На следующий день женщины разобрали чум. Старуха забрала с собой огонь в старой консервной банке, набитой мхом. На холме, на месте зимнего жилища осталось только костровище, в стороне валялись лишние нарты и темнела высокая пирамида сброшенных оленьих рогов – примета стоянки. На севере кости сгнивают медленно, судя по нижнему ярусу рогов, этой стоянке было уже много столетий. Обомшелые кости словно вырастали из сухого бурого мха. Прямо из этой чащи рос костлявый, перекрученный ветрами кустарник.

Угой загрузил разобранный чум, весь скарб, жену, старуху, маленькую дочь и, воплями погоняя оленей, исчез за горной грядой. «Жизнь – долгое кочевье, и путь в тундре выбирает мужчина». Вдвоем с Оэленом мы уехали в противоположную сторону. Нам предстояло летнее путешествие по побережью.

Невысокие хрустальные горы таяли в лазури у самого горизонта. Воздух казался синим. Янтарные торфяные озерца блестели, обдутые ветрами до прозрачного льда. Заново рожденный, я озирал свежий, омытый солнцем мир, благоговея и удивляясь ему. Это был мир странных расстояний, где путь от стойбища до стойбища равнялся жизни или одной шаманской песне, где люди узнавали о назначенном сходе «от ветра» и съезжались в точно назначенное время, мир, где жизнь животного равнялась жизни человека. Иле не построили ни одного города, но ни разу не оскорбили землю мусором или отбросами, они не написали ни одной книги, не выиграли ни одного сражения, но никогда не пролили и капли чужой крови. Каждый ребенок иле знал наизусть все сказки и легенды своего народа. В их языке не было срамных слов. Они не знали ревности, измен, злобы, зависти, жадности, лжи, поэтому каждый мужчина иле мог видеть духов, встречаться с предками, разговаривать с богами, сочинять и петь красивые, протяжные песни. Каждая женщина умела лечить прикосновением, делать своими руками все – от малиц, пим и бисерных налобных повязок до берестяных колыбелей. Иле не пили алкоголь и не курили табак. Они убивали оленей и нерп ради тепла и пищи, но у каждого зверя охотник просил прощения и приглашал его душу погостить в своем чуме. Иле были красивы и совершенны в той мере, в какой позволила им холодная природа, и добры, благородны и смелы в той мере, в которой на это способно человеческое сердце. И случись катастрофа – Царь Мира, белый человек, толком ничего не умеющий, воспитанный и обученный узко и примитивно, первым встанет на четвереньки, а дикари иле сохранят гордую осанку человека.

Я вспоминаю то время и тот удивительный мир чистоты и свободы, как невозвратное далеко, куда уже нельзя вернуться. «Иных уж нет, а те далече…». Но в памяти моей все еще поскрипывают легкие нарты, запряженные «хором», – разукрашенным белым оленем, и белозубо смеется Тайра, и тянет смуглые ладошки маленькая Йага.

Воспоминания о «шаманских чудесах» разбередили меня глухой болью. Я отвез батюшку, потом ушел во флигель и рухнул на постель. Из шаманского мешка я достал бусы Тайры: горстку нанизанных на оленью жилку темно-фиолетовых камешков-тектитов. Такие камни рождаются только в эпицентре мощного взрыва. Пути к месторождению тектитов знали только шаманы иле.

* * *

В конце сырого, промозглого ноября выпал первый снег. На лужайке Диона и смеющаяся, румяная Лера слепили из мокрого снега огромную «бабу», настоящую, русскую, с морковкой вместо носа.

– «Я по первому снегу иду, в сердце ландыши вспыхнувших сил…» – декламировал Котобрысов под громкий смех девочки. Я с некоторым испугом вслушивался в этот безудержный смех. Нет, это был счастливый голос обласканного ребенка.

Первый снег – удивительный дар русской природы. Он приходит в самую темную и грустную пору года. Однажды вечером он вспыхивает среди тьмы и бесприютности осени, и ветви садов покрываются густым снежным цветением, и сердце плачет от этой красоты, радости и грусти. «Ландыши вспыхнувших сил» осветили и мою душу. Может показаться невероятным, но все подробности будущей работы отпечатались в моей голове, как если бы мне надиктовал их некто сведущий в адской кухне.

Стараниями Абадора в моей лаборатории был устроен большой камин. Как настоящий безумец, я уже был не в состоянии продумывать подробности собственного обихода. Я не понимал, кто заботится обо мне, откуда берутся дрова в углу и пища на столе.

По вечерам повадился приходить Котобрысов. Протянув к огню промокшие штиблеты, он развлекал меня отвлеченными беседами. Болтая о том о сем, он легко, как завзятый шулер, прощупывал мои козыри, при этом, часто моргая плутовскими глазками, успевал фотографировать лабораторию. Я имел все основания подозревать в нем агента враждебных держав. Но толстяк был остроумен и начитан и слушать его было истинным наслаждением. Рассказчик он был замечательный. Тембр его речи гипнотизировал и увлекал. В лагере это измененное состояние сознания называли «кумар».

– Ба! Что это? – Котобрысов упал на колени, раскидал дрова и ущипнул с пыльного пола блестящую капельку.

Проклятие! Это была жемчужная пуговка с лифа Дионы. Как и все, что окружало эту женщину, пуговка была драгоценным эксклюзивом от лучших европейских ювелиров. На перламутре была выгравирована крошечная корона и сиял миниатюрный бриллиант.

Гервасий обескураженно мял пуговку толстыми пальцами. Но его приторное красноречие не покинуло его даже в эту минуту:

Юный маг в пурпуровом хитоне
Говорил нездешние слова,
Перед ней, царицей беззаконий,
Расточал рубины волшебства…


А царица, тайное тревожа,
Мировой играла крутизной,
И ее атласистая кожа
Опьяняла снежной белизной.


Отданный во власть ее причуде,
Юный маг забыл про все вокруг,
Он смотрел на маленькие груди,
На браслеты вытянутых рук…

Я покраснел. Эти стихи Гумилева были так чувственны, что даже насмешливая декламация Котобрысова рождала рой смутных образов и плотское волнение. Возможно, «актеришка» и раньше замечал странности в моих отношениях с Дионой и, как подобает старому сплетнику, толковал их по-своему, но, сжимая в ладони хрупкое свидетельство греха, он был убит не меньше меня…

– Да, Паганус. Ваши успехи потрясают… – наконец выдавил он. – Вы позволите мне так вас называть?

– Извольте.

– Перечитывал я тут как-то «Фауста», ну, думаю, про вас написано.

– Ну, вы и хватили, Гервасий… Ничего общего с доктором Фаустом я не имею. Кажется, его разорвали черти, а я еще жив.

– «Еще не вечер!» – ответили лапландские колдуньи Ивану Грозному. Вы, должно быть, слышали этот исторический анекдот? «Вещие женки» предсказали царю смерть в означенный день. Проснувшись утром в этот день в добром здравии, Иван Васильевич разгневался на ложное предсказание и повелел всех баб сжечь. А те возразили, что, мол, не вечер и надо бы подождать с казнью. А к обеду, откушав грибков, царь скончался. Не будьте торопыгой и вы, выслушайте…

Гервасий непривычно долго собирался с мыслями.

– Я давно живу на этой планете, и смею утверждать, что все истории на ней повторяются с удручающей регулярностью, и ничего нового под этим небом уже давно не случается. К примеру, знаете ли вы, кем были исторические предтечи Фауста и прекрасной Маргариты? Этой трогательной истории уже пятьсот лет. Давно истлели в фамильном склепе кости Маргариты Гентской, дочери Максимилиана Первого, императора Священной Римской империи. Давно закончил свои дни в изгнании великий маг Агриппа Корнелий фон Неттесгейм. Но память о их любви не истлела. Хотя смею утверждать, что это была лишь платоническая любовь молодого придворного секретаря и высокородной принцессы. Женщина была истинным образцом благородства и добропорядочности, к тому же наделена глубоким женским умом и красотой, как наша Диона. А если она была такова, то я не упрекаю Агриппу, всякий на его месте потерял бы голову. Он посвятил ей поэму в прозе, великолепный философский трактат «Благородство женщин». Кто сегодня способен на такое? Какие-нибудь пошлые брюлики, модная рвань да тур на Канары, вот и весь арсенал обольщения. Нет, древние сто очков вперед дадут нашему падшему миру в умении любить и возносить предмет своих обожаний. Однако не смею проводить аналогии далее, хотя вы очень напоминаете мне доктора Фауста, то бишь, Агриппу.

Кстати, в хрониках того времени сохранился один жуткий и странный случай: Агриппа скитался по всей Европе, нигде не находил пристанища. Эта трагедия разыгралась в одном бельгийском городишке. Агриппа ненадолго уехал из города по делам, и тогда один отчаянный смельчак забрался в его кабинет. Это не был злоумышленник или вор: всего лишь чрезмерно любопытный ученик и страстный последователь великого мага. На столе учителя он увидел раскрытую книгу. Наугад выбрав заклинание, бедняга прочел его. Раздался стук в дверь: демон не замедлил явиться на его зов. Убедившись, что это ложный вызов, чудовище задушило несчастного. Агриппа вернулся через неделю и нашел в своем кабинете протухшего мертвеца. Недобрая слава чародея и некроманта сыграла с ним злую шутку. Надо было как-то замять дело. При помощи заклинания из той же книги Агриппа оживил молодого человека и выпроводил его из дома. Тот успел дойти лишь до базарной площади, где умер уже навсегда. Горожане быстро смекнули, что дело нечисто, и всем скопом ринулись к дому Агриппы, чтобы покарать его не столько за убийство, сколько за насмешку над их доверчивостью. Бедный маг бежал через черный ход и пустился в новые скитания. Не шутите ни со смертью, ни с любовью, любезный Паганус…

Да, притча Котобрысова вновь попала в точку. Но все притчи мира уже не могли бы остановить меня. Я был на пороге величайшего открытия. Мои догадки об облучении фантома оказались верными. Несколько часов я держал колбу с «фениксом» крысы под световым пучком. «Эликсир жизни» в активном состоянии и насыщенные физиологические растворы наполняли колбу целиком. Каждый новый разряд квантовой пушки рассыпался в колбе веером ярких искр. Облучаемый близким подобием солнечного света, фантом медленно облекался плотью.

Я тщательно фиксировал на кинопленку все изменения объекта «Б». Сначала фантом был смутно-прозрачен. При напряжении зрения можно было заметить пульсацию призрачного сердца. Темнели внутренние органы, слабо светился головной мозг и узкий шнурок спинного. Наружные покровы тела и внутренние органы равномерно уплотнялись, и животное не только принимало привычный вид, но и обретало тяжесть реального создания.

Я все еще не мог до конца довериться обрушившимся на меня чудесам, но случайный свидетель колдовства, Гервасий, подтвердил, что объект «Б» абсолютно реален и, на его взгляд, выглядит отвратительно.

Пустословие Котобрысова едва не сгубило мой опыт с Белоснежкой. Во время «генезии» крыса дремала в позе сна. Увлекшись праздной беседой, я долгое время не заглядывал за ширму, откуда неслись равномерные хлопки разрядов. Когда, проводив Гервасия до порога лаборатории, я вернулся к своему созданию, было почти поздно. Случилось то, что бывает при неумелом ведении родов, когда легкие ребенка раскрываются преждевременно и он захлебывается околоплодными водами. Мой опыт был сродни беременности и родам. Легкие крысы раскрылись для дыхания, и я едва успел вытащить ее из колбы. Эликсир, хоть и был чудодейственным средством, но для дыхания не годился. Я тряс ее за хвост, массировал крошечное, булькающее под пальцами сердце. Зверек вздрогнул и начал безудержно чихать.

Я дал ей просохнуть под сиреневой кварцевой лампой, проверил рефлексы и пустил побегать на широкий стол. Шатаясь, как пьяная, она все валилась на бок, но через минуту освоилась с гравитацией и засеменила по узкому проходу меж журналов и пробирок, словно бегала здесь тысячи раз. Вскоре я убедился, что животное было все то же подвижное, резвое, лукавое. Но лишь одна подробность озадачила и встревожила меня: обновленная подруга моих суровых дней не узнавала меня.

Звучит высокопарно, но я полностью искупил грех ее убийства. Воссоздание ее тела заняло около суток. Теоретически для восстановления более крупных объектов время опыта должно было увеличиться во много раз.

Я наскоро провел серию опытов с черно-белыми мышами. Результаты были потрясающими! Я словно открыл эликсир вечной молодости, живую воду Брюса. Кстати, если верить средневековым легендам, маги, прошедшие сквозь подобные переделки, обретали бессмертие. Восстановленные особи были несколько моложе своего прежнего биологического возраста. Мелкие зажившие травмы и болезни исчезали без следа. Самки оказывались вновь девственными, если так позволительно сказать о мышах. Шерстный покров «возрожденных» был гораздо мягче, чем у их «непродвинутых» собратьев. Когти и зубы – правильной формы, но почти прозрачны. С неизменностью сохранялся пол, размер, окраска и некоторые наследственные особенности строения. Однако после алхимического восстановления животные меньше ели и не проявляли интереса к размножению. Но возможно, мое наблюдение за ними было неполным и недостаточно длительным.

Справедливости ради я должен отметить, что воскрешенные особи имели и некоторые опасные странности: их энергия намного превосходила биологический лимит, отмеренный племени грызунов. В одну из ночей Белоснежка перегрызла, вернее, источила зубами стальные прутья клетки, а когда я попытался перенести ее в аквариум с высокими стенками, она, извернувшись, прыгнула на меня, вскарабкалась по груди и изо всей силы вцепилась в горло. Крысы всегда метят в сонную артерию – так велит им странный, впечатанный в это существо, инстинкт убийства.

В тот день ударил сильный мороз и в лаборатории было холодно. Толстый свитер с высокой горловиной спас меня. Я оторвал ее вместе с лохмотьями свитера и инстинктивно отбросил. Белоснежка была напугана не меньше меня. Она со всех ног ринулась прочь, опрокидывая колбы и штативы. Я бегал за ней, увеличивая погром. Я сдвигал лабораторную мебель, тасовал ящики с нераспечатанными приборами, но крыса мелькала то здесь, то там, явно наслаждаясь своей неуловимостью.

Я гонял ее до ночи, пока не понял, что ее больше нет в лаборатории. Прямо подо мной располагалась суверенная территория Абадора. Крыса могла уйти в его подвал через неплотно подогнанные плиты перекрытия.

Я должен был где-то раздобыть ключи от подвала. Если крыса исчезнет, весь опыт пойдет насмарку.

Сонному мажордому, у которой были ключи от всех жилых помещений, я объяснил, в чем дело, и мы отправились на этаж Абадора. Уборка жилых комнат и топка каминов производилась ежедневно, невзирая на отсутствие хозяина, так что мое появление в комнате управляющего в сопровождении «домового» было почти легальным.

Ключи от подвала нашлись в одном из ящиков комода в спальне. На письменном столе из-под груды журналов торчал обуглившийся от времени кусок картона с пометками; выцветшие печати с двуглавым орлом, квадратные штемпели канцелярии по особо важным делам и несколько отметок об архивной перерегистрации. Такими папками была набита квартира Ляги. В спешке отъезда Абадор забыл или не успел толком спрятать папку.

Выходит, Ляга малодушно врал мне. Ему было стыдно сознаться, что не трое громил выворачивали ему руки, а всего лишь один довольно сухощавый субъект напугал его до полусмерти. Видимо, я встретил Абадора в ту минуту, когда, довольный удачным ограблением, он возвращался в имение. Следуя нехитрой логике, похищение родословной Денис, его скоропалительный отъезд в Париж и исчезновение Лины в том же направлении были как-то связаны между собой. Бедный Ляга оказался втянут в опасную историю, почти политический заговор. Незаметно от своего сопровождающего я пошевелил папку в тщетной надежде. Нет, это было какое-то мелкоуголовное дело, не относящееся к династическим тайнам. Ключи от подвала я пообещал вернуть утром.

В подвальных помещениях не было освещения, пришлось вернуться за свечой и спичками.

Подвал Абадора не был отделан и сохранял первоначальный вид мрачного подземелья из красного кирпича, с округлыми сводами и выщербленными стенами. От слабого пляшущего огонька он казался просторнее, а тьма по его углам – почти бездонной. Мои шаги гулко отдавались под потолком. У стены стоял высокий пыльный семисвечник, валялась разбитая рюмка и пустой шприц. На полу мелом был выведена «звезда Давида». В каждом луче белела буква древнего алфавита.

Черный занавес отгораживал половину подвала. Ткань подрагивала, как от неровного дыхания, или это играло пламя свечи? Я заставил себя отдернуть тяжелый бархатный полог. Открывшееся мне зрелище было и жутким, и фантастичным. В углу стоял египетский саркофаг из темного камня. Плотно пригнанная крышка была сделана в виде тела лежащей на спине женщины с кошачьей головой и скрещенными на обнаженной груди руками. Глаза женщины-кошки, по-египетски длинные, были обрисованы ярким золотом. Это был «черный гроб», который случайно увидела Лера.

После всего происшедшего со мною я не могу считать себя мнительным или пугливым, но мне стало крепко «не по себе». Интуитивно, как чувствуют невидимые во тьме предметы летучие мыши, я прощупал внутренность саркофага. Мне почудилось медленное, затаенное дыхание и едва слышный шорох под крышкой. Или это нашептывал мрак, клубящийся в неосвещенных углах подвала? Где-то за каменным гробом пряталась Белоснежка. Искать белую крысу в темной комнате проще, чем черную кошку, и вскоре я отловил беглянку в складках черного занавеса. Она была загнана и тяжело дышала.

Я так и не посмел повернуться спиной к саркофагу и, словно почтительный жрец, пятясь, покинул подвал.

Конечно, следуя безупречной научной этике, я должен был произвести серию опытов на крупных теплокровных прежде, чем приступать к воскрешению высшего существа. Но обретенный принцип был вечен и неизменен, а я не мог ждать. Если в имение нагрянут Вараксин и его свита, осуществление моей мечты отодвинется на неизвестный срок, а то и вовсе станет невозможным.

На возвращение Наи мне понадобится не меньше недели. Вараксин возвращается через десять дней. Я задохнулся, представив, что я вновь вижу и касаюсь ее, и мы вдвоем убегаем на край света. Сначала мы рванем в тундру к Оэлену. Там, ради безопасности, проживем несколько месяцев, после отправимся путешествовать. Мы заново откроем Север и Юг, мы будем подлогу жить у морей и озер, мы увидим священные горы и реки Земли.

Я представил ее такой, как видел последний раз, семь лет назад. С каплями на коже и влажными волосами, она растерянно озирается, как потерянный ребенок. Я согреваю и успокаиваю ее. Я объясняю, что у нее была временная амнезия, заново рассказываю ей всю ее жизнь, напоминаю, как она любила меня. Научу ее ходить, говорить и одеваться. Может быть, когда-нибудь я покажу ей Бережки. И тогда она вспомнит меня, обязательно вспомнит. А если нет, то Оэлен поймает небесным арканом ее душу, и к ней вернется память, как когда-то ко мне.

Я был внутренне готов к тому, что она не сможет или не захочет любить меня. Она будет вновь холодна и девственна и почти наверняка отвергнет мою любовь. Ну что ж, я буду ее братом и защитником, ее бескорыстным хранителем. Мы будем близки, как Элоиза и Абеляр. Но не в ту блаженную пору молодости, когда они с любовью отдавались друг другу, а много позже, когда оскопленный врагами, постаревший Абеляр и монахиня Элоиза все так же преданно и возвышенно любили друг друга. Может быть, я разыщу ее родных и объясню им, что Наташа жива. Я солгу, что была убита совсем другая девушка. Все будет счастливо, как в «мыльном сериале»: их дочь пробыла в коме семь страшных лет, пока не нашелся я, чудесный врач, почти волшебник, влюбившийся в спящую красавицу. Главное, успеть воскресить Наю и исчезнуть вместе с нею до возвращения Вараксина.

Оэлен говорил, что сны бывают большие и малые. Малые ничего не значат и быстро забываются. Большие сны отличаются яркой реальностью, цветом и звуками, ощущениями радости или утраты. Наши хранители предупреждают нас о грядущих переменах, но чаще печальных, чем радостных. Большой сон, сулящий несчастье, можно «отвести», если после пробуждения пропеть его, протанцевать с бубном, прожить, постаравшись изменить его роковой итог. Сны настоящего шамана бывают только большими, и они так же реальны, как его дневная жизнь. Он долго учил меня сохранять ясное сознание в снах, тогда непрерывность сознания сохранится и после смерти тела. «Оттого все великие шаманы прошлого бессмертны», – утверждал Оэлен.

Все еще не понимая, что сплю, я поднялся с измятой лежанки и босиком вышел из лаборатории. Свежий снег был похож на свадебную парчу и совсем не холодил ноги. Через арку я заглянул во внутренний двор. Дверь в подвал была приоткрыта, из щели сочился слабый дрожащий свет нескольких свечей. Я распахнул дверь и спустился вниз. На полу, в магическом кругу, горели свечи. Кто-то прятался в углу, за черным пологом, и свечи дрожали от дыхания этого существа. Я должен был увидеть его. На ватных ногах я дошел до занавеса и сорвал его. Гроб все так же стоял, как черная, обглоданная морем скала. Шесть теней, шесть языков темного пламени плясали по стенам. Я надавил сбоку на крышку, она бесшумно отъехала в сторону. Из сумрачных недр саркофага неживыми, расширенными глазами на меня смотрела Диона.

Проснувшись, я долго тряс головой. Есть особая православная молитва от осквернения во сне, сейчас я был готов читать ее не прерываясь, лишь бы забыть отвратительное ночное впечатление. Камин догорел. Было холодно и как-то смрадно: я не досмотрел, и черно-белые мыши разбежались и теперь жили где-то по углам своей полудикой жизнью. В лунные ночи они бушевали особенно громко: грызли картон и фанерные ящики, устраивали шумные игры. Поеживаясь, я распахнул дверь в сад. Прямо за дверью по свежему снегу извивалась цепочка босых следов. Это были мои следы, но вели они лишь в одну сторону, словно я так и не вернулся этой ночью. Я спешил, и не стал погружать свой сон в колыбель реальности, как учил меня Оэлен, хотя знал, что любая небрежность на шаманской тропе может стать роковой.

Глава 7

Рождение Венеры

Однажды охотник из рода Пай-я промышлял во льдах нерпу. В осколке ледяной скалы он видел спящую девушку. Тело ее было светлее молодого месяца. А волосы – не черные, как крыло ворона, а золотые, как солнце.

С той поры охотник потерял покой. Он решил во что бы то ни стало вернуть девушке дыхание жизни и жениться на ней. Собрал он песцовые и нерпичьи шкурки, припасенные за зиму, и отправился на запад, где жила одна сильная шаманка. Шаманка долго вопрошала духов, потом сказала: «Пути живых и мертвых различны. Властители судеб не знают человеческой жалости.

Спящую девушку зовут Ильмарис, она – Дух лунного света. Тот, кто видел ее хоть раз, уже никогда не женится, но может стать сильным шаманом».

Из рассказов Оэлена

Эту притчу рассказал мне Оэлен, всерьез встревоженный моей весенней лихорадкой. Каждый день мы меняли место ночевок, двигаясь на запад, вдоль побережья, и каждую ночь во сне я видел Наю. Я бился, скрипел зубами и стонал. Оэлен уверял, что меня мучает Ерта, бездомный женский дух, который приходит по лунному лучу к тоскующим мужчинам. Ерта проникает в мир живых из потревоженных могил.

У иле было два строжайших «табу»: чистота воды и покой земли.

Человек не должен нарушать покой земли. Под семью слоями вечного льда бьется ее горячее сердце. Поэтому своих мертвецов иле заворачивали в шкуры и оставляли посреди тундры. Летом слегка прикрывали мхом. Зимой клали на старые нарты. Рядом с мертвым оставляли немного вещей, необходимых в простом северном обиходе. У каждого иле было свое место в Верхней Тундре. Оэлен говорил, что его приметы часто снятся человеку при жизни, как место отдыха его души. Это мог быть берег, где человек провел свое детство, одинокое дерево, курган из оленьих рогов или фантастический пейзаж. Душа сама избирает пристанище, потому каждый шаман должен знать «карту» Верхней Тундры. Она – небесное зеркало земли, страна снов. Оэлен называл ее озером со множеством островов. «Когда гадают, все равно что бросают камень в озеро. Будущее не любит, когда его тревожат». Иле не вели счет времени, не заглядывали в будущее, они были хранителями ледяной вечности.

Приходить на «кладбище» после похорон было строго запрещено. Но ежегодные пути кочевий иле проходили по одним и тем же местам. И спустя год люди могли наткнуться на захоронение. Если «могилу» разорял медведь, сорк, это было добрым знаком родственникам.

Но покой могил все чаще нарушал не сорк, а неуемное любопытство сиртя. Люди, приехавшие в тундру на вездеходах, зачем-то ворошили погребения, забирали амулеты, ножи и костяные бусы. И тогда обиженный дух возвращался в мир живых: злой и растревоженный, он постоянно напоминал о себе несчастьями.

Во время своих скитаний мы все чаще натыкались на испоганенные соляркой тундровые речушки, взорванные скалы, свалки мусора. След от гусеницы или ожог солярки зарастает десятки лет. Иле справедливо считали сиртя злыми духами. Оэлен не знал, что большинство сиртя с самого раннего детства приучены гадить на воду. Последствия этого дара цивилизации отравили не только воду, но и сознание сиртя. Для иле такой проступок был бы смертным грехом, не оставляющим надежд на добрую жизнь души в Верхней Тундре. Эта «мелочь» в глазах иле навсегда лишала сиртя всех заслуг перед духами, но попробуйте сказать об этом сиртя!

* * *

Через приоткрытую дверь по ногам полз острый утренний холод. После страшного ночного сна суставы ломала судорога, меня лихорадило. Пошатываясь, я умылся и принялся готовить оборудование. Снял с полки флакон с эликсиром жизни, подержал его в озябших ладонях. Он был теплый, как человеческое тело, это была магическая «температура Египта». Внутри флакона порхали фиолетовые искры. Сила, заключенная в эликсире, проявляла себя на рассвете. Это было «доброе дыхание мира» – самая могучая сила, которую знал Оэлен.

«Если Бог есть любовь, то враг его – это чистейшая беспримесная ненависть. Дьявол не любит тех, кто любит», – прочитал я последние строчки в своем дневнике, записанные накануне. А с кем спорил я, желая вернуть Наю? Я спорил с ненавистью и безжалостным роком. Главный закон алхимии открылся мне в эту последнюю минуту пред началом ее воскрешения: «Лишь подлинная любовь позволяет взойти на новую ступень познания». Без этого катализатора все устремления ученого тщетны.

Необратимость опыта и страх перед неизвестностью – вот все, что еще удерживало меня. В случае малейшей неудачи я погублю последнюю надежду, которой жил все эти годы.

С вечера я приготовил препараты, собрал и смонтировал необходимое оборудование: закрепил на штативе высокую, в человеческий рост колбу-тюльпан из «радужного» стекла, поместил все это сооружение в квантовое кольцо, присоединил трубы парового обдува. Активизировал растворы и отрегулировал их поступление.

Для начала опыта хватило бы тепла одной-единственной свечи, но нагрев должен быть равномерным. Для этого я сконструировал особый паровой агрегат. Потоки теплого воздуха со всех сторон обнимут поверхность колбы и дадут фениксу постоянное тепло. Я помню, как мне хотелось спрятать от глаз все эти трубочки, провода, рефлекторы, чтобы не лишать мою работу ореола чуда.

На рассвете я поместил на дно колбы драгоценные капли крови, добавил эликсир и приступил к нагреву. Через минуту колбу заволокло густым белым туманом. Я словно ослеп от молочных облаков. Клубы теплого пара лепили призрачные формы: плечо, голову, опущенную на грудь, плавные, женственные линии фигуры. Это была она! Тело ее, поначалу сотканное из мерцающего тумана, уплотнилось, черты лица обрисовались четче: безмятежный, почти младенческий лоб, тени ресниц на нежных щеках, лепестки губ, крохотное яблочко подбородка… Длинные светло-русые волосы, такие, как были у нее лет в шестнадцать, струились под мягким ветром и волнами омывали плечи и грудь. Я протянул к стеклу дрожащую руку, заклиная ее проснуться. Девушка за стенками колбы вздрогнула и протянула полупрозрачную руку. Наши ладони скользили вдоль хрустальной скорлупы. Только тонкое, как первый лед, стекло разделяло нас. Ее пальцы трепетали; она чувствовала мое волнение и восторг.

То, что происходило внутри колбы, было естественной жизнью привидений-фениксов. Их сознание никогда не покидает мира грез. Бодрое, солнечное бытие даровано только существам из плоти и крови. Ее плоть и кровь, растворенные в физиологических растворах, струились в разноцветных трубках, окружавших колбу. Первый солнечный луч оживит и разбудит Наю. Я поцеловал ее ладонь сквозь стекло. Оно было теплое, как человеческое тело, согретое сном.

Все еще не в силах оторваться от волшебного образа внутри колбы, я почти наугад регулировал приборы.

Мне представляется, что первые существа на юной земле были призрачны и полувоздушны. Рай был островом волшебных видений, где цветы, звери, люди и птицы были сотканы из тумана и солнечного света. Это был эскиз творца, посев совершенной жизни. И тончайшая плоть моих фениксов была памятью рая.

К восходу солнца все было готово. Рассветные лучи оживят батареи квантовой пушки, агрегат сгустит и преобразует излучение, упорядочит поток света по спектру и тонкое видение начнет твердеть, кристаллизоваться. Потом солнечная плазма сгустится и окутает призрак Наи сияющим покровом, а животворная влага напитает и восстановит ее земное тело.

Накануне я приготовил несколько белковых растворов. Пользуясь магией чисел, я использовал семь составов. Разноцветные жидкости были насыщены солями, аминокислотами и активными соединениями. Первый состав соответствовал физиологическому раствору, человеческой крови и был багрово-красным. Составы я собирался использовать в порядке солнечного спектра. Феникс, как разбуженное зерно, сам собирал необходимые ему вещества и строил плотное, материальное тело. Дух жизни, заключенный в нем, мог творить на атомном и клеточном уровне, мог ускоренно наращивать живые ткани и на глазах являть чудо воплощения.

Как только я отошел от Наи, сон ее углубился. Я видел, как тело ее трепещет, словно мираж. Ей не хватало моего тепла, энергии живого существа.

Солнце! Я не мог дождаться его первого святого луча. В нетерпении я вышел на крыльцо. Небо было чистым, полным рассветного ожидания. Внезапно все вокруг нахохлилось и померкло. Тяжелая, налитая синью туча закрыла горизонт. Снеговые тучи шли темной, угрожающей стеной. Как последнюю надежду я вспомнил Оэлена. Шаманы умеют повелевать погодой, ворожить на ветер и завязывать его в узлы. Но я не успел освоить эту науку.