В то утро Огюст ожидал инспектора из Школы изящных искусств и очень волновался. Прошел год после смерти Папы, и весь год он не разгибаясь работал над «Вратами ада», но до завершения было все так же далеко. Кое-что, правда, было сделано. Решена была окончательная композиция, и подготовлено множество фигур.
      Он стоял в дверях просторной мастерской на Университетской – отсюда было удобнее всего обозревать «Врата». Они возвышались пред ним: законченные фигуры Уголино, Паоло и Франчески, Блудного сына и множество других – мятущиеся, сплетенные в муках тела любовников; глядя на них, он думал, что бы ни сказал инспектор, год не прошел зря. В этих обнаженных фигурах он достиг новой выразительности, Обнаженные тела, которые теперь ласкали его глаз художника, – существа потустороннего мира, их терзали жестокие демонические страсти, плоть пожирала плоть.
      И вдруг его радость померкла. Вернулись тяжелые предчувствия. Инспектор будет придираться-это ясно. Большая школа была его извечным врагом, и хоть жизнь и ушла вперед, Школа оставалась оплотом классицизма, рядящего наготу в тогу отвлеченной, оторванной от жизни утонченности, а его «Врата» – настоящая оргия чувственности. Он посмотрел на тимпан над «Вратами». Фигура, которую он создал по мотивам Данте и назвал «Поэт», не получилась. В позе сидящего – локтем он опирался о колено, рукой подпер подбородок – не чувствуется напряженности мысли. Человек погружен в задумчивость, но ему чего-то не хватает. И менять что-либо до прихода инспектора уже поздно.
      А все из-за того, что он был слишком занят, размышлял Огюст. Они переехали в новый дом, который Роза обставила с простотой и строгостью в соответствии с его указаниями и советами. Маленький Огюст проводил с ним все дни в главной мастерской и выполнял под наблюдением отца важные поручения: покупал глину, гипс и другие материалы. «Иоанн Креститель» стал собственностью Люксембургского музея, а «Бронзовый век» установили в Люксембургском саду, хотя с Огюстом не посоветовались и поставили статую в глухой части сада – там, где он играл когда-то ребенком. Готовы скульптурные портреты Хэнли и Легро и ряд частных заказов, но, как только он заработал столько, что мог оплатить расходы по «Вратам», от остальных заказов он отказался.
      С большой неохотой, по необходимости, Огюсту пришлось взять в помощники учеников: Роберта Браунинга-младшего, сына Роберта и Элизабет Браунинг, избравшего в области искусства скульптуру, а не литературу, поскольку тут его опередили родители; Баден-Поуэлла – живого, не лишенного способностей юношу, сына известного английского ученого; Жюля Дюбуа, которому было уже за тридцать, ставшего первым помощником Родена и добившегося признания-он работал в манере учителя, – и нескольких других учеников, выполнявших всю подсобную работу.
      Мастерская на Университетской постепенно заполнилась и натурщиками, которых Огюст подбирал для фигур «Врат». Женщины в большинстве были пышные, а мужчины, напротив, подбирались с мускулистыми, подвижными телами. Огюст не нанимал больше натурщиков-итальянцев, таких, как Лиза, Пеппино или Сантони; он обратился к французам не потому, что считал их более надежными или более красивыми, просто они серьезнее относились к деньгам и больше дорожили хорошо оплачиваемой работой. День начинался с того, что мэтр выстраивал в ряд обнаженных натурщиц и заставлял их прохаживаться перед ним.
      Мужчин он тоже выбирал в движении. Все натурщики, и женщины и мужчины, должны были расхаживать по мастерской без всякого стеснения, иначе мэтр не мог их лепить. В мастерской часто бывало нетоплено, негде было присесть отдохнуть, но редко кто отказывался от работы: платили за терпение и послушание на совесть.
      С беспокойством думая о приходе инспектора – да и придет ли вообще, – Огюст оглядывал мастерскую и сознавал, что может гордиться: его мастерская теперь одна из самых людных в Париже. Но он не был доволен собой. Бюсты Гюго, обернутые влажными тряпками, стояли на улице Данте все еще незаконченные. Он не знал, сколько потребуется времени, чтобы завершить «Врата». Чем больше он вглядывался, тем больше видел недостатков, требующих доделки.
      Он начал было диктовать перечень исправлений маленькому Огюсту, но тот через минуту уже не успевал записывать указания отца. Юноша говорил косноязычно, писал с ошибками и легко отвлекался, особенно когда рядом прохаживалась хорошенькая натурщица. Огюст вздохнул и замолчал. «Придется завести секретаря», – с беспокойством подумал он. Жизнь его все больше усложняется. Найти бы только человека, на которого можно положиться, такого, который взял бы на себя руководство мастерской.
      – Можно мне теперь уйти, мэтр Папа? – спросил маленький Огюст.
      Огюст подозрительно посмотрел на него.
      – Ты ведь знаешь, сегодня ответственный день. Я жду инспектора. Все должно быть в порядке.
      – Все и так в порядке. Я поставил «Врата», как ты указал.
      – Зачем тебе надо уйти? Спешишь к девушке?
      – Нет, мэтр Папа. – К натурщице?
      – Нет-нет! Мама хочет, чтоб я помог ей выбрать мебель для гостиной.
      Огюст не поверил, но сказал:
      – Я же сказал, что у нас довольно мебели. Не собираюсь я жить, как король.
      Маленький Огюст пожал плечами, избегая отцовского взгляда; а через мгновение, когда Огюст отвлекся, передвигая «Врата» на другое, более выгодно освещенное место, юноша исчез из мастерской.
      В мастерской от него никакой пользы, с грустью подумал Огюст. Парню было скучно в школе, а в мастерской еще скучнее, только и ждет случая удрать. Все это печально и малоутешительно.
      Вот если позировала особенно привлекательная натурщица, маленький Огюст охотно оставался в мастерской. Отец запретил сыну завязывать знакомство со своими натурщицами. Мальчику только восемнадцать – совсем еще ребенок!
      Думы Огюста прервал его любимый помощник Жюль Дюбуа:
      – Мэтр, инспектор пришел.
      Инспектор из Школы изящных искусств, мосье Габриэль Пантен, представился и ждал, что скажет скульптор.
      Стройный, темноволосый мужчина, инспектор оказался гораздо моложе, чем ожидал Огюст; ничто не ускользало от внимательного взгляда его карих глаз. Скульптор подвел его к «Вратам».
      Наступила длительная пауза: инспектор столь пристально рассматривал «Врата», что Огюст забеспокоился.
      – Они еще не закончены, не так ли? – спросил инспектор.
      – Нет. Это рабочая модель. – При мысли, что он опять во власти Школы изящных искусств, Огюсту стало не по себе.
      – Сколько еще потребуется времени, как вы полагаете?
      – Год. Два. Может быть, три.
      – Вы говорили то же самое три года назад.
      Как объяснишь инспектору, что тогда он и сам в это верил, а вот до сих пор блуждает в темноте, мучается в собственном аду.
      – Несколько лет ничего не значат. Музей декоративных искусств ведь не закончен.
      – Школа изящных искусств считает, что нужно назначить окончательный срок, раз и навсегда.
      – Но я не получал больше денег. Вы тоже не выполняете свои обязательства.
      – Вот как? – На лице инспектора появились удивление и даже легкое смущение. – За последние годы у нас было столько смен кабинетов, видимо, отсюда и недосмотр.
      – Из-за этой работы я влез в долги.
      – Печально, но это не должно вас беспокоить.
      Огюст чуть не вспылил, хотелось послать инспектора и всех чиновников ко всем чертям, сказать, что он не пропадет и без них. Но мысль об отказе от работы над «Вратами» была невыносима, а тут без официального одобрения не обойдешься. Во что он только впутался! Надо уметь хитрить, а он слишком прямолинеен. Огюст стоял в угрюмом молчании. Габриэль Пантен осмотрел мастерскую, где кипела работа.
      – Вы работаете здесь и над другими вещами?
      – Да, – отрезал Огюст. – Но «Врата» – главное.
      – Если вы получите следующую сумму, скажем, через месяц, сколько понадобится времени, чтобы закончить?
      – Три года. Не больше. Если мне заплатят сполна. Я обещаю.
      Инспектор смягчился, улыбнулся и сказал:
      – Фигуры прекрасны. Они выгодно отличаются от холодных обнаженных классических скульптур. Ваши «Врата» передают подлинную атмосферу ада. В них таится нечто мрачное, они вызывают ужас, ваш замысел грандиозен. Мне не нравится сидящий наверху поэт, но Уголино с ввалившимися глазами несомненно хорош – в нем есть что-то влекущее и одновременно пугающее.
      Огюст проговорил, запинаясь от изумления!
      – Но мне казалось, Школа, ее взгляды…
      – Меня направил к вам Антонен Пруст. – Вот как!
      – Идя к вам, я боялся увидеть огромную фреску, населенную беспорочными Венерами и Аполлонами, угодившими в ад по недоразумению. А вместо этого, как правильно сказал Буше, ваши ню действительно голые. Это не какие-то сонные, безгрешные, академически правильные фигуры, а свободные, в непринужденных позах, чувственные тела. Ничего удивительного, что провинциалы шокированы. Ваш «ад»– это вихрь мучительной, корчащейся от боли похоти. Он будет поражать, но и приковывать к себе внимание.
      – А как насчет оплаты? – пробормотал Огюст.
      – Это настоящее произведение искусства. Я внесу предложение о немедленной выплате вам дополнительной суммы.

      Инспектор Габриэль Пантен сдержал свое слово. Вскоре Огюст получил очередную сумму – три тысячи франков, а когда вслед за ней последовала третья выплата, в четыре тысячи, он уже твердо знал, что будет и еще, хотя к тому времени получил в общей сложности больше, чем было условлено. И он молил про себя: «Господи, дай мне силы оправдать это доверие». Его озадачило такое великодушие, но Буше разъяснил: по Парижу ходят слухи, будто роялисты-клерикалы сговариваются уничтожить «Врата ада», и слухи о заговоре всколыхнули общественное мнение и увеличили число сторонников «Врат».
      – Неизвестно, откуда эти слухи, – сказал Буше, но в глазах его зажглись лукавые огоньки, когда он заговорил о том, что у «Врат» теперь куда больше защитников, которые желают их завершения. – Теперь можете не спешить. Я уверен, что вы получите еще деньги и сможете работать над «Вратами» с присущим вам усердием. Хоть всю жизнь, если хочется. Можете хоть четыре раза все переделывать.
      Огюст сердито ответил:
      – Господи! Думаете, я развлекаюсь? – Широким взмахом руки он указал на «Врата» и груды фигур, заполонивших мастерскую. – Думаете, мне нравится работать до изнеможения?
      – Вы действительно совсем угнетены, – заметил Буше.
      – Прибавьте-самим собой, дорогой друг. Худший вид угнетения.
      – Вы слишком перегружены. Может, снимете часть груза?
      – Что вы хотите сказать?
      – У меня есть студентка, которая хочет у вас учиться. Молодая женщина, Камилла Клодель, талантливая, честолюбивая, усердная и…
      – Я не хочу учениц. Хватит с меня забот с натурщицами. А теперь еще маленький Огюст и другие из учеников, помоложе, пялят на них глаза.
      – Не позволяйте им расхаживать по мастерской в голом виде.
      – А как тогда добьешься естественности? – Огюст был огорчен. – Нет, Буше, я знаю, вы желаете мне добра, но женщину в ученицы мне не надо.
      – Она очень талантлива.
      – Почему же она не хочет учиться у вас?
      – Говорит, что хочет работать только с Огюстом Роденом, ни с кем другим.
      Огюст проворчал:
      – Нет времени. У меня и так много учеников.
      – Она может и позировать. Девушка очень привлекательная. По-моему, вас заинтересует ее фигура и голова.
      – Посмотрим, – нетерпеливо сказал Огюст, не зная, как отделаться от Буше. – Как, вы говорите, ее зовут?
      – Камилла Клодель. Она училась у меня, но, увидев ваши работы, считает мои просто безделушками.
      – Мне нужен секретарь. Пусть придет завтра. На пять минут. Она образованна?
      – Пожалуй, даже слишком для женщины, да еще молодой.
      – Хороший секретарь мне необходим.
      – Может быть, в этом она вам тоже поможет, в отплату за учение.
      – Я не беру на себя никаких обязательств, – резко сказал Огюст, – у меня и так много учеников. – И вдруг его осенило – понял, что не удовлетворяло его во «Вратах». – Времени у меня в обрез. Пусть зайдет завтра на пять минут. Запомните. Это все. – Он повернулся к фигуре поэта на тимпане. Фигура была слишом хрупкой. А для тимпана «Врат» нужны мощные, трагические фигуры, которые станут ключом для всей композиции. – Где маленький Огюст? – крикнул он. Но никто не знал. Ему бы сейчас Пеппино и Сантони. Хорошие модели – вот что ему нужнее всего. Он так ушел в свои думы, что забыл проститься с Буше.

      Огюст очень удивился, когда назавтра Буше привел Камиллу Клодель, Он совсем забыл о ней, работая над фигурой поэта. Маленький Огюст позировал, но фигура сына была юношески слабой, недоразвитой. Да еще, как на грех, сын опоздал на сеанс и никак не мог сосредоточиться, заглядываясь на новеньких натурщиц. Огюст не любил, когда его прерывали, беспокойства сегодня и так уже больше чем достаточно, но внешность Камиллы поразила его.
      Она красива, подумал он, ощутив внезапное волнение. После Мадлен у него было несколько возлюбленных, и все они были привлекательны, но меркли рядом с этой молодой женщиной. Сколько в ней изящества, элегантности. Какая великолепная осанка и голова. В чертах лица столько гармонии. Глаза светлые, серо-голубые, как на изумительных портретах Боттичелли. Его вдруг охватил страх. Последние месяцы он трудился, как отшельник в пещере, лишь время от времени забываясь с Розой – другие были как лекарство, раз в неделю, чтобы стимулировать кровообращение и восстановить энергию, – а появление этой молодой женщины напоминало ему, что он еще мужчина, полный страстей и желаний.
      Когда Буше представил ее, он лишь коротко кивнул и сказал:
      – Доброе утро.
      – У Родена плохие манеры, Камилла, но он действительно очень занят, – сказал Буше.
      Она ответила ясным, решительным голосом:
      – Мне нет дела до его поведения. Я хочу у него учиться.
      Маленький Огюст смотрел на нее завороженным взглядом; Огюст раздраженно приказал сыну проверить количество мрамора, сложенного во дворе.
      – Мадемуазель, откуда вы знаете, что вам нужно учиться? – спросил Огюст.
      – Нелепый вопрос, – сказала она. – Разве мосье Буше привел бы меня, если бы считал это пустой тратой времени? Он ведь тоже занятой человек, мосье.
      Буше согласно кивнул, и Огюст сказал:
      – Возможно, но учеников у меня достаточно. Вы можете работать секретарем?
      – Но это же глупо! – воскликнула она.
      – Глупо? – Огюст смутился.
      – В своей мастерской вы лепите прекрасных, свободных женщин, а когда женщина хочет быть самостоятельной в жизни, вы против, мосье Роден. Я скульптор, а не секретарь. Разве мосье Буше не говорил вам?
      – Мне нужен секретарь.
      Они молча созерцали друг друга. Она слишком красива, чтобы быть скульптором, решил он, и слишком благородна для натурщицы или даже секретаря.
      Перед ней стоял коренастый, энергичный мужчина средних лет в длинной белой рабочей блузе скульптора, напоминавший ей средневекового резчика по камню, изображение которого она видела на одном из больших соборов. Широкие мускулистые плечи, сильные рабочие руки, большие, мощные кисти и гибкие, искусные пальцы с квадратными ногтями. Он смотрел на нее строгим взглядом, а руки его, хотя она и оторвала его от работы, все поглаживали глину. Они ласкали незаконченную фигуру, словно тело любимой. Камилла вспомнила руки микеланджеловского «Моисея» и «Давида» – властные, наделенные титанической силой. А когда руки Огюста непроизвольно сжались в кулаки, словно он готовился к бою, она представила себе его работающим оголенным по пояс – Вулкан, раздувающий кузнечный горн. Нет, пожалуй, своей густой рыжей бородой он, скорее, напоминает Мефистофеля. Он сжигал ее своим презрительным взглядом, словно решил испепелить.
      Негодуя, что мэтр словно вынуждает ее оправдываться, она сказала:
      – Я начала работать с глиной в тринадцать лет.
      Он ответил:
      – Моя мастерская не для дилетантов, это серьезное дело.
      Теперь она рассмотрела его высокий покатый лоб, густые рыжие волосы, чуть тронутые сединой, ясные синие глаза и как он близоруко щурится; наклоняя голову вперед. Ей вдруг захотелось лепить его.
      – Мосье Роден, – сказала она, – я говорю вполне серьезно. Я бы с удовольствием сделала ваш бюст.
      – В скульптуре нет места удовольствию. Ваяние-тяжелый труд.
      – Поэтому вы хотите меня унизить? – сердито спросила Камилла. Глаза ее блеснули, нежное лицо стало решительным. – Конечно, мэтр, я могу помогать вам в качестве секретаря, но я должна и лепить.
      – И если понадобится, подметать мастерскую, – добавил он.
      – Если понадобится, – повторила она.
      – И убирать глину, гипс и всякий мусор за другими?
      – Да.
      – И никогда не жаловаться?
      – Никогда.
      – Работать по многу часов подряд. Иногда допоздна и по воскресеньям.
      – Сколько потребуется.
      – Вы хотите сказать, мадемуазель, что вас не интересуют молодые люди?
      Она вспыхнула и хотела было сказать: «Не ваше дело», – но Буше перебил ее:
      – Дорогой Роден, не слишком ли вы суровы?
      – Нет. Я не хочу брать в мастерскую женщину, а потом потерять ее из-за любовной истории, как раз когда она научится мне помогать.
      Камилла спокойно сказала:
      – Это не должно беспокоить вас, мосье.
      Но теперь Огюст испытывал смятение. Чем дольше эта девушка стояла перед ним, тем труднее было оторвать от нее взгляд. Тонкое лицо Камиллы было именно тем чудом, о котором он всегда мечтал. Ее улыбка наполняла его радостью. Он удивлялся своему волнению. Это просто смешно. Он стар для нее. Семейный человек. Он сказал:
      – Помимо всяких прочих обязанностей вам еще придется без конца переделывать свои вещи.
      – Я готова делать все, что делают другие, мэтр.
      – Очень хорошо. Можете начать на следующей неделе. Скажите маленькому… Нет, приходите прямо ко мне, и я покажу вам, что делать.
      – Спасибо, мэтр. Я очень благодарна. Я… Он прервал ее, предупреждая:
      – Это только испытательный срок, мадемуазель. По правде, я не верю, что женщина может стать хорошим скульптором. В особенности молодая. – Увидев, как она огорчилась, он добавил: – Ну, во всяком случае, можете попробовать, если вы намерены работать упорно… – Она с готовностью кивнула, и он сказал:– Запомните мои слова: ваяние – труд, тяжкий труд, а не удовольствие. Искать удовольствие в искусстве – удел дилетантов. А для меня нет ничего хуже, мадемуазель, чем видеть у себя в мастерской дилетантов.
      Он не потрудился проводить Камиллу и Буше до двери. Было бы лучше, если бы она не оказалась такой красивой. И такой молодой – почти вдвое моложе его. Он стал себя убеждать, что красота тут ни при чем, а волнение, которое он испытывал рядом с ней, лишь от желания ее лепить.

      Чтобы доказать Огюсту, что он не напрасно взял ее в ученицы, Камилла работала вдвое больше других. Она исполняла все, что требовал Огюст: подметала и убирала мастерскую, успевая делать наброски и лепить, строила каркасы и подмостки. Был только один порог, которого она не решалась перешагнуть: Камилла не позировала. Огюст не просил, и она была благодарна ему; мысль об этом приводила ее в смущение – позировали в мастерской главным образом обнаженными, а к этому она еще не была готова.
      Большинство учеников-будущих скульпторов – позировали, чтобы научиться этому, но Камиллу Огюст освободил, оправдываясь тем, что она не профессиональная натурщица, как другие девушки, работающие в мастерской.
      Время от времени он давал ей те или иные указания, а в общем почти не обращал на нее внимания, но она чувствовала, что он непрерывно за ней наблюдает. Часто она очень уставала, рабочий день был длинным, а ей полагалось делать все наравне с мужчинами: перетаскивать бюсты, взбираться по шатким, непрочным подмосткам или подавать мэтру инструменты.
      Тяжелее всего было одиночество. Все были с ней очень вежливы и очень официальны. Никого не удивляло, что красивые молодые женщины позируют, но то, что такая хорошо воспитанная барышня всерьез занимается ваянием, казалось странным. По каким-то неуловимым признакам она чувствовала, что стала отверженной. Она работала в неприбранной, загроможденной мастерской, а в душе рос протест. Зачем ей все это? Мастерская Родена, о которой она так мечтала, стала для нее тюремной камерой, где ее никто не понимал. Мастерская стала для нее не центром вселенной, а местом, где она несчастна и одинока.
      Однажды в отчаянии от бессмысленности своих занятий Камилла начала лепить Родена, работающего над «Вратами». Вначале у нее не было и в мыслях показывать ему свой опыт – просто надо было лепить что-то, но, по мере того как голова обретала форму, работа поглотила ее, и она стала втайне надеяться на одобрение мэтра. Огюст как раз нашел новое решение для тимпана «Врат» – три мужские фигуры, которые он назвал «Три тени», и решил вынести на передний план; он работал исступленно, и настроение улучшилось.
      Как-то утром Камилла, довольная тем, что мэтр, поглощенный работой, забыл о ней, напряженно лепила, спеша закончить портрет, как вдруг за спиной у нее раздался кашель. Она обернулась – Огюст внимательно разглядывал бюст. Она ожидала, что он безжалостно раскритикует ее работу, но он только сказ зал:
      – Нос великоват, и рот слишком тонок, а глаза без выражения, но вы еще молоды, еще научитесь передавать правду, не льстя модели. Однако рука у вас верная, да и туше недурно.
      Он стал уделять ей особое внимание. Подбадривал ее, поощряя закончить портрет. Те несколько минут, которые он уделял ей ежедневно, стали для нее дороже всего на свете. Но когда после нескольких недель упорного труда – так упорно она еще не трудилась – она решила, что бюст закончен, он сказал:
      – Вы допустили ошибки. – Какие?
      – Изучите модель внимательнее.
      – Я изучила.
      – Возможно, мадемуазель. В таком случае вам не удалось передать ее внутреннее содержание.
      Камилла совсем пала духом и хотела бросить работу над бюстом, но Огюст не позволил. А когда сказала, что хочет помогать ему в работе над «Вратами», как другие ученики, он отказал. И посоветовал не посещать классы живой натуры, где ученики рисовали с обнаженных моделей – мужских и женских.
      Это огорчило ее, а он сказал:
      – У вас развивается способность лепить бюсты. Возможно, это ваше призвание. На этом и нужно сосредоточиться.
      – Но вы никогда не удовлетворены моей работой!
      – Я и своей никогда не удовлетворен. Камилла не поверила – об этом говорил ее пристальный взгляд.
      – Именно так, – сказал он. – Вы видели мои бюсты Гюго?
      – Нет. И не слышала ни об одном, мэтр.
      – Они в другой мастерской. Это тайна. Они сделаны без согласия Гюго и еще не закончены, потому что я недоволен ими. Хотите посмотреть?
      – Очень.
      Он усмехнулся с видом заговорщика, дал ей адрес своей третьей мастерской и сказал:
      – Никому ни слова. Эта мастерская засекречена, о ней никто не знает.
      Страх и волнение охватили Камиллу. Впервые она почувствовала, что мэтр замечает ее и как женщину. Она пообещала:
      – Никто не узнает, мосье.
      – Вы меня не так поняли. Сколько вам лет, мадемуазель? Честно?
      – Двадцать.
      – Я гожусь вам в отцы.
      «Но вы мне не отец», – подумала она и была рада, что это так.
      – Мы будем там работать, мосье Роден?
      – Посмотрим.

      Жалкий вид мастерской неподалеку от острова Сен-Луи удивил и разочаровал Камиллу, Ей понравилось местоположение, но неприятны были грязновато-желтые стены, облупленная краска, выцветшие занавески на окнах, рассохшиеся ставни, беспорядок, кучи материала и пыль повсюду. Никакой романтики, и все, казалось, вот-вот рассыплется в прах.
      Огюст улыбнулся, заметив ее разочарование, и сказал:
      – Я собираюсь снять еще одну.
      – Но у вас уже три.
      – Будет четыре. Мне всегда хотелось мастерскую поближе к площади Италии. Это интересная часть Парижа. И там можно найти уединение.
      – Но здесь можно навести порядок. Будет вполне прилично.
      – Мне все равно, как выглядит мастерская. Это одно тщеславие.
      – А четыре мастерские – не тщеславие?
      – Мне нужен простор. В трех тесно.
      – Но эта так хорошо расположена, мэтр.
      – А я и ее сохраню на всякий случай. Взмахом руки он отмел ее возражения.
      – При новой мастерской будет двор. Я всегда любил дворы. Подождите, покажу вам бюсты.
      Обиженная его резким тоном, Камилла направилась было к двери, но остановилась – ее привлек стоящий в углу бюст. Это был гипсовый бюст прелестной молодой женщины: любопытство Камиллы было задето.
      – Кто это?
      – Не ваше дело, мадемуазель.
      «Он настоящий тиран», – подумала Камилла вне себя от бешенства. Она чуть не умерла от стыда и унижения, но ей страшно хотелось задать ему этот вопрос.
      И теперь, оказавшись в глупом положении, язвительно заметила:
      – Он такой классический. Почти римский.
      К ее удивлению, он не оскорбился, а просто сказал:
      – Вы правы.
      – Вам он не нравится? – спросила изумленная Камилла.
      – Не очень. Я находился тогда под влиянием Каррье-Беллеза и думал о Марии-Антуанетте .
      – У нее необычайно красивое лицо.
      – Моделей с красивыми лицами сколько угодно. – Он сделал нетерпеливый жест, меняя тему разговора. – Но дело не в том. Вот бюсты Гюго. – И снял влажные тряпки с обоих. – Говорите только правду. Будьте безжалостны, если нужно.
      – Конечно. – Она будет так же сурова с ним, как и он с ней. Камилла стояла завороженная. Казалось, на нее смотрит живой Гюго. Папаша Гюго смотрит на свою любимую Францию, богоподобный и такой земной. Она была потрясена. Мэтр говорил, что бюсты не окончены, но она чувствовала, как пульсируют вены на лбу у Гюго. Все черты как живые, выдержанные в гармоничном единстве. Моделировка обоих бюстов была грубой: словно два утеса со множеством расщелин. Отошла в прошлое сентиментальная гладкость, думала она. Округлые полированные поверхности. Ложная искусственность, веками властвовавшая во французских скульптурных портретах, даже у Гудона. Вся во власти эстетического наслаждения, Камилла готова была броситься к ногам мэтра. Как можно обижаться на такого художника! Но все это надо держать про себя. Спотыкаясь, она подошла к единственному в мастерской стулу и села, стараясь совладать с собой.
      – Вам они не нравятся, мадемуазель?
      «Что же делать?» – кричала ее душа. Ему небезразлично ее мнение. Она еще не видела мэтра в такой тревоге– он ждал ее приговора.
      – Я же говорил, что они не закончены.
      – Нет, вы ошибаетесь. Они закончены.
      – Но мне все время приходится менять выражение лица.
      – Потому что у Гюго нет постоянного выражения, оно все время меняется.
      – Меняется? – Он внимательно смотрел на нее. Почему это не пришло ему в голову?
      – Да. И, однако, – Камилла осторожно подбирала слова, стараясь не выдать, как бешено бьется ее сердце, – каждый бюст точно передает выражение, характерное для Гюго.
      – Вы его знаете? – спросил Огюст, внезапно обеспокоившись.
      – Только по книгам. А вы, мэтр?
      – Немного. Вам он нравится?
      – На мой взгляд, его поэзия слишком романтична, но мне нравятся «Отверженные», это замечательная книга. Вы читали ее?
      – Не до конца, – с сожалением признался Огюст. – Нет времени.
      – Но я предпочитаю Золя, Доде и этого нового, Мопассана, хотя мне не нравится его взгляд на женщин.
      – Если хотите, могу вас познакомить с Золя и Доде.
      – Нет, – отказалась она решительно. – Они меня разочаруют, я уверена. Как почти все великие люди.
      Он слегка улыбнулся, но она оставила эту тему и спросила: