– Решетка на месте, замки не тронуты. Сквозь ячейки и ребенку не проскользнуть.

Он обвел фонариком кирпичную стену и углы.

– Что это? – воскликнул владыка Валерий. – Вон там, у дальней стены! Похоже на букву!

Над решеткой, поверх кирпичной кладки был неровно процарапан угловатый знак, похожий на рогатый ромб.

– Да, действительно... Буква. Нет, скорее это некое начертание. Такого нет в кириллице и ни в одном другом древнем уставе. Похоже на сплетенные зигзаги молний. По-моему, это скандинавская руна.

– Нет, это скорее примитивное изображение рыбы. Кто мог нацарапать ее?

– Тот, кто в ночь на двадцать второго июня устроил шум в подвале. Но рыба – символ Спасителя! – С надеждой сказал настоятель. – Кто, как не он, уловил в словесные сети рыбаков галилейских, пообещав, что сделает их ловцами человеков? Рыба есть прообраз бескровной трапезы, недаром пятью рыбами и пятью хлебами накормил Христос пять тысяч человек.

– Все мы рыбки в пучине жизни, – подал голос Тит.

– Ну-ну, – примирительно пробурчал владыка. – А вам, ваше Высокопреподобие, надо срочно провести расследование в монастыре. К происшествию наверняка имеет отношение кто-нибудь из братии: кто-то же заходил сюда и даже нацарапал на стене «рыбу». Особливо проверить новеньких. Скажите, мы можем попасть во внутренние галереи?

– Для этого понадобятся акваланги и инструменты для распиливания решетки, – слабо улыбнувшись, пошутил настоятель. – Но мы должны быть спокойны: вода и решетка надежно охраняют подземелье.

– Тогда почему вчерашней ночью сработал механизм?

– Может быть, сорвался камень и привел в действие ловушку. Посмотрите, здесь полно обвалившихся кирпичей.

Выбрав выпавший из стены увесистый камень, отец Нектарий сделал шаг к решетке.

– Еще не время, – остановил его владыка Валерий. – Сначала надо провести молебен.

– Молебен?

– Не будьте ребенком, батюшка. Молебен надо пропеть до того, как вода вернется. Народу нужны чудеса.

– Русь погрязла в новом язычестве, – вздохнул настоятель.

– Вот-вот! Именно чудеса когда-то способствовали добровольному обращению язычников. Надо почаще листать церковную историю, отец Нектарий. Она полна поучений для нас, грешных. Известно, как встретили русские варвары греков-миссионеров. Что могло потрясти воображение дикарей? Только чудо! И один из святителей явил это несколько дерзкое чудо. Он бросил в костер само святое Евангелие, и оно не сгорело, напротив: пламя в костре угасло!

– «Шерсть саламандры», – едва заметно усмехнулся отец Нектарий. – Кому, как не ученым грекам, была известна тайна «греческого огня» и прочие фокусы. Асбестовые волокна: «шерсть саламандры» защищают от горения, и книга, переплетенная в такую ткань, может долгое время лежать в огне безо всякого вреда.

– «Шерсть Саламандры»? Пустяки! К добру можно и понудить...

Все трое неторопливо двинулись в обратный путь. Подземелье жадно ловило шелест шагов и негромкие голоса.

– Кнутом загнать человечество в счастье? – с печальным укором шептал отец Нектарий, но повеселевший владыка не слышал его.

Покидая подземелье, владыка Валерий выстраивал новый довольно дерзкий план. По Божьей воле в его руки попал бесценный ключ к чуду, а без капельки чуда все мероприятие с разливом монастырской воды – лишь мирская возня вокруг барышей.

Если под монастырем существует старинная водораспределительная система с выходом на святой родник, то раба Божья Ангелина – у него в руках. Воды Досифеева родника будут исчезать во дни скорби и поста и бить с новой силой во время церковных праздников, являя простым верующим сердцам долгожданное знамение. Ничто не делает человека столь счастливым и детски доверчивым, как внезапное чудо. Монастырь получит приток паломников, а с ним подымется и епархия.

Но всякий поворот судьбы таит подвох, если не оценишь урока. Может статься, что настоятель ошибается, и «ловушка Никона» не имеет отношения к роднику, тогда, наоборот, сам владыка окажется в руках Плотниковой, с ее бизнес-планами на Досифеев родник. Они были взнузданы одной вожжой. И один без другого не смели подступиться к запечатанному кладезю. Ввиду этого владыка Валерий вынужденно терпел ухарские замашки Плотниковой.

Когда в его покоях, где посетители строго отцеживались охраной и фильтровались через секретариат, появилась курящая, крашенная под блондинку дамочка в «английском» костюме с короткой, не прикрывающей «голяшки» юбкой, владыка сначала опешил. Он привык к смиренным келейницам с рано состарившимися лицами. Они ухаживали за его дачей, следили за порядком в покоях, были бесшумны и едва заметны. Геля ворвалась в его покои, как вихрь, с запахом легких сигарет и облака дорогих духов. От «пожирательницы мужчин» шарахались скромные юноши из секретариата, а пожилые сельские батюшки торопливо крестились, встречая ее в коридорах резиденции.

Но владыка быстро привык к ее визитам и светскому, запанибрата, обращению со своей персоной и даже находил удовольствие в ее приездах, при некотором вынужденном однообразии своих контактов. Но до сих пор Геля не переступала невидимой границы, того четко очерченного круга, который ей не следовало нарушать.

* * *

Трое священников энергично продвигались к выходу из подземелья. Отец Нектарий ежеминутно заглядывал в карту, выбирая наиболее короткий путь, и они удачно миновали развилки и слепые «аппендиксы». Ландшафт подземелья изменился. Они шли вдоль коридора, выложенного старинным красным кирпичом. Стены арочного подземелья были изрыты узкими углублениями, похожими на полки.

– Мы рядом с древним кладбищем, – пояснил отец Нектарий.

Ниши-склепы были заготовлены еще при первых насельниках монастыря для похорон братии, но этот обычай так и не был исполнен. Склепы были пусты и местами затянуты белесой паутиной.

Тит шел впереди, громыхая ботинками. Во тьме его феноменальный нюх еще более обострился. Запах древесной гнили от рассыпавшихся дубовых крепей окружал его, как плотные облака. Тончайший аромат заставил его вздрогнуть и остановиться напротив ниши, прикрытой заслонкой из свежей фанеры. Целый склад фанерных обрезков лежал на хозяйственном дворе монастыря. Тит сдвинул заслонку. Сложнейшая симфония ароматных смол, драгоценных масел, юной кожи и душистых, как весенний лес, волос коснулась его ноздрей, просочилась до тончайших альвеол обоняния и оглушила изнутри. Тит опустился на колени и заглянул внутрь склепа. В норе белел длинный, туго спеленатый сверток.

Тит без усилий вынул сверток и осторожно отвернул край белого полотнища.

– Девка, – эхом рассыпалось под сводами.

– Что это? О, Господи... – выдохнул отец Нектарий.

Потрясенный владыка молча созерцал страшную находку. В скрещенном луче фонариков лицо покойницы дразнило обманчивой жизнью, на прозрачно-восковых щеках дрожали тени ресниц, под ними влажно поблескивало.

Тит хотел опустить покров ниже, но владыка остановил его руку. На простыне, в которую было обернуто тело, синела восьмиконечная звезда. Эту печать собственноручно ставил монастырский келарь, прежде чем выдать в пользование новое белье.

* * *

В тот день в монастыре обед был подан позже обычного. Виноваты в этом были обмелевшая жила Досифеева родника и утонувшая в колодце бадья. Воду пришлось привозить в цистерне. Невзирая на эти происшествия, обед был по-монастырски добротен и вкусен, но настоятель и владыка Валерий отказались от трапезы, и Тит обедал за троих. Настоятель отдыхал в высоком старинном кресле. Владыка Валерий с удивлением глядел, как торопливо, с судорожной жадностью ест Тит.

За ушами у Тита хрустели и перекатывались упругие шарики, кончик носа хищно подергивался.

– В мирских корень всех зол – сребролюбие, а в монахах – объедение, – задумчиво сказал владыка Валерий. – Ешь, ешь, Титушко, не стесняйся, чадо мое, запасай силы.

Владыка погладил Тита по рыжеватым волосам. Они клочками покрывали не только толстую бугристую шею и грузные плечи Тита, но и все его тело под широким подрясником.

– Вот Титушка служит Господу и мне, грешному, не помышляя о повышении. В то время другие норовят вырвать кус пожирнее да хватить побольнее. Одно в нем плохо, ест много и бздит громко. Так и не смог его отучить, – вздохнул владыка. – Но зато уж верен мне! Благословлю, так он и в огонь сиганет, не задумываясь.

Оторвавшись от еды, Тит важно кивнул.

Отец Нектарий не слышал обращенной к нему речи. Прикрыв изможденные, слезящиеся глаза, он неотступно думал о девушке в подземелье.

– Так вот что искал милиционер! Эту девицу уже разыскивают, – прошептал он едва слышно, – и если найдут тело, обернутое монастырской простыней...

– Скоры вы мыслями, батюшка! – зловеще заметил владыка Валерий. – А я уж думал, не догадаетесь... Никакой милиции не надо! Шуму не поднимать! Дело решим келейно.

– Как это келейно? – прошелестел отец Нектарий.

Из глаз его привычно полились слезы, и он вытер их по-детски – рукавом подрясника.

– Никому ни слова! Начнем со строгого расследования среди своих, но без огласки. Монастырь нужно оградить от всякой молвы и слухов. В наших обстоятельствах любой шорох, любое нестроение обернется хулой на всю Матушку-церковь.

– А девушка?

– Что девушка? Этой несчастной уже не помочь, волей-неволей она участвует в грязных кознях. Труп подбросили в монастырский подвал, чтобы опорочить монастырь и всех нас втоптать в грязь! Покойницу надо как можно скорее убрать с территории монастыря и забыть об этом прискорбном случае.

Тит захрустел громче, выражая свое одобрение неутомимым движением челюстей. Не в силах слышать эти нечеловеческие звуки, настоятель встал и, крестясь, двинулся к двери.

– Ступайте, ступайте, отче, отдохните. Утро вечера мудренее, – напутствовал его владыка Валерий. – Жду вас вечером, сразу после службы.

Глава 8

Тайные страсти донны Бес

Скоро каждый чертик запросится

Ко святым местам.

А. Блок

Наезжая в Сосенцы, знаменитая Геля Плотникова занимала трехместный номер люкс в местной гостинице «Северяночка», не отмеченной ни одной «звездой». Чудила же Геля вполне по-звездному, заставляя всякий раз менять мебель.

Спальня как обычно была заставлена вазонами со свежими цветами, шумно работал кондиционер, но напитки и даже вода в кранах, наперекор северной природе, были отвратительно теплыми. Геля металась по спальне и, как запертая тигрица, искала выход из клетки. Наконец выход был найден: зеркало, льстивый утешитель, стерегущий вход в опасные лабиринты. Геля прогнулась, втянув живот, приподняла и сжала ладонями маленькие груди и заскулила. Подошла ближе, плотно прижалась к ледяному стеклу, с отвращением оглядывая свое лицо. Оно казалось собранным из случайных, плохо состыкованных частей, такое нестроение^[2] иногда случается с «честным зерцалом» после дюжины косметических операций. На щеках Ангелины тлели малиновые пятна.

Тело выглядело моложе лица, сухощавое, нервное, как у вышколенной борзой. Со злобной насмешкой она припомнила то количество «зеленых», вбуханных в эту «мясную лавку». Но своего Геля добилась. Всякий, кто видел ее впервые, сейчас же с легким испугом вспоминал знаменитую поп-диву, которую в церковных кругах звали не иначе, как Донна Бес. Эта донна, известная своими сатанинскими выходками на сцене, была тайным кумиром Гели, и внешне Ангелина все больше походила на эту вертлявую куклу, которую распяливает на гвоздях и дергает за ниточки адский Карабас-Барабас.

«А этот кобель все равно гоняется за молодыми!» Час назад платные соглядатаи представили ей отчет о поведении интересующего ее «объекта». Неприятности шли на Гелю со всех сторон. Коварство природы и подлость людская возглавляли этот парад. Накануне пуска завода в Досифеевом роднике исчезла вода. Впрочем, родник был Геле не нужен, – по данным георазведки, подземное море третичного периода обеспечило её на три тысячи лет. Древнее море было обширно и глубоко. Воду вполне можно было качать и в подмосковных Мытищах, но там хватало своих устроителей, ведь водяной бизнес – это далекий прицел!

Наукой до сих пор точно не установлено, почему незадолго до кораблекрушения с корабля уходят крысы. Великое предвиденье даровано этим тварям, не самым любимым людьми и Господом. Бизнесмены тоже имеют напряженный нюх на опасность и выгоду. Вода – вот валюта будущего: чистая, прохладная, насыщенная йодом и жизнетворными солями. На изгаженной, ограбленной планете она вот-вот станет дороже золота. Розовое младенчество и бурная молодость, опытная зрелость и дряхлая старость – все нуждаются в волшебном эликсире, которого становится все меньше. Предвидя эти черные для человечества дни, Ангелина уверенно смотрела в будущее. Она отхватила право на родник в жестокой схватке, чуть-чуть освященной текстами Второзакония. Грядет война за чистую воду. Апокалипсический прогноз сбывается. Звезда Полынь отравой падает на источники вод. Битва за воду скоро станет борьбой за жизнь! И она, Геля, может стать генералиссимусом на этой грядущей войне или, по крайней мере, командующей резервным фронтом. Местное население, задушенное наркотой, техническим спиртом и недоеданием, скоро изойдет под корень. По тайной статистике, задорого купленной Плотниковой у самого Шпалеры, каждый третий житель Сосенец значился как наркоман, больше половины населения страдало алкоголизмом. В крошечном городке было зарегистрировано триста больных СПИДом, среди них – двенадцать грудных младенцев. Это никуда не годилось. Узнав о плачевном состоянии местных кадров, Плотникова выкупила брошенное общежитие и так плотно заселила его китайцами, что местные просто диву давались, как в небольшом бараке помещаются тысячи раскосых «ходи» и целый рой желтолицей обслуги «водяного дела».

Из всего, чем богата эта земля, Ангелине был нужен только источник. И даже не он сам, а его легенда: раскрученный за шестьсот с лишним лет брэнд. Запустив свое производство с молебнами и колокольным звоном, она могла подмешивать любую воду, но для первого сувенирно-парадного разлива и для заказанной презентации ей нужна была именно досифеевская вода. Родник иссяк перед самим запуском завода, и это было дурным знаком, даже для несуеверной Гели. О, она сумела бы оживить затихший родник, у нее достало бы и сил, и денег, и отваги, чтобы явить это чудо, если бы не еще один удар, обесцветивший ее надежды и лишивший ее мечту аромата.

Геля бросилась на огромную лежанку и завыла.

«Уничтожу, прикажу, и его будут пытать у меня на глазах на средневековой дыбе. Я брошу его в железную клетку! Убью! Убью! Нет, лучше ту молоденькую сучку, от которой свихнулась вся съемочная группа. Кто бы он был без меня? Шваль, захолустный актеришка, заштатный фигляр без ролей и перспектив, какими забита вся Тьмутаракань!»

Она капитально вложилась в этого актеришку и за полгода влила в Ромашечку целое состояние. Она заказала фильм с Романом Чеглоковым в главной роли, наняла сценариста, заплатила режиссеру и на весь белый свет распиарила его имя, потеснив экранных баловней. Она приволокла в этот городишко киностудию, и все ради того, чтобы он был рядом пока она хлопочет о делах. Для собственного спокойствия она наняла детектива, доносившего ей о каждом вздохе Чеглокова, и несколько недель она была спокойна, счастлива и успешна в делах.

Впервые она увидела Чеглокова на фестивальном просмотре в кадре с «обнаженкой», и внутри сладко заныло, защекотало, заскулило. Ангелина ожила, как после долгой засухи, и зацвела поначалу робкими, но потом все более яростными желаниями и мечтами. Она навела справки и убедилась, что «мастер эпизода» неустроен и нищ, но при этом склонен к жизни взаймы, к роскоши и бабам. Она вызнала его слабости и тайны, его любимую марку вина и прочие предпочтения. Затем сменила стилиста, откачала жир и заплатила все долги Чеглокова. «Ромашка» оказался покладистым и добрым малым. Она быстро очаровала его своей щедростью, а некоторые огорчения возраста Чеглоков легко прощал «мамусику». И она многое простила бы ему, кроме той девчонки с длинной золотой косой, которую видела на съемках лишь мельком. Конечно, и Роману нелегко среди всего этого кордебалета, где любая статистка в минуту готова скинуть шорты.

Но именно он, Роман, дарил ей драгоценные наркотические минуты, когда в нее вселялась сама Донна Бес, и истрепанная бабенка мадам Плотникова обращалась в демона искушения и женской похоти, и Ангелина цеплялась за эти крупицы остатками нервов и своим последним чувственным волнением. В некотором смысле, Ангелина давно перестала быть женщиной и, обладая внешними признаками принадлежности к слабому полу, изнутри была похожа на боксера, с лицом, расплющенным от ударов, и блестящим от пота торсом. Она, как бойцовый пес, рвала соперников по бизнесу, уходила от ревущей своры УБОПа и, очумев от погонь, схваток и засад, бросалась на Чеглокова. Она задаривала и закармливала его, таскала по шикарным тусовкам, стерегла, боясь оставить шаловливое чадо без присмотра хоть на минуту. Хорошенько напоив и заказав для него в стриптиз-баре «приватный танец», тащила его к себе на Тверскую, где выкручивала, как тюбик с зубной пастой. Она отвоевала Ромашку в жестокой битве с чужой молодостью, обласкала и завалила роскошью, но ее не в меру прыткий элитный скакун все еще бил копытом в стойле, своевольно косил на сторону, нервно грыз удила и нагло норовил сбежать от благодетельницы.

В лучах «лимонного заката» женщины невольно начинают жить лирическими воспоминаниями. Позади Гели было пусто. Что видела она во дни розовой юности? В этом стоило разобраться подробнее. Свою карьеру Плотникова начала комсомольской активисткой образца восьмидесятых. Прическа «под Сэссон» и туфли на высокой «платформе». Душные, щелкающие статическим электричеством «кримпленовые» платья с накладными карманами, танцы под «диско», «воздушная кукуруза» и двухкопеечные членские взносы с печатью об уплате. О, безвременно почившая комсомольская юность! Принцип демократического централизма, как символ комсомольской веры, райкомовские храмы, ангелы во плоти за столом, покрытым красным сукном, и литургия верных в священные советские праздники. Ее крепкое как орешек тело, бесстыдные с ранней юности глаза и крашенная перекисью грива цепляли внимание мужского партактива. Быть бы ей со временем в партийных верхах, но тут грянула перестройка, и пресловутые райкомовские баньки, по распущенности не уступающие римским термам, наскоро переквалифицировали под нужды иных хозяев. Ее языческие жертвы комсомольско-партийной Астарте оказались напрасны. Но последствия сказались. Плотникова навсегда утратила способность к деторождению, и ее душевное нутро напоминало выжженную пустыню...

Звонок охраны сообщил ей, что в вестибюле гостинцы объявился Чеглоков.

Ангелина налила водки и выпила залпом.

– Ангелок! Как я рад тебя видеть. – Чеглоков влетел в номер, на ходу расстегивая рубаху на курчавой груди. Непроходимый дурак, он был чертовски красив, но так назойливо ярок, что вызывал у мужчин понимающую ухмылку.

– Скотина, – процедила сквозь зубы Ангелина. – Я все знаю. Спал?

– Ничего не было, ну, правда же, ничего! – трусливо заныл Чеглоков. – Ну, так приударил, без продолжения, пьяный был.

– Смотри же. – Ангелина сжала ладонями лицо Чеглокова.

Его глаза беспокойно забегали; значит, все-таки «было», но снежная королева уже плавилась под сжигающим дыханьем самума и была вынуждена сменить гнев на милость.

– Потерпи немного, Ромашечка, – лепетала Ангелина, словно сюсюкая с младенцем, уже готовая «дать ему грудь». – Еще полгодика, и мы будем по-настоящему богаты. Представь, каждый квартал «Родник» будет давать миллиард рублей чистой прибыли, и все это по высочайшему благословению, минуя налоговиков! Мой мальчик, к Рождеству я куплю тебе остров, целый остров в Эгейском море!

Подобно самкам хищников, волчицам или тигрицам, таскающим потомство из одного логовища в другое, Ангелина жила инстинктом страха и жаждой полного обладания. Как сладко будет после трудов и треволнений умыкнуть Ромашечку на остров...

Она нетерпеливо елозила бедрами, ожидая благодарности. Но Роман медлил, как громом пораженный, он представлял, что его ожидает в близком будущем. Он живо нарисовал себе греческий остров, одинокую белую скалу: мужской монастырь, откуда по древней традиции будет удалена всякая живность женского пола, включая невинных беленьких козочек. Ангелина будет навещать его на собственном самолете. Нет, лучше бы его посетил тайфун или цунами, «последний день Помпеи» или случайная ракета Хезбаллы. Чеглоков вздрогнул и обмяк, как сдутый шарик.

Прослыв изысканным женским ценителем, он был на самом деле «прост, как правда». В глубине души, хотя, если честно, его душа не имела никаких глубин и извилин, Чеглокову нравились толстухи безо всякого выражения на лице. А уж после Ангелины он был готов посвататься хоть к одинокой «скифской бабе», лишь бы его хоть ненадолго оставили в покое. Но затерянный остров! Это уж слишком. Он лихорадочно соображал, что делать дальше. Еще немного, и миллиарды Плотниковой обернутся удавкой на его загорелой шее. Своего внутреннего зверя он привык выгуливать, где и когда вздумается. Сейчас этот внутренний зверь: жеребчик, полный сил и жажды свободы, тоскливо ржал.

– Одевайся! Только быстрее, умоляю. – Ангелина почти задыхалась от страсти.

Чеглоков послушно скинул джинсовую пару, достал из шкафа бархатный камзол, рубаху с кружевными манжетами и высокие ботфорты.

Для их костюмированных любовных игр Геля одевала его то в костюм голландского шкипера, то в алую рубаху палача, и Чеглоков подчинялся ей с легким испугом, гадая, что ждет следующей ночью: рыцарский доспех со стальным гульфиком или костюм самурая. А вдруг ему придется ублажать меценатку в маске Бен Ладена или «Горби»?

Ломая ногти, он застегнул на груди узковатый «петровский» камзол, насадил на потный лоб треуголку с перьями, сунул в зубы трубку с янтарным мундштуком.

– Нет, сегодня не это! – Скомандовала Ангелина. – На, переоденься...

На кровать упал костюм Стеньки Разина, копия того, что он надевал на съемках. Польский кунтуш алого бархата с золотым шитьем. Широкие, как Черное море, казацкие шаровары, сафьяновые сапоги с тиснением и мерлушковая папаха.

Едва застегнув перламутровые пуговицы, Чеглоков преобразился, точнее мгновенно включился в роль. До чего щедра на таланты русская земля! Случайно извлеченный на свет Божий, выпивоха и бабник Ромка Чеглоков неожиданно оказался актером с таинственно большим дарованьем. Именно актерство спасало его в трудные минуты, когда он мастерски исполнял роль огненного змея, любостая, сжигающего изнутри изголодавшуюся по ласке бабенку.

Но сегодня он был встревожен и напуган, и его «второе я» – не меньше: «Мартышка, он всего лишь мартышка, нанятая на деньги свихнувшейся бабы. Ее раб, крепостной актеришко, играющий роль то царя всея Руси, то безбашенного разбойника Степки». В последнее время его пугал демонический блеск в глазах Ангелины. Почему он должен расплачиваться за всех? За фильм, отснятый Версинецким, его бред о Каннах? За сутолоку и непотребство на съемочной площадке, за актерские ужины в ресторанах, на которых ему запрещено напиваться, чтобы не выйти из роли?

Нет, не словить Ангелине Стеньку! В народе Разин прослыл колдуном, и Чеглоков знал множество баек про своего героя. Однажды Разина все же поймали и бросили в каземат, тогда нарисовал он углем на стене тюрьмы лодку и волны и в тот же миг очутился на Волге под разбойничьим парусом.

Чеглоков затянул широкий шелковый пояс, взял в руки тяжелый, почти настоящий палаш и заглянул в магическую изменчивую глубину. Из зеркала, насупив брови, на него смотрел волжский разбойник и злодейски подмигивал. Чеглоков повел плечами, крякнул, отер несуществующие усы и заломил набок шапку. Стенька повторил все его движения. Из зазеркалья грянули звончатые гусли, заныли сопели и дудки рожечников, а незримый казацкий хор затянул любимую песнь атамана:

На-а-летели ветры злы-ы-я,
Ой, да с восточной стороны-ы-ы!

Силы русские, немереные, разбойничья удаль и злая печаль рвались наружу. В следующую минуту Разин в зеркале избоченился, заломил шапку набекрень и ударил по зеркалу палашом, так что Ангелина едва успела отпрыгнуть от осколков. Бледное отражение Стеньки исчезло навсегда, и Плотникова оказалась один на один с неприрученным и диким атаманом.

– Сарынь на кичку! Прощай, моя ясная кралечка, – пьяно всплакнул Стенька и уронил чубатую голову на грудь.

Но тут же приободрился и заговорил, видимо, давно разученный текст с невыразимой тоской и смиренной любовью. Гусли-самогуды из зазеркалья вторили ему чувственной дрожью:

– Волга, Волга! Мать, родная! Два года осыпала ты меня своими милостями, приносила мне золото пригоршнями, жемчуга бурмицкие кидала шапками, соболей да седых лисиц, что стога, метала и всякия богатства дарила без меры. Чем мне тебе отплатить, благодарить? Возьми же из всего, что я имею, самое дорогое и самое милое, лучшую часть моей добычи, мою неоценимую кралечку!

В следующее мгновенье Разин высоко поднял визжащую от ужаса Ангелину, так что треснул в плечах бархатный кунтуш, и с размаху швырнул меж пуховых подушек в шелковые волны кровати. Барахтаясь на широком ложе, она словно пыталась плыть, протягивая руки к своему кумиру, но атаман перевернул лежанку, разбил окно и сиганул вниз!

В рыхлой цветочной клумбе остался отпечаток мужского тела впечатляющих размеров.

Глава 9

Пещера нимф

В той горе, во тьме печальной...

Уже за полночь, разнеженный банным теплом, Егор стал собираться обратно в Москву. Поцеловал погрустневшую жену.

– Заночевал бы, – попросила она.

– Прости, не могу... Потерпи, Аленушка, немного осталось...

– Анчара покрепче привяжи, чтобы за тобой не увязался, – попросила жена. – А фонарик зачем берешь? И веревки?

В этих мрачных, на ночь глядя сборах, Алене чудилась беда, и она с древней бабьей тревогой следила за мужем.

– Прощевай, жена, без меня не балуй! – невесело пошутил Севергин. – Вот вернусь, отстроимся и заживем, мать!

Едва коснувшись заветной мечты Егор внутренне ожил. Будучи человеком нового времени, он мыслил масштабно и смело. Весной он насадит сад, распашет угодья до Забыти, выкопает рыбный пруд и заложит пасеку. Мечта о родовом поместье, оазисе счастья и благополучия, казалась близкой и осуществимой. Конечно, кредита в банке хватит в обрез, но он все же обязательно купит верховую кобылку и, как «с картины генерал», будет триумфально объезжать «участок». Грудь распирало под натиском этой мечты. О том, что за зиму в районе охотники за металлом дважды срезали провода высоковольтной ЛЭП, и в тусклых стариковских хибарах гасли даже «лампочки Ильича», о том, что по округе шныряют мобильные банды кавказцев, а леса и озера полны безработных браконьеров, он старался не думать. А задуматься бы не мешало. В свете таких перспектив, охрана родового Эдема посреди обезлюдевшей и заросшей сорняками округи будет под силу разве что Архангелу с огненным мечом. Но увлеченный светлой мечтой о собственном «русском рае», Егор не желал пятнать радужный остов будущего страхами, опасениями и скаредными подсчетами.

На прощание Алена перекрестила его грудь и трижды поцеловала.

В сумерках белой ночи Егор ехал с погашенными фарами через поле и пересохшую речную балку. На окраине Царева луга он остановил машину и оставил под навесом высокой ветлы. С этой стороны Утес отбрасывал широкую лунную тень, и Егор уверенно двинулся туда, где днем Анчар обнаружил пролаз в ограждении. Прячась за кустами от возможных камер наблюдения, он прошел вытоптанную полянку, где пес завалил охранника, и двинулся по склону вверх, карабкаясь с уступа на уступ. За кустами терновника, под широким камнем, вросшим в склон, Егор нашел едва приметный узкий провал-штольню, тот самый, где когда-то играл пацаненком. «Пещера нимф», «Великий Пан»? Откуда это? Ах, ну да, стихи, которые читала хрупкая барышня.

Рядом с лазом росла приземистая кривая сосенка, к ее корням была привязана новая прочная веревка. Вероятно, ее привязала девушка или тот, кто знал тайну ее исчезновения. На дне лаза Севергин засветил яркий фонарик и двинулся по узкому коридору в глубину горы. Воздух здесь хорошо продувался. Когда-то из этих пещер вынимали известняк для собора. Штольни, сети галерей и искусственные выработки соединялись с естественными ходами.

Егор шел вдоль русла древней старицы. Вскоре подземелье разошлось на два рукава. Севергин обследовал правый. Через час ход круто оборвался, внизу под карнизом плескалась вода. Он вернулся и на этот раз пошел вдоль другого русла, расставляя отметины на его известковых берегах. Под ногами захрустела стеклянная «щетка», значит, он попал на старые соляные выработки. Стены подземелья искрились, как новогодний иней. В старину монастырские крестьяне добывали здесь соль, пока выработки не опустели. В широких, вырубленных в скале нишах все еще попадались остатки широких ступальных колес и лебедок. Севергин находился почти под монастырем, но очень далеко от поверхности. Здесь было по-зимнему холодно, но разогретый движением, он не замечал этого. Слабый звук родился и замер в глубине горы. Егор резко остановился, вслушиваясь в мертвое молчание пещер. По телу скользнул озноб. Такое бывало с ним в армии, когда в ночном наряде обходил КСП. Тогда от не видимой во тьме опасности подрагивали поджилки, и мгла казалось живой, затаившейся, готовой к прыжку.

В сердце холма звенел слабый человеческий голос. Сдерживая дыханье, Егор слушал тихое монотонное пение. Преодолевая зябкую дрожь, он пошел на голос. Пение набирало силу, нарастало глухим рокотом. Впереди мелькнул огонек. Сквозь соляные выросты заиграл слабый свет, как от малой свечи, поставленной на пол. Робкий светоч был далеко, но ровный коридор, как труба телескопа, был направлен на этот огонек. Севергин погасил фонарик и двинулся к свету. С хрустом обломилась под ногой соляная «щетка». Свеча погасла. Он включил фонарик и прошел до конца рукава. На полу дымилась задутая свеча. Он достал мобильник и попытался набрать номер управления, но сигнал тонул в каменной толще.

В глубине горы стукнул камень, и Севергин ринулся на звук. В пляшущем свете фонарика качались стены и ходили ходуном старинные деревянные крепи и обрушенные балки. Раз или два он слышал тяжелые медленные шаги, и он почти нагонял невидимку, но всякий раз тот уходил одному ему известными ходами. Севергин приказывал неизвестному остановиться, но в ответ похохатывало эхо и замирало тусклым шепотом. Внезапный удар по темени рассыпался в мозгу снопом искр, яростная жгучая боль залила затылок, в ушах замер грохот обвала.