В день, когда статую должны были убрать, Огюст думал, что не доживет до вечера.
      Он метался по Парижу в поисках мастерской, куда бы перенести «Бронзовый век», и не находил. И друзья-художники не могли помочь. Их самих бешено травили из-за их выставки, которая вызвала взрыв неприязни: они имели дерзость организовать ее, несмотря на противодействие Салона. Даже Мане и Фантен, которые не выставлялись со своими друзьями, не избежали злобных нападок. Огюст не видел никого из друзей во Дворце промышленности, словно безразличие было одним из методов их борьбы.
      Утром, перед открытием выставки, служители готовились убрать «Бронзовый век», и протекавшая рядом Сена, казалось, была единственным местом, куда Огюст мог беспрепятственно сбросить фигуру. Он совсем растерялся, как вдруг увидел рядом Лекока. Он и думать забыл, жив Лекок или нет, и вот старик стоял перед ним, худощавый и прямой, слегка опираясь на толстую палку; волосы его совсем побелели. Огюст ждал от учителя разноса.
      Но Лекок улыбнулся и приказал служителям подождать переносить фигуру таким повелительным тоном, что они подчинились.
      – Можете держать ее у меня в мастерской на набережной до тех пор, пока не решите вновь выставить, – сказал он Огюсту.
      – Вам нравится статуя?
      – Она произвела впечатление, пусть и не совсем благоприятное. Вы привлекли внимание, а это сейчас важнее, чем качество вашей работы.
      – Публика меня не поняла.
      – А зачем ей вас понимать? Все мы в душе критики.
      – Как ваши дела, мэтр?
      – А ваши, Роден? Я-то ушел на покой, а вы только начинаете.
      – В тридцать шесть лет?
      – Еще не поздно. И в этой статуе что-то есть.
      – Бесстыдство. Лекок рассмеялся:
      – Ну, если вы хотите себя оплакивать…
      – А что мне еще делать – благодарить, что меня оклеветали?
      – Подождите, все еще может перемениться. В этой статуе есть и дерзновение, чувствуется и умелая рука и свежесть мысли. А эта голова не просто бронза, а живой, полный страстей человек и одновременно цивилизованное существо.
      – Пожалуй, единственное на всей выставке.
      – Роден, – сказал Лекок, и в голосе его прозвучали снисхождение и терпимость, какую он редко проявлял, – ведь это просто зверинец. Между прочим, тут в прошлом году поместили настоящий зверинец, и поистине это было самое подходящее место. Наш президент, маршал, посетил его.
      – А как мне опротестовать решение жюри?
      – В соответствии с законом, вы должны обратиться к помощнику министра в Министерство изящных искусств, но все зависит только от Эжена Гийома . Он возглавляет Школу изящных искусств и один из самых видных членов Института и Французской Академии. Образец академического живописца, он набит всякими патриотическими условностями, вообразил себя Торквемадой и полон решимости уничтожить все еретические течения в искусстве.
      – А я еретик?
      – Он может подумать, что да.
      – Тогда зачем протестовать?
      – Привлечь еще больше внимания.
      – А мой «Бронзовый век»? Что с ним будет?
      – Не все художники и скульпторы в мире с Салоном. Я не имею в виду Дега и Моне, которые слишком самостоятельны по своей природе, чтобы кому-то подчиняться. Так вот, мой друг, хотите вы пользоваться моей мастерской?
      Опост кивнул и стал было благодарить учителя, но Лекок не слушал. Лекок следил, как служители обращаются с «Бронзовым веком».
      – Черт возьми, вы что, не понимаете, что имеете дело с подлинным произведением искусства?

      Уверенность Лекока ободрила Огюста, и он обратился с протестом к помощнику министра в Министерство изящных искусств. Тот направил его в Институт, в подчинении которого находился Салон. Затем последовала долгая переписка, в ходе которой Эжен Гийом от имени Института посоветовал Огюсту сделать слепки и снимки с натурщика, служившего моделью, и направить их на рассмотрение в Институт. И хотя Нейт сфотографировался в Брюсселе и писал Огюсту о готовности приехать в Париж и лично выступить в его защиту, но, испугавшись скандала, сообщил, что приехать не может-начальник не дает отпуск.
      Наконец слепки и фотографии прибыли в Париж. Огюст немедленно доставил их Эдену Гийому, но его известили, что уже поздно: Салон 1877 года закрывался. Всякая необходимость ознакомления со слепками и фотографиями отпала.
      Огюст вновь подал протест помощнику министра, и тот заверил его, что справедливость восторжествует. Помощник министра назначил комитет под председательством Эжена Гийома в составе членов того самого жюри, которое приняло решение убрать «Бронзовый век» с выставки, и спустя месяц они сделали следующее публичное заявление: «Члены комитета не убеждены в том, что мосье Огюст Роден пользовался слепками при работе над скульптурой „Бронзовый век“.
      Какой изумительный образчик лицемерия, – подумал Огюст. – Ни слова о том, чтобы вновь выставить статую или принести извинения автору. Лекок предоставил ему в полное распоряжение мастерскую, а он потерял всякое желание работать. Стоит ли приниматься за новое, раз от «Бронзового века» один позор! Он узнал, что жюри Салона с особой похвалой ^отозвалось о портретном бюсте Викториена Сарду , исполненном мадемуазель Сарой Бернар.

      Подавленный всем этим, Огюст не соглашался встретиться с художниками, которые хотели с ним познакомиться. Но Лекок настаивал, и встреча была назначена на воскресенье, в мастерской Лекока.
      Огюст пришел в мастерскую пораньше в надежде поработать до их прихода, чтобы не потерять зря целый день, но все валилось из рук. Он не мог заставить себя работать. Наступили полный упадок сил, смертельная усталость. Мечты разлетелись в прах. Он попытался проникнуть глубже, отойти от простого подражания натуре, и был заклеймен. Он понял, что плоть мертва без чувства, а чувства – без плоти, но попытка передать это окончилась провалом.
      Огюст стоял у окна, смотрел на Сену, на лавчонки букинистов на набережной и думал, что весна пришла в самый разгар борьбы с Салоном, и он не заметил ее прихода, хотя так любит природу… как вдруг дверь отворилась, и Лекок ввел трех незнакомцев. Лекок был в самом лучшем расположении духа. Он представил Огюсту Стефана Малларме, Эжена Каррьера и Альфреда Буше .
      Малларме был худощавым, стройным, с тонким выразительным лицом, самый старший из троих, примерно одного возраста с Огюстом; Каррьер – моложе, с массивной головой, высоким лбом и пышными висячими усами; Буше, самый младший, – с резкими чертами лица и очень красивый, как отметил про себя Огюст, держался вельможей, но при этом был полон обаяния.
      – Это члены комитета в защиту «Бронзового века», – пояснил Лекок.
      – Комитета? – Огюст почувствовал раздраженние. – Я сыт по горло комитетами, с меня хватает и жюри Салона.
      Каррьер мягко заметил:
      – Мы восхищены «Бронзовым веком». Мы считаем, что Институт был к вам несправедлив.
      – Вы скульптор?
      – Я художник.
      – Я скульптор, а Малларме поэт, – сказал Буше.
      – И еще школьный учитель, – добавил Малларме. – Но идея нашего посещения принадлежит Буше.
      Когда он узнал, что нам понравилась ваша скульптура и мы считаем весь этот шум глупым, он уговорил нас познакомиться с вами.
      – Но почему? – недоверчиво спросил Огюст.
      – Возможно, потому, мой друг, – сказал Лекок с притворной строгостью, – что Альфред Буше считается одним из ведущих молодых академических скульпторов. Он с отличием закончил Школу изящных искусств, был удостоен Римской премии и наград Салона. Он несомненный преемник Гийома. И кроме того, талантливый, самостоятельный скульптор.
      Буше сказал:
      – Благодарю вас, мэтр, но все гораздо проще. Каковы бы ни были мои недостатки как скульптора, я слишком предан ваянию, чтобы не распознать подлинного произведения искусства, когда его вижу.
      – И у вас нет духа соперничества? – подозрительно спросил Огюст, боясь поверить, что его работы могут искренне нравиться своему брату-скульптору.
      – Роден, мы предвидим, что вы сочтете такое предложение оскорблением, но если бы вы обратились в Салон с просьбой проэкзаменовать вас, это помогло бы, – ответил Буше.
      – Экзамен? – Огюст готов был взорваться. Буше продолжал:
      – Если вам удастся создать что-то в присутствии жюри, то обвинение в том, что вы пользовались слепком, будет опровергнуто.
      Огюст молчал. Еще одно унижение.
      – Нам очень понравилась ваша статуя, – мягко сказал Каррьер.
      Малларме любезно прибавил:
      – Именно поэтому мы и пришли. Огюст поверил им.
      – Но экзаменоваться! – воскликнул он. – Ведь я не студент. – Такое неожиданное предложение было для него совсем неприемлемым, если не сказать более. – Это…
      – Несправедливо, – закончил за него Буше. – Согласны. Но мы считаем еще более несправедливым, чтобы ложь о слепках осталась неопровергнутой.
      Огюст подумал о том, сколько огорчений принес ему «Бронзовый век». Унизили, оболгали, с позором изгнали. Он похудел, одежда висела на нем мешком. Но, может, уж доиграть эту печальную комедию до печального конца. К тому же он был так тронут их поддержкой.
      – Я последую совету мэтра Лекока, – сказал Огюст.
      Лекок заметил:
      – Я бы лично на это не пошел, но на вашем месте возблагодарил бы небо за такую возможность.
      – Я буду в составе жюри, – сказал Буше. – И помните, Роден, на этот раз вас будут судить со всей объективностью.

      Огюст уже ожидал, когда прибыли пять скульпторов – состав жюри. После разговора с Буше прошла неделя, и он много думал о том, кого и как ему лепить. Он останется верен правде жизни и одновременно покажет внутреннюю сущность модели, а потом решил – ник чему. Решение суда будет зависеть не от представленных доказательств, а от взглядов судей. Его осудили не за непристойность, а за самобытность.
      Эжен Гийом, возглавлявший жюри, был строгим, напыщенным сухопарым человеком с резкими чертами лица, длинным носом, острым подбородком. Остальные, за исключением Буше, – словесные тени председателя.
      – Не будем терять времени, позабудем о прошлое и взаимных обидах, – сказал Гийом. – Мы готовы, Роден.
      – Благодарю вас, мосье, – сказал Огюст. – Что мне лепить?
      – Выбор зависит от вас, – сказал Гийом. – Мы не ждем ничего необычного. Простой фигуры вполне достаточно.
      – В стиле «Бронзового века»? – спросил Огюст. Гийом замялся и сказал:
      – Мы не ждем от вас шедевра.
      – Почему же нет? – спросил Огюст. – Я полтора года работал над «Бронзовым веком». А на шедевр хватит и часа.
      Гийом покраснел, резко заметил:
      – Я пришел сюда только по просьбе Буше. – И остальные послушно закивали головами, кроме Буше, который знаком предложил Огюсту начинать.
      – Да-да, – сказал Огюст, обращаясь скорее к себе, чем к другим. – Я вылеплю торс еще более реалистичный, чем «Бронзовый век».
      Буше усадил Гийома в кресло, к которому тот словно прирос. Остальные тоже застыли в неподвижности.
      Впервые за много лет Огюст импровизировал. Он представил, что перед ним стоит Лекок, но Лекок слишком стар; у Буше были легкие, изящные движения, но в нем отсутствовал всякий драматизм; затем вспомнил итальянца Пеппино, который держался с абсолютной непринужденностью и обладал таким поразительным ритмом движений. Он начал уверенно лепить, ясно, до мельчайших подробностей представляя себе походку Пеппино, несмотря на все разделяющие их годы. Поставил торс на каркас, и, по мере того как фигура обретала жизненность, им овладевало все большее вдохновение. Сделал торс пошире, посильнее, более мускулистым, но по-прежнему пока лишенным пола.
      Буше любовался легкостью, с которой работал Огюст, казалось, воображение скульптора само, без всякой помощи создавало фигуру. В этом торсе не было ничего отвлеченного, и его реалистичность была по-своему индивидуальной. Огюст не брал сразу много глины, как делали другие скульпторы. Он работал спокойно, сосредоточенно и с такой свободой, что Буше был поражен. Роден властвовал над материалом.
      Огюст, лепивший с несвойственной ему торопливостью, совсем забыл об их присутствии. Он сильно подчеркнул бедра – пусть это дьявол, но обуздавший себя, сдержанный, корректный. Порыв творчества увлек его, он хотел создать нечто необычное. Исчезло чувство ненужности, пустоты, обреченности. Он думал о том, что на земле жили такие люди, как Микеланджело, и такие, как Донателло, а еще и такие, от которых не осталось следа.
      Теперь он лепил ноги. Он выдвинул одну вперед, подчеркнул мышцы живота, и от этого изменилось движение ноги. Каркас казался ему человеческим скелетом, он слышал за спиной тяжелое дыхание Гийома. «Этот Гийом, – думал он, – конечно, хочет, чтобы я не выдержал экзамена. Если Гийом не верит словам – пусть поверит рукам». Он потерял счет времени, когда начал лепить спину, работал как одержимый.
      С благодарностью вспомнил он о Бельгии, где получил такую практику. Закончив ноги, остановился. Прошло уже несколько часов, но Огюст понятия не имел, долго ли работал. Он испытывал чисто физическое удовлетворение.Он был на седьмом небе.
      Строгое лицо Гийома вытянулось, и он спросил:
      – Без головы? Огюст кивнул.
      – И без рук?
      Буше с раздражением воскликнул:.
      – Разве Венере Милосской нужны руки? Внезапно Огюста осенило: а главное! Не обращая на них внимания, он быстро добавил пенис. Пусть попробуют сказать, что это гермафродит.
      – Женский торс лепить куда проще, но только у мужчины может быть такая походка, – объявил он.
      – Вы все закончили? – спросил Гийом. У фигуры по-прежнему не было ни головы, ни рук.
      – Она закончена, если вы испытываете желание прикоснуться к ней, – сказал Огюст.
      – Прикоснуться к мужчине? – ужаснулся Гийом. Огюст сказал:
      – С женщиной это было бы вам понятней.
      – И все-таки, – настаивал Гийом, – вы действительно считаете работу законченной?
      – Как импровизацию – да, – сказал Огюст. – А как серьезную работу, конечно, нет. Разве можно создать нечто достойное за один прием или даже за десять?
      – Но вы прямо одержимы обнаженной натурой, – сказал Гийом.
      – Основа искусства – человеческое тело, – ответил Огюст. – Бернини взял обнаженную мужскую фигуру для украшения дверей во дворце. Микеланджело всю Сикстинскую капеллу расписал обнаженными мужскими телами. А еще есть работы Тициана, Рубенса, Боттичелли. Вам случалось их видеть, мосье Гийом?
      Гийом был оскорблен, но Буше смотрел на фигуру и думал о том, что Роден прав. Настоящий человек, он дышит жизнью, он реален и грубо правдив. Импровизация, выдумка… Роден пошел куда дальше – Роден создал человеческое тело в быстром, целеустремленном движении. Буше был потрясен выразительностью движения. Он сказал:
      – Техническое мастерство исполнения этой фигуры столь очевидно, что смешно ставить его под сомне ние.
      – Я согласен, он умеет импровизировать. Но… – сказал Гийом.
      – В чем же дело? – спросил Буше.
      – В этой фигуре нет чувства покоя, – сказал Гийом.
      – В природе не существует такой вещи, как покой, даже в смерти его нет, – ответил Огюст. – Даже разложение трупа само по себе – форма движения. Все на свете находится в движении: вселенная, природа, мы сами. Даже когда спим, у нас бьется сердце, кровь бежит по жилам, а мозг бодрствует в сновидениях.
      – Как вы назовете эту фигуру? – спросил Гийом.
      – «Идущий человек». А как с обвинениями против «Бронзового века»?
      – Мы вас никогда ни в чем не обвиняли. Просто решили убрать из Салона вашу работу, потому что она вызывала беспорядок.
      Огюст сжал кулаки. Он готов был задушить этого Гийома; остальные, за исключением Буше, не произнесли ни слова. Тогда он спросил, устремив уничтожающий взгляд на Гийома:
      – Так как же, мосье, пользовался я слепком или нет?
      Гийом ответил с полным сознанием своей правоты:
      – Я же сказал вам, Роден, что мы никогда вас в этом не обвиняли. Шум подняли газеты. И сейчас мы хотим избежать шумихи. Это расследование мы будем держать в секрете.
      – А как насчет моей запачканной, погубленной репутации?
      – Мы выставим вашу скульптуру в свое время.
      – А когда оно наступит? Гийом пожал плечами.
      – Через десять лет? Через сто?
      – Я двумя руками проголосую за то, чтобы обе эти работы – «Бронзовый век» и «Идущий человек» – были немедленно выставлены в Салоне. Это мы потеряли всякую связь с жизнью, а не вы, уважаемый мэтр Роден, – сказал Буше.
      Огюст покраснел, словно такая похвала была незаслуженной.
      Гийом повторил, что их решение должно оставаться в тайне и что французская республика не должна быть связана какими-то определенными обязательствами насчет срока; остальные согласились.
      – Тем не менее, – заверил он Огюста, чтобы показать, насколько он великодушен, – мы обязательно экспонируем «Бронзовый век», и если не будет никаких толков, то государство, возможно, его приобретет.
      – Тогда почему же вы так нападали на меня, мосье Гийом? – спросил Огюст.
      – Никто на вас не нападает, Роден. Сами виноваты. Ваши обнаженные фигуры столь жизненны, что вызывают эротические мысли. Вот если бы, к примеру, вы взяли семейный сюжет, или патриотическую тему, – у Гийома заблестели глаза, – или что-нибудь религиозное, как пьета, Магдалина, распятие…
      – Или изобразили бы какого-нибудь святого, – прервал его Огюст.
      – Вот именно, – сказал Гийом с блаженным, затуманенным взором. – Почему бы вам, Роден, не избрать темой какого-либо святого или религиозный сюжет?
      – Я последую вашему совету. Когда для этого будут основания. – Огюст резко поднялся, показывая, что беседа закончена.
      Гийом кивнул и вышел, и за ним безмолвно последовали три скульптора, Буше пожал Огюсту руку и сказал на прощание:
      – Я знал, что вы будете отомщены.
      – Благодарю вас, мосье, вы мне очень помогли.
      – «Бронзовый век» будет опять выставлен, через год самое позднее, помяните мое слово.
      Огюст подождал, когда Буше уйдет, и посмотрел на «Идущего человека». Он думал: «Только вы, ваше высочество Глина, вы – моя единственная защита. Больше никто и ничто меня не защитит». Он не чувствовал себя отомщенным; он чувствовал себя усталым. Однако в предложении Гийома насчет святого было нечто достойное внимания.

1

2