Огюст побывал в Версале и Аржантейле, навестил Моне и Дега, которые все еще не разговаривали друг с другом из-за дела Дрейфуса. Он наслаждался обществом Моне, который, как и прежде, разделял его любовь к природе. Но Дега сделался еще большим мизантропом. Дега жаловался, что солнце светит слишком ярко, и никак не мог простить Моне защиты Дрейфуса и того, что Моне пережил большинство своих современников, даже Мане, которого Дега так превозносил после его смерти.
      Но главной причиной, задержавшей Огюста, было письмо, полученное от Хэнли. Его порадовало сообщение английского друга, нашедшего покупателей для нескольких его бронз. Но опечалило известие о недавней смерти пятилетней дочери Хэнли и о том, как тяжело обычно такой жизнерадостный Хэнли переживает свою утрату.
      Огюст решил ответить немедленно, хотя не любил писать письма и часто не отвечал по месяцам. Целая неделя ушла у него на то, чтобы подыскать слова, способные утешить друга. Он написал теплое письмо, в котором говорил, что понимает его страдания, ему самому в последнее время немало пришлось пережить, что он ценит его как друга и как писателя и поздравляет с недавно опубликованной книгой – может, это в какой-то степени утешит его в горе. Деловые подробности о согласии продать бронзы он оставил для постскриптума.
      Излив свои чувства другу, Огюст почувствовал себя лучше. Поэтому известие, что Камилла уходит, переданное привратником, застало его врасплох.

      Камилла не удивилась, увидев в дверях разгневанного Родена. Она нарочно прибегла к помощи привратника, чтобы тот предупредил Огюста и дал ему последнюю возможность остановить ее. Но она не выдержала и сказала:
      – Итак, мосье вернулся из Медона.
      – Я не ездил в Медон. Я был в Версале и Аржантейле. Повидался с Дега и Моне. И надо было ответить на письмо Хэнли.
      – Это заняло несколько недель? – Она явно не верила.
      Камилла была одета во все черное и на фоне белого мрамора «Руки бога» выглядела траурным барельефом. Он не знал, что сказать. За окном жизнь текла, как обычно: доносился крик разносчика овощей, посвистывание точильщика, привратники в синих блузах подметали улицы, полицейские в накидках следили за порядком.
      Она сказала:
      – Теперь, когда у тебя собственный дом в Медоне, ты стал настоящим буржуа. Не удивительно, что ты никогда меня туда не приглашаешь.
      – Я очень хотел бы, но…
      – Там Роза.
      – Как я тебе обещал. – Он двинулся к ней, но она отстранилась. – Прокатимся в экипаже и спокойно обсудим все дела.
      – Ты женишься на мне? Оставишь Розу?
      Он что-то невнятно пробормотал и умолк. Он не хотел выбора. Не мог выбирать.
      Выражение его лица, усталое, смущенное, сказало ей обо всем, но она все-таки спросила:
      – Почему ты не оставишь ее? Ты ведь, кажется, ее не любишь?
      – Не люблю. Не так, как тебя. – И все же не можешь оставить? Он пожал плечами и искренне сказал:
      – Я не был в Медоне с тех пор, как мы вернулись из нашей поездки. Поверь мне, Камилла, не был!
      – Верю. – И она действительно верила, он не мог лгать в такие минуты.
      – Так чем же ты расстроена?
      Он так просто пропустил мимо ушей вопрос, который она вынуждена была задать, – это возмутило ее до глубины души. Голосом, который заставил его похолодеть, она сказала:
      – В последний раз говорю тебе, Огюст: если ты не оставишь ее и не женишься на мне, мы расстаемся!
      – Это шантаж. – Он был непреклонен.
      – Называй как хочешь, не имеет значения!
      – Но я не могу ее бросить, она прожила со мной всю жизнь, она была моей…
      – Служанкой! – вспыльчиво перебила Камилла. – Знаю. Я для тебя тоже только служанка. Да, служанка. Я всегда должна терпеливо ждать тебя, подчиняться твоим желаниям. Я так больше не могу.
      Камилла снова принялась лихорадочно собирать чемодан, все распаковывать и перекладывать. Отвернувшись от него, она выкрикивала:
      – Разве это жизнь? Разве можно такое терпеть?
      – Терпеть? – повторил Огюст. – Ты говоришь чепуху.
      – Нет, не чепуху. Почему ты вечно заставляешь меня ждать?
      – Это неправда.
      – Нет, правда. Пусть у нас нет денег, но я хочу, чтобы меня считали порядочной женщиной.
      – Я всегда был с тобой честным.
      – И эгоистичным.
      – Ты просто устала. У тебя расшатаны нервы.
      – Еще бы, ведь я пожертвовала своей карьерой ради твоей.
      – Ты была здесь счастлива.
      Камилла словно впервые увидела Огюста по-настоящему: глаза его под тяжелыми, нависшими веками казались очень суровыми.
      – Но ты не хочешь связывать себя.
      Он промолчал, и она почувствовала безысходную тоску. Боль сжала ей горло. Он поглаживал фигуру Евы в «Руке бога», для которой она была моделью, и Камилла с горечью подумала: «Никогда я не владела его помыслами так, как вот эта, да и любая из его статуй». Огюст продолжал медленными, нежными движениями гладить незаконченную мраморную скульптуру. «Чувственное желание владело им, всепоглощающая страсть, – промелькнуло у нее в мозгу, – и я всегда уступала этой страсти». А теперь, видя, как он гладит обнаженную «Еву», она испытывала странное чувство унижения. «Никогда он не проявлял ко мне подобной нежности, такой искренней преданности, – твердила она себе, – а разве я не заслужила? Я наказана за то, что любила его больше, чем он меня». Он сказал:
      – Ты должна подождать. Я что-нибудь придумаю.
      – Не могу. Так дальше нельзя, Огюст. Или ты женишься на мне, или… – Все расплылось у нее перед глазами. Она не могла сдержать слезы. «Я не существую для него больше, – думала она, – ничто не существует для него, кроме работы».
      – Ты знаешь, что я люблю тебя. Никого в жизни так не любил.
      – Но я тебе не жена.
      – Не говори так.
      «Даже сейчас, – с болью подумала Камилла, – он не слушает меня по-настоящему». Отчаяние захлестнуло ее. Она повернулась к двери.
      – Я ухожу.
      Он не мог умолять ее, но загородил путь.
      – Дай мне пройти.
      Она надеялась, что он не пустит, но он отошел, медленно, неохотно.
      Боль и тоска охватили ее – неужели вот так все и кончится? Но ее терпение иссякло. Она заставила себя распахнуть входную дверь и сказала:
      – Я пришлю за вещами. Завтра. Он не пошел за ней.
      Его лицо показалось ей белее смерти. Он готов был разрыдаться; страх и уныние сломили его, он чувствовал свое бессилие. Но иначе не мог. Не мог давать обещания, которых не в силах был выполнить. Он с трудом выговорил: – Ты пожалеешь, Камилла.
      – А ты?
      Он не ответил; вид у него был печальный, голова поникла.
      В эту минуту она вдруг вспомнила, что ему уже почти шестьдесят, хотя он выглядел очень крепким, – все тот же могучий утес. Она воскликнула:
      – Ты как Людовик XIV, хочешь все по-своему. Чтобы Роза ждала в Медоне, а я в Париже, и порой мне кажется, что ты предпочитаешь Розу.
      – У нее была трудная жизнь.
      – А у меня нет? – Камилла сама удивилась ярости, обуявшей ее. – Значит, ты не женишься на мне? Никогда? И никогда не собирался жениться?
      Он беспомощно развел руками.
      Камилла повернулась и стремглав выбежала из мастерской.
      Огюст стоял потрясенный. Он было моляще протянул к ней руки, но она уже исчезла за дверью. Его била яростная дрожь, кружилась голова, но он словно прирос к месту. Он не побежит за ней. Ни за что. Она сделала глупость. Он молил бога, чтобы она вернулась.
      Назавтра привратник пришел за вещами, но Огюст не остановил его, не спросил, где она, – гордость не позволила. С беспощадной ясностью он подвел итог всему. Он никогда не обещал жениться на ней – не обманывал ее. Она сама обманывала себя – брак с ним был бы величайшей глупостью. Она хотела соперничать с его работой, а это преступление, предательство.
      И все же в ближайшие дни, заслышав на улице шаги, он каждый раз поспешно подходил к двери, надеясь, что это Камилла, вспоминал, какая она красивая, какая желанная. Но это была не Камилла, и он с отчаянием думал: за что мне такое несчастье? Разве я плохо к ней относился? Но уступить не мог, не мог поддаться слабости.
      Он прождал неделю, она не вернулась, и он запер мастерскую.

      Приехав в Медон, Огюст застал Розу в саду. Она сразу поняла, что он вернулся навсегда, хотя прошло уже три месяца с тех пор, как они виделись. Огюст сгорбился, сильно постарел.
      – Ну, как наш сад? – спросил он.
      – Приносит плоды. Земля здесь хорошая, плодородная, деревенская земля. – Роза взяла его бессильно опущенную руку; рука была холодна как лед. Догадка мелькнула в ее глазах.
      – Она ушла, – сказала Роза. Он помедлил, затем промолвил:
      – Теперь моя мастерская будет здесь. Главная мастерская.
      Роза хотела сказать что-то еще, но, поняв его состояние, промолчала. Огюст повернул к дому, и она пошла следом. Ей казалось, он рад, что она рядом.
      – Я проголодался. Что у тебя есть? – вдруг спросил он.
      – Рыба, вареное мясо, капуста. Твое любимое.
      В эту минуту он чувствовал, что Камилла – ускользающая мечта, от которой остались только боль, разлука и тоска.
      – Вот это мне в тебе и нравится, Роза, – сказал он почти резко. – Блюда, возможно, и неизысканные, но что еще надо рабочему человеку? А ты, дорогая, очень хорошо умеешь готовить. Бедная моя Роза!
      Она убежала, чтобы не выдать слез. А он пробормотал:
      – Люблю послушных женщин, это качество ничем не заменишь.
      Осталась только работа. Он еще многого может достичь. Но грусть не проходила. «Доведется ли еще пережить такой душевный взлет», – думал он. Чтобы отогнать мучительные мысли о Камилле, он поспешил к «Бальзаку». Одинокий, возвышался он посреди сада. Как правильно он сделал, что отсек ему руки. В этом по крайней мере он не допустил ошибки.
      Солнечные лучи освещали голову «Бальзака». Создаст ли он что-либо равное? Неужели с ее уходом для него все кончилось?
      Вернулась Роза и позвала к столу.
      – Насмотришься еще. Куда он денется, – сказала она.
      – Это-то и грустно.
      – Но когда-нибудь он еще переберется в Париж .
      – Откуда ты знаешь? – Он не любил пустых разговоров, и что она в этом смыслит?
      – Я помню время, когда никто не давал и двух су за твои произведения. Сколько Каррьер собрал денег на эту скульптуру?
      Он почувствовал нежность. Роза не будет вмешиваться в его работу. Любовь и работа – разные вещи. Он обнял ее и сказал:
      – Дорогая, ты веришь в меня, даже когда не можешь понять.
      – Я знаю только одно: ты вернулся домой, – сказала Роза, улыбаясь впервые за много месяцев. Он не ответил и молча повел ее в дом.

Глава XLII