В июньский воскресный день Огюст в счастливом настроении после торжественного открытия памятника вернулся к работе над глиняным этюдом головы Бальзака; он работал один в мастерской на Университетской, когда в дверях появилась его сводная сестра Клотильда. Он еле узнал ее – она страшно постарела; от той хорошенькой девушки, которой она была когда-то, не осталось и следа – жалкое, измученное существо. Она держалась развязно, но Огюст почувствовал, что это только маска, скрывающая отчаяние. Толстый слой румян покрывал ее лицо, брови были сильно подведены, прическу украшала накладка из чужих волос; уродливая, узкая, полосатая, как зебра, юбка обтягивала ноги. Огюст вспомнил прежний красивый смуглый цвет лица Клотильды, прекрасные черные волосы, и ему стало грустно.
      Он никак не мог прийти в себя от удивления, тщетно пытаясь скрыть, как сильно потрясен. Она сказала:
      – Я увидела твое имя на киоске у площади Карусели. Напечатанное вот такими буквами. Вначале не могла поверить, что это ты, на объявлении о лотерее. Но вспомнила, как ты еще мальчиком любил рисовать, и купила пару билетов. Они ведь стоят всего франк. Но мне не понравилось вино, которое я выиграла. Дрянное, одна вода.
      Огюст не спросил ее, чем она занималась эти годы. Что бы она ни делала, это не пошло ей на пользу.
      И тут Клотильда сказала: – Ты выглядишь куда старше, чем я ожидала.
      Огюст никогда не говорил людям, что они стареют. Он молчал, но его лицо по-прежнему выражало удивление.
      – О, я понимаю, мой приход для тебя неожиданность. Мне пришлось нелегко. Я побывала в Сен-Лазаре. И не раз. И еще в других местах. У меня отобрали билет.
      Итак, Папа оказался прав, печально подумал Огюст.
      – Мне очень жаль, – сказал он.
      – Не стоит меня жалеть. Папа ведь это предсказывал.
      Огюст промолчал.
      – Но если бы Гастон не бросил меня, когда я ушла из дому… – Она передернула плечами. – Поздно теперь. Ну а как Мари?
      – Она умерла. Много лет назад. Вскоре после твоего ухода. – И хотя это было в далеком прошлом, на глаза его навернулись слезы.
      – Она не хотела терять со мной связь, но из этого ничего не вышло.
      – Да. – Перед ним снова предстало овальное, с мелкими чертами лицо Мари, он вспомнил ее рыжеватые волосы, темные, простого фасона платья, – она любила белые воротнички и кружева, но в те времена кружева для них были роскошью. К горлу подкатил комок.
      – А как Мама? – Мама была ее мачехой.
      – Она умерла, когда я был в Бельгии, двадцать четыре года назад.
      – Ты не против, если я навещу ее могилу?
      – Могилы нет. У них не было денег на отдельную могилу, а в те дни было столько покойников-это произошло вскоре после Коммуны. Может, хочешь побывать на могиле Папы?
      – Нет.
      – Ведь он твой отец.
      – Какой он мне отец. – Она впервые внимательно оглядела мастерскую и увидела, как много в ней скульптур. – Ты действительно теперь такой знаменитый, Огюст? Мой маленький братец Огюст.
      – Да как сказать… Обо мне говорят, я получаю заказы, а вот до сих пор в долгах. Она помолчала, потом спросила:
      – У тебя есть семья?
      – У меня есть обязанности.
      – А дети?
      – Не стоит об этом…
      – Неужели ты все еще бедный? Ведь лотерея собрала столько денег!
      – Я из них ничего не получил. Все ушло на установку и отливку памятника.
      – А сколько же у тебя денег? Он спросил в ответ:
      – А у тебя?
      – Десять сантимов. – Она вдруг сказала: – Ты осуждаешь меня.
      – Да нет. – Он протянул ей двадцать франков.
      – Мама гордилась бы тобой.
      – Не думаю. Она ничего не понимала в скульптуре.
      – У тебя много знаменитых друзей?
      Он протянул ей еще двадцать франков, все, что оставалось в карманах, и сказал:
      – Приходи, если понадобится помощь, – хотя чувствовал, что больше она не придет.
      Клотильда с минуту колебалась, потом спросила:– Тетя Тереза жива? Я любила тетю Терезу.
      Он вдруг почувствовал себя виноватым, что давно не навещал тетю Терезу.
      – Она жива, но болеет.
      Клотильду удивило, с какой любовью Огюст смотрел на свои статуи, словно в церкви созерцает богоматерь, и она спросила:
      – Это ты все сам?
      – Да. – Они окружали его, словно толпа.
      – Неужели? – Теперь, получив то, за чем пришла, Клотильда чувствовала себя свободней. Ее потрясло количество фигур и их разнообразие. Их здесь, должно быть, несколько сотен, думала она, головы, торсы, ноги, руки и обнаженные фигуры. Сколько обнаженных фигур! Никогда еще ей не приходилось видеть столько человеческих тел, мужских и женских, несмотря на свое ремесло. Вот до чего дошел ее маленький братец!
      – Это ты сделал всех этих голых людей?
      Он небрежно кивнул, взял огромную сжатую в кулак гипсовую руку и сказал:
      – Хочешь, подарю?
      – Но она так уродлива, – вырвалось у нее. – Извини, я не хотела тебя обидеть, но это не в моем вкусе. Хотя, наверное, вещь ценная.
      Он вспыхнул, но спокойно ответил: – В скульптуре нет ничего уродливого, все дело в том, как смотреть. Клотильда, что сказать тете Терезе?
      – Не говори ей, что ты меня видел. – Увидев его осуждающий взгляд, она поспешила прибавить: – Она захочет помочь мне, а мне не нужно ни су. Я верну тебе долг. Скоро. Вот увидишь. – Она была благодарна, что он не стал отказываться.
      Они попрощались. Он смотрел ей вслед, хотя возраст и невзгоды наложили на нее свою тяжелую печать, сестра шла с гордо поднятой головой. Годы разлуки создали между ними слишком глубокую пропасть, подумал он.
      Она бросила на него последний взгляд: коренастый, широкоплечий, с густой рыжей бородой и большой шапкой волос, уже подернутой сединой, но руками удивительно живыми, он лепил огромную глиняную голову такими верными и точными движениями, что она была поражена.

      В следующее воскресенье Огюст отправился к тете Терезе. Он не был у нее много лет, с тех пор как Камилла вошла в его жизнь. Но знал о ней от ее сына, своего двоюродного брата, с которым дружил; тетя Тереза жила с ним в рабочем районе Парижа.
      С опаской переступил он порог небольшого каменного дома, не зная, что там найдет. Тете Терезе должно быть около восьмидесяти, последние годы она часто хворала, и Огюст ожидал увидеть прикованного к постели инвалида. Она словно усохла и стала вдвое меньше. Лицо в глубоких морщинах, волосы белые как лунь, совсем древняя старушка. Едва увидев его, тетя Тереза поднялась навстречу со своей качалки. Она захотела сама подать ему вино, кофе и булочки, гордясь тем, что еще может кое-что делать. Тетя Тереза знала о его работе, на стенах гостиной она наклеила вырезки из газет со статьями, в которых писалось об успехах Огюста, – на самом видном месте красовались статьи о «Гражданах Кале», «Бальзаке» и «Викторе Гюго», – но к чему заводить об этом разговор, ведь это уже дело сделанное.
      Ее заботила семья. Она боялась, что столь неожиданный визит связан с появлением в его жизни новой женщины, еще одного ребенка. И когда Огюст уверил, что по-прежнему живет с Розой, тетя Тереза облегченно вздохнула, хотя огорчилась, что Роза ее больше не навещает. Огюст не сказал, что Роза хотела это сделать, да он запретил, боясь разговоров о Камилле.
      Тетя Тереза спросила с внезапной нежностью:
      – Как поживает Роза? А мальчик? Мне так не хватает Жана! Упрямый был старик! Был бы жив, уж он бы меня навестил.
      – С Розой и мальчиком все в порядке, – уверил ее Огюст. – А за могилой отца я присматриваю сам – посадил там цветы. Тетя Тереза, вам не нужна помощь?
      Ее это оскорбило, и она строго сказала:
      – Мне уже ничего не нужно. – Тут тон ее смягчился. – Надо усыновить мальчика.
      Огюст покраснел, но сдержался и не стал возражать, потому что видел, с какой гордостью она носит свое обручальное кольцо, которое надела в старости, когда сыновья уже выросли.
      – Ты не покинешь их? Наверное, теперь ты пользуешься успехом у женщин?
      – Нет.
      – Роза хорошая женщина. Она тебе очень преданна.
      – Ей нечего беспокоиться. Я же сказал, что буду о ней заботиться.
      – И это все?
      Он прикоснулся к ленточке ордена Почетного легиона, которую надел, чтобы порадовать тетю Терезу. Но она ее даже не заметила. Наступила минута молчания, а потом тетя Тереза подошла к Огюсту, как делала, когда он был ребенком, взяла его руки в свои и поднесла к губам.
      Рядом с ним тетя Тереза казалась совсем маленькой; она подняла голову, заглянула в его сине-серые глаза и мягко сказала:
      – Я знаю, ты думаешь, что я просто старуха и лезу не в свое дело, но у тебя такие сильные, прекрасные руки, дорогой, они так много работают, иногда мне кажется, что тебе даровал их господь бог. Неужели ты откажешь в моей просьбе?
      Она взволнованно обняла его, и он вспомнил, что в их семье тетя Тереза всегда понимала его лучше всех. Он высвободил руки, но не отстранил старушку, а обнял в порыве чувств и сказал:
      – Я сделаю все, что смогу, тетя Тереза, как обещал Папе.
      В этот вечер он сразу поехал в Белльвю, рассказал Розе, что навестил тетю Терезу, и посоветовал тоже навестить старушку. Роза очень обрадовалась. А когда он попросил у нее адрес маленького Огюста, сказав, что хочет взять сына в мастерскую, ее радости не было предела.
      Доброе предзнаменование, думала Роза, хотя знала, что все не обойдется гладко, как хотелось бы, слишком они разные – отец и сын.
      – Не будь с ним слишком суров, Огюст, – сказала она, – ему и так пришлось нелегко. – И удивилась, что он не оборвал ее, а только сказал:
      – Всем нам пришлось нелегко, дорогая, в особенности тете Терезе. Я бы не говорил ей ничего такого, что может ее расстроить. – И Роза пообещала не грустить у тети Терезы и не жаловаться.
      Лишь через неделю он смог наконец навестить сына. «Какой жалкий у него вид, – подумал Огюст, – небрит, одет чуть ли не в лохмотья». Маленький Огюст снимал нищенскую комнату на Монмартре, рядом с недавно построенной церковью святого Сердца.
      Они обменялись приветствиями, и сын ждал, что скажет отец, – это вошло у него в привычку. Он не пригласил отца войти, а тот и не проявлял желания.
      Огюст сразу перешел к делу:
      – Ты хочешь вернуться в мастерскую? Маленький Огюст удивился. Тон отца был необычно мягок. И вид какой-то виноватый. Он сказал:
      – Это от многого зависит.
      – От чего? – Голос Огюста стал резче.
      – Смотря что я там буду делать.
      – То же, что все. Работать.
      – Ты называешь это работой? Подметать, чистить – словом, заменять привратника?
      – Я все еще не нашел хорошего секретаря. Но тебе придется бриться, причесываться, носить опрятную одежду, расстаться с богемной жизнью.
      – Значит, я буду твоим сыном?
      Похоже, что сын издевается над ним. Огюст осторожно сказал – они никогда не касались этой темы:
      – Ты и есть мой сын. Разве кто в этом сомневается?
      – А разве ты это признаешь? Разве ты примирился с этим?
      К чему он ведет? Огюст вдруг почувствовал, что зашел слишком далеко. Но отступать было поздно. Он сказал:
      – Я не отказывал тебе в работе, когда у тебя было желание работать. Я взял тебя в мастерскую. И прошу вернуться, несмотря на твое безответственное поведение.
      – На черную работу? – Никогда еще сын не был так проницателен. «Господи, к чему он клонит», – думал Огюст и решил уступить, чего уже давно не делал:
      – Веди себя как следует – и станешь человеком, если сам того захочешь. Все зависит только от тебя.
      – Под чьим именем? Под твоим?
      Огюста это вывело из себя, кровь бросилась в голову. Он хотел тут же уйти, но дал себе слово довести дело до конца. И все же не мог скрыть раздражения.
      – Что ты хочешь сказать, маленький Огюст? Ведь ты носишь мое имя.
      – Этого мало. – Сын сам испытывал страх; никогда еще он не позволял себе такой смелости, но это была смелость отчаяния. – Я хочу носить фамилию Роден. Ведь я твой сын.
      – Верно. Я никогда этого не отрицал.
      – Но моя фамилия Бере, фамилия мамы, а не твоя. Почему ты меня не усыновил? Почему обращаешься со мной, как с незаконнорожденным?
      – Ты и есть незаконнорожденный.
      Лицо маленького Огюста вспыхнуло, чего не могла скрыть даже небритая щетина, теперь он выглядел старше своих двадцати девяти лет.
      Огюст усомнился-может, не стоило так оскорблять сына. Но ведь это правда. Он гордился своим умением смотреть правде в глаза во всех случаях жизни и был уверен, что поступил правильно. Однако смятение и недовольство росло-сын не должен был ставить его в такое затруднительное положение.
      Маленький Огюст вновь обрел присутствие духа, почувствовал, что надо высказать отцу все, а то ему уже никогда больше не набраться смелости.
      – Поэтому ты не дал мне своего имени? Не усыновил меня?
      Огюст молчал. Честно говоря, он просто не знал почему. Оглядываясь на годы, проведенные с Розой, он припомнил, как противился появлению ребенка, – это был подвох с ее стороны, желание поймать его в ловушку. Тем не менее он дал мальчику имя Огюст и признал его своим сыном. Считая себя честным человеком, он спросил теперь себя: может, я стыдился того, что из мальчика не вышло даже умелого ремесленника? Или я просто не хочу сделать последний шаг и жениться на его матери? Сделать его своим наследником? Он ведь мало чем отличается от бродяги. А может, есть и иная причина, непонятная мне самому?
      Маленький Огюст сказал голосом, дрожащим от волнения:
      – Тебе легко называть меня незаконнорожденным. Но жить с таким клеймом совсем нелегко.
      – Я никогда не думал, что это легко.
      – А мне приходится.
      – Ты мой сын. Все в мастерской знают об этом.
      – Только в мастерской. Ты всегда представляешь меня как Огюста Бере.
      – Как маленького Огюста.
      – Это еще хуже.
      Отцу вдруг захотелось крикнуть: «Чего ты пристал?» Но он сдержался. Им нужно помириться, хотя бы ради тети Терезы, и он сказал, тщательно выбирая слова:
      – Возвращайся в мастерскую, а там посмотрим. – Я не хочу быть слугой.
      – А я и не хочу делать из тебя слугу! – Господи, как с ним тяжело. – Не сможешь быть секретарем, придумаем что-нибудь другое.
      – Вопрос не в том, смогу я или нет, – сказал маленький Огюст с неожиданной гордостью. В этот момент он был очень похож на отца – крупный нос, широкий покатый лоб. – А в том, хочу или нет. Ты никогда с этим не считался.
      – Только знаешь – я, я, я! – вскричал Огюст. – Будто для тебя на свете не существует ничего другого.
      – А для тебя?
      Огюст умолк. Знаменитый человек, когда он с тобой рядом, должно быть, выглядит эгоистичным, жестоким, даже мелочным. Ребенка нельзя держать взаперти. Ведь он сам не мог жить так, как хотел Папа много лет назад. Мысль, что он ведет себя сейчас, как Папа, заставила его вздрогнуть. Он тихо сказал:
      – Мы постараемся подыскать тебе работу по душе.
      – А как быть с моим именем?
      – Если ты придаешь ему такое значение, постарайся стать достойным.
      Маленький Огюст заколебался. Отец никогда не обманывал.
      – Если ты обещаешь… – сказал он.
      – А ты обещаешь хорошо работать?
      – Я постараюсь.
      – А я постараюсь быть для тебя настоящим отцом. Но и ты должен помочь. Согласен?
      – Согласен.
      Они пожали друг другу руки. Огюст вдруг поцеловал сына в обе щеки и дал сто франков на новую одежду. Но только после того, как маленький Огюст обещал прибыть на следующее утро в мастерскую.

      На другой день сын не явился. «Не сдержал слова», – подумал Огюст и расстроился. Но через несколько дней маленький Огюст пришел.
      На нем был новый костюм, и выглядел он опрятно. Ему было поручено ведать закупкой и распределением материалов – это была его собственная идея, и, хотя Огюст не совсем верил в серьезность намерений сына, ему нравилась готовность маленького Огюста возложить на себя такую ответственность.
      Огюст, казалось, искренне стремился примириться с сыном, а Роза со своей стороны решила помочь. По его совету она навестила тетю Терезу и сказала ей, что Огюст с тех пор, как повидался с ней, проявляет особое внимание к сыну, и ни словом не упомянула о Камилле.
      Камилла обеспокоилась появлением маленького Огюста в главной мастерской, но она была слишком занята, не до него. Огюст работал не разгибаясь и во всем требовал помощи Камиллы. Стоило ей упрекнуть его, как он тут же набрасывался на нее, упрекал, что она хочет его покинуть. Неужели она сделает это в самый критический момент его жизни, когда он работает над «Бальзаком»?
      Она еще не пришла в себя от удивления – этого у нее и в мыслях не било, – как он сказал, что устраивает выставку ее работ через Общество, организованное с его помощью. Те заказы, которые он сам не сможет выполнять, он будет передавать ей или Бурделю, кому что больше подойдет. А так как Огюст считал Бурделя лучшим среди молодых скульпторов Франции, Камилла торжествовала. Наконец-то она достигла своего: она больше не ученица, а зрелый мастер.
 
      – Ты мне сейчас особенно нужна, – продолжал он. – У тебя есть необыкновенные качества – преданность делу и энтузиазм. Кто может быть лучшим советчиком? У тебя прекрасное будущее. Я верю в твой талант. – Разве может она не доверять ему и помышлять покинуть его в такое время? – Когда я закончу «Бальзака», мы займемся работой по твоему выбору. – Волна радости захлестнула ее.
      С раннего утра Камилла вместе с ним принималась за «Бальзака». «Дело идет к концу, – ликуя, думала она, – нет, не зря прошли эти долгие трудные годы совместной жизни. Он поймет наконец, что я для него единственная».
      Общество дало Родену еще год отсрочки в связи с успехом «Граждан Кале», о которых теперь говорили как о «грандиозной скульптурной группе, знаменующей духовную силу Франции и ее героизм в трагических обстоятельствах», но предупредило, что отсрочка последняя. Общество считало этот лишний год особой милостью.
      Но прошел год, а ни «Бальзак», ни «Гюго» не были закончены. Огюст сделал множество новых вариантов, но ни один его не удовлетворял. А для того чтобы завершить эти скульптуры – авансы давно были истрачены, – взялся за новые работы.
      Камилла была недовольна посторонними работами, они отвлекали его внимание от «Бальзака». Но ей нравился сильный, исполненный достоинства скульптурный портрет Пюви де Шаванна, лучший из тех, что ей приходилось видеть; Огюст подарил его Шаванну в знак дружбы.
      Работа над бюстом Анри де Рошфора не принесла ничего, кроме разочарования. Этот влиятельный журналист радикального толка, заказав Огюсту свой портрет, позировал весьма нетерпеливо, а потом отказался от бюста – не понравился. Вместо того чтобы изобразить Рошфора личностью героической, как хотелось заказчику, Огюст представил его честолюбивым и хитрым, каким он и был на самом деле.
      Камилле особенно нравился бюст Бодлера. Несмотря на восхищение, которое Огюст испытывал к Бодлеру как поэту и литературному критику, он изобразил его необычайно реалистично: мрачный, напряженный, подозрительный, с печатью пороков на лице, отмеченным в то же время яркой индивидуальностью; принося в жертву карьеру и жизнь, этот необыкновенный человек продолжал воспевать свои мучительные чувства.
      Больше всего Камиллу восхищало творческое горение и целеустремленность Огюста. Упрекая его за то, что он слишком за многое берется, в душе она гордилась им. «Согбенная женщина» и «Старая куртизанка» , которых он лепил, вспоминая Клотильду, казались ей трогательными и исполненными драматизма. А в любовных парах Орфея и Эвридики, Адониса и Венеры, Купидона и Психеи было столько лиричности и нежности. И хотя смущала откровенность «Вечного кумира» – обнаженный юноша на коленях перед любимой девушкой страстно целует ее обнаженное тело, – Камилла в этой паре видела себя, и ее трогало благоговение и поклонение, с каким Огюст относился к ней.
      А когда он сделал ее портрет– благородная голова в каске, – назвал эту скульптуру «Франция» и сказал, что она его Жанна Д'Арк, она уступила его настойчивым просьбам и согласилась позировать для «Поцелуя». Правда, без особой охоты и только после обещания лепить ее одну, а мужскую фигуру сделать по памяти 506.
      «Поцелуй» должен был подчеркнуть всю выразительность и красоту мрамора как материала, и Огюст отложил все остальные работы, кроме этой романтической пары, памятника Гюго и Бальзаку. Он трудился с новым подъемом, охваченный чувственным порывом. Все шло так хорошо, что самому не верилось. Роза, благодарная за интерес, который он проявил к сыну, утихомирилась. Маленький Огюст, по-видимому, был тоже доволен и не заводил больше разговора об усыновлении – Огюст же старался проявлять к молодому человеку снисходительность, да и сын говорил с ним вежливо и лишь изредка не являлся в мастерскую. А любовь Камиллы озаряла все вокруг.
      Поэтому он был удивлен и раздосадован, когда Шоле, его лучший друг в Обществе литераторов после ухода Золя, посетил его на Университетской и сказал:
      – Мой дорогой мэтр, Общество решило, что «Бальзак» должен быть выставлен в Салоне 1897 года вместе с «Гюго». Они согласны ждать, но, если вы и на этот раз нарушите обещание, беды не миновать.
      – Но я не обещал, мосье, – запротестовал Огюст. Как они смеют отвлекать его, когда он так занят!
      – Полтора года – вот срок, указанный в договоре. Вы работаете уже три, а у вас нет даже варианта памятника. Имейте в виду, я их сдерживать больше не в силах.
      По мрачному выражению лица Шоле Огюст понял всю опасность положения. Он подавленно сказал: