Награждение Огюста обрадовало Камиллу, но мира не принесло, поскольку не она, а Роза пришила красную розетку к лацкану его сюртука.
      Роза гордилась этим, жалобы на судьбу на время приутихли; Камилла тоже воспрянула духом, когда Огюст попросил помочь отобрать скульптуры для Всемирной выставки.
      Он внимательно прислушивался к ее советам, и Камилла была довольна, что он решил показать на выставке «Бронзовый век», «Иоанна Крестителя», «Граждан Кале» и портреты Пруста, Гюго и Далу – он даже не упомянул об обнаженных парах. Ее забавляло, что он выставил бюст Далу, и она решила, что это в отместку – они даже не разговаривали, поскольку Далу упорно добивался заказа на новый памятник Гюго, и, по слухам, небезуспешно.
      Но она досадовала – опять он с головой ушел в работу. Он работал лихорадочно, набирал много частных заказов, лепил их только для себя, ища все новые приемы изображения, и все не относящееся к работе только раздражало его. Многие произведения Родена получили на выставке похвальный отзыв, хотя раздавались и критические голоса. «Граждане Кале» произвели фурор. Пресса назвала эту скульптуру «великолепным изображением нашей героической истории, которое найдет путь к сердцу каждого француза-патриота».
      Но были и сложности. У муниципалитета Кале все не было денег на отливку и установку «Граждан», и, пока в Кале обсуждали вопрос о выпуске городской лотереи, скульптура оставалась в подвале. Друзья уверяли, что «Граждане Кале» слишком важный памятник французскому патриотизму, чтобы от него могли отказаться, но ожидание делало Огюста еще более раздражительным и недоверчивым.
      Как-то Буше пригласил его на обед и сказал:
      – Теперь, после выставки почти всех ваших произведений и шума вокруг «Граждан Кале», вы стали знамениты, к вам пришёл успех. Вы будете постоянно в центре внимания.
      Но Огюст сердито воскликнул:
      – Не поэтому ли и памятник Гюго стал притчей во языцех? Я поспешил его выставить и поплатился. Только и разговоров, что я изобразил бедного старика Гюго нагим, словно не таким его создала сама природа. Если это и есть успех, то мне он, пожалуй, ни к чему.
      А тут еще Камилла и Роза артачатся. Ему казалось, что отношения с обеими налажены вполне определенно. С тех пор как Камилла вошла в его жизнь, он знал ее одну и гордился своей верностью. Обе женщины должны быть довольны, считал он, но стоило переступить порог дома или мастерской, где жила Камилла, как он попадал в грозную атмосферу. На них не угодишь, и подчас он делался просто больным.
      Камилла все чаще проводила вечера в одиночестве. Это ее пугало. Раз я терплю сейчас, – думала она, он, видимо, полагает, что я буду терпеть и дальше. Мысль, что она должна делить его с другой, приводила ее в неистовство. И сколько Огюст ни твердил, что она становится отличным скульптором и он поможет ей устроить выставку, как только у нее наберется работ, она все больше сознавала, что кроме собственной работы для него не существует ничего.
      Как-то вечером она бросила ему это обвинение. Огюст был потрясен.
      Он сказал:
      – Что за мысли, дорогая? Разве твоя работа не стояла на почетном месте? И все ее видели. Ее очень хвалили.
      – А «Данаиду»? А «Мысль»?
      – Их тоже. «Данаида» произвела сенсацию. Если ты захотела бы стать профессиональной натурщицей, мне бы стоило большого труда удержать тебя.
      Она промолчала. Ее ранило еще больнее, когда он хвалил ее как хорошую модель, словно как скульптор она ничего не значила. Но разве это выскажешь?
      – Извини, дорогая, что я так занят, но как я могу отказать своей стране?
      – Они отвергнут твою работу, если она не будет отвечать их целям. Как делали уже не раз.
      – Ты несправедлива. Жестока.
      «А ты не жесток?» – подумала она. Сколько горя причинял он ей нежеланием покинуть Розу и тем самым признать ее своей единственной любовью, ей так хотелось высказать ему это. Но она чувствовала, что сейчас, когда дело с памятником не ладится и он раздражен, не время для ультиматумов. Он скорее отпустит ее на все четыре стороны, чем пойдет на уступки.
      Что ему эта Роза? Когда она намекнула ему, пусть уйдет от Розы, он промолчал. Нежно прижавшись к нему, она уговаривала, но Огюст был холоден, как мрамор его статуй.
      – В чем дело? – Камилла почувствовала, как ее сердце бешено стучит рядом с его.
      – Я не жду от тебя помощи в работе, – сказал он. – Мне никто не может помочь. Но я надеялся, что ты меня поймешь.
      – Я тебя понимаю! Понимаю! – Но и он должен ее понять.
      – Себя не переделаешь. Какой есть, таким и останусь.
      Они провели ночь любви, полную слез и примирений. Когда Огюст ушел, Камилла отправилась в мастерскую к Буше. Буше не удивился ее приходу и, скрывая свое раздражение, – Камилла прервала его работу над важным заказом, – сразу перешел к волнующей ее теме.
      – Роза ничего не добьется. Вы гораздо красивее, в два раза моложе.
      – Красивее? Я ее видела. Она все еще хороша.
      – Нельзя и сравнивать. Возможно, Роза в свое время и была красива и, судя по бюстам, которые он с нее лепил, с прекрасной осанкой, что всегда привлекало Огюста, но теперь, по сравнению с вами, – просто уродина.
      – Уродина? Значит, он никогда ее не покинет! Разве вы не знаете, что жалость подчас сильнее любви?
      А в большом мрачном доме на улице Августинцев Роза внушала себе, что лучше сохранить хоть какие-то права на Огюста, чем потерять его совсем. Но прошли месяцы с того дня, как он попросил ее нашить ему на лацкан сюртука розетку ордена Почетного легиона, а куда бы он ни надевал его, ее с собой так и не брал. Роза стала опасаться, что Огюст никогда не сдержит слова, данного умирающему отцу. Если господь не сотворит чуда сейчас – будет поздно. Домой он приходил вое реже и часто отсутствовал теперь и по воскресеньям, и дни эти протекали для Розы мучительно и тоскливо. А когда бывал дома, она не спускала с него глаз. Он повторял:
      – Роза, есть вещи, которые ты не понимаешь. Но она очень хорошо понимала, что у него есть та, другая. Долго ли еще продлится эта связь? Роза знала – ее любовь выдержит все, но ведь жизнь уходит.
      Огюст не забыл о дне ее рождения, пообедал с ней и дал в подарок сто франков на новое платье. Но Роза была печальна. День рождения подтверждал, что она стареет. Не ее вина, что она старше Камиллы.
      Но Роза хотела быть хорошей женой и сказала:
      – Ты продал довольно много скульптур после выставки?
      – Несколько штук.
      – И по лучшей, чем раньше, цене?
      – Да, немного лучшей. Но эти сто франков не значат, что мы можем сорить деньгами. Как я уже сказал Дега и Прусту, мы бедны по-прежнему.
      – Хотя ты и держишь столько мастерских?
      Он печально посмотрел на нее. Бедная Роза, разве может она понять, что ему нужно. Совсем потеряла голову из-за его, как она считает, греховной связи с Камиллой, ревность совсем ослепила ее, даже не видит, насколько это глупо.
      – Говорят, что ты мог бы зарабатывать большие деньги, не будь ты таким упрямым.
      – Кто это тебе сказал? Маленький Огюст?
      – Нет. Маленький Огюст не ходит в мастерскую с тех пор, как ты ему запретил.
      – Я не запрещал. Просто сказал, что если приходит, надо работать наравне со всеми. Но твой сын не любит работать. Даже в армии так и застрял в рядовых. А после армии живет на деньги, что ты ему даешь.
      – Потому что ты не даешь ничего.
      – Да он их пропивает или пытается соблазнить на эти деньги натурщиц. Я бы платил ему жалованье, но пусть работает. Ему не быть художником, хотя рисует он неплохо. А он предпочитает бездельничать, что куда проще. Даже не желает жить дома, должен, видите ли, жить на Монмартре. Ты сама подумай, ведь, работай он в мастерской да живи дома, тебе не пришлось бы платить, чтобы за мной шпионили, обо всем бы тебе сам докладывал.
      Тут Роза расплакалась, и это вконец расстроило Огюста – он был бессилен перед ее слезами. И все осталось по-прежнему – Роза боялась донимать его просьбами, понимала, что это бесполезно.

      Через несколько дней правительственный комиссар общественных работ приказал Министерству изящных искусств установить копию памятника Гюго в Пантеоне, чтобы выяснить, насколько он отвечает своему назначению. Комиссар общественных работ, представляющий город Париж и поэтому, естественно, враг министерства, которое представляло Францию, не сказал, в чем состоит это назначение.
      А министерство, вместо того чтобы поставить в Пантеоне гипсовую модель памятника, которая была на выставке в галерее Жоржа Пти, не послушалось совета Огюста и поручило студенту из Школы изящных искусств сделать копию памятника Гюго, сидящего на скале, из папье-маше. Огюст был приглашен в Пантеон вместе с комиссией от министерства и комиссаром общественных работ.
      Огюст стоял у входа в Пантеон и глазам своим не верил. Копия, сделанная студентом Школы изящных искусств, оказалась бесформенной массой из папье-маше и картона. Фигура Гюго на утесе была как манекен в витрине магазина. Памятник установили слишком высоко, без учета перспективы. Сама же манера исполнения, лишь кое-как передающая внешнее сходство, была явным подражанием идолу Школы изящных искусств Бугеро. Огюст подумал, что никогда в жизни не видел ничего более отвратительного. У него потемнело в глазах. Они осквернили и Пантеон и его произведение.
      Несколько минут царило полное молчание. Затем председатель комиссии министерства извинился перед комиссаром общественных работ.
      – Памятник еще не совсем закончен, в законченном виде он будет выглядеть прекрасно.
      Комиссар сказал:
      – Могут возникнуть и другие трудности. И тут Огюст не выдержал:
      – Это невозможно. – Ему хотелось крикнуть, что это вульгарно, бесстыдно, непристойно, но он боялся напугать их. Он просто сказал:
      – Работа студента чересчур примитивна, декоративна, словно гигантский плакат. Для Мулен Руж, может, и сойдет, но для Пантеона – ни в коем случае. И потом памятник установлен слишком высоко.
      – Слишком высоко? – повторил комиссар. – Он установлен в соответствии с указом об общественных памятниках. Вот только поймут ли его?
      – Конечно, нет, – сказал Огюст. – Скульптура, в отличие от живописи, обозрима со всех сторон, поскольку скульптор вкладывает свое искусство в создание произведения в целом – анфаса, профиля и спины. А это не скульптура, а живопись.
      – Я согласен, – сказал комиссар. – Это неуместно. Многие скульптуры мосье Родена я сам желал бы приобрести, но эта никак не подходит для Пантеона.
      Огюст ждал: возможно, комиссар все-таки понял его замысел.
      Комиссар сказал:
      – Мосье Роден, ваше толкование образа Гюго драматично, и когда смотришь на него, взгляд не отдыхает. Гюго у вас слишком напряженный, слишком обнажен. Это не отвечает нашим замыслам. Мы ценим ваши усилия, но хотели бы получить нечто такое, на что наши сограждане смотрели бы без смущения.
      Огюст молчал. Он уставился на свои руки, словно это они его предали. Пантеон дохнул на него могильным холодом. Не дожидаясь дальнейших замечаний, он бросился вон. На улице начинался дождь, но он не мог вернуться в мастерскую и несколько часов бродил по набережным; он промок до нитки, все тело ломило от холода. Ледяной ветер пронизывал насквозь, а он все ходил и ходил. Смотрел на знакомые баржи, укрывшиеся под мостами от ливня. Сегодня даже на Новом мосту ни одного рыбака.
      Придется упрятать памятник Гюго в сыром подвале у привратника, где он будет распадаться на части, как труп.
      Огюст все шагал и шагал по набережной.

      Когда через неделю Пруст пришел в мастерскую на Университетской, Огюст был бледен и равнодушен. После надругательства над памятником Гюго он не мог ни на чем сосредоточиться.
      Пруст сказал:
      – Вы знаете, я вам друг, дорогой мэтр.
      «Мягко стелет», – подумал Огюст, а вслух произнес:
      – Знаю, Антонен. Вы-то в этом вполне уверены. Пруст пропустил замечание Огюста мимо ушей, помедлил, словно набираясь решимости, и, наконец, спросил:
      – Комиссия вам уже написала?
      – О чем?
      – О памятнике Гюго. Они очень огорчены осмотром на прошлой неделе.
      – Огорчены? А я, думаете, нет? Копия, которую они сделали, отвратительна.
      – Знаю. Это не ваша вина. Поверьте мне, они вам сочувствуют. Но факт остается фактом, они решили, что помещать обнаженную фигуру Гюго в священном Пантеоне немыслимо. Комиссар, за которым решающее слово, сказал, что он неуместен в Пантеоне.
      – Видимо, за всем этим опять стоит Гийом.
      – Многие, не только он. Комиссар слышал, что, когда ваш Гюго выставлялся в галерее, было много протестов.
      – Гюго не был святым.
      – Но люди испытывали смущение, глядя на вашего Гюго.
      – И я испытывал, глядя на живого Гюго. Но это не относится к делу. Разве кто-нибудь смущается, глядя на Венеру Милосскую и другие обнаженные античные статуи?
      – Мы не знали их как живых людей.
      – Но разве обнаженный Гюго – такое постыдное зрелище? – воскликнул Огюст. – Ведь сам Гюго гордился своей мужественностью. Или он занимался любовью в одетом виде?
      И прежде чем Пруст успел ответить, Огюст указал на гипсовую модель:
      – Взгляните на его торс – гладкий и крепкий, как скала, – это воплощение человеческой силы. Гюго остался бы доволен.
      – Не отрицаю, фигура великолепна. Но они хотели бы видеть Гюго более похожим.
      – Изображение – это не область скульптуры, а область литературы.
      – Дорогой мэтр, вы же сами говорили, что памятник Гюго должен быть предназначен для широкого обозрения.
      – Итак, вы отдали меня в руки моих врагов, позволив Школе изящных искусств соорудить копии моей гипсовой фигуры Гюго из картона и папье-маше. Моне был прав, отказавшись от ордена Почетного легиона. Вы дали его мне, чтобы связать по рукам и сделать покладистым.
      – Я ваш друг, но Институт все еще возглавляет официальное французское искусство, и мы в министерстве должны быть осторожны.
      – Почему мне дали орден? По ошибке, наверное.
      – Так и говорят в Институте и Школе изящных искусств. А в Академии утверждают, что ваш памятник Гюго – позор. Мы должны это опровергнуть.
      – Опровергнуть? Чепуха. Лекок так и назвал «Гюго» – голым и сказал, что я на правильном пути.
      – Лекок был прекрасным учителем, но в официальных кругах к его мнению не прислушиваются.
      – Лекок был прав. А этих студентов-скульпторов надо посылать в школы, где учат набивать чучела, там они постигнут иконографию, которой вы поклоняетесь.
      – Я не поклоняюсь. Дело в том, что сейчас идет борьба за то, чтобы дать вам возможность оправдаться.
      – Оправдаться? – Это оскорбило Огюста.
      – В министерстве очень обижены на вас за «Врата ада». Поговаривают о том, чтобы потребовать с вас деньги, если вы их вскоре не закончите.
      – Я уже потратил на «Врата» больше, чем получил.
      – Они хотят получить «Врата».
      – Разве Музей декоративных искусств уже начали строить? Ну хоть заложили фундамент?
      – Министерство заявляет, что дело в принципе, надо выполнять условия договора. Но у меня предложение, которое, как мне кажется, может всех примирить. Оденьте Гюго, поставьте во весь рост, и тогда его примут. Так мне сказали. А если министерству понравится ваш «Гюго», то и с «Вратами» образуется.
      – Я прикрою ему бедра. Как Христу. Но не больше.
      – Этого недостаточно. Мэтр, как с вами трудно!
      – Трудно? А как быть с этим? – Он указал на памятник, к которому не мог притронуться. – Что мне с ним прикажете делать? Господи! Мало я натерпелся с живым Гюго!
      – Если вы его задрапируете, памятник будет установлен в Люксембургском саду. Считают, что там он больше подойдет.
      – Я не согласен.
      – Подумайте. Не спешите.
      – Нет. – Гюго не шел на компромиссы, и он на них не пойдет.
      – Прошу вас. Идут разговоры о Далу.
      – Закажут памятник вместо моего? – Огюста это задело.
      – Весьма возможно. Далу знаком с важными официальными лицами, у него есть друзья в Школе – он там учился, как вам известно. Обдумайте все. Я уверен, вы сумеете найти новое решение, подходящее для Пантеона. Я могу уговорить министерство подождать, но не слишком долго. Хватит неприятностей с «Вратами».
      «Врата»! Да разве расскажешь кому, что сколько фигур он ни лепит, их требуется все больше и больше? «Ад» занимал немало места, когда он только начинал работу, а теперь, с годами, приобрел чудовищные размеры, и он должен, насколько позволит талант, передать все его многообразие. Но чтобы быть скульптором, выполняющим официальные заказы, нужно стать проституткой, рабом, горько думал Огюст, или буржуа, имеющим родственников в бюрократическом мире. Не надо было соглашаться на государственные заказы. Оставаться бы в безвестности, работать в одиночестве, покое, лепить так, как следует лепить и как он должен лепить, чтобы никто не вмешивался в его работы, никто не указывал ему и не осуждал; ни перед кем ни за что не быть в ответе – только перед самим собой. Он схватил железный прут, чтобы разбить «Гюго», и воскликнул:
      – Вы хотите, чтобы я изменил «Гюго», – вот самый быстрый способ!
      Но Пруст выхватил прут у него из рук.
      – Нет, нет, Огюст. Я хочу, чтобы вы лишь немного изменили его. А ваша несдержанность будет только на руку Далу.
      Он не вырвал у Пруста железный прут. Приступ ярости прошел. Проводив Пруста до двери, Огюст сказал:
      – Я подумаю о вашем предложении.

      Вечером Огюст спросил Розу, как быть. Роза сказала, что человек он не богатый и деньги ему нужны, но у нее немного сэкономлено на хозяйстве, и, если это его выручит, пожалуйста, она отдаст их, лишь бы он мог продолжать работу. Огюст рассердился– зачем она все копит. Но в то же время обрадовался, поблагодарил ее и велел хранить сбережения, пока он не решит, что делать.
      На следующий день он рассказал Камилле о предложении Пруста. Камилла была возмущена решением министерства, но сказала, что он должен сделать новую статую Гюго.
      – С твоим талантом, Огюст, нет невыполнимого. «Это не комплимент, – подумал он, – она права».
      И когда она добавила: «Разве мертвым не безразлично, где они похоронены?» – он ответил: «Гюго не безразлично».
      – Значит, надо сделать два памятника Гюго, – сказала она, – и тогда Далу потерпит поражение и тут и там.
      Огюст признал, что в ее словах много разумного, и снова воспрянул духом. Через несколько дней он сообщил Прусту, что попробует сделать памятник Гюго для Пантеона – фигуру во весь рост, в полном облачении. Пруст был очень обрадован и тепло обнял Родена.
      Затем начались переговоры с министерством по поводу двух памятников – нового для Пантеона и старого, частично задрапированного, для Люксембургского сада. Возникла обычная проволочка из-за условий договора, но Огюст принялся за дело.
      Однако у него не было желания делать фигуру Гюго во весь рост и полностью одетым, и он вернулся к работе над первоначальным вариантом памятника. Задрапировал фигуру от талии и ниже таким образом, что плавная линия драпировки, словно морская волна, охватывала камень и фигуру поэта. После чего пригласил Пруста взглянуть на памятник.
      Пруст сказал:
      – Солидно, вполне прилично, для сада должен подойти. А как подвигается новый памятник?
      – Никак, – мрачно ответил Роден. Но Пруст настаивал – пусть покажет.
      Фигура Гюго в полном облачении стояла на традиционном пьедестале; сходство было полным. Пруст внимательно осмотрел скульптуру и сказал:
      – Гюго – это не просто художник, это олицетворение Франции, Франции непобедимой и героической. – Огюст подумал, разве можно когда-нибудь узнать всю правду о человеке, когда память людей ненадежна и склонна к преувеличениям.
      – Это очень плохо, не правда ли? – спросил Огюст.
      – Не так уж плохо, – ответил Пруст. – Снова видишь его живого. Продолжайте, и вы найдете нужное решение.
      Посещение Клода Моне принесло Огюсту облегчение. Моне пришел по делу.
      – Огюст, я собираю деньги на покупку «Олимпии» Мане у его вдовы. Мы хотим передать «Олимпию» Лувру, чтобы она стала достоянием всей Франции.
      Огюст пессимистично заметил:
      – Лувр не возьмет. Она слишком реалистична.
      – Нужно попытаться. Многие уже дали деньги: Дега, Писарро, Фантен, Лотрек, Пруст, Хэнли, Каррьер, Ренуар, Гюисманс, Пюви де Шаванн …
      – И Роден, – перебил Огюст, улыбнувшись впервые за долгое время.
      – Сколько?
      – Двадцать пять франков. Это немного, но я хочу, чтобы мое имя тоже было в списке.
      Хотя Моне и сам был знаком с нуждой, он не скрыл удивления.
      Огюст объяснил, уж Моне-то его поймет:
      – Больше не могу. Заказ на Гюго под угрозой, а я и так уже залез в долги с «Гражданами» и «Вратами». Я буду поистине безумцем, если еще когда-нибудь возьмусь за общественный памятник.
      – А что с памятником Клоду Лоррену? Это один из немногих художников, который мне по-настоящему нравился.
      – Он почти закончен. Но вот увидишь, заказчик, муниципалитет города Нанси, найдет, к чему придраться, и будет чинить всякие препятствия. Уж это неизбежно.
      – Мне нравится твой Клод Лоррен. Настоящий портрет художника за работой, рисующего то, что он любил: солнце, свет и воздух. Он правдив.

      В том-то все и дело. Лоррен был маленький, приземистый; круглолицый, с несколько выпуклыми глазами, вечно высматривающими что-то вдали, и сам вечно в движении, в поисках новых пейзажей, – таким и изобразил его Огюст, чем и вызвал недовольство граждан Нанси. Карно, который все еще оставался президентом Франции, торжественно открыл памятник в июне 1892 года на главной площади города при большом стечении народа. Пока он произносил речь о Клоде Лоррене как об «одном из славных самородков Франции и одном из великих сынов города Нанси», толпа внимательно слушала его и громко аплодировала, но как только президент отбыл, принялась издеваться над памятником и бросать в него камни.
      Критика памятника продолжалась и после возвращения Огюста в Париж.