел было возразить, но не мог. В последние годы он часто страдал от болей в костях; бывали дни, когда руки ныли так сильно, что приходилось работать с огромным напряжением, но никогда он не чувствовал себя таким беспомощным, как сейчас. Он не мог держаться на ногах, это было ужасно.
      Доктор сказал, что у мэтра бронхит, нужен отдых и покой.
      Огюст не соглашался. Пока он лежал в кровати и врач осматривал его, озноб, боли и тошнота прошли, но непонятная тяжесть давила, как он ни поворачивался. Он считал истинной причиной своего недуга сильное переутомление.
      Доктор требовал, чтобы Огюст неделю не вставал с постели, и герцогиня энергично кивала в знак согласия. Она переехала в отель «в качестве его сиделки и преданного друга, согласно предписанию врача», – так было заявлено всем знакомым. Герцогиня запретила ему видеть кого бы то ни было, и в особенности Розу, посещения которой, заявила она, только ухудшат состояние Огюста.
      Он хотел избавиться от ее «материнской заботы», но не хватало сил. Чем больше она говорила о его слабом здоровье, тем больше он пугался и боль в руках усиливалась. Сможет ли он снова лепить, с тревогой думал Огюст.
      Герцогиня не проявляла особого беспокойства. Она сидела возле постели Огюста, пока прислуга, которую она наняла, кормила его, и успокаивающе говорила:
      – Ты создал достаточно, чтобы обеспечить себя до конца жизни, даже если ты доживешь до восьмидесяти девяти лет, как Микеланджело.
      Огюст вздрогнул, как от удара. Еще неизвестно, захочет ли он дожить до таких лет, если придется терпеть ее присутствие. Но он был так слаб, что без посторонней помощи ему не обойтись.
      – Что слышно о музее? – спросил он. – Ничего нового? Срок аренды скоро кончается.
      – Не волнуйся, Огюст. Мои влиятельные друзья позаботятся. Мой муж, герцог, – личный друг почти всех коронованных особ Европы, с некоторыми из них он даже в родстве. Они не позволят мучить такого больного человека.
      – Я не так уж болен. – Его злила ее опека.
      – Достаточно болен, мосье, – сказала она уверенным, довольным тоном.
      – А как с Нижинским и Кальметтом?
      – О, этот спор давно прекратился. Как только Нижинский уехал в Лондон.
      – Значит, отель Бирон перестал быть яблоком раздора?
      – Не совсем. Кальметт до сих пор настаивает на твоем выселении и говорит, что идея открытия музея – абсурд, но я обо всем позабочусь.
      Однако прошел месяц, а герцогиня все требовала, чтобы Огюст оставался в постели, хотя силы его частично восстановились и он мог ходить, не испытывая головокружений и тошноты, он почувствовал себя, как в тюрьме. Его беспокоило, что с Розой.
      – Как живет Роза? – спросил он герцогиню.
      – Как крестьянка, – равнодушным и снисходительным тоном заметила она.
      – Я не о том, – возразил Огюст. – Розе на жизнь нужны деньги. Кто оплачивает ее домашние расходы?
      – Сама. За много лет накопила достаточно.
      – Мадам, у нее нет и пятидесяти франков, она все получала от меня.
      – Это она так тебе говорила. Всем известно, что у этой женщины припрятана не одна тысяча франков.
      – «Всем известно». – Он смерил ее взглядом. – Ты имеешь в виду герцогиню де Шуазель?
      Она покачала головой, осуждая его непрактичность в денежных вопросах, и сказала:
      – Все знают, что после твоей выставки на площади Альма ты получал по меньшей мере двести тысяч франков ежегодно от продажи скульптур.
      Он молчал. Если уж быть точным, то он и сам не мог сказать, сколько зарабатывал. Когда он получал крупную сумму, он всякий раз клал деньги в разные банки, чтобы не чувствовать себя связанным с каким-то одним. Но если он сам не знал, сколько зарабатывал, то откуда знать ей?
      Заметив, что он помрачнел, она поспешила добавить:
      – Надеюсь, ты не обиделся, Огюст. Меня очень волнуют твои денежные дела. Не нужно позволять себя обманывать – и не будешь нуждаться. Ты очень небрежен в этих делах.
      – Ты слишком завышаешь мои доходы.
      – Но разве ты сам не сказал Клемансо, что твои скульптуры стоят больше шести миллионов?
      Этот разговор был неприятен Огюсту. Ни одна из близких ему женщин не интересовалась его заработками. Даже Роза никогда не осмеливалась спрашивать, а Камилла считала это ниже своего достоинства. Камилла выбивалась из сил, чтобы заработать на жизнь и обеспечить себе творческую свободу, а прими она от него помощь, она была бы сейчас богатой. И Роза никак не шла из головы.
      Он спросил:
      – Почему она не приехала меня навестить?
      – Не хочет. Она знает, что ее тут не ждут.
      – Даже когда я болел? Не верю.
      – А разве она приезжала? – торжествующе спросила герцогиня. – Разве приезжала, Огюст?
      – Нет.
      – Как ты думаешь, могла бы я не приехать, знай я, что ты болен? Конечно нет!
      Огюст опустился на кровать, снова почувствовав ужасную слабость. Трудно было понять, где кончалась физическая боль и начиналась душевная. Его покорный и беспомощный вид радовал герцогиню.
      Через несколько дней она решила нанести удар. В своей узкой юбке и боа из меха и перьев она чувствовала себя неотразимой. У Огюста улучшилось настроение: солнце заливало комнату, согревая и успокаивая его своим теплом, и он мог теперь без боли двигать руками. Герцогиня с чарующей улыбкой разрешила сесть на постели и дала немного его любимого бургундского. Когда, по ее расчетам, оно начало оказывать воздействие и Огюст стал нежным, гладил ее руки и говорил:-Ты меня так понимаешь, – она сказала:
      – Да, я могла бы творить чудеса, если бы ты мне позволил.
      – Что ты хочешь сказать? – Он вдруг сделался подозрительным, перестал ласкать ее руки.
      – Ну, например, тот бюст, что ты сделал… – Она снова вложила свои руки в его.
      – По-моему, он тебе не нравился.
      – Я обожаю его. Всегда буду боготворить. Но если я его продам, после того как ты сделаешь копию, ты сможешь заработать по меньшей мере еще десять или двадцать тысяч франков.
      – Если ты продашь? Но я тебе его не дарил. Тебе он не нравился.
      Она посмотрела на него невинными глазами.
      – Огюст, как ты можешь так говорить? Ты сказал, когда я захочу, а теперь я хочу.
      Он не отвечал, но и не выражал неудовольствия, как она того боялась.
      – Ты уже передал государству права и на копии твоих работ?
      – Нет. Еще нет. – Прекрасно.
      – Почему?
      Герцогиня колебалась, но он казался не сердитым, а просто заинтересованным, и она продолжала:
      – Ты знаешь, что эти права имеют большую ценность. У тебя огромное количество работ, и почти со всех можно сделать копии. Таким образом ты без труда можешь нажить целое состояние.
      – Каким образом? – Голос его оставался все таким же мягким, но лицо покраснело.
      Эта идея увлекла его, ликующе подумала герцогиня. Я поступаю правильно, он может стать еще богаче, и для этого не нужно будет трудиться над новыми скульптурами, он уже слишком стар, чтобы работать.
      – Тебе нужен человек, который мог бы вести твои дела.
      – И это ты?
      – Кто-то должен этим заняться. Мне больно видеть, как ты теряешь одну возможность за другой. Я составила документ, согласно которому ты сможешь получать самые высокие цены за свои копии. Пока ты болел, было очень много заказов на твои старые работы, и я могла бы не отказывать, будь тут твоя подпись. Я подготовила этот документ, чтобы уберечь тебя от всех сложностей.
      – Вроде того письма в «Матэн»? – Он принялся читать.
      – Ты мне не доверяешь, Огюст?
      – Доверяю, как и ты мне. – Он прочел соглашение, в котором говорилось что Огюст Роден передает все права по продаже копий своих скульптур герцогине де Шуазель при условии, что она получает треть суммы от всего проданного ею. С минуту Огюст подумал, затем спокойно сказал: – Очень хорошо. Где ты хочешь, чтобы я поставил подпись?
      Герцогиня с трудом сдерживала радость, и голос ее дрожал, когда она указала место в конце соглашения.
      Огюст взял перо, которое она ему протянула, быстро попробовал его на своем белом шелковом халате– герцогиня едва верила глазам, – а затем вручил ей перо обратно, прибавив:
      – Оно не пригодно даже для рисования.
      – Я дала тебе не затем, чтобы рисовать. – Он хочет ее помучить!
      – Где моя одежда?
      – Разве ты не подпишешь соглашение? Ты же обещал!
      Он надел брюки, сам удивляясь, откуда берутся силы. Голосом, на этот раз холодным и резким, сказал:
      – Я уже столько времени не работал. Обиженная, она жаловалась, следуя за ним, пока он одевался:
      – Ты преуменьшаешь все, что я для тебя делаю. Я отдаю тебе все свое время, а взамен не получаю ничего.
      – Даже денег.
      – Огюст, права на копии – целое состояние. Ты ведь не собираешься передать их государству? Все, к чему прикасаются твои руки, стоит тысячи. А тебе ведь еще жить да жить.
      Он пробормотал:
      – Ты, видно, считаешь меня идиотом. Наверное, я им и был.
      – Что ты говоришь, дорогой?
      – Ты говорила, что я болен.
      – Ты был болен. И сейчас еще болен.
      Он уже был одет и направился к двери; она в ужасе воскликнула: – Куда ты?
      – Я сомневался, передавать ли права на копии государству, но ты меня убедила. Кто теперь премьер? Пуанкаре? Я поговорю с ним сейчас же. Тогда они наверняка не откажут мне в музее.
      – Не надейся. У тебя много других врагов, кроме Кальметта.
      Огюст внимательно посмотрел на нее. Лицо ее, освещенное ярким солнцем и искаженное злобой, было отталкивающим. Удивительно, думал он, как ему могли нравиться эти резкие черты, размалеванная кожа. И тем не менее нравились. Видимо, он действительно был тяжело болен.
      – Когда ты вернешься? – спросила герцогиня. К ней постепенно возвращалось самообладание.
      – Когда вас здесь не будет, мадам, только тогда.

      Условившись о встрече с Пуанкаре, Огюст попросил Бурделя:
      – Очень прошу вас, съездите в Медон и предупредите мадам Розу, что я приеду сегодня вечером, после встречи с премьером. – Он был рад, что Бурдель не задал никаких вопросов, а просто сказал: «Конечно, мэтр».
      Пуанкаре обрадовался встрече с Роденом. Премьер слышал, что мэтр тяжело болен. Предложение скульптора передать права на копии его произведений народу Франции он счел поступком великодушным, но по-прежнему оставался неразрешенным вопрос с религиозно настроенными людьми: только было страсти улеглись, как выступление Кальметта их снова разбудило.
      Но когда Огюст упомянул, что сам когда-то был послушником, братом Августином, и провел несколько месяцев в монастыре, премьер сказал:
      – Это уже лучше. Вот если вы сделаете бюст папы, это разрешит все проблемы.

      Каждый день Роза трудилась не покладая рук – убирала, шила, стряпала, не оставляя свободной минуты, только это и спасало ее от мрачных мыслей. Огюст никогда еще так долго не отсутствовал даже во времена романа с Камиллой.
      Роза была в своей комнате, когда Бурдель привез весть от Огюста. Если он не появится в ближайшие дни, думала она, значит, она его больше не увидит. Не погуби его эта слава, все было бы иначе.
      От неожиданности Роза чуть не уронила статуэтку, которую держала в руках, смущенно засуетилась. Ехать сюда из Парижа далеко, уже поздно, и Антуан, должно быть, проголодался.
      – Антуан, вы должны перекусить, – предложила она.
      – Спасибо, Роза, но вам лучше подготовиться к встрече мэтра.
      И когда она забегала, не зная, за что приняться, он спросил:
      – Вы знали, что он болел?
      – Болел? – Роза побледнела. – Нет. Я не могла к нему попасть. Что с ним было?
      – Доктор говорил, бронхит, но мне кажется, он просто переболел «герцогиней инфлюэнцей».
      Роза поджидала Огюста у ворот. Она не сказала ни слова, просто подошла и взяла его протянутую руку. Постаревшим и усталым выглядел он, но слава богу, не больным.
      Он сказал:
      – Здравствуй, милая. Она ответила:
      – Здравствуй, дорогой.
      Вместе они направились в мастерскую. Она воскликнула:
      – Огюст, я понятия не имела, что ты болел, я бы сразу приехала!
      – Знаю, знаю, – ответил он.
      Огюст обошел мастерскую, проверяя, все ли на месте, не отпуская Розу от себя.
      – Я должен сделать Христа, – вдруг сказал он. И она подхватила:
      – О, это будет шедевр, я уверена.

      Последующие месяцы Огюст работал то в Медоне, то в отеле Бирон, но ночевал всегда в Медоне.
      После посещения Пуанкаре никто его больше не беспокоил, но в начале 1913 года, когда кончался срок аренды, Огюст снова забеспокоился. А когда Министерство изящных искусств потребовало от него опись всех работ, его мрачные предчувствия возросли.
      Огюст потратил на опись несколько недель и с удивлением узнал, что его произведения оценены в шесть миллионов франков. Он был миллионером, хотя по-прежнему наличных денег было мало. Он предоставил опись министерству, уверенный, что они не поверят этим цифрам, – он и сам не верил. И стал ждать. Шли месяцы, но ни об отеле Бирон, ни о музее ничего не было слышно. Начался 1913 год, срок аренды истек, но никто не предлагал ему выехать. Не грозили выселением, но и не обещали продлить аренду или создать музей.
      Как-то в ветреный мартовский день, когда Огюсту казалось, что терпению приходит конец, его посетил Буше.
      Это вторжение было Огюсту не по душе. По мере того как известность Родена росла, Буше к нему все больше охладевал. Казалось, со славой Родена росла и зависть молодого скульптора. Огюст все еще вынашивал замысел создания фигуры Христа. На этот раз Буше не был, как обычно, беспечен и жизнерадостен, он выглядел бледным и осунувшимся.
      – Вам известно что-нибудь о Камилле? – мрачно спросил он.
      – Нет.
      – Но вы ведь знаете, что у нее было несколько припадков?
      – Да.
      – И вы ничего не предприняли? – осуждающе спросил Буше.
      – Господи! – воскликнул Огюст. – Что я мог сделать? Я пытался ей помочь, но она отказалась. И тогда я оставил ее в покое.
      – Но она была больна, душевно больна. И вы не чувствовали угрызений совести?
      Огюст растерянно спросил:
      – Чем я мог ей помочь?
      – Устроить выставку ее работ.
      – Я устроил. Когда она узнала, то забрала работы обратно.
      – И вы больше ничего не могли сделать?
      – Что случилось, Альфред?
      – Вчера… – Голос Буше сорвался, и несколько минут он не мог продолжать. А затем взволнованно заговорил: – Это было ужасно. Она много дней не выходила из своей мастерской, ничего не ела, сидела с закрытыми ставнями. При свете свечи на коленях молилась перед гипсовой статуей святой девы, которую, видимо, сделала сама, ласкала ее и шептала: «Моя дорогая». Никого не узнавала, даже брата Поля. Словно ребенок, который впервые исповедуется в своих грехах. Когда ее брат попытался открыть окно, проветрить комнату, она села в угол и стала биться в припадке. Брат вынес ее из мастерской. Камилла сопротивлялась, царапалась, кусалась.
      – И он отвез ее в другой дом для умалишенных? – тихо спросил Огюст.
      – Он тоже называется приютом, уход там лучше. Только ничто уже не поможет. Слишком поздно. – На глазах у Буше были слезы. – Огюст, это полный распад личности. Она безумна. Неизлечима, Когда я привел ее к вам, не думал я, что все так печально кончится.
      Огюсту хотелось сказать многое, но он лишь промолвил:
      – Франция потеряла прекрасного скульптора.

      Огюст твердил себе, что поступил в отношении Камиллы так, как поступил бы на его месте любой здравомыслящий, разумный мужчина. Он пытался забыться в работе, но теперь это было ему не по силам. Самообман не подействовал, весть об ухудшении состояния Камиллы не прошла даром. Частые приступы тошноты и головокружения не оставляли его. Он научился не обращать внимания на боль в суставах и онемение, хотя работать приходилось все труднее. Но не мог относиться философски терпеливо к острым головным болям, они мучили его слишком часто, и после таких приступов он чувствовал себя совсем немощным. Болезни застали Огюста врасплох, прежде он никогда не жаловался на здоровье. Угрызения совести и тоска, одолевавшие его, усугублялись физическим недомоганием. Может быть, думал он, ему, как Камилле, грозит нервное расстройство. О своих недугах он не говорил никому, даже Розе, и старался держать себя в руках.
      Он продолжал ждать решения судьбы отеля Вирой и музея; душа его жаждала покоя, но покоя не было. Летом 1914 года разразилась война. Через несколько недель немцы достигли Марны, подошли к Медону. Правительство приказало Родену покинуть Медон, чтобы не оказаться пленником. Этого нельзя допустить, поскольку он представляет собой национальную ценность. Он стал собственностью Франции – эта мысль забавляла Огюста.
      Сознание своей нужности людям поддерживало его силы. Но хотя он страстно любил Францию и с возрастом это чувство все росло, он не считал, что война с Германией прибавляет ей славы. Большинство людей, в том числе и его друзья, восхваляли храбрость пуалю и кричали о «боевой славе» французов, словно вернулись времена Наполеона, а он мрачно думал о том, скольких жертв будет стоить эта война. Но когда он слышал, как дети распевают «Марсельезу», его наполняла гордость за свою страну, героически сопротивлявшуюся немецкому вторжению.
      Готовясь покинуть с Розой Медон, он в последний раз навестил «Бальзака»; статуя была слишком велика, чтобы перевозить ее в такой спешке, он надеялся, что не все немцы окажутся варварами и памятник уцелеет. Единственным спасением было бы повесить на доме красный крест, чтобы спасти скульптуры, но говорили, что и это не поможет.
      Роза звала:
      – Скорей, скорей, Огюст. Слышишь, уже стреляют пушки. Говорят, немцы вот-вот будут здесь.
      Но он не мог двинуться с места. Как можно покинуть то, чему отдана вся жизнь. Роза схватила его за руку.
      – Немцы очень сердиты на тебя. В прошлом году ты отказался делать бюст их кайзера.
      – У меня были веские оправдания. Я сказал, что нездоров.
      – Они поняли, что это только отговорка. Сам кайзер просил тебя, немцы восприняли это как национальное оскорбление.