И вот разнесся слух, что мэтр Роден ищет модель для «Бальзака». Его первые помощники, включая Камиллу, по всему Парижу искали тучных, приземистых, коротконогих мужчин. Ни один из натурщиков, работавших у Огюста, не подходил. Пеппино был слишком изящен, Жубер высок, а другие либо слишком молоды и красивы, либо слишком мужественны и хорошо сложены.
      Ни один из натурщиков, найденных помощниками, не удовлетворял Огюста, но приходилось мириться с тем, что есть, – пора было приступать к работе. Он сделал пробные слепки для «Бальзака» во множестве поз, но постоянно возвращался к одной основной идее: массивная голова, асимметричная и чересчур большая для тела; толстый выпуклый живот, слишком тяжелый для коротких ног, а все вместе – сочетание непропорциональных деталей. Помощники обрыскали весь Париж и не могли найти человека, отвечавшего всем этим требованиям, и тогда Огюст взял у одного натурщика руку, у другого – ногу, у третьего – торс, у четвертого– живот. «Придется, видно, идти вот такими сложными путями», – думал он. После того как он сделал семнадцать глиняных заготовок «Бальзака» – обнаженный, во весь рост, – он пригласил помощников посмотреть.
      Они входили медленно, один за другим, почти робко, во главе с энергичным низкорослым Антуаном Бурделем, романтичным юношей из провинциального Монтобана, который любил лепить монументальные фигуры; сладкоречивый, с каталонским акцентом Аристид Майоль, недавно перешедший с живописи на скульптуру и поступивший к мэтру потому, что тот преклонялся перед нагой женской натурой; и Камилла – она бы предпочла, чтобы мэтр ее не приглашал. Помощники осматривали фигуры неторопливо и внимательно. Одного непродуманного слова было достаточно, чтобы привести мэтра в ярость, но откровенно высказанная критика, как бы она ни была сурова, могла вызвать у него быстрый одобрительный кивок головы и даже легкую улыбку.
      Семнадцать «Бальзаков» на временных подставках, каждый в двадцать футов высотой. Вопреки своему правилу, Огюст не делал предварительных слепков в треть или половину окончательного размера. Стремясь проверить все до мельчайших подробностей, он сделал их в полную величину памятника, хотя это потребовало от него огромных усилий, и мастерская была так забита фигурами, что нечем было дышать.
      Он сказал, словно извиняясь:
      – Я только начинаю. Это первые пробы.
      Наступила тишина. Затем Бурдель, обычно высказывавшийся первым, указал на один из слепков – фигура стояла на громадном толстом стволе дерева, словно вырастая из него, руки в бока, живот выступает, толстые, короткие сильные ноги широко расставлены – и сказал:
      – Это, пожалуй, самый зрелый вариант, мэтр. Недовольный молчанием остальных, Огюст спросил:
      – Ну, а что скажут другие?
      Майоль, предпочитавший словам работу, неохотно проговорил:
      – Мне нравится сатир. Очень хороша поза. На мой взгляд, в Бальзаке было нечто от сатира.
      Огюст повернулся к Камилле.
      – А вы, мадемуазель?
      – Каждый из них обладает своими достоинствами, – сказала она.
      – Все семнадцать? – недоверчиво посмотрел он на нее.
      Она кивнула, уверенная, что это замечание его рассердит. Если Огюст равнодушен-значит, мнение ему безразлично, если сердится – значит, дорожит им.
      И вдруг он понял, что его не удовлетворяет ни одна из фигур. И помощников – тоже, что бы они там ни говорили. Он же видел, как они переминались с ноги на ногу, смущенно кашляли, прежде чем заговорить, и с каким трудом приходилось вытягивать из них слова. Их вежливость действовала охлаждающе. Он сказал:
      – В искусстве нет места любезности, искусство признает только правду. – Но помощники по-прежнему хранили молчание.
      Он вдруг отпустил их, бросив короткое:
      – Спасибо. До свидания.
      Но на этом не кончилось, все только начиналось. Он не мог лгать себе. Борьба с самим собой была еще впереди.
      Всю ночь напролет Огюст изучал пробы, и рассвет застал его за работой над семью из них. Но он знал, что решение пока не найдено.
      Он призвал Камиллу помочь ему разобраться, на какой из фигур сосредоточить внимание, и был разочарован, что она предпочитает Бальзака одетого. Теперь он понял, почему она уклонялась от ответа.
      – Одетого? – повторил он. – Возможно. – Все семь фигур, которые он отобрал, были обнаженные. – Но сначала нужно было сделать его обнаженным, чтобы правильно вылепить тело. Нельзя приниматься за одежду, не создав тело.
      – Зачем тогда спрашивать? – сказала Камилла. – Ты все равно ничего не слушаешь.
      – А кто слушает других? Разве кто когда внемлет разуму?
      – Но у тебя хватает и своего разума, – язвительно заметила она.
      – У меня-то? Да я сумасшедший. Хочу сочетать уродство с величием – вещь почти что невозможная.
      – Однако ты пытаешься. Почему, Огюст?
      – Плохая ты утешительница. – Все отобранные фигуры теперь казались ему надуманными. Он хотел разрушить их, но Камилла удержала. Она спросила:
      – Какая тебе нравится?
      – Никакая, я сейчас слишком устал.
      – А когда ты не устал?
      Он указал на обнаженного Бальзака, отмеченного Бурделем, как бы вырастающего из ствола дерева, словно Геркулес.
      – Тогда работай над ним. Ты всегда твердишь, чтобы я следовала только внутреннему голосу.
      Огюст так и поступил, но трудности не кончились. Он сосредоточился на фигуре Бальзака, вырастающей из ствола дерева, и стал делать множество вариантов, не останавливаясь ни на одном. Эти фигуры передавали плодовитость Бальзака и живость его натуры, но не величине. Прошло много месяцев в изучении бесчисленных моделей, но все было не то. И поскольку он забросил все дела, заработков не было. Аванс в десять тысяч франков постепенно таял, а Огюст был занят только Бальзаком. Он читал его и перечитывал. Он сам был отцом Горио и Растиньяком и бесчисленным множеством других созданных писателем героев, а их было две тысячи. Он искал Бальзака, как сам Бальзак искал своих героев. Он всегда любил этого писателя; теперь полюбил в нем человека и его ненасытную любознательность. Нужно суметь передать титанизм творческой энергии Бальзака, даже если на это уйдет весь остаток его жизни. Вот в чем секрет-творческая энергия Бальзака! Как только он найдет это в модели и переведет в глину, дело будет сделано .

      Общество литераторов гордилось тем, что, являясь объединением литературным, оно было не лишено деловитости и здравого смысла. Когда через полтора года – срок, на который согласился Роден, – памятник Бальзаку так и не был готов, Общество довело до сведения скульптора, что это нарушение договора, и либо памятник будет представлен немедленно, либо они расторгают договор и требуют возврата десяти тысяч франков. Пора прекратить проволочку, писалось в добавлении, и не отвлекаться на другое.
      Огюст был возмущен. Он написал им, что целиком посвятил себя работе над «Бальзаком», другим не занимается и требует продления срока. Он указывал, что годовщина будет только в 1899 году и что к этому сроку Общество получит памятник, действительно достойный события.
      Огюст считал, что логика его неопровержима, и поэтому был удивлен, когда Общество заявило, что, прежде чем продлить договор, они должны увидеть памятник, добавляя: «Мосье Роден, у вас репутация человека, который ничего не заканчивает. Свидетельством тому „Граждане Кале“, „Виктор Гюго“, „Врата ада“ и „Клод Лоррен“.
      Это его взбесило: «Граждане Кале» и «Клод Лоррен» закончены. Сгоряча он хотел обрушить на Общество всю свою ярость. Но по совету Малларме, Буше и Пруста ответил в примирительном, как он считал, тоне. Вежливо написал, что понимает их беспокойство и, чтобы быть уверенным, что их удовлетворит памятник, ему требуется еще некоторое время. После этого он будет счастлив показать Обществу свою работу. Письмо заканчивалось словами:
      «Искренне, с уважением, Ваш друг Огюст Роден».
      Он был доволен, что нашел выход из положения, и твердо уверен, что неприятности кончились.

      Поэтому Огюст очень рассердился, когда к нему нагрянула комиссия от Общества в составе пяти человек.
      Огюст не предложил им присесть и смотрел на них, как на врагов.
      Золя, все еще крепкий мужчина в свои пятьдесят три года, представил остальных: Андре Шоле – человека с приятными манерами, процветающего драматурга, пишущего элегантным слогом; Виктора Пизне, известного военного историка, маленького мужчину с лицом хищной птицы; Робера Берара, представителя огромной армии третьесортных писателей, которые и составляли основную массу членов Общества, и Анри Рю, биографа, задавшегося целью перещеголять Гонкура в выискивании скандальных историй.
      Огюст догадался, что после истечения срока президентства Золя, Берар и Рю станут поддерживать либо Шоле, либо Пизне, двух самых влиятельных членов Общества. Все они были шокированы скульптурой, даже Золя; ничего подобного они не ожидали. Шоле сказал:
      – Мосье Роден, мы пришли к вам с лучшими намерениями.
      Огюст насторожился и спросил:
      – Вы чем-нибудь недовольны?
      – Неужели у него был такой живот? – Шоле был скорее сбит с толку, чем шокирован.
      – Он ведь у него не обвислый, – вызывающе заметил Огюст, – и ноги выдержат, крепкие.
      – Бальзак выглядит, как жирный сатир на какой-нибудь оргии, – сказал Пизне.
      – Скульптура редко удается сразу, – сказал Огюст. Но он чувствовал, что другие члены комиссии согласны с Пизне и недовольны его строптивостью.
      – Когда я леплю, я всегда помню Руссо и стараюсь ничего не скрывать. – Его злило, что приходится пускаться в объяснения: когда начинаешь объяснять, все идет насмарку.
      – И вы непременно должны сделать его таким тучным? И таким уродливым? – вызывающе спросил Пизне.
      – Если он и уродлив, то только потому, что вы его таким видите, – сказал Огюст.
      – Чепуха. У вас нездоровый, непристойный взгляд на вещи, – сказал Пизне.
      Огюст повернулся к Золя и церемонно обратился к нему, хотя хорошо его знал:
      – Мосье, почему показ обнаженного человеческого тела приводит в смущение стольких людей, когда греки считали это вполне естественным?
      – Наверное, потому, что они стыдятся своего собственного тела, мэтр, – ответил Золя.
      – Все это не имеет отношения к Бальзаку, – сказал Пизне. – Памятник неприемлем. Придется отвергнуть его.
      – Но я вложил в него все свои деньги и время! – воскликнул встревоженный Огюст. – Это будет крушением всех моих планов.
      – Между нами говоря, вы и так уже потерпели крушение, – сказал Пизне.
      – Я признаю, что работаю медленно, – ответил Огюст, – я должен постепенно совершенствовать свое произведение. Бальзак тоже не писал романы в один день.
      – Сколько еще времени вам потребуется, мэтр? – спросил Шоле.
      – Год или два. Какое это имеет значение? Памятник будет готов к столетней годовщине.
      – А если вы заболеете? Умрете? Нет, мы не можем продлевать срок, – сказал Пизне.
      – Я не подведу, – твердо ответил Огюст. – Такого случая я ждал всю жизнь. Не могу я вас подвести.
      – Неудача может постигнуть каждого, – сказал Пизне, – даже Наполеона.
      – Мой уважаемый друг Пизне – военный историк, – сказал Шоле, – и, возможно, он по-своему прав, но искусство – творческий процесс, его нельзя измерять днями и неделями и сравнивать с военными кампаниями.
      – Каждому ясно, даже вам, мосье Шоле, что памятник никогда не будет закончен, – вспыхнул Пизне. – Это же фаллический символ. Ствол – просто мужской член. У него весь Бальзак в «Озорных рассказах». Сущий Рабле. Возмутительно.
      Теперь вспылил Золя:
      – Пизне, я всегда вас уважал за ваш анализ событий у Седана, но сейчас вы говорите глупости, – заявил он.
      Пизне отразил удар:
      – Неужели, Золя, вы хотите, чтобы такой Бальзак стоял на площади Пале-Рояль? В самом центре Парижа, да еще с именем Общества литераторов на нем?
      Огюст настойчиво сказал:
      – Это не окончательный вариант. Я могу одеть его, когда отработаю тело. Но это еще нужно решить. И тут потребуется время. – Он повернулся к Золя. – Вы бы пригласили подобную комиссию высказать суждение о вашей незаконченной книге?
      – Я хочу предоставить вам свободу действий, но я не долго буду оставаться на посту президента.
      – Сколько еще времени?
      – Несколько месяцев.
      – К этому сроку я постараюсь закончить памятник. Дайте мне еще полгода.
      Огюст прочел в глазах Золя: «Я вам не верю», но Золя кивнул в знак согласия и другие тоже, кроме Пизне, который сказал:
      – Это ошибка. Он никогда не закончит. Чем скорее мы расторгнем договор, тем лучше. Сомневаюсь, что он вообще может сделать памятник, похожий на Бальзака.
      Но другие, согласившись с Золя, хранили молчание. А Золя, считавший Пизне брюзгой, не обращая внимания на его слова, поблагодарил «дорогого мэтра за любезность и за то, что он уделил им время», и вывел всех из мастерской, чтобы не отнимать у Родена времени и дать возможность закончить скульптуру в условленный срок.

      На несколько месяцев Огюста оставили в покое. Но это было лишь отсрочкой. Через полгода Золя снова пришел в мастерскую к Родену, на этот раз один, и сказал:
      – Срок моего президентства кончается, дорогой друг. Сомневающиеся все громче требуют расторжения договора. Это дело снова всплывет, когда изберут нового президента. Тогда они могут заставить Общество официально и в соответствии с законом потребовать у вас представления памятника или…
      – Или что?
      – Или вернуть десять тысяч франков.
      – Кто же они – литераторы или глупцы?
      – Литераторы. Иначе было бы куда проще.
      – Статуя еще не готова.
      – Но, дорогой друг, вы же просили полгода.
      – Я ошибся. Ведь лучше допустить ошибку в сроке, чем в работе, не так ли?
      Золя пожал плечами. «У меня репутация человека, с которым нелегко иметь дело, но с Роденом еще труднее». И хотя ему нравилась преданность скульптора своей работе, он не одобрял, что мэтр не желает ни с чем считаться. Теперь Золя был уверен, что бури не миновать.

      Через несколько недель Пруст, Буше и Малларме с трепетом переступили порог мастерской Родена. Несмотря на изнуряющую жару, нависшую над Парижем, дверь мастерской была заперта. Он не пригласил их войти, как обычно, хотя это были его хорошие друзья, но и не остановил, когда они вошли сами. Глаза его покраснели от недосыпания, рыжая борода поседела, густые волосы были покрыты пылью, словно он работал совсем один, без помощников; Огюст был в странном облачении, напоминающем доминиканскую рясу, в которой писал Бальзак, и лепил «Бальзака». «Новый замысел», – подумал Буше, успев бросить быстрый взгляд на скульптуру, – Огюст ее поспешно закрыл. Буше это обидело: раньше Огюст с ним так не поступал. Пруст сразу приступил к делу и объяснил причину посещения, чтобы Роден их правильно понял. Огюст явно готов был рассердиться.
      – Мой дорогой друг, – сказал Пруст, – мы пришли к вам потому, что мы ваши друзья.
      «Вежливые, дружелюбные и не скупятся на такие слова, как „дорогой друг“, – с горечью подумал Огюст, – а доверять им нельзя, даже Малларме». Он густо покраснел и посмотрел на них с подозрением, но не произнес ни слова.
      – Общество попросило поговорить с вами о «Бальзаке», – сказал Пруст.
      – В качестве его представителей? – язвительно спросил Огюст.
      – Мы никого не представляем, – подчеркнул Пруст. – Мы только посредники.
      Огюст промолчал, вид у него был высокомерный и недоверчивый.
      – Золя в Италии. Собирает материал для новой книги, а новым президентом избран Шоле, – объяснил Пруст. – Он настроен благожелательно, но все руководство Обществом теперь в руках Пизне. А Пизне всегда был за расторжение договора.
      Огюст принялся катать шарики, мять их своими большими ладонями и в одно мгновение вылепил из глины кулак. Пальцы крепко сжаты. Затем слегка разжал их, и теперь они стали похожи на когти, жестокие и угрожающие. Мягкая глина, казалось, стала крепче камня.
      Пруст продолжал, голос его вдруг сделался усталым, он чувствовал, что бьется о гранитную стену:
      – Пизне добился решения, чтобы вы представили «Бальзака» немедленно, или они расторгнут договор и взыщут с вас десять тысяч франков вместе с процентами за причиненный ущерб.
      – И все Общество согласилось? – недоверчиво спросил Огюст.
      – Единогласно. Шоле, как президент, не мог голосовать. Да он и не Золя.
      – Да, тяжелую вы взяли на себя обязанность, – насмешливо заметил Огюст.
      Малларме мягко сказал:
      – Первоначальное решение гласило: дать вам только двадцать четыре часа. Мы уговорили продлить срок на месяц.
      – Понятию. – Огюст уважал Малларме. Малларме никогда не шел на компромиссы в своей поэзии, несмотря на яростные нападки, которым подвергались его стихи. И в характере поэта великолепно сочетались доброта и твердость духа.
      – Что вы мне советуете, Малларме?
      – Попытайтесь представить им рабочую модель.
      – Через месяц?
      – Да. Они настаивают: только месяц, не больше. – Значит, это не компромисс, а ультиматум.
      – Что сделано, то сделано, – сказал Пруст. – Давайте лучше поговорим о будущем.
      Буше поспешил добавить:
      – Я уверен, что ваш новый вариант им понравится, если вы оденете Бальзака и…
      Огюст перебил:
      – И сделаю его героическим, прекрасным – одним словом, сверхчеловеком.
      – Не совсем, – сказал Буше. – Но прибавить немного всего этого не помешает.
      – Нет, – решительно заявил Огюст, – Бальзак был великим писателем, но он был и очень земным человеком. Я не собираюсь унижать его театральностью, Бальзак первый осудил бы это.
      Буше, все еще переживавший отказ Огюста показать последний вариант, стал упрашивать:
      – Покажите, над чем вы работаете. Тогда мы сможем сообщить Обществу, что вы стараетесь изо всех сил выполнить заказ.
      – Я выполню заказ и представлю лучший вариант «Бальзака», а не сделанный наспех, – ответил Огюст. – Но отныне никто не увидит мою работу незаконченной. Вы знаете, к чему это привело, когда Общество прислало ко мне комиссию.
      – Так что же сказать Обществу? – спросил Пруст.
      – Что я использую лучший каркас из самого крепкого железа. Что памятник простоит века.
      – А когда он будет готов?
      Огюст помолчал, окинул взглядом их напряженные лица и сказал с расстановкой:
      – Не знаю.
      – Но не через месяц? – спросил Пруст.
      – Не через месяц, – ответил Огюст.
      – А как же обещание закончить статую за полгода?
      – Это было ошибкой. Я не должен устанавливать точный срок, никогда.
      – И еще они беспокоятся о вашем здоровье, – вмешался Буше.
      Огюст улыбнулся:
      – Считают, что мне место в больнице?
      – Не в этом дело, – сказал Буше, – но ходят слухи, будто вы так устали и больны, что вам не завершить «Бальзака».
      – Значит, боятся за десять тысяч, – язвительно заметил Огюст, – а не за меня?
      – Да, – сказал Буше со смущенным видом; он был не лишен природного такта.
      – Признаться, я часто уставал, доходил до полного изнеможения, – сказал Огюст. – Но им нечего беспокоиться о своих деньгах.
      – Значит, вы согласны вернуть их, если не закончите памятник? – спросил Пруст.
      – Нет!
      – Но вы же сказали… – Пруст был удивлен.
      – Я сказал, что им нечего беспокоиться о деньгах. Я закончу работу непременно.
      – Я верю, – сказал Малларме, и Буше кивнул, но Пруст – он еще не забыл о трудностях с «Вратами ада» и «Виктором Гюго» – сказал:
      – Я хочу надеяться, но не так уверен, как вы.
      – Все дело в замысле! – вскричал Огюст. – Как только я разрешу этот вопрос…
      – А если подадут в суд? – спросил Пруст. – Они сказали, что так и сделают, если вы не представите памятник или деньги по истечении месяца.
      – В суд, так в суд. – Огюст снова взял себя в руки.
      – Вы ведете себя так, словно дело пустячное, – с удивлением сказал Буше.
      – Нет, я сознаю всю серьезность положения. Они могут погубить меня, но я не могу сдаваться. Малларме, вы-то хоть понимаете меня?
      – Думаю, что да, – тихо произнес Малларме. Огюст горячо заговорил:
      – Это не вопрос честности или желания проявить свою независимость. Я часто бываю слабым, подчас даже трусливым. Но неужели они не понимают, что статую я должен сделать по-своему, а все остальное – пустяки!
      Наступила мертвая тишина.
      – Значит, вы тоже против меня? – вскричал Огюст.
      – Тогда мы не пришли бы, – сказал Малларме. Буше и Пруст кивнули. – : Мы будем просить Общество дать по крайней мере еще год, может, два. Верно? – обратился он к Прусту и Буше.
      И все сразу улыбнулись. Но улыбки тут же исчезли, и Пруст, который всегда помнил о деле, спросил:
      – Что вы будете делать, Огюст, если Общество пойдет на уступки?
      – То, чему научился давным-давно: никогда ни на что не возлагать надежд. И не спешить. Природа не знает торопливости, и мы тоже не должны спешить.

      После их посещения Огюст, хотя и обещал Камилле провести вечер с ней, направился один в Булонский лес отдышаться на лоне природы и просидел там, пока на небе не загорелись звезды.
      Когда от света луны звезды потускнели, он пошел на площадь Звезды, к Триумфальной арке, и стал разглядывать скульптуру, прославляющую победы Наполеона.
      Может быть, и ему следовало работать вот так, вопрошал он себя. Куда бы проще. И люди были бы к нему снисходительней.
      И вместо того чтобы повернуть с толпой гуляющих на Елисейские поля, пошел на авеню Клебер, в сторону Пасси и улицы Рейнуар, где жил в свое время Бальзак. Он миновал фешенебельный район, но когда стал приближаться к дому, в котором долгие годы прожил писатель, где он прятался от кредиторов и проводил ночи в лихорадочном труде, чтобы расплатиться с этими кредиторами, улицы становились все беднее и запущеннее. Улица Бертон, за домом Бальзака, – старый Париж, тот Париж, который Бальзак знал и о котором писал, – узкий, извилистый переулок, мощенный тяжелым булыжником и обсаженный столетними деревьями.
      Огюст осмотрелся вокруг, как, должно быть, делал не раз Бальзак, когда уставал или хотел отвлечься и когда уже не помогали бесчисленные чашки крепкого кофе. Огюст развеселился. Он представил себе грузного Бальзака, ускользающего через черный ход на улицу Бертон в доминиканской рясе, пока кредиторы звонят у парадного подъезда, и улыбнулся. Какое, наверное, странное зрелище являл он для соседей, – грузная фигура в развевающейся рясе, массивная голова. Неудивительно, что ходили целые легенды о том, как одевался Бальзак. И тут Огюст сообразил, что в таком виде никто не видел кривых коренастых ног Бальзака и его выпирающего живота – ряса закрывала их.
      Огюст глубоко задумался. Пожалуй, именно это и нужно – длинная доминиканская ряса, прикрывающая фигуру с головы до пят.
      Все еще раздумывая о возможности такого решения, он на несколько часов опоздал в мастерскую на площади Италии, где его ждала Камилла. Она попросила привратника развести огонь в камине – дневная жара спала, уступив место ночной прохладе, – а Огюст любил сидеть с ней вместе у камина, поместив за спиной ширму, чтобы сохранить тепло. У его кресла она поставила теплые домашние туфли, хотя никогда не помогала ему надевать их, как это делала Роза, – и он был тронут.
      Но не успел он сказать о своем новом замысле, как она ворчливо заметила:
      – Они знают Бальзака только по книгам и никогда не будут довольны твоей работой.
      Он сердито вскочил. Мастерская вдруг показалась, несмотря на зажженный камин, холодной и неуютной. Он не сказал ей об ультиматуме: она наверняка посоветует уступить. Но Камилла и сама знала об этом, как он догадывался, от Буше. Ей хотелось узнать, что же произошло, и, когда он рассказал, она заметила: