Модный сюртук, серый цилиндр и длинный галстук были взяты напрокат в дорогом магазине на улице Риволи и выглядели совсем как новые. До вечера, когда был назначен прием у мадам Шарпантье, Огюст так часто их примерял, что почти освоился. В парикмахерской он подстриг и завил бороду, она делала его красивым и мужественным.
      Перед самым уходом он стоял и рассматривал себя в зеркало. Мнение Розы его не интересовало: она была в дурном настроении, потому что он не брал ее с собой под предлогом, что это «деловая встреча художников». Господи, да мог ли он взять Розу с собой – с ее красными, изуродованными работой руками, в неопрятном платье, плохо причесанную. Весь ее разговор – это: «мосье», «мадам» да еще из катехизиса. Но на сына его вид произвел впечатление, и, когда мальчик похвастался Папе, Папа сказал:
      – Ты, верно, выглядишь по-господски.
      Папа сидел у кухонного стола, сложив руки на набалдашнике палки и опустив на них подбородок – он привык к такой позе, с тех пор как совсем ослеп, и удивлялся суетливости Огюста. Впервые за много дней Папа поднялся с кровати. Когда маленький Огюст описал ему цилиндр и модный сюртук отца, Папа сказал:
      – Вот не думал, что мой сын так вырядится. Так говоришь, там будут известные художники?
      – Ничего смешного в этом нет, – ответил Огюст.
      – А я и не смеюсь, – строго сказал Папа и ворчливо спросил: – Ну, кто там будет из тех, что поважнее?
      – Там будут писатели, художники, может быть, один или два министра, – сказал Огюст.
      – Министры? – Папа заинтересовался. – Кто же такие?
      – Мне говорили, что будет Гамбетта.
      – Наш республиканский лев? Опора Третьей республики? – насмешливо спросил Папа, переживавший, поскольку к власти пришли республиканцы, очередное увлечение роялизмом. – Уж не потому ли ты не берешь Розу?
      – Ради бога, Папа, поздно об этом говорить! – воскликнула Роза, как всегда, вступаясь за Огюста, даже когда сердилась на него. Домашние дела и заботы совсем задавили ее: Папа сильно одряхлел за последний год; маленький Огюст еле читал и писал и с нетерпением ждал времени, когда можно будет бросить школу и бежать из ненавистной мастерской. Роза чувствовала, что за последние два года состарилась на добрых десять лет, словно увяла от равнодушия Огюста, но любила его по-прежнему.
      – Мы не должны его огорчать, – сказала она.
      – Нет, – запротестовал Папа, – мне уж недолго жить. Я могу говорить то, что думаю.
      Вам еще очень долго жить, – сказала Роза. – Просто вы огорчены. Папа выслушал все это со слабой улыбкой, ему ведь лучше знать.
      – Мой сын эгоист, настаивал он, – Думает только о своих статуях.
      – И это понятно, – возразила Роза. – Я не умею вести беседу. Я совсем тупица, когда речь идет об искусстве. Он меня стыдится. Возможно, он и прав.
      – Нет, не прав, – сказал Папа. – Только посмотри, сколько он работал! И чего добился к сорока годам? Приглашения на какой-то там прием, где, может быть, на него никто и не посмотрит. Огюст, послушался бы меня, поступил в префектуру, скоро мог бы уже уйти на пенсию.
      Огюст все рассматривал себя в зеркало.
      – Мне пора, – сказал он. – В воскресенье мы все поедем на пикник в Булонский лес. – Он погладил сына по голове, пожал руку Папе, словно и не слышал его слов, и сказал Розе: – Не жди меня, ложись.

      Приближаясь к роскошному особняку на улице Гренелль, Огюст волновался. Хотя и расположенный на левом берегу, это был один из самых привлекательных районов города. Огюст увидел длинную вереницу колясок, въезжающих во двор, и его на секунду охватила паника. Но отступать поздно, он дал согласие. Хорошо, что он приехал в наемном экипаже и на нем сюртук и цилиндр. Тут будут люди, которые могут тратить тысячи только на одежду и живут в таких вот великолепных особняках, имеют собственные выезды, кареты и ландо.
      На него не произвели впечатления скульптуры, украшавшие карнизы и балконы. Сатиры и нимфы состояли из одних выпуклостей и казались бесполыми. Купидоны и голые толстухи облепили фасад и башенки, тяжелые, пышные, перезрелые – все на один манер, не отличишь. Витиевато, подумал Огюст, и совершенно лишено вкуса.
      Он неохотно вошел в роскошно убранную гостиную. Но, увидев продолговатый великолепный зал – настоящую художественную галерею с прекрасными гобеленами, сияющими изящными люстрами из прозрачного тонкого стекла и несколькими картинами Ренуара и Мане, – Огюст улыбнулся, удовлетворенный вкусом супругов Шарпантье. Он понял, что Шарпантье так и купили особняк вместе со всеми украшениями, но гостиная – их собственное детище.
      Огромный зал был заполнен гостями, и Огюст не видел ни одного знакомого лица. Он заметил хозяина и хозяйку, они приветствовали прибывающих гостей. Огюст присоединился к образовавшейся очереди. Шарпантье, которые приобрели широкую известность в качестве издателей, горячих покровителей искусства и радушных хозяев, оказались моложе, чем он ожидал.
      Хозяин, энергичный мужчина приятной внешности, приветствовал всех с искренним удовольствием. Хозяйка, высокая брюнетка, живая, хорошенькая, умело и элегантно носила свое сильно декольтированное платье. Огюсту было неловко в присутствии стольких мужчин и женщин в дорогих вечерних туалетах, которые свидетельствовали об их богатстве и высоком положении. Но отступать было поздно. И когда подошел его черед здороваться с Шарпантье, он представился:
      – Огюст Роден.
      Мосье Шарпантье это имя ничего не сказало, но мадам задумалась на секунду, а потом вспомнила:
      – Ну конечно, вы скульптор, о вас все говорят, что вы используете слепки.
      Огюст покраснел от злости, но не нашелся что ответить. Сзади подходили другие гости, чтобы поздороваться с хозяевами, и его оттеснили. Одинокий, несчастный, он забился в угол. Лакеи в ливреях разносили на подносах еду и шампанское, но у Огюста пропал аппетит. Вокруг царило оживление, суета, а он чувствовал себя покинутым. «Чего, собственно, было ждать, – с горечью думал Огюст. – Чуда, внезапного признания?»
      Он уже собрался уйти, когда подошел Буше.
      – Я искал вас повсюду. Хочу представить моим друзьям. Не правда ли, замечательный вечер?
      Огюст подумал, что человек, привыкший к дешевому вину, не сразу оценит шампанское.
      – Не знаю, стоит ли мне оставаться, – сказал он.
      – Вы чудак! Все обожают Жоржа Шарпантье и его жену, а вы надулись.
      – Они еще обвиняют меня в том, что я пользуюсь слепками.
      – Роден, нельзя быть таким обидчивым. Пойдемте, я познакомлю вас с человеком, который восхищается вашими работами. – Буше взял Огюста под локоть и повлек его к коренастому, плотному мужчине, в котором Огюст признал Эмиля Золя.
      Золя стоял перед большим портретом Ренуара, изображавшим мадам Шарпантье с двумя детьми, и внимательно рассматривал картину через очки. Он был толще, чем представлял его Огюст, и обычно бледные щеки его на этот раз порозовели. Рядом стояли Ренуар и Мане. Золя говорил Ренуару:
      – Это достойный похвалы портрет, хотя я и не одобряю излишне точно выписанные детали.
      Ренуар пожал плечами, потом лукаво сказал:
      – Вы очень снисходительны, мой друг. Золя ответил:
      – Вы с Мане обижены, потому что я не хвалю каждую вашу вещь, как прежде. Но вам это теперь и не к чему. И все-таки если я не считаю вас гениями, вы сердитесь.
      – Нисколько, – вступил в разговор Мане. – Из критики можно извлечь пользу. Но из насмешек – никогда.
      – А я и не насмехаюсь, – сказал Золя. – Мало я защищал вас с Ренуаром?
      – В прошлом – да, – сказал Мане. – Но вы давным-давно перестали относиться к нам по-настоящему сочувственно.
      Воцарилось неловкое молчание. Буше представил Огюста Золя. Золя на мгновение насупился, словно чувствуя себя невинно обиженным. Но перестал хмуриться, когда Мане сказал:
      – Роден, автор «Иоанна Крестителя», который вам понравился.
      – Это тот, самый реалистичный из всех? – спросил Золя. Враждебное выражение исчезло с его квадратного лица. – Я рад, что вы натуралист, а не теолог, – сказал он Огюсту.
      – Я не тот и не другой, – ответил Огюст. – Я скульптор.
      – Что ж, как бы там ни было, а вы пробудили их от спячки, – удовлетворенно заметил Золя.
      – Я не задавался такой целью.
      – Почему? – спросил Золя. – Искусство – поле битвы, и мы должны это признать. Разногласия способствуют развитию искусства, делают его интересней.
      Огюст промолчал. Взгляды Золя казались ему странными. Он считал Золя представителем той плеяды писателей, которые полагают, что искусство – это собрание идей и мыслей, своего рода социальная и естественная история современного общества, что и находило отражение в произведениях Золя, которые ему нравились. И вот теперь Золя превозносил Дега за то, что тот сейчас только и изображает, что сцены парижской жизни, и называет его «художником-натуралистом», а ведь Дега первым и громче всех восстал бы против такого рода похвалы. Возможно, Золя исполнен добрых намерений, думал Огюст, хотя, как известно, добрыми намерениями и вымощена дорога в ад.
      Тем временем мадам Шарпантье увела с собой Золя, Мане и Буше, чтобы представить их новым знаменитым гостям. Она хотела забрать с собой и Ренуара, но тот выразил желание остаться с Роденом. Ренуар помнил, как впервые попал в этот салон и как стесненно себя чувствовал, не будучи ни с кем знаком.
      – Не обращай внимания на Золя, – сказал Ренуар. – Ему и правда понравился твой «Иоанн». Но Золя теперь стал фигурой и поэтому обязан иногда произносить громкие речи.
      – Я не напрашивался на похвалу, – ответил Огюст.
      – Мы многим обязаны Золя. Он поддерживал нас, когда нас никто не принимал всерьез. Не нужно забывать.
      – А ты теперь ищешь вдохновения у мадам Шарпантье?
      – Поддержки – не вдохновения.
      – А почему здесь нет Дега?
      – Эдгар считает, что у Шарпантье слишком республиканские взгляды.
      – Но Моне ярый республиканец, однако и его здесь тоже нет.
      – А ты видел в последнее время Моне?
      – Нет. Я очень много работал.
      – Разве ты не знаешь, что Камилла умерла?
      – Когда? – Огюст был потрясен. Он не был близко знаком с женой Моне, но знал, как предан ей художник. Это для него страшная потеря.
      – Несколько месяцев тому назад. Моне совсем убит. Не выходит из дома, никого не видит, а все пишет, пишет и оплакивает ее.
      – Мне его очень жаль. – Огюст не выносил похорон, но на эти пошел бы обязательно.
      – Постарайся с ним увидеться. Может, тебе удастся развеять его настроение.
      – Но я не знаю его так хорошо, как ты, Ренуар.
      – А кто его хорошо знает? Он тебя уважает, Роден. Считает, что у тебя есть мужество.
      – Ты хочешь сказать – непокорство, мой друг. Но я навещу Моне при первой же возможности. – Огюст приостановился и спросил с тревогой: – А как идут дела у тебя и у Мане? Мане что-то неважно выглядит. И сильно хромает. Видно, ходьба причиняет ему нестерпимую боль.
      Ренуар с грустью ответил:
      – Бывают дни, когда Мане не может сделать и шага. Я уверяю его, что это ревматизм, которым я тоже страдаю, но он не верит, да я и сам не верю. Вон, посмотри-ка на Гюго! – Ренуар указал на Виктора Гюго, который стоял посреди гостиной, окруженный толпой почитателей, и хотя с явным удовольствием выслушивал славословия, но глядел на них пренебрежительно, помня, насколько он выше простых смертных. – Ему около восьмидесяти, а все хвастает успехами у женщин и тем, как легко взбегает по лестнице.
      Огюст не мог отвести глаз от Гюго. Ренуар сказал:
      – Неужели и ты в числе его поклонников?
      – Какая великолепная голова! – Огюст залюбовался величественным видом писателя, лицо которого, иссеченное временем и трудом, все еще дышало мощью. В этом зале, где, казалось, сам воздух был пропитан лестью, Гюго один был на уровне своей репутации. Огюста покорили эти полные, резко очерченные губы, выразительный рот, полные страсти, глубоко сидящие глаза, готическая массивность всего облика. Вот лицо, которое просится, чтоб его лепить.
      Ренуар спросил:
      – Ты впервые видишь Гюго?
      – Да. Какая модель!
      – Я с ним почти не знаком, – сказал Ренуар. – Но Малларме его хорошо знает, и он благоволит к Малларме. – Ренуар подозвал Малларме и сказал ему о желании Огюста.
      Малларме ответил своим тихим голосом:
      – Я с удовольствием представлю вас, Роден, но предупреждаю – вряд ли Гюго согласится позировать. Гюго считает, что уже достаточно позировал. Все скульпторы добивались этого, и многие лепили.
      Ренуар добавил:
      – И ему не понравится, что ты сначала беседовал с Золя.
      – Но меня только представили, – удивился Огюст.
      Ренуар пояснил:
      – Они не разговаривают. Золя считает своим учителем Бальзака, а не Гюго. А теперь, когда книги Золя пользуются куда большим успехом, их не так-то просто помирить.
      – Зачем же Шарпантье приглашают их одновременно, если они не выносят друг друга?
      – Да ты просто наивен, Роден, – сказал Ренуар. – Шарпантье этим страшно довольны. Такие ссоры помогают распродавать книги Золя, которые издает Жорж Шарпантье.
      – И он зарабатывает деньги, на которые его жена покупает ваши картины, – прибавил Малларме.
      – Господи! – воскликнул Ренуар. – Да я и не жалуюсь. Иди, Роден, познакомься с великим человеком. Может быть, снизойдет, если падешь перед ним на колени.
      И Ренуар направился к Мане и Буше, а Малларме подвел Огюста к Гюго. Гюго, который сурово повествовал своим почитателям о падении современной французской поэзии, мягко улыбнулся, увидев Малларме, и сказал:
      О, мой дорогой Малларме, рад вас видеть. – Он почти не взглянул на Огюста, не запомнил его имени, и Малларме пришлось повторить:
      – Огюст Роден, скульптор.
      – Скульптор? Это какой скульптор? – спросил Гюго хмурясь.
      «Все напрасно, – сердито подумал Огюст. – Гюго не знает, кто я такой, да и не желает знать».
      Малларме объяснил:
      – Он автор «Иоанна Крестителя» и «Бронзового века». Помните, мой дорогой мэтр, эту прелестную, поэтическую фигуру юноши.
      – А, ту самую, которая делалась со слепков. Огюст твердо решил держать себя в руках, но тут его терпение лопнуло. Он со стуком поставил на стол бокал, который держал в руке. Гюго спросил:
      – А чем он еще знаменит?
      – Помощник и ученик Каррье-Беллеза, – продолжал Малларме в надежде, что это поможет Родену, поскольку бюсты Каррье-Беллеза были самыми известными во Франции. – Вы ведь знаете бюсты Каррье-Беллеза, мэтр?
      – Да, – сказал Гюго. – Мне они не нравятся. Особенно мой, который он делал.
      – Я не его ученик, – прорычал Огюст. – Я просто у него работаю.
      Гюго не ответил, и Малларме поспешил сказать:
      – Роден прекрасный скульптор, мой дорогой мэтр. Он воплотит вас мужественно. Реалистично. Естественно.
      – Нет! – решительно произнес Гюго, словно Огюста здесь и не было. – Довольно с меня бюстов. Я уже потерял им счет. А сколько я перенес, Малларме, когда позировал для последнего. Представьте себе, часами сидеть без движения! Господи, в таком положении даже перестаешь себя чувствовать мужчиной! А этот болван скульптор сделал из меня старого сатира.
      Малларме позволил себе прервать писателя:
      – Я согласен, что бюст Виктора Вилена был удивительно неудачным. Он скульптор римской школы и выполнил ваш бюст в неподвижной, формальной римской манере. Но под руками Родена вы оживете.
      Гюго сказал:
      – Нет уж, оживать, так в более ловких руках. Этот ваш друг чуть не разбил бокал. Я предпочитаю, чтобы меня запечатлели для потомков более умелые руки. Да, конечно, тела у него выходят, как живые, но лица недостаточно выразительны и лишены благородства. А его «Иоанн» – это же просто крестьянин!
      – А разве настоящий Иоанн не был крестьянином, мосье Гюго? – Огюст протолкнулся вперед и стал лицом к лицу с великим человеком, чтобы тот мог отвечать непосредственно ему.
      Гюго ответил устало, не скрывая недовольства всем этим спором:
      – Вы очень напористы, Роден, но я все же не стану вам позировать. – Гюго вновь принял безразличный вид, который сохранял на протяжении всего разговора. И вдруг в глазах его вспыхнул интерес – он увидел очень хорошенькую молодую женщину, которая только что вошла в гостиную. Гюго не спускал с нее взгляда и сделал знак мадам Шарпантье, чтобы их познакомили.
      Мадам Шарпантье подвела к Гюго мадемуазель Мадлен Бюфе, молодую актрису, и представила.
      Огюст не двинулся с места, хотя Гюго больше не обращал на него внимания. Он тоже хотел познакомиться с этой необычайно хорошенькой молодой женщиной. Ее появление вызвало заметное восхищение в зале. Огюста привлекали ее выразительные темные глаза, сверкающая улыбка и прекрасный цвет лица. Ее плечи, грудь были сильно открыты. Белая шея казалась ему ожившим мрамором. Держалась она непринужденно и грациозно.
      На мгновение Огюсту показалось, что Мадлен Бюфе предпочла бы познакомиться с ним, но он тут же сказал себе: чепуха. Гюго – величайший человек Франции, поэт, драматург, очеркист, романист, герой политической жизни, вдохновитель борьбы против Второй империи, живой символ неумирающего республиканского духа. Когда бы человечество ни становилось жертвой несправедливости, Гюго протестовал, Гюго писал, Гюго говорил, выступал с речами – Гюго, держащийся как небожитель, Гюго, который многим французам действительно казался настоящим богом!
      Мадлен Бюфе видела «Иоанна Крестителя» и «Бронзовый век» и, как только Гюго оторвался от ее обнаженного запястья, немедленно сообщила Огюсту, что считает его работы замечательными.
      – Они такие, жизненные, – сказала она.
      Гюго испепелял его взглядом, и, прежде чем Огюст успел поблагодарить ее, Малларме, подчиняясь кивку Гюго, увлек Огюста в сторону. Огюст уперся было, но пришлось уступить: обычно мягкий Малларме был неумолим.
      Малларме шептал разозленному Огюсту, подталкивая его в сторону группы в отдаленном углу продолговатой гостиной:
      – Я хочу познакомить вас с очень важным человеком.
      Но Огюст считал, что его обвели вокруг пальца. Его влекло к этой женщине, и на сегодня с него довольно знаменитостей.
      – Этот Гюго настоящий кобель, – сказал он.
      – Пожалуй, – ответил Малларме, – но для Гюго нет никаких моральных принципов, они лишь для простых смертных. Идемте же, я представлю вас Гамбетте. Вы будете довольны. И он тоже хочет с вами встретиться.
      Огюст не верил Малларме. Он не хотел знакомиться ни с кем больше.
      Однако Гамбетта ему сразу понравился. У Гамбетты было открытое, волевое лицо и ясные, дружелюбные глаза. Вся его внешность выражала достоинство, без капли высокомерия. Беспощадный враг роялистов, вождь республиканцев, стоявших у власти в Третьей республике, выглядел моложаво, несмотря на седеющие волосы и бороду. И к тому же он был почти одного возраста с Огюстом – всего на два года старше, – с ним Огюст чувствовал себя свободно.
      Гамбетта, казалось, искренне обрадовался знакомству со скульптором и тепло представил его человеку, стоявшему рядом, – Антонену Прусту , высокому красивому мужчине, одетому, в отличие от Гамбетты, весьма элегантно. Гамбетта сказал:
      – Пруст – наш новый министр изящных искусств, Роден. Мы много слыхали о ваших работах, Мане их очень хвалил, Буше и Малларме тоже. Буше заставил меня познакомиться с ними. Мне нравится ваш «Иоанн» – он больше человек, чем святой.
      – Мои религиозные воззрения основываются на поклонении природе, – ответил Огюст.
      – И еще я подумал, что «Иоанн» очень похож на француза, – сказал Гамбетта.
      – Он не принадлежит ни к какой нации, – сказал Огюст. Его огорчало, что мадемуазель Бюфе и Гюго пропали. Уж не одержал ли Гюго столь быструю победу, подумал он, и ему стало грустно.
      – У вас преданные друзья, Роден, – продолжал Гамбетта. – Вам повезло.
      – Я услышал о ваших работах от Моне, – сказал Малларме. – Он говорил, что несколько лет назад вы сделали статую вакханки – одно из самых прекрасных произведений, какие он видел, но она разбилась при весьма печальных обстоятельствах. Он рассказывал, какое это было для вас горе.
      Огюст поразился: Моне никогда не высказывал ему своего мнения о «Вакханке».
      Буше, заметив, что Гамбетта и Антонен Пруст беседуют с Огюстом, поспешил к ним.
      – У него в мастерской отличные работы, которые никогда не выставлялись, – сказал Буше.
      – Которые были отвергнуты Салоном, – подчеркнул Огюст.
      – Но я хочу предупредить вас, мосье Гамбетта, – продолжал Буше, – что этот скульптор может быть весьма капризным. Если он вобьет себе что-нибудь в голову, его ни за что не переубедишь.
      Гамбетта задумчиво смотрел на Огюста, словно принимая какое-то решение.
      – А вы и впрямь такой упрямый, Роден? – спросил он. – Я много слышал о вашем упрямстве.
      – Я бунтовщик, мосье Гамбетта, но не упрямец.
      – Я не имею ничего против бунтовщиков.
      Все заулыбались. А Гамбетта сразу перешел к делу:
      – Мы с Антоненом Прустом обсуждали возможность предоставления вам заказа, Роден. Мы не сомневаемся в ваших талантах. Но, как политический деятель, я обязан быть практичным. Существуют такие вопросы, как тема, стоимость, срок. Я в этих делах не разбираюсь, а Пруст разбирается так же, как и его помощник Эдмон Турке. Хотите послужить Третьей республике?
      Теперь, когда его заветная мечта была близка к осуществлению, Огюст не находил слов. Гамбетта ему нравился. Гамбетта, самый важный человек, перед которым преклонялись левые республиканцы и республиканцы центра, оказался самым простым и самым обходительным из всех, с кем он тут познакомился.
      – Мосье, я буду счастлив выполнить ваш заказ, – сказал Огюст.
      – Не мой, мэтр, а Франции. У нас ведь теперь, как вы знаете, республика.
      – Республика или империя – все равно, главное – это работа.
      – Мы имели в виду дверь, – сказал Гамбетта. – Вход в новый Музей декоративного искусства, который предполагается построить на набережной д'Орсэ.
      – Очень подходящее место, – сказал Огюст. – Но все зависит от того, что построят.
      – Мы хотим, чтобы вы сделали дверь. Дверь, достойную французского искусства. – Гамбетта был теперь совершенно серьезен.
      – Как у Гиберти, – сказал Огюст раздумывая, – ту, что Микеланджело назвал «Вратами рая».
      – Можно и такую, – сказал Гамбетта, – хотя я лично предпочел бы нечто более серьезного характера. Наше время – переходное, время поисков целей. У Франции еще много незалеченных ран. Без преувеличения можно сказать, что мы живем на вершине вулкана, и временами мне кажется, что этот вулкан поглотит нас всех. – Воцарилось тяжелое молчание. Гамбетта продолжал более веселым тоном: – Подумайте об этом, Роден. Если, конечно, вас это интересует.
      Огюст нервно сглотнул. Интересует? Да он вне себя от радости! Монументальная дверь, бронзовая или из камня, демонстрирующая всю широту человеческих исканий. Его Сикстинская капелла! И к тому же Гамбетта не папа римский, не станет требовать беспрекословного подчинения. Как может он вступать в споры о том, чего он всегда так страстно желал? Он ответил:
      – Как я вам уже сказал, мосье Гамбетта, это будет для меня большой честью.
      – Но если вы поставите своей основной целью изображение обнаженной фигуры в реалистическом лапе, как было до сих пор, это может вызвать грандиозный скандал, – добавил Гамбетта. Огюст разгорячился:
      – Когда скульптор драпирует фигуру, он прячет т глаз самое существенное. Нет ничего прекраснее, ильнее и изящнее человеческого тела. Оно – средоточие всех чувств. Когда его прячут – его подавляют, искажают, уродуют. Все подлинные скульпторы понимали это – Пракситель, Фидий , Донателло, Микеланджело, – даже если им не всегда было дано изображать его обнаженным. Нагота не имеет ничего общего с непристойностью, даже с чувственностью, у нее одна цель-правда жизни. Обычно задрапированная человеческая фигура – это фигура скрытая. И чаще всего она неестественна, нереалистична. А скульптору да и искусству в целом нечего скрывать.
      Буше и Малларме ждали ответного взрыва со стороны Гамбетты, но Гамбетта, хотя и покраснел, ответил спокойно:
      – Нельзя ли нам с Антоненом Прустом взглянуть на ваши работы? Скажем, в следующее воскресенье?
      – Конечно, мосье, – сказал Огюст успокаиваясь. – Но моя мастерская весьма неприглядна – холодная, сырая, тесная.
      – Нас интересуют только ваши работы, – сказал Гамбетта. – А потом мы можем продолжить беседу об обнаженной натуре.
      – А дверь – надо мне о ней думать? – спросил Огюст.
      Гамбетта заколебался, а потом сказал:
      – Давайте подождем и посмотрим, до чего мы договоримся в воскресенье.
      Гамбетта ушел под руку с мосье Шарпантье и в сопровождении Пруста, Малларме и Буше.
      Огюст прошелся по залу, не зная, верить ему или не верить, и вдруг увидел Мадлен Бюфе в оранжерее у входа в гостиную.
      Она поманила его и, когда он подошел, улыбнулась и сказала:
      – Этот Гюго упрям как баран, еле отделалась.
      Огюст рассмеялся:
      – Какая дерзость!
      – Избавиться от великого человека? Только подумайте, он пытался ущипнуть меня за ногу под столом! Но у меня к вам дело серьезное.
      – Какое именно?
      Мадлен еще больше понизила голос:
      – Вы делаете бюсты?
      – Не часто. Не мой жанр. Я не умею льстить.
      – А сколько надо времени на бюст?
      – Такой, чтобы вы остались довольны? Да, наверное, несколько месяцев.
      – А чтобы вы были довольны?
      – Тогда год.
      – А нельзя поторопиться и сделать за месяц?
      – Я не умею торопиться. Это не пьеска Сарду, которую можно поставить за неделю.
      – Вы очень злой. Гюго мне во всем подчиняется, а вы отказываете.
      – И Гюго согласился написать что-нибудь для вас?
      – Сказал, что напишет поэму. Он был очень любезен, очень. И все говорил о себе. Битый час, наверное. А вы о себе – ни слова.
      – Никто не дает мне такой возможности. Разве что Гамбетта.
      – Он обещал вам заказ?
      – Откуда вы знаете?
      – А иначе зачем ему с вами говорить?
      – Мадемуазель, а вы циник.
      – Меня зовут Мадлен. А самый большой циник из всех – вы. Ни от кого не ждете добра, даже от меня.
      – И все-таки я бы хотел сделать бюст Гюго. У него необыкновенная голова.
      – Так и должно быть. Гюго, без сомнения, сейчас величайший человек во Франции.
      – Для меня это не главное. Меня заинтересовала голова.
      Мадлен улыбнулась. Она поглядела на суровое лицо Огюста, его упрямый подбородок, вспомнила то свирепое выражение, которое появилось у него, когда он рассердился, и подумала, что с точки зрения скульптора он куда более интересная модель, чем Гюго. И как одержим он своей работой! Она стала серьезной и сказала:
      – Я заметила, что до сих пор вы не лепили женщин.
      – Нет, лепил, но ни одна не вышла по-настоящему. Но я еще буду их лепить, и не каких-нибудь там святых дев.
      – Вам нужна натурщица?
      – На одну-то неделю? Нет, благодарю вас.
      – Я серьезно, Огюст Роден.
      Удивленный, он недоверчиво покачал головой. Ему казалось, что все это во сне. Мысль о мастерской охладила его энтузиазм. Но глаза Мадлен сияли, когда она смотрела на него, и улыбка была полна нежности. Огюст сказал:
      – Если бы… Но у меня в мастерской стужа, и я очень требователен, и…
      – И у вас есть другая, – докончила она.
      – Не в том дело, – коротко ответил он.
      Мадлен не могла спрятать улыбку: Это прозвучало у него очень по-мужски, и Гюго сказал ей те же слова. Но она тут же посмотрела на него извиняющимся взглядом, опустила глаза.
      Как трогательна была она в это мгновение! Огюста влекло к ней. Мысль об этой женщине возбуждала, чего с ним уже давно не бывало.
      Когда она сказала: «Я живу на острове Сен-Луи, как раз за Нотр-Дам. Хотите, подвезу?» – он подумал, что она читает его мысли.
      – Нет уж, давайте я отвезу вас домой, – ответил он и возликовал, заметив, что ее прелестное лицо вспыхнуло от удовольствия. Может быть, она только кокетничала, но он чувствовал, что вызывает в ней интерес. Красота – драгоценнейший дар, рассуждал ОН, красота оправдывает все и свершает чудеса. Художник более всего нуждается в красоте. Созерцать и создавать красоту – это и значит жить.
      Огюст проводил Мадлен домой и понял, что ему удалось многого добиться, особенно когда они условились, что она будет позировать ему.
      – Мы начнем через месяц, – сказал он. – Как только я разрешу все вопросы с Гамбеттой. Вы живете в этом доме? Я сумею вас здесь разыскать?
      – Да. – В Огюсте упрямство удивительным образом сочеталось с застенчивостью. Но она знала, что сумеет преодолеть и то и другое. – Как только вы будете свободны, мэтр Огюст.
      Я свободен хоть сейчас, кричало его тело, но прежде всего надо найти мастерскую получше, и как можно скорее. Часто друзья говорили ему, что терпение у него бесконечное, но от него теперь не осталось и следа! Он сказал:
      – Я буду лепить вас в полный рост, Евой или Данаидой, хочу, чтобы это было чем-то необыкновенным.
      Она выразила свое удовольствие милой улыбкой, он попрощался и оставил ее у двери, зная, что обязательно вернется.

      В то воскресенье, когда Огюст обещал поехать с семьей на пикник, Гамбетта и Антонен Пруст пришли смотреть его работы. Он боялся, что на них произведет плохое впечатление бедность обстановки, но ни Антонен Пруст, у которого было много друзей-художников, ни Гамбетта, который сам был когда-то беден, не придали этому значения. Как всегда, элегантный, Антонен Пруст расхаживал по мастерской, разглядывая скульптуры с таким видом, словно находился в галерее Лувра, а Гамбетта уселся на стул – он был слишком толст, чтобы много двигаться, – и сосредоточенно изучал статуи.
      Они, кажется, действительно заинтересованы, подумал Роден. Беспокойство понемногу улеглось. Он показал им все свои работы, даже еще не законченные. И сам при этом удивился, как много сделано, гораздо больше, чем он предполагал.