Премьер-министр, заплаканная инфанта, шут гороховый, начальник королевской гвардии, а также придворный маг и алхимик сонмом малых планет толпились вокруг царицы, главного светила маленькой Вселенной. Не хватало только жреца или первосвященника, но, как показали дальнейшие события, он не замедлил явиться.

Диона была ослепительна, в строгом платье из коричневого шелка, отделанном темным блестящим мехом, вновь безупречно причесанная и свежая. Она сдержанно улыбнулась мне и указала на свободный стул. Я сел рядом с ней, чувствуя внутреннюю дрожь.

Эта женщина была слишком красива, чтобы я был спокоен рядом с ней, и слишком утонченно развращена, чтобы так улыбаться после всего, что я видел. Она делала все, чтобы я забыл ночь и поверил ее сияющей коже, губам, похожим на розовые лепестки, ее глазам, которые при свете дня оказались синими, ясными и глубокими, как полуденное летнее небо. Разве она не хозяйка, не госпожа, пригревшая бездомного фокусника из праздного любопытства? И разве не вольна она развлекаться так, как ей заблагорассудится?

– Как почивали, маэстро? – вкрадчиво осведомился Абадор.

– Спасибо, отменно.

– Что приснилось на новом месте? Эти сны обычно сбываются… Обратите внимание на эту гнусную рожу, – Абадор глазами указал на рыжего, не в меру упитанного субъекта, увлеченно уписывающего цыпленка.

За ворот его рубашки был заткнут кусок длинной скатерти. Отставив в стороны мизинцы, похожие на сардельки, он ловко орудовал серебряными приборами, разделывая сочную тушку с мастерством шеф-повара.

– Не правда ли, он очарователен? Это Гервасий Котобрысов, скоморох. Его задача смешить наших царствующих особ.

Котобрысов обсосал тонкую косточку и возвел к потолку раскосые, как у тунгуса, глазки, словно посылая благодарение. Он был прирожденный клоун, ему можно было и помалкивать: публика и так веселилась над ним.

– Да, я шут… Я циркач, так что же! – запел он недурным баритоном и подмигнул мне неожиданно печально. – Я репейник в хвосте лошади прекрасной Дионы, я ее хриплый бубенчик, я бедный Йорик, но верю, что и надо мной прольется светлая слеза…

Его темные глазки-щелки заискрились. Почти не меняя выражения толстого лица, Котобрысов смотрел по сторонам то вопросительно-умильно, то восторженно и беспечно. Он знал о неотразимости своего обаяния и широко расточал его, наслаждаясь властью, которая даруется лишь немногим великим артистам. Все, что говорил Котобрысов, было проникнуто каким-то особым обаянием и свежестью, словно он только что выдумал эти удивительные, редчайшие слова. Толстяк был украшением этого позднего завтрака.

– Мудрец Аристипп имел дочь, – начал он одну из своих удивительных историй, которые бог весть где выуживал и непонятно зачем сохранял в памяти. Но стоило ему достать на свет очередную, потертую временем басню и она начинала играть, как только что отчеканенная монета.

– А как ее звали? – оживилась Лера.

– Похвальное любопытство. У гречанок самые красивые имена: Лаида, Ксантиппа, Фиано. Нашу подругу звали Арета.

– Не очень-то красиво… А дальше что?

– Арета была скромна, сдержанна и аккуратна. И все это благодаря тому, что отец держал ее в ежовых рукавицах, воспитывал в строгом аскетизме и даже в некоторой бедности, несмотря на то, что Аристипп был довольно состоятельным человеком, но единственной приличествующей роскошью он считал знания. Как-то один александрийский купец привел к Аристиппу своего сына, дабы сделать из него философа. Аристипп запросил неслыханную сумму. Отец юноши был повергнут в отчаяние и воскликнул: «Ты с ума сошел, старикашка! Да за эти деньги я могу купить раба!» «Купи, кто тебе не дает, – ответствовал Аристипп, – их у тебя будет двое…»

Лера, для которой и предназначалась эта странная притча, засмеялась громким деланным смехом.

Видимо, с легкой руки Дионы, при ее дворе процветала благотворительность. Поодаль расположился еще один приближенный. Он никак не реагировал на происходящее за столом, но было заметно, что каждую минуту он неотступно исследует некую проблему. Иногда он поднимал от тарелки взгляд и удивленно обводил нас глубоко запавшими глазами, и тогда на дне их можно было заметить опасный желтый блеск. Наверное, и у меня появлялся такой же, стоило хоть вскользь коснуться моих заветных увлечений. По этой примете нас и отбирал лукавый помощник дьявола Абадор.

– А это безумный мечтатель, – прошептал Абадор. – Мы называем его Кулибин. Вся научная фантастика, начиная с Джонатана Свифта с его Лапутией, покажется школярским сочинением рядом с его проектом «Небесных врат»! Но, тс-с об этом.

За столом раздался резкий хруст. Серебряная литая вилка в руках Леры сломалась пополам, на ладошке проступила кровь. Ничего не понимая, она показывала всем проколотую ручонку. Диона бросилась к девочке, появились бессменные Мымра и Гаргулья и помогли увести бледного, сердито мычащего ребенка. Начальник охраны Командор притащил аптечку. Я продезинфицировал и довольно ловко забинтовал раны Леры. После этого ее уложили на высокую кружевную лежанку с балдахином и оставили на попечение охранниц.

Когда все успокоились, Диона вернулась на свой трон из красного дерева. На его высокой резной спинке красовалась инкрустированная корона. И тут оказалось, что нашего полку прибыло. У дверей смущенно переминался с ноги на ногу невысокий человек в длинном темном пальто, по виду священник. Он принес с собой сырой запах ветра, костра и полыни. На худом, веснушчатом лице топорщилась рыжеватая бородка, реденькие волосы были стянуты на затылке в узкую косицу. В его движениях и позе ощущалось беспокойство и даже робость, видимо, сюда его пригнали неотступные мирские заботы.

– Отец Паисий, просим, просим… Откушайте с нами рыбца, холодца, карася и порося… – развязно болтал Абадор, озирая сутулую фигуру в затертой, облитой свечным воском рясе.

– Спаси Бог, уже позавтракал.

Батюшка все же подсел к столу и отщипнул зеленую виноградину. Он всеми силами избегал смотреть в лицо Абадора и смущенно прятал красные обветренные руки в длинные рукава. Нет, пожалуй, я был не прав. Стоило ему взглянуть чуть пристальней, и впечатление о нем менялось. Чистейшая душа, наивная, но несгибаемо-праведная светилась в его небольших, прозрачно-светлых глазах.

– Как идет строительство? – жуя крылышко, прочавкал Котобрысов.

– Вот по этому поводу я, собственно, и пришел. Строители не уложились в смету, требуют денег, – священник опустил глаза и покраснел.

– Не смущайтесь, батюшка, – в голосе Котобрысова звенело сочувствие. – Когда моего любимого Аристиппа упрекнули в том, что его слишком часто видно у золоченых дверей вельмож и богачей, то этот великий муж древности с достоинством отвечал: «Врач всегда сам приходит к больному, ибо он знает, что ему нужно, а вот богачи не в состоянии осмыслить своих истинных потребностей».

Батюшка согласно кивал, избегая смотреть в сторону управляющего.

После завтрака Абадор вызвался показать мне имение, дабы выбрать место для алхимического полигона, моей будущей лаборатории.

Экскурсию он начал с пристани из белого камня. Пришвартованные катера покачивались под резким северным ветром. На одном из них Вараксин ежедневно «летал» в Петербург. Часа полтора мы созерцали восстановленный барский дом, почти дворец. По словам Абадора, это загородное имение до революции принадлежало высокородным вельможам. В прошлом веке оно прошло все стадии деградации от колонии для малолетних преступников до больницы для душевнобольных. Но теперь сам дух несчастья и запустенья был изгнан за электронные рубежи охраны. Вокруг имения был возведен тройной забор, и по периметру круглосуточно маневрировали охранники.

Великолепный особняк, летний павильон, копия петровского «Монплезира», реликтовые, чудом выжившие деревья, старинный парк, гроты и правильно-округлые пруды с ажурными мостками, выглядели трогательно и живописно. На ярко-зеленом выбритом лугу гарцевали черные лоснящиеся кони. Легкие, как мухи, жокеи, правили драконами из моего ночного видения.

Небольшой одноэтажный особнячок стоял уединенно в старой дубовой роще и был лишь наружно отреставрирован. В нем Абадор и намеревался разместить алхимический «цех». Цокольный этаж еще не имел внутренних перекрытий, и под ним просматривался старинный подвал с высокими сводчатыми арками, выложенный красным осыпавшимся кирпичом.

– А теперь попрошу на аудиенцию к светлейшему Рубену Яковлевичу…

Мы вновь вернулись во дворец и по парадной лестнице вознеслись на третий этаж. В стенных нишах, соперничая с коллекцией Эрмитажа, зябли античные боги. Потолки в золотой лепнине, облаках и пухлых купидонах, несомненно, сообщались с небесными эмпиреями. По сквозной анфиладе комнат Абадор вел меня в кабинет хозяина.

– Друг мой, наш обожаемый Рубен Яковлевич у себя в кабинете вершит великие дела! И если завтра задрожат котировки ведущих валют, сорвется «северный завоз» или где-нибудь в Новой Зеландии столкнутся наливные танкеры, если лопнет крупнейший нефтяной картель или Ливия закроет все свои скважины, или, скажем, случится небольшая революция в нефтедобывающем регионе, значит, Рубен Яковлевич немного подергал за ниточки в своем кабинете.

Кабинет Вараксина представлял собой довольно занимательную смесь старины и новейших технологий. Все возможные средства коммуникации разместились среди антикварной мебели орехового дерева и тяжелых, шитых золотом портьер. За окном кабинета рябило черное зеркало пруда. На берегу, меж багряных кленов, притаилась романтическая мраморная беседка. Этот пейзажный набросок был виден только с верхних этажей особняка.

По барскому обычаю позапрошлого века, Рубен принимал посетителей в блестящем шелковом халате поверх офисной рубашки. Я впервые видел его близко. Он был невысокий, узкогрудый и скроенный как бы наспех. Лишенный магической ауры своих миллионов, сияющих «кадиллаков», вспышек софитов и толкотни быковатой охраны, этот «денежный мешок» был скучен и сер. В его зрачках, словно в арифмометре, проворачивались столбцы цифр, прыгали курсы котировок и количество добытых баррелей. Но никакой, даже самый фантастический гешефт не оживлял бледного угловатого лица. В этих невыразительных мятых чертах сквозила библейская тоска и загнанность. Близость великолепной Денис, похоже, мало радовала его и не отбрасывала и лучика света на его плешь и темные мешки под глазами.

Олигарх был заложником своего невероятного богатства, своих особняков, нефтяных башен-вампиров, без остановки тянущих соки земли. «Кроткие наследуют землю», а все ее полезные ископаемые готовился унаследовать Рубен Яковлевич, вынашивая под своей плешивой «тонзурой» проекты летающих городов и планы грядущего освоения космических месторождений, чтобы даже космосу досталось от его неуемной активности. Но вся эта бешеная деятельность была лишь обратной стороной его пустоты и тоски. Через мгновение я раскрыл его тайну: он был такой же человек, как все, только более несчастный и несвободный. Вечно настороженный, собранный и одинокий, он жил в центре созданной им радужной, переливающейся искрами богатства, изящной и совершенной паутины. Но не успевал даже увидеть ее со стороны или насладиться ее волшебной архитектурой. Так и жил год за годом, щупая влажной лапкой пульс липких нитей, постоянно чувствуя во рту хитиновый привкус пережеванных конкурентов.

Астрономические расходы по созданию шарлатанской лабораторииа не испугали, а, похоже, даже обрадовали Вараксин. Он с непонятной поспешностью шел навстречу любым намекам управляющего, и из туманных высказываний Абадора я понял, что все это должно иметь какое-то отношение к здоровью и настроению Леры. Электронный микроскоп, фигурное стекло ручной отливки, уникальные приборы, таинственные «помещения с зоной особой секретности», камины, тигли, электролизные ванны, все, что беглой рукой под мою диктовку набросал Абадор, было мгновенно утверждено.

Лаборатория создавалась поспешно, на одном дыхании. По проекту Абадора алхимический цех состоял из двух этажей. В подвале предполагалось разместить секретные комнаты для опытов. Но вскоре я убедился, что Абадор имеет собственные виды на часть лаборатории, а ключи от подвальных комнат были только у него.

Оборудование прибывало в огромных запечатанных контейнерах. Главной ценностью были три большие колбы из Гусь-Хрустального. Они были изготовлены вручную из особого «радужного» стекла. В каждой из них мог свободно поместиться взрослый человек. Их человекообразные формы напоминали саркофаги египетских фараонов или русские матрешки. Микроскопы, тигли, лабораторное оборудование, устройства для нескольких каминов, просторные квадратные ванные, почти бассейны, огнеупорная облицовка помещений и прочее было доставлено и установлено в рекордные сроки. Множество ящиков с приборами еще громоздились нераспечатанными вдоль стен. Через две недели в лаборатории были вставлены стрельчатые окна, настелен пол, стены облицованы природным камнем, выложены великолепные камины, и все помещение приобрело вполне законченный угрюмо-романтический вид.

Я с восторгом осваивал новые приборы. Они могли превратить мое экзотическое хобби в настоящее научное исследование. За это время я почти ни с кем из обитателей усадьбы не общался. Однажды в лабораторию забрел скучающий Котобрысов, но сначала донесся его лукавый голос:

– Мужчина всегда ищет в женщине глубину, не так ли, батюшка?

Его собеседник, отец Паисий, ласково согласился. Невзирая на молодость, батюшка был обременен многодетной семьей и, должно быть, поэтому до крайности серьезен.

– А вот тут скрывается наш волшебник… Ау… Мэрилин, где вы прячетесь? Материализуйтесь, пожалуйста, – стенал Котобрысов, с трудом пролезая между ящиками с надписью «не кантовать».

Отец Паисий стоял на пороге, удивленно оглядывая лабораторию.

– Скажите, отец Паисий, почему церковь так плохо относится к алхимии и прочим тайным наукам? – наигранно-простодушно вопросил Котобрысов, предвкушая пикантный спор.

– Отреченное знание, наследие язычества, – тихо, но твердо промолвил батюшка и продолжил. – Всякое «чернокнижие» предполагает общение с демонами, но ничего подлинно святого и неоспоримо полезного не вытащило человечество из тайников природы, а вот опуститься ниже животных уже сумело. Утратив страх Божий, оно скачет к гибели…

– Ну-ну, не гневайтесь, отец Паисий, запретное всегда влечет смельчаков. Надо верить в человека, и детский страх розог и наказания пора заменить любовью к Творцу. Да, люди любопытны от сотворения, и тяга к познанию бесконечна и ненасытна, но ведь именно разум роднит нас с Богом. «Животные сродни человеку, а человек сродни богам!»

Все время беседы Котобрысов вертел в ладонях колбу с белой розой. Цветок, погруженный стебельком в эссенцию жизни, был словно минуту назад сорван с куста.

– Посмотрите на этот цветок! Он вечен. Эта роза никогда не состарится и не оскорбит своего создателя увяданием, червями, пылью на листьях… Вечно живая, или всегда мертвая?

– Паганус, – пробормотал батюшка и перекрестился.

Я оторвался от монитора электронного микроскопа и впервые с удивлением пригляделся к отцу Паисию: этот деревенский священник знал латынь. Кротость и мягкая жизнерадостность так странно соседствовали в его натуре с жесткой непримиримостью. Его воззрения на мир были четки и ясны. Это был какой-то особый метод познания. Всякое явление проверялось им сначала на наличие демонов, а уж после чуткое ухо батюшки пыталось уловить шелест ангельских крыл. С ним была тысячелетняя мудрость священных книг и церковных преданий. И ему, молодому, скромному человеку достаточно было хорошо знать начало Библии, четыре Евангелия и наиболее значимые высказывания святителей. На все случаи жизни, ее многообразные явления, запахи, звуки и движения, он накидывал прозрачную сеточку, собранную из цитат, мнений и поучений, и мгновенно получал уже готовую, отлитую в сияющую, безупречную форму, крепенькую, как орешек, истину. Слово «паганус» в его устах не было ругательным, по-латыни оно означает всего лишь «народный», или, скорее, «сельский», и в целом оно полностью соответствует моему миропониманию.

Котобрысов радостно потирал красные ручищи и облизывался на батюшку, как на хорошо прожаренную курицу:

– А вот теперь позвольте вам напомнить, батюшка, что «черной книгой» на Руси долгое время называли книгу по «счетной мудрости», иначе, арифметику. Это был перевод, крайне трудный для самостоятельного освоения. Вся цифирь там была арабская, пугающе незнакомая аборигенам. Некто Леонтий Магницкий в начале восемнадцатого столетия составил ее упрощенный вариант, который и прижился на Руси. «Отреченные» книги – «Рафли», «Шестокрыл» и «Аристотелевы врата» – содержали в основном астрономические таблицы и практику расчетов. А где же колдовство? Колдуном-арифметчиком в народе считали и генерал-фельдмаршала Якова Брюса, министра Петра Первого. А он, простите, с самим Лейбницем переписывался.

Батюшка молча пожал плечами. Видно, в его сеть еще не попалось ни одной, самой завалященькой рыбки, а может быть, со времен Пифагора, святые отцы не занимались арифметикой.

– При чем тут Брюс? – я оторвался от наблюдений, задетый за живое.

– Да так, с детства он был мне симпатичен, – продолжал Гервасий уже без комических ухваток, – род Котобрысовых очень древний и происходит из Жиздринского уезда. Это под Калугой. Прабабка моя Неонила рассказывала, а говорок у нее был такой мягкий, напевный, самый что ни на есть «жиздринский» говорок, точно речка журчит по мелким камушкам. Вот она-то и тешила меня старинными байками. «Был, – говорит, – в старые-то годы великий чародей Брюс. Много хитростей знал. Додумался до того, что хотел живого человека сотворить. Заперся в отдельном доме, и никого к себе не впускает. Никто не ведал, что он там делает, а он мастерил живого человека. Совсем сготовил: собрал из разных цветов тело женско, как есть, оставалась малая малость, только душу вложить. И это от его рук не отбилось бы, да, на беду, подсмотрела в щелочку жена Брюса, баба злая и завистливая. Увидала свою соперницу, вышибла дверь, ворвалась в хоромы, ударила сделанную из цветов девушку, и та разрушилась», – грустно закончил Котобрысов.

Я помалкивал, потрясенный интуицией Котобрысова. Болтая о том о сем, он словно успевал читать в душе собеседника. И мне, пожалуй, было что добавить к разговору о странной личности Брюса, воистину сотканной из тьмы и света. Этот выходец из «Шкотской земли» чем-то поразил народное воображение, и именно ему народная молва приписывала многие магические приемы и изобретения.

Народную быличку о Брюсе когда-то рассказал мне Антипыч. Я постараюсь пересказать эту историю в том виде, как впервые услышал и сохранил в памяти:

«…Знал он все травы редкие и камни чудные, составы разные из них делал. Воду живую даже произвел, – не спеша, подбирая слова, рассказывал Антипыч. – То есть такую воду, что мертвого, совсем мертвого человека живым и молодым делает. Только, должно быть, не одною своею силой он ее произвел. Пробы-то этой никто отведать не хотел. Ведь надо было сначала человека живого разрубить на части, и всякий думал: „Ну что он, разрубить-то разрубит, а сложить, да жизнь дать опять не сумеет?“ Уж сколько он не обещал серебра и злата, никто не взял, все боялись.

Думал он, думал и очень грустен стал, не ест, не пьет, не спит. «Что ж это, – говорит, – я воду этакую чудную произвел, и всяк ею пользоваться боится. Я ж им, дуракам, покажу, что тут бояться нечего». И призвал он к себе своего слугу верного, турецкого раба пленного, и говорит: «Слуга мой верный, раб бессловесный, сослужи ты мне важную службу. Я тебя награжу по заслуге твоей. Возьми ты мой меч острый, и пойдем со мной во зеленый сад. Разруби ты меня этим мечом острым сначала вдоль, а потом поперек. Положи ты меня на землю, зарой навозом и подливай вот из этой скляночки три дня и три ночи сряду, а на четвертый день откопай меня, увидишь, что будет. Да смотри, никому об этом ничего не говори». Пошли они в сад. Раб турецкий сделал все, как было велено.

Вот проходит день, проходит другой. Раб поливает Брюса живой водой. Вот наступает и третий день, воды уж немного осталось. Страшно отчего-то рабу стало, а он все поливает.

Только понадобились для чего-то новому царю государю Брюс. «Позвать его!» Ищут, бегают, ездят, спрашивают, где Брюс, где Брюс – царь требует. Никто не знает, где он. Царь приезжает за ним, прямо в дом его. Спрашивают холопей, где барин? Никто не знает. А царю уж «в уши напели». «Позовите, – говорит, – ко мне раба турецкого: он должен знать». Позвали. «Где барин твой? – грозно спрашивает царь. – Говори, а не то сию минуту голову тебе снесу». Раб затрясся, заметался, бух царю в ноги: «Так и так».

И повел он царя в сад, раскопал навоз. Глядят: тело Брюсово уже совсем срослось, ран не видно. Он раскинул руки, как сонный, уж дышит, румянец играет в лице.

«Это нечистое дело», – сказал гневно царь, велел снова разрубить Брюса и закопать в землю.

Вот каков он был, Брюс-то…»

Я не смогу передать особого, русского лада Антипычевой речи, но главным в этом нехитром полуфантастическом рассказе для меня было то, что Брюс несомненно занимался «генезией» по рецепту Розенкрейцеров. Отсюда и упоминание о восстанавливающей субстанции навоза и главная тема: «эссенция жизни», и волшебный рассказ о девушке, сотворенной из цветов.

Быличка эта, похоже, относится к последним годам жизни Брюса, когда, пережив на десять лет своего монарха, он заперся в имении и целиком предался математическим поискам и алхимии.

Засмотревшись в монитор электронного микроскопа, я не заметил исчезновения своих гостей. На моем предметном стекле был распластан гистологический препарат из желудочных стенок коровы. Забыв о времени, я наблюдал мистерию жизни: на клеточном уровне мой эликсир восстанавливал и омолаживал ткани. Скорость регенерации клеток эпителия была в тысячу раз выше естественной. Достаточно представить, что глубокий порез полностью закрывается за считанные секунды, не оставляя ни рубцов, ни шрамов, словно время побежало вспять.

Было уже довольно поздно, когда над моим ухом раздался жизнерадостный голос управляющего. У Абадора была довольно гадкая привычка являться словно из ниоткуда.

– У меня для вас еще одна приятная новость, Демид, – видимо, первой было само явление Абадора. – Хозяин оценил ваше усердие. С сегодняшнего дня белоснежный мустанг «Опель-омега» принадлежит вам.

– Польщен, но я не умею водить машину и еще меньше умею благодарить за подарки.

– Пустяки, я живо научу вас и тому и другому. Вот ключи и права. Ну, отвлекитесь же от ваших инфузорий, Демид! Пойдемте, я покажу вам «зверя».

Я нехотя поплелся за Абадором. Любые события и заботы, кроме проб нового оборудования и устройства лаборатории, казались мне досадной помехой.

В гараже в боевой готовности выстроилось не меньше взвода разномастных машин. Алый джип был заметен и в этом благородном собрании. Это был тот самый «вареный рак», что ползал по Бережкам месяц назад.

Пока Абадор расхваливал серебристо-белый, обтекаемый, как обтаянная ледышка, автомобиль, я, забыв про «светлейший» подарок, кружил вокруг красного джипа.

– Вот это колымага! Жаль, что Рубен Яковлевич не спросил у меня про мой любимый цвет и размер, прежде чем сделать реальный подарок…

Абадор смерил меня удивленным взглядом:

– Это машина Денис…

Значит, Денис бывала в Бережках и зачем-то шарила в избе Атипыча. Не семья, а какое-то собрание уникумов. Но она не курила и не пользовалась вульгарно-красной помадой. Во всяком случае, при мне.

Все это время я изредка видел Диону за завтраком. К обеду и ужину я не выходил, и вышколенная прислуга доставляла мне еду прямо на «рабочее место». Из утренних разговоров я знал, что она опекает какую-то церковку в нескольких километрах от имения, и что состояние Леры за это время ухудшилось.

Однажды утром, когда я уже собирался, едва прикоснувшись губами к ее руке, выскользнуть ИЗ-ЗА стола, Диона легонько удержала меня за рукав.

– Прошу вас, не исчезайте. Мне нужно поговорить с вами.

После завтрака Диона вышла ко мне одетая для прогулки. В руке она держала большую и видимо довольно тяжелую корзину.

– Прошу вас, Керлехин, проводите меня.

Я не посмел отказать и, вынув корзину из нежных рук, направился за ней. Видимо, ей хотелось сохранить нашу прогулку в тайне, и мы покинули имение по узкой полосе вдоль берега, где кончался высокий зубастый забор. Раза два она обернулась и улыбнулась мне лукаво и ободряюще.

Ее походка и поворот головы чем-то неуловимым напомнили мне Наю. А может быть, это было дыхание истинной женственности, разлитое в мире: «Все красивые женщины похожи одна на другую, а все некрасивые уродливы по-своему… Путь к гармонии – один, а вот ответвлений – множество». Примерно такая чушь лезла мне в голову.

День был теплый, прозрачный и по-осеннему тихий. Дорожка петляла среди сосен и была густо усыпана шишками и иглами.

– Что в корзине? Предполагается пикник? – осведомился я как можно суше.

– Это подарки детям. У отца Паисия их восемь.

– Он же совсем молодой!

– Это приемыши. Сначала он усыновил брата с сестрой. Потом люди привели еще троих. Двое мальчиков пришли сами. Девочку он спас из очень плохого, опасного места.

Видимо, словарный запас Дионы не включал низких выражений, и ей нечем было обозначить понятия «притон», «голод», «нищета».

– Эти дети дома ели то, что едят коровы и свиньи.

– Комбикорм?

– Да…

– И вы надеетесь накормить их печеньем?

– Не будьте жестоки… – тихо обронила Диона.

– Ну, простите меня. Я просто теряюсь наедине с красивой женщиной.

Диона обернулась и посмотрела на меня насмешливо. Мне все больше нравились ее выдержанные светские манеры и умение говорить взглядом.

На зоне настоящих, хороших, умных и чистых женщин зовут «чудачками». Предполагая за чудачеством именно эту неповторимую оригинальность нрава и врожденное умение держаться наедине с мужчиной. Это единственное доброе слово из всего лагерного лексикона, подаренное женщинам, все остальные названия оскорбительны и подлы.

– Диона, почему мы идем пешком? – возмутился я, в очередной раз оскользнувшись на сыпучем обрыве, – Ведь вы прекрасно водите машину.

Диона приостановилась и вопросительно взглянула на меня.

– Я видел ваш алый джип в гараже… Стоит, наверное, целое состояние…

– Слишком яркий цвет. Он не подходит ни к одному костюму.

– Отчего же? К плащу цвета норвежской семги очень даже подходит…

– Простите, не понимаю вас, – беспомощно улыбнулась она, но сыграно было вполне искренне. – Если вам нужен автомобиль, спросите у управляющего.

Маленькая, осевшая на один бочок церковка была до половины закрыта лесами. По двору лениво, через силу, ходили опухшие от пьянства мастера.

Худая черная овчарка при виде нас зашлась кашлем. Она сидела на цепи рядом с грудой строительных материалов. Узнав Диону, она успокоилась.

Навстречу нам высыпала разновозрастная ватага. Дети облепили Диону стаей голодных скворцов, и она отстала, раздавая подарки. По всему было заметно, что отец Паисий взялся спасать детские души, не имея возможности напитать их земное естество. Дети быстро, но чинно разобрали печенье и конфеты. Скромный улыбчивый батюшка в свете всего этого выглядел настоящим подвижником, но самого его дома не оказалось, его куда-то «вытребовали».

В единственной жилой комнате домика мы пили едва теплый, пустой чай. Матушка, улыбаясь добрыми, близорукими глазами поясняла, что прежде душу надо спасать, а уж потом тело. И порядок этот в доме батюшки соблюдали свято, оттого даже вопиющая бедность и разруха были осенены невидимым пламенем, как катакомбы первых христиан.

После чая, по обычаю церковных приемов, нас повели на колокольню. Матушка боязливым шепотом сообщила нам, что рабочие требуют денег сверх сметы, иначе грозят заморозить стройку.

В сырой от свежей известки церквушке Диона совершила поступок, открывший мне многое. Тайком от всех она сняла с пальца золотое старинное кольцо с крупным сияющим камнем, скорее всего бриллиантом, и попыталась опустить его в прорезь церковной копилки. Кольцо не пролезало. Тогда она вложила его в руку матушки Таисьи. На ее безымянном пальце остался только серебряный перстень. Перстень был слишком тяжеловесным и грубым для аристократических пальцев Денис. Он был скорее мужским, чем женским, и по форме напоминал вульгарную печатку с процарапанной на ней снежинкой. Похоже, его отливали в глиняной форме и после не шлифовали; его лунная поверхность навсегда запомнила следы песка и мелких камней.

– Мы не нищие! – воскликнула матушка.

– Возьмите, умоляю, – упавшим голосом прошептала Диона.

Вот как! Она не была хозяйкой миллиардов, и вся моя классовая ненависть к ней вмиг улетучилась. Я был тронут ее благородством. Вот парадокс: суточный рацион одной только лошади из конюшни Денис наверняка стоил дороже, чем дневное пропитание всей этой большой семьи, но она была вынуждена отдавать свои драгоценности, чтобы достроить церковь, накормить и обогреть маленький детский дом. Матушка заплакала, и я поспешил оставить женщин одних.

В два прыжка я взлетел обратно на колокольню, где через силу, словно мухи в меду, возились строители под надзором «старшого», здоровенного «чурека» с вороватыми, равнодушными глазами. Не давая опомниться, я сгреб его за грудки и прижал к стене.

Строители угрожающе придвинулись к нам. Устроить мое случайное падение с колокольни было плевым делом. Но я не с голыми руками полез на «кодляк». Оэлен назвал этот прием «сорк». Полярная ночь и Северное сияние сильно искажают образы и помогают «сорку». «Сорк» достигается одновременным напряжением всех лицевых мышц. После лицо долго ломает судорога, и зубы отплясывают с костяным лязгом. Эта маска и сопровождавшие ее заклятия предназначались для обращения вспять злых духов. Один из них засел на церковной колокольне.

Уставившись в правый зрачок бригадира, я стиснул пальцами его загривок и прошипел в дремучее ухо:

– Стоять, шныряла, жабры порву. Ну что, жлобина, сам кодляк застроишь или каждому отдельно дымоход прочистить? Шевели рогами, животное, сумеешь до сознания довести или помочь? Еще раз попа кинешь – заживо сгниешь…

– Понял, понял, командир, все будет в ажуре, – бормотал «старшой», оползая на пол. Ошалелые строители расступились, давая мне дорогу. Было слышно, как корчится в припадке бригадир, уверенный, что его «сглазили». Порча, и вправду, оружие «самонаводящееся», и оттого особенно опасное. Мой подарок не был столь драгоценен, как перстень Денис, но, думаю, в хозяйстве он сгодится.