Огюст был не в настроении брать новые заказы, когда Рильке принес письмо от миссис Шарлотты Шоу. Она обращалась к мэтру с просьбой сделать бюст ее мужа, Бернарда Шоу, писателя. Огюст наотрез отказался. Он не слышал о Бернарде Шоу, да у него и без того достаточно неприятностей с бюстами писателей. Он велел Рильке ответить отказом. Хватит с него, ворчал он, и бюстов миллионеров – те по крайней мере хоть хорошо платят.
      Рильке поразился. Это уж слишком! Он слышал о произведениях Шоу, считал его восходящей звездой и очень хотел с ним познакомиться. Рильке написал миссис Шоу, что мэтр берет восемьсот фунтов за бронзовый бюст и тысячу за мраморный, и, если она переведет деньги в парижский банк на имя мэтра и не отступится, скульптор, возможно, согласится.
      Через несколько дней Огюст получил письмо от Шарлотты Шоу, которое поколебало его решение. Она писала, что перевела тысячу фунтов за портрет ее мужа в бронзе или в мраморе, как мэтр сочтет нужным.
      На Огюста это произвело впечатление. Ему нравилась такая решительность.
      Далее миссис Шоу сообщала, что ее муж, известный писатель, поклоняется искусству ваяния. Он не позволит никому, кроме Огюста Родена, лепить Свой бюст, его сочтут просто идиотом, говорит он, если, живя в одно время с Роденом, он не добьется, чтобы его портрет сделал величайший скульптор мира.
      Огюст повернулся к Рильке, переводившему письмо, и спросил:
      – Этот Шоу действительно такой хороший писатель?
      – Да, – сказал Рильке, полагая, что не уклонился от истины: по всей очевидности, писатель сам от имени миссис Шоу сочинил столь убедительное послание. – У него необычное лицо.
      – Вот как? – Огюст вдруг заметил, что Рильке чем-то опечален. – В чем дело?
      – Мой отец умер месяц назад.
      – Почему же вы мне не сказали?
      – Я хотел, но в это время умирал Каррьер, и вам было не до того.
      – Вы любили отца?
      Рильке удивил такой прямой вопрос. После минутного колебания он постарался ответить искренне:
      – Нельзя сказать, чтобы мое чувство к нему было очень глубоким. Отец никогда не понимал меня так, как вы, но нас связывали узы родства.
      – Прежде чем умираем мы сами, умирают наши корни, – сказал Огюст.
      Огюст было направился к выходу, когда Рильке напомнил:
      – А как быть с Шоу?
      – Напишите, чтобы приехал в Париж, тогда посмотрим.
      Огюст ожидал, что на этом все кончится, но в скором времени Шоу вместе с женой приехал в Париж и попросил о встрече.
      Огюст не мог понять, нравится ли ему Шоу, но лицо этого человека пленило его. Он обнаружил в чертах Шоу нечто необыкновенное; и миссис Шоу сразу понравилась ему. Так трогательно хлопочет о муже, все время опекает его.
      Он предложил:
      – Нам будет удобнее работать в Медоне, в пригороде Парижа.
      – Сколько это займет времени? – спросил Шоу.
      – По меньшей мере месяц. – Огюст ожидал, что это их испугает, хотя теперь, увидев писателя, уже горел желанием лепить это интересное лицо.
      – Вы не торопитесь, – одобрил Шоу. – Когда мы должны прийти?
      Огюст задумался. Обычно он не разрешал никому, кроме модели, находиться в мастерской во время работы, но Шарлотта Шоу могла служить переводчицей, и, кроме того, она была ему симпатична. Он сказал:
      – В десять утра.
      – Мы приедем, – ответил Шоу.
      Они прибыли точно в назначенное время, и Огюст сразу принялся за работу. Рильке был разочарован – его не пригласили в мастерскую. Он думал быть связующим звеном между писателем и мэтром, но мэтр даже не познакомил их, а просто сказал: «Мосье Рильке, мой секретарь». Они даже не знают, что он широко известный и любимый в Германии поэт, подумал Рильке. Шоу гордился знакомством с Рихардом Вагнером. Видимо, Шоу не поклонник поэзии, несмотря на свою любовь к музыке.
      Это мало утешало Рильке, тем более что отношение к нему мэтра все ухудшалось. Рильке очень хотел ближе познакомиться с Шоу. Он и секретарем-то стал затем, чтобы расширить круг знакомств с известными писателями и художниками. Секретарские обязанности, напротив, лишали его этой возможности. Мэтр лепил Шоу каждый день с утра до вечера, и секретарской работы у Рильке значительно прибавилось. Мэтр сказал, что ему не до корреспонденции и приемов, пока он не закончит бюста, и свалил все дела на Рильке. А дел накопилось столько, что Рильке работал по шестнадцать часов в день, отвечая на письма, отказывая посетителям, откладывая встречи. И чувствовал себя все несчастнее.
      Розе очень хотелось узнать, что за почтенная супружеская пара приезжает каждый день. Она заглянула в мастерскую. Но Огюст приказал ей уйти и даже не представил чете Шоу. Заметив вопрошающий взгляд миссис Шоу, он пробормотал:
      – Она необразованна.
      Шарлотта смутилась, а Шоу, посмеиваясь, сказал:
      – Вот как надо обращаться с женщинами. А то от них спасенья нет.
      – Да, – согласился Огюст.
      Шоу был приятным человеком. И у него такие благородные черты. Огюст так и сказал Шарлотте: «У него голова Христа». Его удивило, почему она как-то странно улыбнулась в ответ, но он продолжал работу, пока их снова не прервали.
      Толстая крестьянка-француженка стояла в дверях с хорошенькой дочкой. Женщина сказала:
      – Мэтр, я слышала, вам нужны натурщицы. Можете не сомневаться, мосье, – моя дочка хорошего поведения.
      Огюст резко ответил:
      – Меня не интересует ее поведение. Скажите лучше – груди у нее крепкие?
      И пока мать стояла как громом пораженная, мэтр, попрощавшись, поспешно вернулся к бюсту. Шоу спросил:
      – Мэтр, вы не любите женщин?
      – Люблю, – ответил Огюст, – но они должны знать свое место.
      В тот вечер он заявил Рильке, что если ему опять будут мешать, то такой секретарь ему не нужен.
      Рильке был в растерянности. Художник-скульптор Анри Матисс ждал встречи с Роденом – Роден обещал посмотреть его работы. Матисс отказывался уходить. Прошло уже много часов, а он все ждал.
      И Рильке, несмотря на угрозу мэтра, сказал ему о Матиссе.
      Огюст не рассердился, как опасался поэт. Он прошел к Матиссу и спросил:
      – Где ваши рисунки?
      Матисс, волнуясь, извлек их. Роден быстро взглянул.
      – Слишком поспешно, слишком небрежно. Поработайте над ними еще. Когда переделаете их раз десять, приходите снова.
      И ушел, оставив смущенного, сбитого с толку Матисса, который начал сомневаться, стоило ли обращаться к великому человеку.
      На следующее утро Огюст начал работать над десятым вариантом бюста Шоу. Шоу был поражен. Большинство глиняных слепков казались ему вполне приемлемыми и похожими. Он начал было иронизировать в душе, но, увидев, что мэтр уничтожил бюст, который его не удовлетворял, даже несколько испугался.
      Теряя терпение, он спросил:
      – Мэтр, правда, что вы делаете десятки голов, прежде чем остановитесь на одном варианте?
      – Чаще даже больше. Сначала я леплю черновые эскизы. Бюст – не просто портрет, это и портрет и скульптура. Но если вы устали, можем на сегодня кончить.
      – Нет-нет! – воскликнул Шоу, меняя положение, чтобы немного отдохнуть. – Мне просто хотелось узнать, когда вы думаете закончить бюст?
      – Это мое дело, а не ваше, – отрезал Огюст. – Разве вы слушаете советов, когда вам закончить работу?
      Шоу улыбнулся, это начало его развлекать, и сказал:
      – Конечно, нет. Но если вы тратите столько времени на каждую вещь, то вряд ли что-нибудь заработаете.
      – Всегда находятся заказчики-миллионеры.
      – Вы берете и больше, чем тысячу фунтов? – А вы, мосье?
      – Я так послушно вам позирую, что вам следовало бы платить мне за это.
      – Что ж, вы будете вознаграждены. Как вы сами изволили заметить, у вас будет бюст работы Огюста Родена.
      – Это сказала моя жена.
      – Она повторяла ваши слова, мосье.
      Они легко понимали друг друга, и их обоюдное уважение заметно возросло. Огюсту очень нравился этот бюст, а Шоу с огромным интересом следил, как работает скульптор. Кронциркулями, с точностью до миллиметра, он измерил черты лица Шоу. Заставил лечь лицом вниз, осмотрел и ощупал затылок, шею, уши. Попросил Шоу лечь на спину и столь же внимательно изучил его лицо, ощупал своими чувствительными пальцами. Затем посадил Шоу так, что лицо писателя оказалось на уровне его глаз, и продолжал изучение и измерение головы. После чего он обрел уверенность и сделал десяток глиняных слепков, соблюдая точно выверенные размеры. Шоу умолк, пораженный такой точностью, а Огюст с минуту задумчиво смотрел на него и наконец сказал:
      – Это пластика, а теперь надо передать выражение. А оно у вас без конца меняется.
      Шоу спросил:
      – Вы считаете, что ни один бюст не может передать изменчивости модели?
      – Да, – ответил Огюст. – Все зависит от позирующего. Если позирующий хочет, чтобы ему польстили, как предпочитает большинство, бюст в таком случае получается фальшивым. А если он дает свободу скульптору, позволяет лепить то, что тот видит, полагаясь на свою наблюдательность и мастерство, заказчик, возможно, останется недоволен портретом, но портрет получится правдивым.
      Огюст провел пальцами по коже Шоу, а затем по глине, чтобы ощутить тепло модели и убедиться, что линии лица переданы точно. Шоу сидел, погруженный в задумчивость.
      Теперь Огюст лепил в лихорадочном темпе, уловив выражение, которое искал. День шел на убыль, тени удлинились. Шоу сидел, сосредоточенно следя за пальцами мэтра. Наконец скульптор произнес:
      – Спасибо, мосье, спокойной ночи, – Шоу был уверен, что теперь бюст закончен.
      Но на другой день Огюст возобновил работу; он стал делать новые варианты и не прикасался к бюсту, над которым трудился накануне. Шоу казалось, что эти новые бюсты он делает в стиле Кановы, Бернини, Донателло, Фидия, и он сказал:
      – Я предпочитаю бюст, который вы сделали вчера. Он в стиле Родена.
      Огюст приостановился.
      – Согласен. Но надо попробовать еще несколько стилей, чтобы быть полностью уверенным.
      – Теперь вы закончили?
      Огюст удивленно посмотрел на Шоу. Как можно быть таким бестолковым, говорил его взгляд.
      Для Огюста Родена, пока жива сама модель, бюст никогда не может быть закончен, подумал Шоу. Он спросил:
      – Я хочу сказать, можно мне взять его с собой?
      – Да, мэтр, можно ли взять его? – вставила Шарлотта.
      – Вам нравится, мадам? – спросил Огюст, сам удивляясь своему вопросу. Его мало интересовало теперь чужое мнение.
      – Да. Вы передали новое, совсем не известное мне выражение. Я не поверила, когда вы сказали, что у мужа есть что-то от Христа, но теперь понимаю, он может быть и таким, какую бы маску ни носил.
      Шоу молчал. Он был смущен, скульптор обнаружил ту сторону его натуры, которую он скрывал, чтобы быть менее уязвимым.
      Шарлотта спросила:
      – Мэтр, можно взять бюст?
      – Вы хотите иметь его в бронзе или в мраморе?
      – А как, по-вашему, лучше?
      – Я сделаю и в мраморе и в бронзе, – внезапно сказал он. – Нет-нет, доплачивать не придется. Это доставит мне удовольствие.
      Шоу не мог удержаться от шутки:
      – Бюст величайшего писателя, выполненный величайшим скульптором.
      Огюст пожал плечами.
      – Это решит время, которое порой бывает справедливым.

      На следующий день Огюст спросил Рильке, не искал ли кто-нибудь из важных людей встречи с ним в последнее время.
      – Нет, я отвечал всем, что вам необходимо закончить важный заказ, – сказал Рильке. – Только один посетитель был весьма настойчив – нервный пожилой мужчина, Андре Шоле. Он, видимо, обиделся, когда я сказал, что вы заняты.
      – Как так? – взорвался Огюст. – Шоле защищал меня во время «дела Бальзака», он подвергал себя огромному риску!
      – Откуда мне знать? – Рильке был сбит с толку, он никогда не слышал о Шоле.
      Смерив его гневным взглядом, Огюст сказал:
      – Вам бы надлежало знать, это ваша обязанность. Шоле мой большой друг и талантливый писатель. Имя его достаточно известно. Когда он обещал зайти?
      – Он не сказал, мэтр.
      – Какая нелепость!
      Рильке почувствовал себя ужасно. Не может он выдерживать такое напряжение. С каждым днем его обязанности становились все запутаннее и сложнее. Люди осаждали Медон, добиваясь свидания с мэтром, а тот запрещал пускать к нему кого бы то ни было; корреспонденция накапливалась, и вся вина валилась на секретаря. «Мэтр, видимо, просто болен», – решил Рильке.
      Обнаружив как-то письмо, которое Рильке не показал ему вовремя, Огюст вышел из себя. Рильке пытался объяснить, что письмо лишь накануне получено и не такое уж важное, но Огюст не желал слушать.
      Родену попалось на глаза письмо от молодого английского художника Ротенштейна , с которым он был в дружеских отношениях, адресованное Рильке. Это показалось мэтру предательством – секретарь отнимает у него друзей.
      – Да это настоящий грабеж! – закричал он.
      – Я вовсе не хотел вас обидеть, мэтр.
      – Но вы обидели.
      – Я не собирался быть секретарем.
      – То-то и видно.
      – Что вы хотите сказать? – Лицо Рильке стало мертвенно-бледным, он выглядел совсем больным.
      Огюст помедлил, не уверенный, стоит ли продолжать, но решил, что стоит; он – «мэтр», и никто не должен забывать об этом.
      – Я хочу сказать, что вы обманули меня.
      – В чем? – Рильке совсем растерялся.
      – Вы воруете у меня друзей, теряете письма, на вас нельзя положиться.
      Рильке постарался взять себя в руки, сдержался, ожидая, что последует дальше. Он чувствовал себя вконец уничтоженным.
      – Я хочу, чтобы вы немедленно покинули мой дом. Как только соберете вещи.
      Все еще кипя гневом, но торжествуя и чувствуя себя отомщенным, Огюст удалился.
      Через два дня он получил от Рильке письмо. Письмо было очень сдержанным и без всяких встречных обвинений. Напротив, Рильке прочувствованно писал о том, что дружба с великим скульптором будет и впредь для него неиссякаемым источником вдохновения, и, несмотря ни на какие ссоры, Роден навсегда останется для него любимым мэтром. Лишь в самом конце была приписка, что обвинения возведены на него напрасно. Мэтр, как истинный великий художник, писал Рильке, обязан устранять со своего пути все мешающее работе и по этой причине избавился от него, Рильке.
      «Так оно и есть», – подумал Огюст. Похвалы, расточаемые Рильке, утомили, стали чрезмерными. Относиться к Рильке, как к сыну, он не мог, из этого все равно ничего бы не вышло.
      Огюст знал, что не может ответить на письмо Рильке, во всяком случае, сейчас: литейщики просили его посмотреть бронзовую отливку «Мыслителя».
      Спустя некоторое время пришло теплое послание от Шоу. Не сможет ли мэтр сообщить ему подробности легенды о Пигмалионе, спрашивал Шоу – он пишет пьесу на эту тему. И в знак благодарности Шоу послал мэтру великолепное издание Келмскотта Чосера с надписью: «Я наблюдал двух мастеров за работой: Морриса , который издал эту книгу, и Родена Великого, который создал мой скульптурный портрет. Я дарю эту книгу Родену, смиренно написав на ней свое имя. Так я приближусь к бессмертию, потому что их произведения останутся в веках, а мои обратятся в прах».
      В ответ Огюст послал чете Шоу два карандашных наброска Шарлотты, сделанные во время работы над бюстом, и написал на них: «Мадам Шарлотте Шоу в знак уважения».
      Бронзовый отлив «Мыслителя» был установлен перед зданием Пантеона. На открытии произносились речи, читались стихи Виктора Гюго, чей памятник, выполненный Роденом, так и не был установлен; множество полицейских охраняло статую. Приказано было охранять «Мыслителя», пока страсти не улягутся.
      Но Огюст чувствовал себя потерянным и опустошенным. С тех самых пор, как двадцать шесть лет назад он начал работать над «Вратами ада», он не расставался с «Мыслителем». И теперь, казалось, чего-то лишился. Ему хотелось, чтобы Каррьер был сейчас с ним рядом. Он бросил последний взгляд на «Мыслителя» . Приходится сказать ему последнее «прости». Нужно приниматься за новую работу, если хватит сил. Бронза оказалась правильным решением. Огюст сумел передать свою идею. Теперь «Мыслитель» сильнее, чем прежде, в гипсе, выражал идею упорной борьбы первобытного человека с оковами животного состояния, его стремление к разуму.
      Огюста окликнул знакомый голос, которого он не слышал много лет. Старый друг Буше! Он выглядел прекрасно – такой же вельможа, как всегда. Буше сказал:
      – У вашего «Мыслителя» вид человека, который, начав мыслить, недоволен тем, что видит вокруг себя.
      – Вы правы, – согласился Огюст. – Видимо, я сказал больше, чем хотел. Я все больше убеждаюсь, что человек начал мыслить слишком рано, еще не будучи к этому подготовленным.