Мы бродили с ним по Коломенскому, столовая-кафе оказалась закрыта, тогда он поймал такси и мы рванули снова в центр, на Пушкинскую. Он, видимо, хорошо знал район Тверской и Ленинградского шоссе, чувствовал себя здесь поувереннее.
      Мы тыкались в разные кафешки, но везде было занято или закрыто, а в ресторан я идти наотрез отказалась, потому что там все-таки и дорого и как бы обязывающе, а настроение было летящее, и тогда мы с Серой просто втолкнулись перекусить в ту старинную "шоколадницу", где едят стоя, и Сера долго объяснял буфетчице, КАКОЙ ИМЕННО кофе он хочет. Он говорил - она не понимала, что нам нужно две маленьких чашечки, но с двойной порцией кофе в каждой. Я смеялась и не помогала в переговорах. Потом Сера показывал пальцами. Потом попытался самостоятельно насыпать растворимый кофе в чашки - тетка дала ему по рукам. Наконец, ему удалось пронять тетку, когда он простонал: "Нушно кофе двойной густоты!" И она сделала все правильно, кофе действительно получился довольно приличный...
      Однажды на улице меня грубо задел плечом пьяный парень. Серхио только посмотрел на него и сказал: "Осторошно, друг". Я помню этого парня - черная шапочка-презерватив, яркие изумрудные глаза, спрятанная усмешка, искривленный наглый рот... Но Сера ему сказал ТАК, что тот даже улыбаться перестал, а сразу заковылял прочь...
      И в тот момент, когда мы с ним были в постели, он спросил меня утвердительным тоном: "Ты меня не любишь". Я, с трудом преодолевая неудержимое дыхание, говорю: "Почему ты так?" На самом-то деле я боялась ему говорить, КАК я его люблю, но дело не в этом - он что-то почувствовал, а я ощутила это. И после этих слов к нему больно было прикасаться - такой он был горячий и нервный, и какой-то измученный. Он вообразил, что я его не люблю... А я, идиотка, была счастлива только оттого, что он стал НЕСЧАСТЛИВ, только представив себе, ЧТО Я ЕГО НЕ ЛЮБЛЮ...
      И ещё его губы - полноватые, со спрятанным намеком готовые раскрыться навстречу, темные, почти бордовые, мягкие, и жестковатая кожа, и ещё тонкие черные волосы на груди, которые он не позволял мне гладить, потому что они "не терпят женских рук"...
      Серхио снимал в Москве квартирку из одной комнаты и совмещенного почти что с комнатой! - санузла.
      Там мы очутились в очередной раз после вечера, проведенного в маленькой студии его знакомых художников-дизайнеров, где, конечно же, тоже пили - "Смирноффскую" водку и экзотический тогда для меня мартини.
      Знакомые дизайнеры занимались модными какими-то делами, не то имиджмейкерством, не то визажизмом, но в разговоре то и дело мелькали имена восходящей звезды покроя и пошива Валентина Юдашкина и косметолога Брыксина, из чего я вывела для себя сквозь туман мартини с водкой, что Вадик и Лера - это была, судя по всему, однополая такая семья, - находятся все-таки ближе к закройщикам, чем к живописцам; впрочем, мне это было абсолютно все равно. Оба они казались мягкими, как плюшевые оленята, чем-то странно и отталкивающе похожие друг на друга, какие-то сверхъестественно учтивые; мне было немного даже удивительно, что вполне вольно и свободно вовлекая нас двоих в свою беседу, они ни единым взглядом не давали понять Серхио, что он все-таки иностранец и чужой, а мне - что они меня воспринимают как-то иначе, чем спутницу жизни Серхио на вечные времена...
      И вдруг что-то сверкнуло мне, и я, глянув на Леру словно исподтишка, вдруг с ужасом поняла - это ведь женщина! А потом, прислушавшись к голосу Леры, устыдилась - да нет же, нет, это мужчина, неужели я такая совковая ханжа, что не могу поверить в союз двух мужчин?!
      Нет, нужно успокоиться. Зачем все время пытаться вообразить, как эти двое мужчин ночью спариваются - как становится один, и как второй... Нет, противно.
      И все-таки...
      Что-то в Лере было женское, даже в самом имени, которое никто не произносил полностью, как запретное "табу", а Серхио - он так вообще разговаривал по-русски с таким марсианским акцентом, что у него пола-рода невозможно было разобрать. И с Лерой он запросто беседовал примерно так: "Ты говорил и правильно делала".
      Нет, женское мне померещилось в другом - как испуганно, затравленно бегали большие глаза Леры, и если останавливались на ком-то, сразу принимали умоляющее выражение... Обычная девица с комплексами, подумалось мне, а одета по-мужски, брюки, свитер. Как, оказывается, иногда непросто отличить мужчину от женщины. И главное, зачем им так притворяться?
      Но мало ли, какие у людей проблемы. Это не должно быть важно, и мне с ними очень надо подружиться, потому что это были товарищи моего Серхио. Так я думала. Сродниться с ними - кто бы они там ни были - гомосексуалисты или просто отвязанные свободные художники с большим чувством юмора.
      И все-таки... В квартире у них, с высоченными чуть закопченными потолками, пахло чем-то елейно-горьковатым, пьянящим, но фальшивым, как духи "Пуазон" польской выработки, и я в конце концов была рада, когда мы выбрались оттуда в первом часу ночи - под холодный сентябрьский ветерок.
      Потом я смутно помню, как Серхио вдруг дернул меня в боковую подворотню, потом куда-то тащил за плечи, приговаривая: идем, идем, идем, и мне стало нехорошо. Тогда он больно нажал мне куда-то под ухо, и дурнота прошла. Он быстро вывел меня куда-то на широкий проспект. В Москве тогда было страшно непривычно по ночам - выключали уличные фонари, и ни одну улицу невозможно было узнать.
      Впрочем, за меня все узнавал Серхио.
      Долго ехали на такси в сторону Ботанического сада, и в дороге я совершенно пришла в себя. Был тусклый подъезд и старомодный лифт, свирепо громыхающий в клетке. Крохотная комнатка, метров пятнадцать квадратных, а в кухне вообще окромя газовой плиты ничего не помещалось - даже маленький столик втиснуть некуда, и на табуретку можно было влезть только в "позе лотоса".
      И все равно тут мне показалось уютно после приторно учтивых творцов дизайна упаковки. Под черной тяжелой мякотью ночи за окном так ласково мигала огоньками влажная Москва... Я позвонила домой и упредила, что не приеду. Без объяснений. В конце концов, им было все ясно, я думаю.
      Когда мы были в постели, Серхио был ТАК нежен, что мне от неожиданности и счастья хотелось молиться...
      Обжигающий горный поток охватывал мое голое тело, от пальчиков на ногах, потом по щиколоткам выше, выше, ласкал колени и бедра, подтекал под ягодицы, разливался теплым током за спиной, выхлестывал на живот и смыкался на груди, маленькими вихрями вокруг сосков... И между бедрами, нежно скользя и дрожа, бился родник, мощный и ласковый, он был полон круто бурлящей живой воды, этот источник, смывающий память о прошлом и будущем. Я была равна моему телу, и в то же время не владела им, тело действовало само, само, само выгибалось навстречу ласкающей волне, и самое сладкое было - отдаться самостоятельному безотчетному движению, этому наслаждению от слияния с самой собой...
      Сколько раз было со мной это? Неважно; сколько бы ни было - все равно мало, так мало...
      Господи, как же великолепна Москва теплой ночью! Я ещё и не пыталась заснуть. Хмель с меня почти весь слетел. Серхио спал, а я подошла к окну и отдернула куцые хозяйкины гардинки. Землю окутывает космос темно-лилового цвета; вдалеке, на юго-западе, посверкивает оранжевым огнем шкворень Университета, горят Кремлевские неугасимые звезды, а чуть левее, с восточной стороны, чернильный горизонт словно пропитан сиреневым сиянием. Небо над Москвой ночами - как прохваченный юпитерами воздух под сводом театра, где словно зависла не пыль с копотью, а розовая гримерная пудра. Холодные салатовые отблески - авансы утренней зари - медленно перекатываются по ребристым крышам металлических гаражей где-то внизу, смутно высвечивая ночных работяг, с гундосым матом грузящих ящики в гулкие фуры, и в светлеющей перспективе постепенно становится различимым каждый листочек, что тянет дерево - и не дотягивает до твоего третьего этажа от матери сырой земли.
      Ночь для меня - особое время.
      Он спал.
      Часы на пыльной деревянной полке тиктакали дидатически и чопорно, напоминая, что пора спать, как всем пока советским людям, а я продолжала стоять босиком на узкой полоске прохладного линолеума перед окном, которая осталась не прикрыта ковролитом. Впрочем, мне совсем не обязательно стоять на ковре...
      Я приподнялась на цыпочки и почти оторвалась от пола. Еще немного - и улечу в окно, прямо сквозь стекло. Только обернуться мне - и увижу Серхио. Грудь у него была опушенная, виделась как в легком тумане, а простыня сползла до пояса. Плечи крепкие, и даже под пережеванной простыней видно, какие тугие и узкие у него бедра. Тело его, помню, слегка поблескивало он сладкого, уже родного пота...
      Да, и еще, мне хотелось помедлить у окна босиком, немножко повременить, оттянуть этот момент, чтобы потом, со сладостной улыбкой на околдованных губах подойти, подобраться к нему, спящему, потихоньку отодвинуть простыню и теплыми губами обласкать, обыскать его всего, не оставляя на нем ни одного тайника - тайника от меня...
      ЭПИЛОГ
      И вот я вернулась к тому месту, откуда начинала. Все уже со мной было - и вроде как не было. То есть - слишком многое все ещё впереди.
      Меня мучает не только неопределенность моего собственного будущего, хотя, конечно, на то оно и будущее, чтобы оставаться непредсказуемым. А вот сколько людей погибло, пока мы спасались с Серхио-Ромой?
      Сперва чуть не погиб сам Сера. Если бы это случилось, ничего из дальнейшего в моей жизни не произошло бы. Не было бы, наверно, ни Тани Можно, ни Бориса Ивановича, ни Никольской, никого. Нет, конечно, появился бы кто-то другой. Но воображать этого другого - все равно что заново придумывать себе всю жизнь.
      Дальше. Убили Бориса Ивановича. Вот уж совершенно безобидный, кроткий человек. Хотя как знать, если он вращался во власти, наверно и у него были темные связи с разными сомнительными личностями, вроде моего Серхио-Ромы... Но умер он такой дикой, мучительной смертью, что мне всегда будет больно при воспоминании о нем. Я хорошо представляю себе его последние минуты ведь я побывала в Вене...
      Затем убивают Володю Исмагиловича, непьющего слесаря, которого впору заносить в Красную Книгу, хорошего семьянина на целых две семьи. Хотя потом эта смерть оказывается устроенной только для меня, "в моих глазах". А где настоящий Володя Исмагилович, трудно сказать. Как и наш настоящий участковый.
      А в Каире ночью перед нашим тараканьим отелем подстрелили ещё одного просто так, словно для разминки. А потом где-то - второго. Но они все-таки были агентами, им нельзя без этого пиф-пафа. Хуже другое - одного из них отдал на смерть Рома Огиано...
      Алла Шварц, первая жена дяди Левы... Я видела её прямо перед гибелью, и это самое страшное. И она тоже вряд ли по своей воле участвовала в этой игре.
      Александра Писахова разорвали на куски уже в Испании, лихие баски. И тоже на моих глазах. Но его мне не очень жаль. То есть, жаль как человеку человека, из чистой животной внутривидовой солидарности, но не более того. Он знал, на что шел, во что ввязался. Он хотел дорого жить и властвовать. И за это приходиться платить ранней смертью, такова уж природа.
      А вот Таня Можно... Это уже отчасти на мне, как ни крути. Хотя у этого существа. наверное, не могло быть другого конца. У него не могло быть любви.
      Нет, почти все мужчины, которые встречались мне на жизненном пути, имели только одно желание - утвердить свою власть. И с этим всегда было трудно сладить. Они хотели утверждать себя в чем угодно - и прежде всего в любви, существование которой сами же ставили под сомнение.
      Я, наверно, в глубине души обычная дура. И в моем понимании любовь настоящая любовь - это готовность к пожертвованию всего. Ну, или многого. К сожалению, сама-то я на такое не способна - ведь я не отдала ради Ромы-Серхио ничего существенного. Но с другой стороны, тогда я мало что понимала. А вот когда я нажимала на спусковой крючок пистолета, целясь в Таньку Можно, это само по себе было жертвоприношением себя. Ведь я готова была к тому, что меня арестуют и вообще посадят в тюрьму. И ещё - стреляя в Таню Можно, я ставила точку на феминизме. Для меня он умер, как ложный. А чем я его заменю для себя - пока трудно сказать. Одно ясно - самое главное обязательно связано с жертвоприношением.
      Мужчины часто готовы пожертвовать одной конкретной женщиной, когда им светит заполучить большие деньги или ещё что-нибудь, что позволит им иметь нескольких других, возможно, лучших.
      Но вот Серхио был совсем другой. Я, конечно, любила его, можно сказать, за его "прописку в западном мире". Это да. Бейте меня. Но я любила искренне. Не задумываясь о выгодах для себя - ведь я так и не вышла за него замуж. Вышла-то я за другого него - почти нищего, шута, артиста, пусть даже с интересной профессией.
      Серхио был человеком моей мечты - во всем.
      Но получается, что и Рома - тоже, хотя он этого старался не показывать. Он, как получается, не приносил меня в жертву. Но ведь и себя тоже.
      А мне кажется, что любовь - это всегда гибель в лавине. Как опасный слалом. Настоящая, предельная любовь - к женщине, Родине или другу всегда гибельна, потому что желание слиться с кем-то окончательно, бесследно, означает отказ от собственной жизни. Конечно, необязательно погибать в физическом смысле. Есть примеры самопожертвования и другого рода. Но в любом случае, предельно любящая (то есть жертвующая) женщина всегда отказывается от своей самости.
      Вот поэтому я и не могу однозначно сказать, что люблю Рому-Серхио. Несогласна я забыть про себя - и он не согласен перестать заниматься собою. Все очень относительно.
      - Ты меня любишь, маленькая? - спрашивает он иногда хриплым шепотом.
      Это в постели, после счастья, которое мы даем друг другу, и за которое я, наверное, благодарна ему больше, чем он мне. Потому что теперь ему не надо притворяться, и он бывает сам собой.
      - Да, да, да... - шепчу я непослушными губами и нежно обнимаю его за несчастную, скроенную из лоскутков шею, потому что знаю - он тоже понимает, что такое любовь на её пределе. И спрашивает вовсе не о той любви. А о простой, обычной.
      Такой, когда муж приходит с работы и говорит со сдержанной усталостью настоящего мужчины: "Я взял билеты на Мадейру (в Сочи, в Крым, на Кипр), поедем отдохнем". А жена, благодарно прижимаясь к нему, визжит: "Ой как здорово! Какой ты молодец!" Прекрасная любовь. Отлично. Многим этого хватает на всю жизнь, при этом они имеют любовниц, любовников, неудовлетворенные фантазии и всякие трезвые расчеты.
      А вот хватит ли этого мне? Или Ромке?
      Наверно, невозможно всегда жить на пределе - это смерть. А значит, надо продолжать так, как есть - солнце и дождик, только дождик бывает почаще, чем солнце.
      Все-таки иногда я чувствую, как обваливаюсь в пылающий, обжигающий снег, и тогда сердце не хочет помнить о прошлом.
      Пока мы с Ромой остаемся жить в "Замке льва". Он считает, что никакие мои публикации теперь не принесут нам неприятностей. У нас обоих есть алиби. Алиби относительно прошлой жизни. Нас там не было. И я подозреваю, что не было до 91-го года такого Серхио Кампаньолы, так же, как до 1995 года не было и Инны Огиано - была только Инна Ветринская. Мы стали другими людьми, вымышленными, что же делать, если так повернулась жизнь. Не только ведь мы одни пострадали - весь мир переворачивается и трясется, как коктейль в никелированном кубке для встряхивания.
      Впрочем, наше алиби уважает только испанская полиция, да и то из боязливого уважения к баскам, возможно. Как к Роме отнесутся в Москве, пока трудно понять. Он потерял практически все связи, мы живем в замке на осадном положении. Конечно, я переписываюсь и перезваниваюсь с родителями и дядей Левой, но Рома не принимает этого всерьез. От моих рассказов о жизни в Москве он отмахивается, считая, что я пою со слов Левы, которого так легко надуть, так что передавать он может и чью-то "дезу", рассчитанную на то, чтобы заманить нас в Россию... Даже сам того не сознавая.
      А на нас все-таки могут повесить убийство. Точнее, в сумме целых четыре. Это Серхио Кампаньола (который вообще не был убит - он просто исчез как паспортный субъект). Таня Можно (она же - Алексей Темиргаз). А ещё раньше - тот, который были подстрелен Ромой в Каире. И ещё - Писахов, которого взорвали по наводке Ромы, да плюс один из тех "пестрых агентов" в Каире... Плохо закончился их "юмор детьми".
      Но пока что никто в Российской прокуратуре не вспоминает о нас. Наверно, потому, что туда не поступали жалобы на нас. Заявления, так сказать. Но я ничему хорошему не верю. Ведь мы с Ромой - такие маленькие люди, а нас вынудили вести такую рискованную жизнь.
      В чем я уверена почти наверняка - так это в нашей дружбе. И по большому счету я ему очень благодарна теперь, после всего, что он держал меня в неведении и берег мою нервную систему. Нет, не могу назвать это любовью, получится слишком по-женски (или по-мужски), а на самом деле все обстоит иначе. Мы как будто два ствола одного дерева, и обнимаем друг друга родными ветвями, сплетаемся корнями, и здесь нет верха или низа, слабого и сильного... А ведь без всех этих атрибутов нет и пола. Есть просто варианты человека. Одно я знаю наверняка: Леша Темиргаз - сейчас я представляю себе этого человека более объемно - попытался заменить себя физически. Но он просто поменял плюс на минус, как в батарейке. Если батарейку вставить в прибор неправильным концом, прибор перегорает. А вся сложность в том, чтобы просто иметь в себе оба полюса.
      Я только учусь, а у Ромы иногда хорошо удается. Просто у него плохой характер, как у всякого артиста, наверное. И у него все ещё остаются стереотипы "мужчины" - хоть он и пытается их забыть. Так же, как вообще позабыть о своей прошлой жизни. Когда он работал на всяких кровососов, вместо того, чтобы развлекать людей по вечерам на сцене, пусть даже это сцена в небольшом баре. Это же так приятно, легко и полезно. Людям нужно иногда отвлекаться от настоящей жизни.
      Коварно-добродушные испанские следователи приезжали опрашивать нас по поводу исчезновения дона Икоэчеа, и были страшно удивлены нашими отношениями. Они вежливо заметили, что такой супружеской пары никогда в своей жизни не видели. Которые объясняют одно и то же ОДИНАКОВО.
      Это у нас с Ромой происходит, возможно, из-за слабого владения испанским языком. Но не исключено, что мы постепенно становимся чем-то единым в разных лицах.
      "Дон Романо Охиано", как его здесь теперь зовут, стал довольно популярной личностью, он выступает во многих дорогих кабаках, и его выступления местной публике нравятся, привлекает даже его "иностранность" а экзотика притягивает туристов, помимо прочего.
      Но деньги, которые приносят эта его работа - ерунда. Я и сама получила какие-то гроши, которые выдали за мои материалы здешние российские телевизионщики. Все равно - это гроши, которых хватает на маленькую жизнь. Главное - что последняя моя ночь с Серхио, когда он ещё существовал для меня, не стала последней вообще. Просто Серхио перестал существовать, а я узнала правду - как и обещала мне смуглая усатая цыганка на базаре в Сочи когда мне было лет пятнадцать, наверное. У меня было такое право, чем-то я его заслужила.
      Пусть я боюсь загадывать свою жизнь даже на завтра. Зато я ещё жива и могу писать о том, что со мной было.
      А это уже дает надежду на будущее.