А. Веста

Язычник

Здравствуй, читатель…

Я не принадлежу к племени «детективных монстров», и работа над этой книгой стала моей исповедью; временами сбивчивой, временами чересчур откровенной. Душевный стриптиз – штука заразительная и на деле грубо телесная; едва дернув нить воспоминаний, мне пришлось содрать с себя все. Животная часть нашего естества не ведает стыда, она эгоистична и полна первобытной жизни. Но всякий «зверь» должен знать свое место.

В детективном романе многое решает «магия начала». Водоворот первой фразы, и далее все эти магниты и крючочки, что помогают уловить, а главное, удержать твою, о читатель, взыскующую душу. Поэтому, чтобы уж наверняка зацепить внимание искушенной публики, я решил предварить роман строкой уголовной хроники: «30 мая 1998 года в овраге у деревни Бережки обнаружен обнаженный труп женщины. Убитой на вид 17–19 лет, волосы длинные, темно-русые, рост 175, телосложение нормальное…»

Все зачеркнув, я пропустил семь лет после Ее гибели и начал с первого дня своего возвращения.

Глава 1

Детские игры

Я шел по вымершему от жары городу, вернее, брел на нетвердых ногах сквозь мерцающий знойный воздух, смрад зацветших каналов, жужжанье мух и гулкую пустоту улиц.

Я был голоден, бос и почти гол, не считая татуировок и широких штанов из потертой оленьей кожи. Северяне называют эту мягкую бурую замшу «ровдугой». Была еще такая же куртка, но я запихнул ее в самодельную сумку-торбу. На дне торбы терлось и постукивало друг о друга несколько жутковатых предметов, поэтому любой обыск или банальная проверка документов могли закончиться легким шоком для какого-нибудь незадачливого сержанта и полной предсказуемостью всей моей дальнейшей судьбы.

Два часа назад я выпрыгнул из теплушки на заглохших запасных путях. На воркутинский товарняк мне удалось запрыгнуть на станции Лабытнанги. По всем приметам поезд должен был прибыть на Финляндский, но после долгих маневров состав перегнали к Московскому вокзалу, и ноги сами понесли меня туда, где я знал каждый камень. Самодельные кожаные ботинки, ближайшие собратья индейских мокасин, развалились через полчаса ковыляния по шпалам. По тундровой привычке, я зарыл их рядом с насыпью и пошел босиком. Зверски хотелось пить. Уже сутки я терпел сухую, колючую жажду.

Городские ущелья пылали в жарком мареве. Пошатываясь, я брел по улицам города-призрака. Я бормотал первое, что взбредет в голову: «Здравствуй, я вернулся… Помнишь, я пришел к тебе мальчиком; немного книжным, немного идеальным, с пушистым подбородком, не знающим бритвы? Теперь я вернулся злым, заветренным и почти седым…»

Когда-то я знал и любил этот город и даже пользовался трогательной взаимностью. Как врач, хотя и недоучившийся, я могу поставить Петербургу диагноз: болотная лихорадка. Влажный озноб его климата раз в году сменяется сухим острым жаром. Пустые белые ночи – его несвязный бред: однажды я даже видел пляску зеленоватых болотных огней, они мерцали сквозь асфальт, как поминальные свечи. Должно быть, под многометровой толщей грунта шевельнулся зыбкий ледяной плывун, перемешанный с костями первых строителей. Этот город знал слишком много смертей, чтобы быть обычным человеческим ульем.

Справа от меня проплыл «дом Раскольникова». Лишь теперь я понимаю растерянность и голод Раскольникова, таким же удушливым жарким днем слоняющегося по Петербургу без гроша в кармане. Мы даже учились в одном университете, правда, с разницей в сто сорок лет. Он «готовился на юриста» и был замечательно хорош собой. Я же учился на медицинском, и тоже, кажется, был недурен, ну и что с того… Оба мы не избежали тюрьмы. В лицах наших девушек сиял пречистый свет, но и он стал товаром на паскудном прилавке. Хотя этого не должно было быть! Не должно! Что было дальше? Мерзость и святость оказались в одной упаковке; его девушка читала ему Евангелие, не смыв с тела липкий запах своего ремесла: «Воскрешение Лазаря», если мне не изменяет память. Мы оба любили и были готовы бесконечно верить и прощать, ради любви.

Пожалуй, на этом все аллегории или, как говорил один мой знакомый мудрец, «объегории» кончались. В общаке или на зоне его статья была бы крутой и уважаемой, а моя несмываемой, позорной печатью. Но убить старушонку, за деньги или из принципа, я бы не смог…

Вблизи «дома Раскольникова», я когда-то снимал комнатуху, вернее, глухой, захламленный аппендикс в конце длинной коммунальной кишки. Во всех закоулках кишела жизнь: блохи, мухи, тараканы и жемчужная моль. Из прогрызенных углов смотрели усатые пасюки, в коридоре щенились приблудные шавки и скреблись кошки. Добавьте к этому мельтешение жильцов и их разновозрастных отпрысков, и вы получите полную картину вселенского кипения живого вещества на всех этажах эволюции. В такой обстановке волей-неволей станешь философом.

В конце улицы, поигрывая резиновой дубинкой, прогуливался скучающий мент, и тут на тротуаре я заметил хлеб. Три с половиной года я не видел хлеба: плесневелый, исклеванный птицами, обломок ситника потянул бы граммов на триста, а это уже две полноценные лагерные «птюхи». Я тупо уставился на горбушку, ментяра, выжидающе, – на меня. Я забыл сказать, что от среднего городского жителя, кроме голого, густо татуированного торса, меня отличала довольно длинная борода и темно-русая, с густой проседью, грива, закрывающая половину спины. Спереди она была заплетена в две косицы. Целую неделю я сохранял этот диковатый талисман. Косы заплела мне на прощание маленькая Йага. В ее глазах, где радужка сливалась со зрачком, в этой темной бездонности, стояли слезы. В пряди волос она вплела две-три яркие тряпочки и латунную пуговицу с офицерской шинели. Это была «защита от злых глаз», и, надо сказать, до сих пор я удачно избегал казенных крыш и милицейских «обезьянников».

Подавив голод, я торопливо нырнул в ближайший двор и выбрался уже на другой улице. У блатных это зовется: «взять на сквозняк».

Сожженные солнцем плечи и спину уже начало легонько саднить. Я достал из торбы куртку и только тут вспомнил о камнях. На дне сумки, завернутые в обрывок кожи, побрякивали мои талисманы. Крупный обломок горного хрусталя, с пойманной радугой, и аметистовая друза могли бы заинтересовать любителя раритетов. Камни были шаманскими: один был подарком, другой я нашел сам.

Свернув к центру города, минут через пять я вышел на сверкающий, задушенный бензиновым наркозом Невский. Наверняка весь центр «просматривался» через посты и камеры наружного наблюдения, но я знал один секрет, с помощью которого можно было обмануть любое «недреманное око». Этому нехитрому приему меня научил Оэлен:

«Однажды охотник из рода Пай-я возвращался ночью и увидел лежащий камень. Он принял его за спящего зверя. Охотник натянул лук и выстрелил. Стрела утонула в камне до самого оперения. Когда же он наклонился, чтобы рассмотреть зверя, то понял, что это камень. Удивившись, он выстрелил вновь, но стрела отскочила, не оставив на камне следа. Когда устремления предельно искренни, перед ними раскрываются металл и камень. Чего уж говорить о людях!» – примерно так звучали пояснения моего учителя.

Вообразив себя гладко выбритым, подстриженным и облаченным в легкий летний наряд «сафари» и мягкие сандалии на босу ногу, я почувствовал себя лучше. Грязную торбу, пахнущую рыбой и тюленьим жиром, я преобразил в легкую заплечную сумку. Тренированные на бродяг милиционеры растерянно провожали глазами мою тень, но она уже не вызывала у них подозрения.

У круглых ступеней костела Святой Екатерины шелестел художественный вернисаж. Счастливчики брали на карандаш чудное мгновение, изредка проверяя, на месте ли капризная натура. Те, кому повезло меньше, алчно выглядывали жертв. Между ними отрешенно слонялись иностранцы. По их виду совершенно нельзя было понять, зачем они здесь стоят, хотя ради них и было раскинуто все это действо. Я подошел к скучающему «маэстро» почти вплотную и материализовался из знойного воздуха.

– Начальник, есть интересные камушки, почти задаром… – я протянул ему на ладони камни.

Фиолетовые кристаллы вспыхнули на солнце, но лагерное обращение спугнуло живописца.

– Не надо, – отрезал он, повернувшись спиной.

– Выручи… За каждый – сотня…

То, что редчайшие камни уходили почти задаром, не волновало меня. Снявши голову, по волосам не плачут; вся моя страна, с лесами, полями и недрами, была распродана не только безо всякого душевного трепета, но даже с позорной торопливостью, всего лишь за миску чечевичной баланды. Меня же, как косматого Исава, хоть немного оправдывал зверский голод. В глазах уже порхали белые мушки, предвестники голодного обморока.

– Гринов? – недоверчиво спросил художник.

– Рублей… – бессильно выдохнул я.

Он выбрал друзу, нехотя вынул бумажник, брезгливо сунул мне деньги и бросил камень в карман брюк.

Понимая, что совершил предательство, я спешно воспользовался его плодами. Через минуту я уже обнимал прилавок уличного киоска и набирал снеди на всю свою скомканную «сотню»: сыр, хлеб, яблоки, вкус которых давно забыл, бутылку кагора – он хорошо восстанавливает силы. Сдачи хватило на плитку подтаявшего орехового шоколада.

Если отсюда рвануть быстрым шагом, то минут через пятнадцать я мог бы сидеть на набережной и, окунув обожженные, исколотые асфальтом ступни в прохладную невскую воду, блаженно причащаться хлебом и виноградным вином.

Бежать никуда не стал: опорожнив бутылку, я судорожно проглотил сыр с хлебом и на этом закончил сакральную трапезу в двадцати метрах от киоска. Яблоки распихал по карманам куртки, а о шоколаде тотчас забыл. В тундре я привык есть мало. Зимой – полоска вяленой оленины, летом – чашка горячей тресковой ухи с диким луком. Весною – яйца чаек и чирков, собранные в береговых расселинах, изредка молоко, осенью – горсть терпких тундровых ягод. Вот и все, что нужно человеку.

Мне предстояло перекантоваться до вечера, не привлекая излишнего внимания стражников. Пошатываясь, я плелся по Александровскому саду. Посидел у памятника Пржевальскому. Покоритель Кавказа и Азиатских степей задумчиво смотрел через спину бронзового верблюда, и я заново поразился его необъяснимому сходству с «отцом народов». Что ж, каждый «отец» был чьим-то сыном. Но стоило немного отвлечься, и шаманская защита слабела. Редкие прохожие глазели на мои пыльные, босые ноги.

Обогнув Адмиралтейство, я вышел к Петропавловке.

С Нарышкина бастиона уныло ухнула пушка – полдень. У серой стены Алексеевского равелина бронзовые, олимпийски спокойные нудисты лениво бросали мяч.

На узком песчаном пляжике загорающих было немного. В мазутном песке копошились откормленные чайки. Речной, пахнущий рыбой ветер сдувал с тела жар и испарину болезненной сытости. Я расстелил куртку и улегся на обожженную спину, впитывая солнце белой татуированной грудью. Под моей правой ключицей синело аккуратное веселое солнышко, таким его рисуют дети на асфальте. Под левой – округлый волнистый знак, обозначающий луну. Моим настоящим украшением были знаки, напоминавшие веточки скандинавских рун, вытатуированные крупно и тщательно. Это было название рода и мое шаманское имя, под которым я значился в некой небесной метрике.

Когда-то я ненавидел татуировки – теперь расписан сам, как туземный божок, на зоне эта почти сплошная роспись называется «испортиться до талого». Что творилось у меня на спине, я даже ни разу не видел, но, по словам очевидцев, именно там пролегала моя «шаманская тропа», так что я вполне мог самостоятельно камлать и лечить хворобы души и тела пеплом очага и оленьей кровью. Но настоящее шаманство невозможно без особого священного безумия, северные шаманы называют его «менерик».

Неподалеку две девчушки-дощечки загорали топлесс и потешно корчили из себя европеек. Я немного разволновался от близости запретной белизны, предназначавшейся к тому же не для меня, а для гогочущих иностранцев. Девчонки еще некоторое время хихикали, словно гимназистки в зоопарке, обсуждая меня, «хипповатого неформала», а я лежал и вспоминал, как впервые увидел обнаженной Ее.

* * *

В то незапамятное лето, когда я и мой дружок Ляга были отвратительными прыщавыми подростками, наши щекотные, едва пробившиеся страсти представлялись нам разнузданными и развратными, но как целомудренны и дики мы были внутри.

Бережки, куда нас ссылали каждое лето, были просто стариковскими выселками. Ляга жил у бабушки, а я был сиротой и двоюродная тетка почти задаром сплавляла меня к «хозяйке» Филидоровне, «Помидоровне», как звал ее остроумный Ляга.

– Эй, Бледный Лис, хочешь увидеть русалку? – ухмыляясь, предложил мне Ляга.

– Утопленницу, что ли?

– Живую, с сиськами! Приходи ровно в шесть на запруду. Охренеешь!

Маленький толстенький Ляга уже тогда фантазировал с размахом молодого Гоголя.

– Залезай выше. Будет лучше видно, – Ляга, покраснев от усилия, лежал на крепком суку прибрежной ветлы, пытаясь подтянуться. Я, сухопарый и быстрый, как белка, устроился в корявой развилке ствола. Река оказалась внизу, под нами.

– Смотри, плывет…

Под нами протекала быстрая, полноводная Варяжка. Стремительное течение заворачивалось в буруны, и лишь у берегов вода текла лениво, цепляясь за осоку и камыши. Цвет воды был, как темное стекло; обычное дело для торфяных, равнинных рек, вытекающих из ледниковых болот.

Вдоль стремнины на спине, раскинув руки, плыла девушка, скорее, девочка. Вода сама несла ее мимо нашего дерева. Размокшие русые волосы, очень длинные, совсем русалочьи, плыли впереди нее, сплетаясь с волной. С жадностью троглодита я смотрел на ее робкие, едва взошедшие груди, округло омываемые темной волной, на юный, запавший живот с пушком внизу. Проплывая под ветлой, она словно распахнулась, играя с рекой. В этот миг я почти умер…

Я задохнулся от ужаса. С новым, пробудившимся во мне зрением я разглядел тайну и совершил страшное открытие: эта девушка, похожая сверху на серебристый ивовый лист, и ее бездонная, как небо, красота не нужна в мире. Ее нагое, безгрешно раскрытое тело – источник адских мук. Тогда, я, конечно, не мог сформулировать и сотой доли своих чувств, но роковое видение, полыхнув молнией, в куски размолотило небо моего отрочества, и на меня обрушилась космическая тьма.

Не помню, как я слез с дерева и, зажав голову ладонями, кинулся прочь. Я ненавидел Лягу: он видел то, что было даровано мне, мне одному.

Позже я вспомнил, что в отдалении зычно лаяло мохнатое чудовище. Огромные черные псы жили в лесничестве. Должно быть, она была внучкой лесника.

Всю зиму я истязал себя воспоминаниями. Запирался в ванной, вызывал в памяти серебристый призрак и исступленно любодействовал с ним.

* * *

Очнулся я от вечернего холода. В Петербурге всегда холодно… Пляжик опустел. Развратные сильфиды, подарившие мне молодое волнение и молодые воспоминания, испарились в последних лучах заходящего солнца. Время было искать в каменных катакомбах Лягу, вернее, Александра Семеновича Ляховицкого.

Семь лет назад он был модным начинающим литератором и за это время наверняка успел раскрутиться в «живого классика». Этот херувимоподобный, пухлый баловень был моим единственным другом, и он один мог помочь в деле, ради которого, я, в общем-то, и явился в этот город.

Детская дружба часто сводит натуры несхожие и даже прямо противоположные. Мягкость и незрелость разума и чувств позволяет закрепиться этому нежному ростку и со временем произрасти в целое древо с разнообразными, иногда даже запретными плодами. Так случилось и с нами.

Уже часа полтора я караулил Лягу в подъезде. Мимо меня изредка шныряли жильцы старинного и когда-то роскошного дома. От былого убранства: мраморной мозаики, росписи, лепнины, и золоченых перил – уцелели только искалеченные вазоны на лестничных площадках, но цветами здесь не пахло.

Я устроился рядом с лестницей и притворился невидимкой.

Ляга явился уже за полночь. Я едва узнал его в грузном толстяке, увешанном сумками с провизией. Шорты и майка потемнели от пота и облепили объемистое брюхо гурмана и лентяя. Каштановые, ровно подрубленные волосы, а-ля Алексей Толстой, свисали влажными перьями. На ногах болтались резиновые пляжные тапочки, на голове колыхалась колониальная панама, а на носу едва держались круглые очки. Но и под пропотевшим камуфляжем было заметно – шествует богема!

– Здравствуй, Ляга, – окликнул я его и выступил из потемок.

Ляга, только что багрово-красный, побелел, беспомощно разинул рот, точно выброшенное на берег пучеглазое морское диво.

– Ты… умер… – шептал он синими губами, и на виске его билась тугая жилка. – Пе-пе-песцы лицо твое объели… На опознании… я… я…

– Да живой, я живой! Видишь: живее тебя. Пойдем к тебе.

– Ко мне? – изумился Ляга, – Ах, ну да, конечно же… А может, в гостиницу? Хотя нет… Ух, прости… – он малодушно трусил, понимая, что если перед ним не живой мертвец, то беглый каторжник.

Огромная пятикомнатная квартира Ляги досталась ему от предков, советских прокуроров. Пожелтевшими листами их личных архивов Ляга кормил своего Пегаса и сам неплохо питался. Будни царской охранки, ЧК и уголовного розыска нешуточно бередили воображение обывателей. Реальные судьбы и уголовные дела щелчком пера, вернее, компьютерной мыши, он превращал в блистательные истории провалов и взлетов, сотканные из романтических погонь, выстрелов и остроумных провокаций. Его герои носили модные имена, они летали по всему миру, вооруженные самым убойным оружием, они стреляли во все, что движется, они испражнялись контрабандными брильянтами и героином, а в часы досуга смачно разоблачали враждебных агентш и привычно клали на обе лопатки девушек-полицейских. Слава Ляги была вполне заслуженна.

Ляга был везунчиком во всем, кроме одного…

– Прости, что испугал тебя, Сашка… Ведь ты единственный, кто мне «дачки» таскал, а потом на зону посылки гонял. Знаешь, что такое для зэка «грев»? Ладно, когда-нибудь расскажу, может, пригодится для сценария. Молчишь? Да я и сам говорю через силу. Ведь я же действительно умер… А это не проходит даром…

Ляга лежал на старинном диванчике «для чаепитий». Приступ закончился, и теперь он лихорадочно соображал, что сулит ему воскресение давно похороненного друга.

– Вообще-то, – смущенно заговорил Ляга, – ты, конечно, не знаешь… Да и откуда! Я тут жениться успел… Послезавтра она приезжает и… как бы это объяснить… – Ляга запустил пальцы в свою артистическую шевелюру, выискивая хоть одно стоящее оправдание. – Ты хоть толком объясни: ты чего, сбежал, что ли?

– Ну, считай, сбежал, мне же четвертной за два убийства отвалили… Ты мне помоги найти работу, а об остальном не волнуйся. Я даже не буду душу твою бередить частыми явлениями. Умерла, так умерла, я же понимаю…

– Да… задачка… Ну, ладно, гардеробчик, сауну и парикмахерскую справим. А вот с работой… Ты же доктор, но диплома у тебя нет, паспорта тоже… Разнорабочим в частную лавочку, может, и примут…

– Я не совсем правильно выразился, Ляга. Мне нужна не любая работа, а одна-единственная: я хочу работать у Вараксина…

– Э-э-э, куда хватил. Да к нему сейчас олигархи в очередь записываются. Нефтяной картель «Три Ас», слыхал?

– Нет.

– Вот видишь… Отстал ты от жизни, Бледный Лис. Да и зачем тебе это, после всего что случилось, не понимаю?

– Надо проверить одну рабочую версию.

– А если тебя проверят? Четвертак свой ты еще не разменял. А суд все по полочкам расставил; два изнасилования, два убийства. А если на тебя опять накатит? Был в дыму, как, и сам не пойму… Адвокат всех своей речью разжалобил про «черного человека»: зверь, он, мол, в каждом таится, но не вылазит, боится наказания…

– К ляху суд! Так ты думал, что это я?! Все эти годы думал, что я?! – я заорал и рванул на груди тесемки куртки, это была запоздалая истерика, ненужные «чувства», за которые так презирают на зоне.

– Ну, все, все! – Ляга тряс меня и хлопал по спине здоровенной ручищей. – Давай-ка в ванную, а утром что-нибудь придумается, глядишь, само устроится, да перемелется… – он причмокивал малиновыми губами, как кормилица. – Я ведь за эти годы стал о-го-го – знаменитость! Тиражи офигенные, вот только хоть убей, не знаю, кто эту смурь читает? Но видимо, все-таки кто-то читает…

Ближе к рассвету Ляга откупорил коньяк и основательно надрался. Ночь и полная бутылка располагали к откровенности:

– Пока ты шарился неизвестно где, я семь лет в клетке с чудищем отбарабанил: «Бр-р-р»… «Рычание Хумгабы – потоп. Его пасть – огонь. Его дыханье – смерть! Он за сто лиг слышит каждый шаг в своем лесу. Кто же осмелится войти в его лес?» Кстати, кроме этих двух строчек, из всего сказания о Гильгамеше не уцелело ничего! Директор национальной библиотеки вытащил обломок глиняной дощечки из-под бомбежки. Все остальное шумерское наследие размолотили бомбы, остатки книг растащили грабители. Во время штурма Багдада погибла вся коллекция Омара Хайяма… Представляешь?

– Багдад штурмовали? Кто?

– Американцы, кто еще? Уже достали… Глобально достали. С этим надо что-то делать…

– Ты же писатель, вот и делай!

– Не могу! Мне тут же заткнут рот и перестанут печатать…

– Кто?

– Лучше не спрашивай, и так тошнехонько. Представь, я – Гильгамеш, а Зверь держит в лапах всех нас. Нет, на героя я не потяну, я простой гладиатор, и у меня свой зверь – мое искусство: избитые сюжеты, тонны исписанной бумаги, тиражи и критика, плоские ходульные персонажики, от которых самого тошнит, но я должен укрощать их и заставлять прыгать, чтобы тем, кто сидит на трибунах и судит, было жгуче-интересно. Я не имею права быть искренним, вопить от страха, споткнуться, честно сказать о нашем общем будущем. Пока мне аплодируют, я должен гарцевать, как тореадор, щелкать бичом и беспрерывно щекотать кровожадные и похотливые инстинкты толпы. Все ради призрачной власти над Зверем.

Ляга рыдал по-настоящему, и из его стакана выплескивался коньяк.

– Нет, ты все-таки скажи, зачем тебе Вараксин? – вдруг спросил Ляга. – Убить его хочешь?

– Меня не опетушили в первый же день, меня не забил конвой, меня не зарезали ночью зэки, не распилили циркуляркой в промзоне, я выжил, когда погибли все… Но ни разу я не подумал об убийстве… Мне нужен Вараксин, но объяснить тебе всего я пока не могу…

– Да как мужик я все понимаю… Без объяснений… Но и ты пойми, что именно он, вернее, его миллионы создали ее. Кто она была? Смазливая девчонка, кузнечик с ногами от ушей. Нет, не то… Конечно, в ней было что-то родниковое, какой-то всплеск, перед которым немели все: от мокрогубых юнцов до обрюзгших «папиков». Сам Вараксин никогда не видал ничего подобного, потому и поволочился за ней, как тряпка. А вытирать ноги о нефтяного короля, это круто. Думаю, она попала в его ловушку по неопытности, и дурацкой верности обещаниям, обязательствам; увязла всего лишь одним коготком, а пропала вся, как птичка. Но, как ни крути, именно он, Вараксин мог бы изваять из нее нечто особенное, бессмертный образ, узнаваемый во всех уголках мира, как Мэрилин Монро. Что, думаешь, слабо? Наташка вполне бы потянула… Он подарил бы ей мир и сделал ее бессмертной…

– Нет, Ляга, он убил ее, может быть, и не своими руками, а как ты говоришь, миллионами. А я… Я сделаю ее бессмертной…

Я спал и видел сон. Опять о ней. Все сны мои были о ней.

Это было на следующее лето, за деревней, в глухом, задичалом овраге. Я ел теплую переспелую малину. Ягоды срывались и падали в колючую заросль. Я осторожно брал малину губами и давил языком, что может сравниться с их нежностью и сладостью – только губы любимой. В этом сне я еще не знал любви. И вдруг среди густых ветвей и алых огоньков я увидел ее. Я сразу узнал ее вольные русалочьи волосы.

Она явилась мне не демоном, не ангелом, простой девчонкой в пыльных джинсах и в клетчатой ковбойской рубашке, подвязанной высоко под грудью. Зеленые глаза смотрели насмешливо, с легкой угрозой. Под ремень ее джинсов был заткнут стакан с малиной, крепкий бронзовый живот был вымазан алым соком, и солнце заглядывало в сокровенную темень, под оттопыренный ремень. Вокруг нее кружились пьяные пчелы. Это была она, та самая любодеица, терзавшая меня всю долгую бескормную зиму. Она была внучкой лесника.

Мы молча глазели друг на друга, пока не расхохотались.

– Так вот кто собирает нашу малину. – Хохотала она, и стакан прыгал на ее животе, и спелые ягоды сыпались под джинсы.

– Почему это вашу, это лесная малина.

– А вот и нет. Здесь была усадьба князей Васильчиковых. Видел склеп на холме? Там похоронена княжна, ей было девятнадцать. Я тоже княжна Васильчикова, только обедневшая…

Потом мы вместе рвали малину и почти сразу же стали целоваться, неумело, давя губами ягоды.

Такое ягодное раздолье я видел еще только раз, почти у полярного круга. Оэлен, мой проводник, лег ничком на землю, припав лицом к обомшелым узловатым корням, и беззвучно заплакал. Он говорил о том, что там, внизу, – много людей, он слышит их голоса. Рядом волновались под ветром странные прямоугольные поляны, заросшие крапивой; следы сгоревших лагерных бараков.

Я с ужасом смотрел на россыпи влажных, налитых ягод. Ветви цепляли за волосы и одежду, а переспелая малина осыпалась алым сверкающим градом.

Она уехала на следующий день после наших коротких, жадных поцелуев, и я вновь потерял ее на всю зиму, так и не спросив ее имени. Но для себя я назвал ее Ная, речная Наяда, русалка, такой, как увидел ее впервые. Девочка-лилия, волшебный водяной цветок, танцующий под дождем.

Только через год я узнал, что зовут ее Наташа. Но для меня она навсегда осталась Наей.

* * *

Утром в квартире было тихо. Мирные звуки городского утра… На стуле висела пара белья, новые джинсы, рубашка и куртка. Ляга даже шляпу не забыл и фирменную сумку. В ней лежал яркий спортивный костюм, полотенца и другие пестрые принадлежности цивилизованной жизни.

В ванной я заглянул в зеркало и отшатнулся. Я забыл, что вчера перед сном сбрил бороду. Но гриву пожалел, оставил. Первым порывом было прикрыть голое лицо хотя бы ладонями. На щеках синели бледные разводы татуировки. Оленьи рога начинались на подбородке, плавно обтекали щеки, тянулись к глазницам и ушам. Татуировка была сделана мельчайшими точками по трафарету из рыбьей кожи. Костяную иглу макали в сок болотной ягоды, и я не чувствовал боли. Темное, исхудавшее лицо было чужим. Извернувшись перед зеркалом, я впервые осмотрел свою спину. Вверх, вдоль позвоночника, от копчика к лопаткам тянулся татуированный змей. На плечах чешуйчатое тулово распадалось на три головы: одна из них смотрела вверх, на мой затылок, а две другие по сторонам. Вся эта композиция намекала на трудность выбора моего дальнейшего пути. Трехголовое пресмыкающееся обозначало мудрость, всеведение и поиск. Но, с другой стороны, если приглядеться, синего змея можно было принять и за извилистую реку от истока до разветвленной дельты, и за дерево с корнем и кроной.

До вечера я отъедался и перелистывал кипы старых газет, валявшихся за диваном. Для меня они были новыми. Странно, но в мире ничего не изменилось за время моего вынужденного отсутствия. Все же самые важные мистерии разворачиваются в нашей глубоколичной вселенной. А огненное ядро этой вселенной: миг зачатия, обретение души и рождение – находятся вообще за гранью памяти и сознания. Потому-то полжизни мы растерянно озираемся вокруг, мучительно вспоминая, как и зачем попали сюда, а мир лишь обтекает нас, создает иллюзию движения, хотя на самом деле и он неподвижен и стоит на китах. Я сам видел: на китах…

Ляга явился в полдень, обрадованный.

– Вот что, Бледный Лис, тебе вновь придется исчезнуть. На этот раз ненадолго. Поживи-ка ты, дружок, на моей дачке в Комарово. Волны, дюны и суровое очарование одиночества гарантирую. А через две недели я отвезу тебя к Вараксину. А уж там, сам знаешь, понравишься его управляющему, сразу просись в садовники или в грумы, а не понравишься – извини.

– Выгоняешь?

– Да пойми же, завтра жена приезжает. Черт… уже сегодня! Зачем тебе лишние свидетели? А, вот, чуть не забыл, тут деньги тебе, рубли и доллары…

– Знаешь, Ляга, я лучше поеду в Бережки, там и поживу.

– Ты что, охренел – туда соваться!

– Ничего, как-нибудь обойдется. А ровно через две недели, с утреца, ты приедешь за мной на станцию и отвезешь на смотрины. Подбрось-ка меня к вокзалу, на первую электричку.

Глава 2

Падение Икара

Однажды охотник из рода Пай-я сорвался с береговой скалы, падая, он сшиб гнездо чайки-найяка. Одно яйцо скатилось к нему за пазуху. Каково же было удивление людей, когда из рукава его малицы выпал оперившийся птенец. Если, падая, яйцо не разбилось, если из рукава вышел птенец или нашлось давно потерянное, это добрые знаки от духов воздуха.

Из рассказов Оэлена

Так я вновь очутился в краях, где не был много лет и где наверняка никто уже не помнит моего лица. Погода испортилась. Серое небо осыпало дождем. От станции до Бережков уже давно не ходили автобусы, и я, как герой Бунина или Чехова, возвращался к берегам своей юности на подводе. Возница, черный, испитой мужичонка, настороженно косился в мою сторону.

Мимо нас в пелене дождя проплыла полуразрушенная церковка. Я попросил его остановиться и побежал в темнеющий провал.

– Почто в церкву-то? Сел бы под телегу… – буркнул мне вслед возница.

В прорехи крыши хлестал ливень. Капли выбили в кирпичной кладке пола чашечки-озерца, и в них звонко плясал дождь.

Вот Он – на западной стене, угрюмо смотрит из сумрака. Не осыпался, не смыло бурями, не испакостили люди. Мы были здесь с ней в такой же дождь. Но я не помню смрадного запустения. А может быть, просто рядом была она?

* * *

Это было десять лет назад. Мне было девятнадцать, а ей семнадцать лет. Я закончил два курса медицинского и для важности носил на носу старомодные круглые очечки.

– Дим-Дим, смотри – волк, а тело человека… Так рисовали египтяне. Кто это?

Она тащила меня к западной стене храма, где на облупившейся фреске красовался черный зверь, облаченный в алый плащ. Я протер запотевшие очки: царственная порфира и золотистый нимб вокруг длинной зубастой пасти не оставляли сомнения, что это не последнего ранга святой. На западных стенах православных церквей обычно пишется Судный день, сцены наказания грешников и услаждения праведников, но в нашем храме, по таинственной логике устроителей, был нарисован черный киноцефал.

– «Я встретил го0лову гиены на стройных девичьих плечах…» – завыл я, бросился на нее со спины и схватил за плечи.

– Отстань, глупый врачишка! Только и умеешь, что коверкать Гумилева. А это, между прочим, мой любимый поэт…

– А меня ты любишь?

– Еще не знаю… Я люблю волков и собак с волчьей кровью. Овчарки – это почти волки. Если это волчий святой, то я буду ему молиться…

– Проси, о прекрасная! Я готов исполнить любое твое желание!

Голос мой прозвучал неожиданно громко, с троекратным раскатистым эхом; должно быть, на крыше вибрировал оторванный лист жести.

– Я хочу… нет, тебе лучше не знать об этом.

Закрыв глаза, она поверяла свое желание кому-то доброму и всесильному, кто в этот миг смотрел на нее сквозь дырявый церковный купол.

Тогда я был уверен, что хорошо знаю каждую струнку ее бесхитростной натуры, поэтому ей никогда не удавалось меня обмануть. Я знал, что у нее в семье трудности. То ли кто-то болел неизлечимо, то ли висел крупный неоплаченный долг. Я не вникал, полагая, что к моей любви это не имеет отношения. Я был уверен, что успех и мировая слава уже ожидают меня за ближайшим поворотом, я даже слышал их нетерпеливое ржание и перестук копыт, и тогда, если понадобится, я осчастливлю всех ее родичей. Но я и представить не мог всю смелость и необузданность ее желаний.

Это была блаженная пора ссор и сладостных примирений. Ее душа, живая, непокорная, подвижная, как ветер, корнями уходила в непроглядное язычество, даже в старинной церкви она ухитрилась отыскать святого волка. Грозы, ливни, снега и ураганы были для нее близкими, разумными существами. Она разговаривала со стихиями, дарила подарки, иногда ссорилась, иногда благодарила, то есть состояла с ними в каких-то волнующе-любовных отношениях. Ее пляски под дождем, луной и ветром были дики и пластичны, а водопад волос исполнял свой собственный танец. Это был особый вид молитвы, вернее, волшбы, и смотреть со стороны на ее танец-полет было губительно и даже страшно. Она увлекала за собой в забытую глубь. Так танцевали весталки вокруг своих негасимых костров и нагие Летающие Девы в языческих чащах.

– В старину тебя обязательно сожгли бы на костре за твои ведьмачьи уловки… – сказал я, чтобы подразнить в ней грациозного и опасного тигренка.

– Как Жанну Д’Арк? – восхитилась она. – После казни палач нашел ее сердце; его не тронул огонь…

Для провинциальной простушки она была довольно начитанна, но избирала себе странных кумиров. Так, «кровавый» Жиль де Ре, маршал Франции, оказался у нее на почетном месте.

– Барон Жиль дружил с Жанной, он был ее верным рыцарем, он сражался рядом с нею и сопровождал ее, как почетная свита, на коронацию в Реймс… Когда король предал Жанну, он отказался служить ему… потому что навсегда разуверился в справедливости, – торопливо пересказывала она содержание какой-то сомнительной книжонки.

– Твой барон прославился, как Синяя Борода. Он сгубил две сотни невинных младенцев, не считая семи законных жен… – я уже успел приревновать ее к злодею Жилю, о котором она говорила так мечтательно.

– Нет, это неправда! У Жиля не было синей бороды, а была чудесная русая и вовсе не семь жен, а всего одна, и жили они в мире и согласии. Молчи, не перебивай! Против него действительно свидетельствовали матери пропавших в разные годы детей. Но никто не доказал, что их убил Жиль!

– Из тебя мог бы получиться прекрасный адвокат. А уж как бы пошла тебе шапочка с кисточкой, только мантию следовало бы укоротить! Тебе бы больше верили, и самый закоренелый злодей был бы прощен и оправдан…

– Понимаешь, он был, конечно, не ангел… но в самом страшном его заставили сознаться под пытками… Его истязали. Но и этого королевским судьям показалось мало. Они все еще были уверены, что он что-то скрывает. Его вновь решили подвергнуть пыткам, и тогда Жиль крикнул в лицо своим мучителям: «Разве я не возвел на себя таких преступлений, которых хватило бы, чтобы осудить на смерть две тысячи человек?»

– Но ведь дыма без огня не бывает.

– Дым – это слухи, – наморщив лоб, со смешной серьезностью говорила она, – а огонь – зависть и страх. Он был слишком богат и независим. Он был богаче короля, и именно на его деньги содержалось в то время ополчение, так что, скорее всего, ему просто не хотели вернуть долг и оклеветали! Правда, Жиль занимался алхимией и искал философский камень, ну и что ж? Его тогда все искали… Какой сегодня день?

– Четверг, тридцатое мая…

– Вот раззява! Чуть не забыла, – она шлепнула себя по лбу, – сегодня же день Святой Жанны, ее сожгли в этот день…

Ее глаза потемнели от мелькнувшего в глубине памяти видения. Простодушное лукавство исчезло.

Я обнял ее, закрывая от мокрого сквозного ветра, согрел, чувствуя ее всю, горячую, волнующе доступную, под холодным облипшим платьем. Мы были все еще девственны, я все настойчивей домогался ее и уже завоевал право целовать ее в губы, когда мне заблагорассудится. Но всякий раз она отталкивала мою руку и даже кусалась, когда я пытался коснуться ее груди. В тот раз она вцепилась в мои ледяные пальцы и сдернула их с тугого, напряженного холмика, проснувшегося под моей ладонью. Со всей пробуждающейся мужской интуицией я понимал, что эти дивные, чувствительные бугорки – мои тайные союзники: они радостно вздрагивали и твердели, когда мне удавалось, хоть ненадолго, прикоснуться к ним. Но хозяйка их была зла и неумолима. В отместку я почти насильно раздвинул поцелуем ее обветренные губы.

– Не надо, он смотрит…

Мне тоже показалось, что единственный глаз Святого Волка, изображенного в профиль, как египетский Анубис, с недобрым любопытством следит за нами.

* * *

…Зверь все так же недобро смотрел на меня одним глазом, распластанным по щеке, согласно египетскому канону. Его алый плащ промок и потемнел, из выщербленной глазницы сочилась ржавая дождевая струйка.

– Ты чо, турист, заснул?

Чертыхаясь, к церкви продирался сердитый возница. Непролазный шиповник не пускал его, охраняя зачарованный покой Святого Волка.

– Будь моим покровителем, Царь-Волк, – прошептал я.

Только теперь я вспомнил, что забыл в ванной у Ляги серебряный образок, память мамы. Наверное, когда-то я любил ее, но помню только серебро талого снега у корней ее волос и совсем не помню ее лица. Мне было года три, когда она умерла. Святой Диомид двадцать восемь лет сопровождал меня по всем кругам ада. Если верить Данте, насильников помещают на седьмом кругу, где они осуждены вечно вариться в кровавых водах реки Флеготон. Действительность гораздо страшнее…

– Ночевать-то где будете? – равнодушно спросил возница. – На селе четыре жителя… повымерли все…

– Отвези меня к Антипычу.

– На кладбище, что ли? – недобрая ухмылка исказила лицо возницы.

«Умер… Сколько же ему было?… Девяносто пять, не меньше…»

– К дому его отвези, если он еще стоит.

Некоторое время мы ехали молча. Постукивал дождь.

– Видать, хорошо вы места наши знаете, если сразу к Антипычу попросились… – со скуки заговорил возница, – он в округе наипервейший колдун был. Вабить по-волчьи умел. Когда умирал – печь развалилась. Кирпичи по горнице летали. Все окна повыбивало… Черную Книгу-то он перед смертью спрятал. Бабы-то, кто посмелей, взялись искать, да куриная слепота на них напала; еле глаза оттерли. А умер он в самое половодье; вода под порогом стояла. Долго до него добраться не могли, а когда приплыли, смотрят: он на столе лежит уже чистый, обмытый и рубаха белая и порты, все новое. А в сенях – гроб. А главное, сколько пролежал – неизвестно. Его так и схоронили – без истления…

Возница вновь покосился на меня темным, почти лошадиным глазом. Кентавр какой-то, а не мужик.

– Славная у тебя кобылка… Мерин, говоришь… А я здесь и вправду бывал. И с Антипычем встречался. Крепкий был старик, знающий…

– Знающий-то, знающий… Только случай этим летом был: племянница Антипычева явилась. Справная бабенка, из себя такая видная. Хотела в его избе основаться. Да не тут-то было: вылетела в первую же ночь.

– Как вылетела?

– Известно как. Старик-то немирный оказался. А коль такое в доме завелось, пиши – пропало. Домов-то у нас пустых – прорва, выбирай любой… Тпр-р-ру, шалава…

За прошедшие годы избушка осела в землю и в сумерках чернела, как подгнившая лодка на мели, позади нее шумел ливневой водой неглубокий яр. Провалы окон были крест-накрест забиты досками. Крытая щепой крыша просела. Жилище казалось покинутым лет десять назад. Заросли чертополоха и крапивы поднимались до скатов крыши. Открытая дверь покачивалась на скрипучих петлях. Самое место для угрюмой и злобной нежити, что частенько поселяется в заброшенных домах.

Я не сразу решился перешагнуть порог. Помнится, так же я мялся, пока конвоир открывал дверь общей камеры, куда меня впихнули после тюремной «сборки». С моей «стремной» статьей переступать порог общей камеры было равносильно позорной казни. Еще на «сборке», сборном пункте перед отправкой по «хатам», один доброхот научил меня грамотно здороваться с сокамерниками. Скажешь: «Здорово, мужики» – изобьет братва… Промямлишь: «Привет, братва», – обидятся остальные. «Мир вашему дому» – пробормотал я и, подталкиваемый в спину прикладом, почти ввалился в камеру. Недобрые глаза уставились на меня, обшарили и вынесли приговор, не подлежащий обжалованью… Весь мой страх, нерешительность и интеллигентские сопли остались там, за коваными дверями с «форточкой».

– «Мир вашему дому», – громко сказал я, как семь лет назад, перешагивая порог неизвестности. Прошел через сумеречные сени. Здесь стоял запах чабреца и сухой полыни. Несколько осыпавшихся травяных веников, подвешенных к потолку, еще шуршали на сквозняке. Отворив дверь в избу, я вновь поздоровался. Я был уверен, что меня слышат.

Избушка оказалась основательно ограблена. Все, что можно унести, отдирали с корнем. Овальное зеркало в широкой ореховой раме взять побоялись, но кто-то наспех завесил его мешковиной. В красном углу уже не было икон, странных, полуязыческих, грубо писаных: покровителей лошадей Фрола и Лавра в окружении охристо-желтых, черных и алых лошадок, святого Власия, скотьего бога, Зосимы и Савватия Соловецких, в темных монашьих рясках, охранителей пчел, не было и Михаила Архангела на красном коне, и Николы в крестчатой ризе.

Из всей обстановки уцелел только старый рассохшийся сундук. На боках его еще цвела старинная мезенская, а может быть, северодвинская роспись. Я знал, что Антипыч прибыл в эти места откуда-то с Севера, но он никогда не рассказывал о своем прошлом.

На всякий случай я открыл сундук и нашел большую черную пуговицу и огарок самодельной восковой свечи. На крышке сундука, изнутри, была тщательно выписана какая-то астрологическая таблица, солнце и луна в хороводе двенадцати вещих животных.

Широкого дубового стола в красном углу избы уже не было, и я выложил содержимое своего кожаного мешка прямо на подоконник. Достал флейту из бедренной кости – шаманский инструмент для «высасывания» болезни, но ею можно было пользоваться и как стетоскопом. Следом выложил медное полированное зеркальце для вызывания духов, медвежий зуб, очки без стекол, серебряную монетку с дырочкой и довольно жуткую лубяную маску с приклеенными к ней черными человеческими волосами, ожерелье из рыбьих позвонков и синие стекловидные бусы, память о Тайре.

Оэлен говорил, что самые сильные шаманы – женщины. Они всегда побеждали мужчин в шаманских поединках, поэтому многие мужчины-шаманы заплетали косы, носили бусы и даже платья. Женские подвески, прыгающие во время камлания, должны были сбить с толку враждебных духов.

Последним из моих сокровищ была свернутая трубкой белая оленья шкура.

Я продел волос в тусклую серебряную монетку, опустил ее в щель пола и закрепил щепкой. Это был подарок дому. Потом расстелил на полу белую оленью шкуру, головой к востоку. Оставалось дождаться ночи.

Сквозь косо прибитые доски-ставни светила кроткая звездочка, снаружи в избу лилась дождевая прохлада. В доме пахло влажной листвой и крапивой. Растянувшись на шкуре, я слушал ночную тишину. Дом принял меня, и дух, обитающий в этих стенах, успокоился и признал меня ровней. Но покой этого места был обманчив. Я знал, что уже ночью, ближе к середине, к петушиному часу, кто-то обязательно придет сюда.

Антипыча я застал еще крепким стариком. Он был невысокий, плечистый, сухой в кости, и по-молодому легкий в движениях. Летом на нем красовалась просторная льняная рубаха без опояски, отшорканная до ярой белизны, и темные брючки со стрелкой. С апреля по октябрь он ходил босой. С наступлением холодов заворачивался в бурый армяк старинного покроя и надевал высокие белые валенки-катанки. Борода и седоватые, стриженные в скобку волосы добавляли какой-то сусальной сказочности его облику. Волосы он по-кержацки разбивал на строгий пробор. Я много лет дружил с Антипычем. О том, что он «знался», при жизни его говорить было не принято. Старик помогал деревенским во всех затруднительных случаях – от пропажи курицы, до вправления грыжи. Он стал даже моим конкурентом, когда я, после третьего курса медицинского, остался работать в местной амбулатории и тоже пытался пользовать здешнее население.

Теперь я понимаю, что основой целительства была сама натура Антипыча. Ко всему живому и неживому он относился с обезоруживающей нежностью, но среди местных Антипыч прочно слыл колдуном. В его не совсем обычных способностях я убедился сам.

Дело в том, что страсть к медицине, а вернее, нездоровое любопытство к устройству человеческого тела, в общем смысле, читатель, только в общем смысле, овладели мною, пожалуй, раньше, чем я научился читать. В возрасте шести-семи лет человек впервые ловит взыскующий голос внутри себя и устанавливает свои собственные отношения с Богом, с Миром.

Я хотел стать не просто врачом, а тайным волшебником, могущественным алхимиком, как средневековые мудрецы, чтобы, в конце концов, открыть «тайну жизни». Но для начала мой разум должен был постичь разницу между живым и неживым.

В шестом классе, измываясь над букинистами, я разыскивал на развалах редкие книги и самостоятельно изучал латынь. Уже через год я сносно понимал утонченный юмор древних и даже мог разделить их духовный пир. Я еще не знал ни одного великого имени, не знал о существовании «Магистерия», «Каталонских манускриптов» и «покаянных книг епископа Феодора», «Книги Теней», не знал о поисках средневековых алхимиков и Розенкрейцеров, до странности схожих с моими, но уже был на правильном пути. Такие увлечения до добра не доводят.

Однажды, слоняясь по городу, я забрел в магазин «Медицинская книга». Желтоватый, как слоновая кость, отполированный до блеска человеческий череп красовался особняком, и я долго не решался спросить мрачного дядьку в белом халате о цене этого сокровища…

Что могло быть проще, чем откопать череп на заброшенном кладбище?

Старое кладбище раскинулось в трех километрах от деревни. Там уже давно никого не хоронили, и высокие деревья превратили деревенский погост в зеленый лесистый остров, одиноко плывущий среди овсяных полей. Итак, наметив себе неприметный холмик, я вырвал мелкий кустарник на этом месте и приступил к гробокопательству.

Ляге я ничего не сказал, иначе вокруг затеянного мною дела исчезла бы аура опасной тайны и героического дебюта будущего мага.

К работе я приступил свежим ласковым утром. Заглохшая крапива и высокая кладбищенская трава обступали меня со всех сторон. Солнце играло в холодных, радужных низках росы. Над головой перепархивали с куста на куст и нежно посвистывали малиновки. Вокруг на заросших могилах росла темная от спелости земляника, но мы с Лягой никогда не рвали кладбищенских ягод, брезговали.

Я знал, что умершего кладут головой к востоку. Яма вышла большой и глубокой. В конце концов, из-под лопаты выскочила бурая, перерубленная пополам косточка и метнулась блестящая ярко-оранжевая ящерка. Не помня себя, я достал откуда-то сбоку округлый, облепленный землей, и совершенно черный череп. Я опустил череп в мешок, бросил лопату и сбежал с пронизанного солнцем, поющего, звенящего кладбища.

Мешок с черепом я спрятал в сенном сарае, запихнув под самый низ стога. Сенник разбирали только к марту, и мой тайник был как нельзя более надежен. Через день, собравшись с храбростью, я вернулся к могиле, чтобы спрятать следы. Яма была аккуратно засыпана, кусты земляники и ольшаника посажены на прежнее место и даже не завяли. Лопаты нигде не было видно. Кладбище было глухим, отдаленным, и я был уверен, что сюда никто не ходит. Изумленный происшедшим, я бросился в деревню, разрыл низ сенника и достал пустой мешок. Череп исчез.

Едва, осыпанный колючей трухой, я вылез из-под сена, на мое плечо легла крепкая сухая ладонь. Сердце оборвалось от ужаса. Стуча зубами, я оглянулся. На меня смотрел высокий старик, глаза его, как свечи, светились в сумраке сарая.

– Пойдем, – он взял меня за руку и вывел на солнечный свет.

Я покорно плелся за ним. Я уже догадался, что это он забрал череп и залечил раненую землю на кладбище. Старик долго вел меня за руку через овраги и поля, хотя до его избы было рукой подать. Окнами изба смотрела на пыльную дорогу, а зады огорода упирались в темный овраг. На дне оврага, в тени высоких ив, протекала Каменка – приток Варяжки. За домом стояли темные колоды – ульи. Воздух вокруг них золотисто искрился и жужжал.

– Покушай медку, позабудешь тоску. Загану я тебе загадку… Отгадаешь – молодец, тебе меду корец:

Стоит град на восток
Широкими дверьми,
Около его много воинства,
У каждого воина по копью.
Идет род Адамля,
Отнял у них все имение.
Вышнему слава, земному так же!

Я молчал, завороженный ладом его речи.

– Не знаешь? Ну, ничего, я тебе все про пчелок открою… Вот, к примеру, пчелки ценят чистоту. Потому-то лучшими пчельниками всегда были бобыли и монахи…

Старик ласково гладил меня по голове, и голос его журчал полузабытым, но родным напевом:

– Особливо чтут пчелки святых мужей Зосиму и Савватия Соловецких, они и сами монахами живут, и все у них строго, по чину, в чистоте и в братской любви. Есть у них и своя Царица, вернее, Матушка, и пчелки ей служат беззаветно, как монахи Небесной Царице.

Всю глубину этой удивительной аналогии я постиг, когда окончательно повзрослел. Пчелиная матка всего лишь один раз встречается с супругом. Это происходит высоко над землей, в сферах почти космических. Трутень вскоре после спаривания гибнет, но даже если у него хватит сил долететь до улья, пчелы-стражники все равно прогонят его. Счастье соития для него равно ужасу смерти.

На мой взгляд, в рядовых событиях жизни улья заложено больше сакральной жертвенности, чем во всех человеческих мистериях и трагедиях. Царица, как положено истинной особе монаршей крови, хранит верность погибшему супругу и несколько лет наполняет улей их общими потомками, до тех пор, пока из одной-единственной личинки не вылупится ее погибель – молодая повелительница. И тогда одряхлевшая царица, расточившая свое тело в бесчисленных родах, умирает где-нибудь на задворках от холода и голода вместе со своими наиболее преданными царедворцами: священный закон любви-жертвы пронизывает мироздание от звездных скоплений до насекомых роев.

– …Есть у меня мед кипрейный, есть липовый, есть клеверный, а есть и «дивий мед» с лесной борти. И ты мед знаний не хить, а по крупинке сбирай, думами, как воском, крепи. Головку-то мельничихе Анисье я вернул, и за тебя прощения спросил. Вот вострубит Архангел, а она без головы… Несподручно… – приговаривал старик, покрывая прозрачным золотистым медом белую краюху. – На вот, кушай и сказку слушай.

Солнце клонилось к закату, а мне казалось, что когда-то это все уже было в моей или в чьей-то другой жизни. И тревожная, радостная память об этом вечере досталась мне по наследству – и старик в белом, и мед на хлебе, и тихий разговор, и косой солнечный луч с пляшущей в нем мошкарой. Это пронзительное чувство печали и любви после довольно часто посещало меня. Много позже я узнал, что так, по обрывкам памяти и случайным приметам, узнают друг друга души, встретившись через бездну времен и жизней. В каком-то смысле мы с Антипычем были назначены друг другу, в чем меня убедила и его сказка, когда опять же с опозданием я понял ее вещий смысл.

– Жил когда-то в наших краях садовник. Каждую семечку семь ден за щекой носил, каждый цвет по имени привечал, каждое яблоко с молитвой сымал, и вся земля у него была по пясточке перебрана, вся намолена. Но вот состарился и умер садовник, и святой сад без ухода оставил.

– А пусть бы он написал завещание…

– Вот, молодец, добрая твоя душа! Да вот беда, науку свою садовник мог передать только «из уст в уста», иначе непонятно будет. А если завет тот малоумный прочтет – то и сад погубит, и сам сгинет. Забыт старик, что ученика надо было, как семечко духовное, выносить, укоренить и взрастить. Ибо тот, кто корней своих не берег, своего сада не взращивал, будет питаться чужими плодами.

С той поры я подружился с Антипычем и много полезного и удивительного узнал от него. Именно он снабжал меня такими ценными ингредиентами моих алхимических изысканий, как четверговый воск или, ни больше ни меньше, «мандрагоровые яблоки», он их называл «адамовыми». Колдуном его считали за неизменный успех его исцелений и смелую оккультную импровизацию. Так однажды, в высокое половодье, к порогу его дома прибило древнюю, источенную червями доску. По ее форме и следам от гвоздей Антипыч догадался, что это гробовая доска. Он хорошенько высушил ее в сенях, выдернул гвозди и несколько лет раздавал щепочки, как верное средство от зубной боли. Благодаря Антипычу, местные старики обходились без дантиста.

Странная связь между гробовым деревом и зубной болью замечена уже давно. Я сам видел гробовую колоду Сергия Радонежского, почти изгрызенную страждущими богомольцами. Антипыч же интуитивно использовал непознанную связь явлений, их таинственное эхо. «У мертвых зубы не болят» – коротко ответил он на мое не совсем бескорыстное любопытство.

Слыл он также и чертогоном, то есть занимался, говоря церковным языком, любительским «экзорцизмом». Мелких бесов он изгонял без драматических эффектов: всего лишь налагая на темя одержимого свои сложенные крестом ладони. Но если встречал сопротивление, в ход шла крученая плеть с резным крестом на рукояти, которую он употреблял со всеми надлежащими церемониями. Но самое трудное, уверял Антипыч, не изгнать бесов, а «заключить» их, поручив какую-нибудь длительную и трудоемкую работу. Под большим секретом Антипыч показал мне корчагу, запечатанную свяченым воском пополам с толченым стеклом, в которой неуемные «шелапуты» со звоном пересыпали невидимый песок или бисерную дробь. «Маковые зернышки считают, – ухмыляясь в бороду, пояснил Антипыч. – Когда перечтут, тогда и печати сыму… Только до этого еще ой как далеко…».

Изредка к знахарю являлись молчаливые просительницы и, пряча глаза, просили «изгонного». В Соколово одна сердобольная старушка делала аборты вязальной спицей, но травяной способ представлялся женщинам гуманнее. Антипыч всегда знал заранее, о чем пойдет речь. Не знаю, как ему удавался этот фокус, но женщину он встречал с желторотым цыпленком в ладонях, хотя кур не держал. Укоризненно покачав головой, Антипыч ненадолго отлучался, якобы за снадобьем. Цыпленка он передавал женщине, предупреждая, чтобы не сильно давила. Когда через четверть часа он возвращался с бутылью безвредной мятной настойки, женщина торопливо прощалась и уходила, забыв про «изгонное». А довольный Антипыч ставил на косяке неглубокий заруб. Советы его страждущим иногда были лукавы, но всегда действенны. Ради скорого зачатия он наказывал бабам на ночь мыть полы. От хандры и «малохолии» Антипыч советовал подсыпать под пятки толченых ореховых скорлупок и ходить так от восхода до заката, один день. Уже вечером болезнь снимало.

Однако случались и незадачи. Однажды ко мне на прием пришел вечно пьяненький конюх Сосипатрыч. Лет сто назад какой-то истовый батюшка из церкви Святого волка, крестил строго по святцам, и в нашей деревеньке восьмой десяток лет здравствовали и Синклитея Агапитовна, и Фелисата Сократовна, и Афинадорыч, и Горгоний, и даже девяностолетний дед Фалалей. Причина обращения Сосипатрыча была пустяшная – легкий ожог руки. Такие болячки Антипыч лечил присыпками из трав, затертыми на лампадном масле.

– А чего к Антипычу-то не идешь? – поинтересовался я, когда конюх выдернул меня из моей мансарды и оторвал от пробирок, дистиллятов, спиртовок и булькающих трубок, требующих неотлучного присутствия.

– К колдуну этому не пойду, хоть зарежь! – отрезал зоотехник.

– А что же так? Вся деревня лечится, а ты упираешься?

– Через него мой Меркуша сдох; заводской жеребец, медалист! Меня даже судить хотели народным судом.

– Не может быть, Антипыч скотину сроду не обижал.

– А ты послушай, практикант, как дело было. Вот накануне, аккурат перед тем, как кобыл крыть, Антипыч на конюшню и заявился. Я ему коня показываю, хвалюсь: «Зажеребляемость, выжеребляемость…» А потом на минутку отбежал, глядь – Антипыча нет, конь весь в мыле, стойло забрызгал и дверь разнес.

– Так что же, твой Меркурий так сразу и сдох?

– Ну, на следующее лето… – неохотно сознался коневод, – а все одно… Знамо дело, он в стойло гвоздь гробовый воткнул, конь и взбеленился. Колдун ведь! Малаку у коня забрал, с землей смешал, да какую-нибудь свою цибулю посадил. Потом если эту цибулю сорвать и съесть, сила будет немереная, конская! Но вот конь непременно сдохнет. Порча такая. Это уж потом бабка мне одна рассказала, надоумила… Только, говорит, землю надо взять особую, девственную, с горы, где не пахано, не сеяно, а посадить… Запамятовал… Мандру какую-то.

– Может, мандарин?

– Нет…

– Значит, мандрагору.

– Точно, ее… Решил я к нему по-хорошему, по-соседски… Дай, говорю, и мне силы, к бабам-то подступиться, чтобы не зря за конягу страдать. А он, колдун треклятый, только хохочет… Ты, говорит, зайди ко мне весной на пасеку, на первый пчелиный лет, я тебе на это место пчелок своих насажаю, и тогда хоть снова под венец… Еще изгалялся, вражина, оборотень…

Несмотря на альтруизм и выдающееся человеколюбие, сельчане Антипыча не любили и даже подозревали в оборотничестве. И, видимо, были к тому какие-то основания. Старик умел «вабить», выть по-волчьи. Для полного сходства с волчьим воем он «дул» в стекло от керосиновой лампы. Антипыч никогда «не вабил» для облав или охоты. Он переговаривался с волками для собственного удовольствия, и ему отвечали не только волки. Младенческим плачем заливались совы-вопленицы, гулко ухали филины.

Отрабатывая практику в местной амбулатории, я почти все лето квартировал у Антипыча. Здесь же в сенях над дверью я хранил запасные ключи от убогого строения сельской больницы.

* * *

Я подошел к дверному косяку и осторожно завел руку за поперечную перекладину. Ключи по-прежнему лежали в глубокой щели. Но я не знал, устояла ли после всего происшедшего в ней сама амбулатория, но на первых порах мне сопутствовал счастливый случай.

Я проснулся среди ночи. В доме поскрипывали и играли половицы. Темный клубок прокатился из угла в угол, в подполье громко запищали и завозились мыши. Я встал, зажег огарок свечи и оставил ее на окне, потом прошел сенями и выглянул за порог. У ног моих плескались темные волны. Поодаль бился под ветром затопленный яблоневый сад. Редкие синеватые вспышки без грома, настоящие августовские зарницы, полыхали в небе у самого горизонта. Воды потопа уже готовились снести ветхую лачугу, дом гудел от ударов волн и ветра. Кажется, возница сказал, что Антипыч умер в половодье и несколько дней к нему не могли подобраться.

Трясясь в ознобе, я вернулся в горницу. Стол вновь, как в прежние годы, стоял у окна. За столом спиной ко мне горбился чужак в волчьей шубе наизнанку и островерхой лохматой шапке. Он медленно оглянулся на звук моих шагов. В редких фосфорических вспышках за окнами я узнал Антипыча. Он смотрел мимо меня. На столе перед ним лежала раскрытая книга и горела свеча. Это была та самая книга, которую Антипыч хотел завещать мне, буквы книги огненно светились. Не глядя в книгу, старик медленно и раздельно произнес:

– Единство – природная сущность металла. Если ковать при ясном солнце, в день весеннего равноденствия, ровно в полдень, то получается Светлое Огниво. Если же ковать в ночь зимнего солнцестояния, ровно в полночь, при полной луне, то получается Темное Огниво. С помощью Светлого Огнива можно добывать огонь, а с помощью Темного, отлитого в полночь, – воду… Соединив огонь и воду, ты получишь…

Ворвавшийся ветер погасил свечу, громыхнуло так, что на стене зазвенело зеркало.

– «…Камень Жизни»… – донесся голос Антипыча из гулкой глубины…

Больше я ничего не запомнил из событий той ночи, вернее, ее снов.

Меня разбудило сияющее солнце. С промытого бурями неба лился горячий утренний свет. Ночное видение сразу же стерлось, потускнело за искрящимися красками и звуками летнего утра.

Я вышел во двор. Рядом с домом стоял обомшелый колодезный сруб, с краю висело ржавое ведерко. Скинув спортивный костюм, я зачерпнул близкой темной воды. В ней плавали облака, ольховые сережки и бодро юлили личинки комаров. Собравшись с духом, я опрокинул на себя обжигающий колодезный холод. Громко ухая, я по кругу проскакал вокруг колодца. По коже прошла морозная волна, мне показалось, что даже змей, распростертый на моей спине от кобчика до лопаток, слегка зашевелился. Я спиной чувствовал, что кто-то смотрит на меня ИЗ-ЗА яблонь, а может быть, ИЗ-ЗА дощатого покосившегося забора. Я оглянулся: молодая тяжеловесно-статная женщина взирала на меня, голого, как Адам, когда тот еще не пользовался фиговым листком.

Стыдясь своего тела, ограбленного Севером и лагерным голодом, я судорожно влез в мокрые, липнущие брюки. Когда я оглянулся, у садовой калитки было пусто. Видимо, слухи в этой деревеньке в три двора разносились по-прежнему исправно.

Вернувшись в избушку, я сложил в сундук Лягины подарки и вытянулся на шкуре.

В такие минуты воспоминания приходят сами, как скорбные гости. Я лежал, размышляя о деятельном участии Ляги в моей судьбе. Сашка ухитрялся исполнять одновременно две роли: доброго гения и злого демона. Когда-то он пытался оспорить у меня дружбу Наи. На обольщение дикарки была брошена вся мощь западной цивилизации и кошелька Лягиных предков. Сверкающие никелем велосипеды, плееры, стереомагнитофоны наводняли Бережки. Позднее появился роскошный «харлей», дорогущие магнитофоны и японская видеосистема. Ная изредка соглашалась прокатиться с Лягой на мотоцикле, держась за его толстую, как у бегемота, талию, но не более. Меня же она безвозмездно дарила своей истинно девичьей, нежной дружбой… Я знал, что именно Ляга познакомил Наю с Вараксиным, хвалясь своими всемогущими связями. Но именно он вернул мне ее в то волшебное, пламенное лето, когда я уже считал ее потерянной навсегда.

* * *

Она жила в провинциальном городишке под названием Чепцы. Всю зиму я засыпал ее письмами, но мои «голубки» бесследно исчезали в черной дыре Чепцов.

Следующей весной (это было девять лет назад) я расквитался с кафедрой и приехал в Бережки раньше обычного. С видом безнадежно влюбленного я шатался по окрестностям, сидел у развилки ветлы над вскрывшейся ото льда Варяжкой, заходил в отсыревшую церковь Святого Волка, моля о Ее возвращении.

Весь холодный и дождливый апрель я возился в амбулатории, приводя в порядок помещение и оборудование. Вскоре я смог заняться тем, ради чего и уединился в вымирающей деревеньке. Дни и ночи полетели быстрее.

Как одержимый я копался в рассыпающихся от старости книгах с толстыми, обломанными на углах страницами. Это были оккультные труды и алхимические трактаты, некогда выловленные мною на барахолках и букинистических развалах. Как помешанный я ставил странные опыты, бормотал заклинанья и переписывал старинные рецепты. Безымянный «Свет Египта», «Сфинкс» Овидия и «Апрельская тетрадка» Альберта Великого стали моими постоянными и навязчивыми собеседниками.

За работой я стал меньше думать о Ней. Мое нетерпение и нежность переплавились в раздражение. Я был уверен: она предала наши мечты, она обманула мою юную любовь и ей незачем возвращаться в какие-то унылые Бережки, где без нее сходит с ума очкастый недотепа-лекарь.

Поначалу алхимическая деятельность была выдумана мной, чтобы как можно меньше думать о ней, но многие опыты против ожидания оказались удачными, и меня увлекла эта опасная стезя.

Глубокое и волшебно-реальное знание древних обещало чудо. Отголоски его я встречал и в герметических трактатах египтян, и в сигнатурах Парацельса, и в ведических откровениях Антипыча. Я летел по горячему следу, но тайна жизни вновь ускользала. Обезумев от бесплодных поисков здесь, на земле, я, как запаленный гончак, был готов запрыгнуть даже на небо, чтобы любой ценой настичь и вытеребить тайну.

Я бы наверняка свихнулся, если бы в один из жарких июньских дней меня силой не вернули на землю. Деревянные ступени тряслись и ныли под поступью могучего, тяжеловесного организма, а может быть, как пишут в романах, это была поступь Судьбы.

– Посмотри, сухарь плесневелый, Пилюлькин, тощая примочка, кого я тебе привез! – с порога взревел Ляга. – Звезду, богиню! Уже сегодня знаменитую и всеми любимую… А завтра и подумать страшно… Представляешь, случайно встречаю ее в Доме кино. Она надменно прогуливается под ручку с киношными бонзами, никого не узнает…

Он стиснул мое запястье, намереваясь силой стащить с крутой лестницы.

Ляга и раньше заваливался ко мне с компанией эстетствующих, крепко прокуренных девиц. Я был зверски разозлен его вторжением и собирался резко выставить всю компанию. В первую секунду я не узнал ее, так она подросла и ослепительно похорошела. Угловатый подросток в пропыленных джинсах исчез, растворился в гибком, женственном теле. За несколько месяцев Природа сотворила яркое, неповторимое чудо. И это чудо не осталось незамеченным.

Ляга почтительным шепотом живописал ее успехи. Оказывается, прошлой зимой она, презрев интриги «спонсируемых» участниц, выиграла региональный конкурс красоты и сразу получила приглашение в крупное модельное агентство, она уже слетала на кастинг в Японию, успела поступить во ВГИК, правда, лишь на платное отделение. Засветилась в фильме (маленькая, но яркая роль). Наташка дико знаменита, и каждый день ее расписан по минутам. И заметь, весь этот космический взлет – без поддержки извне. Просто она оказалась лучше всех! Да нет, будь уверен – насильно в этом бизнесе никого в постель не тащат…

Ляга продолжал витийствовать, а я стоял, оглаживая нечесаную шевелюру, все еще не решаясь подойти к ней, узнавая и не узнавая ее. Я был потрясен. Теперь она выглядела, как «девушка с обложки». Ее наивная прелесть была продуманно эффектна, а нарочито простое, скромное платье наверняка было куплено в самом дорогом бутике. Ее вольные русалочьи волосы уже не вились по плечам диким хмелем, они влажно, шелковисто отсвечивали на солнце, выровненные, ухоженные, чужие.

Все во мне замерло перед этим драгоценным произведением модельного искусства. Теперь она была слишком красивой для меня. Но она рванулась ко мне, порывисто поцеловала.

Ляга уехал, не скрывая своей досады и зависти. Она осталась. Совершенно измученный, одуревший от ее близости, я покорно ждал знака.

– Не здесь, не сейчас, – печально улыбалась она, выскальзывая из моих рук.

Я был зачарован и послушен, но каждый день и час приближал ее отъезд. Контракты и кастинги хищно тянули ее к себе. А все-таки она была ведьмой. Она ждала Купальской ночи и полной луны. «В этот день огонь с водой венчаются, – пояснял Антипыч. – Давно, ох давно, это было… Соблазнила сестра брата на грех, да от рук его и погибла. А на могиле ее вырос цвет: иван-да-марья неразлучные…»

В народе день Ивана Травника зовут Купалой. После захода солнца я зверски пропарился в бане, и Антипыч размял меня, втирая пчелиную мазь. Напоследок он с головы окатил меня ледяной водой, так что бешено занялось сердце и заломило зубы. И я уже не чувствовал кожи и собственного тела, я словно летел, растворенный в синем вечернем воздухе, словно бестелесный дух, но наполненный силой и желанием. Довольный содеянным, Антипыч оглядел меня, обрядил в новую хрусткую рубаху, опоясал и заговорщицки подмигнул.

– «…Се жених грядет в полуночи…» – пропел он церковный ирмос. – Ужо ждут тебя у Филидоровны, на сеннике…»

Вечер был светлым, прохладным, росным. От мази Антипыча я парил по-над травой, упиваясь прохладой и луговой свежестью. Сенник стоял за домом Филидоровны, с ближнего к лесу краю поля. По шаткой лестнице забрался наверх, на дощатый чердак. Осыпанная цветами, меня ждала Ная.

Я судорожно пытался вспомнить и вызвать в себе сжигающее желание, которое съедало меня все эти месяцы, и не мог. Я думал, что любовь – это всепоглощающая скачка и напор чувств, где все произойдет само собой. И теперь стоял, убитый стыдом и робостью, прикрываясь скомканной рубахой.

Мы познали любовь в бессонные ночи, когда она прилетала ко мне на несколько часов, и мы торопливо насыщались друг другом. Я научился служить ей, как женскому божеству, укрощать ее и учить покорности. Мы были сотворены друг для друга, как священная человеческая диада.

* * *

Я отправился в амбулаторию на разведку.

Бревенчатый сруб поселковой больнички почернел от дождей. Здание выглядело заброшенным. Да оно и прежде не процветало: население привычно обходило его, направляясь к Антипычу лечить пчелиным ядом ревматизм и вправлять трудовые грыжи.

Я запер дверь и пошел наверх, минуя приемный покой, пустой аптечный склад и небольшой изолятор для инфекционных больных. Взломал крошечный замок и распахнул створки шкафа: на полках жались друг к другу колбы, запаянные банки, пересохшие остатки солей и взвесей. Одиноко стоял «сосуд искусства»; «философское яйцо» – пузатая колба с узким горлышком. Пособия по алхимии и выдержки из сочинений средневековых медиков я хранил в особом тайнике за двойной стенкой висячего шкафа. Все мои сокровища были целы.

Я взял в руки и протер от пыли круглую запаянную колбу. За тусклым стеклом дрожали соцветия, на листьях блестела роса. Этот препарат я изготовил семь лет назад, когда грозовой майской ночью мне все же удалось выделить жизненный эфир и впервые опробовать его свойства.

В шкафу было полутемно. В одной из колб мерцал тусклый зеленоватый огонек: моя «Лампада жизни». Значит, менты не изъяли ее, как «вещественное доказательство». Дрожащими руками я переставлял «стекла», выискивая главное: запечатанную колбу с крохотной каплей крови на дне. Я наконец нашел ее и крепко сжал в ладонях: в стеклянном плену алела кровь Наи.

Мысль, от которой вибрировало все мое существо, была предельно простой: я должен был до конца пройти путь алхимических терзаний и… вернуть Наю.

Когда-то алхимия казалась мне примитивной игрушкой наивных средневековых «золотоискателей». О том, что истинная цель этого искусства – восстановление утраченного божественного порядка элементов материи, для получения на каком-то этапе магического золота, я догадался позднее. Сознаюсь, что в начале своего алхимического пути и я мечтал о булькающей золотой кашице.

«Чтобы получить золото, надо иметь Золото»… Поиски средневековых «ювелиров» оказались настолько абсурдны, что я волей-неволей догадался, что речь шла вовсе не о металлах. Это были скорее духовные символы. Низший металл, свинец грубых земных страстей путем последовательных мучений: растворения, фильтрации, испарения, очистки, разделения, очищения, прокаливания, фиксации и приумножения мне предлагалось превратить в чистое сияющее золото духа. За смертью вещества и его разложением брезжило Воскрешение и обретение волшебных свойств. Но для меня опыты с серебром и ртутью были лишь преддверием главного. Я мечтал получить квинтэссенцию жизни.

В старинных, пропахших мышами фолиантах, в поучениях Розенкрейцеров, в сигнатурах Парацельса, в магической терапевтике и прочих рудниках мысли я искал следы этой безумно значимой для меня работы: Жизненный эфир, божественная энергия, пронизывает все сущее в Мироздании, и, выделенный в отдельную субстанцию, сгущенный и плененный Мастером, он может творить чудеса.

Помнится, на кафедре к поискам сбрендившего студента отнеслись сочувственно, предлагали помощь, просили присылать отчеты, подписали направление на практику в Бережки и даже дали академический отпуск на год не то для завершения экспериментов, не то для лечения поврежденной психики.

Она ворвалась ко мне в полночь. На улице бушевала майская гроза. Она была вся мокрая. Короткое голубое платьице пришлось сразу снять. Она разделась за больничной ширмой и завернулась в белый халат. С волос ее на пол сбегали прозрачные дождевые ручьи. Она тряслась в ознобе и неотрывно смотрела на меня. Я не видел ее три долгих месяца. От Ляги я знал, что она летала во Францию, сопровождая нефтяного магната Вараксина, что за ней охотятся репортеры, снимают в рекламных роликах, фотографируют для журналов.

– Я оставила машину на шоссе, меня ждут… – бормотала она, цепляясь за мою шею, и у меня не хватило сил разорвать обережный круг ее рук, оттолкнуть и унизить ее в отместку за все страдания и адские муки, которые она принесла мне.

– Дим-Дим, я больше никогда не брошу тебя… Я разорву контракты… Давай, уедем сейчас же, как можно дальше. Я рожу тебе детей: мальчик будет похож на тебя, а девочка…

Она лепетала горячо, бредово, до крови кусая губы, озираясь по сторонам запавшими, обведенными тенью глазами. Я не узнавал ее! Что сделали с ней за эти три месяца «хозяева жизни»? Ее русская, лебединая чистота стала товаром, вольная стихия, окрылявшая каждое ее движение, была усмирена и скована золотыми «кандалами», болтавшимися на шее, запястьях и даже на щиколотках. Пречистый свет ее почти померк, хотя сама она стала еще красивее, намного красивее…

– Деньги… Их надо вернуть… – опомнилась она. – Я заплачу неустойку, и сразу вернусь… Любимый…

– Давай сделаем «Лампады жизни», чтобы они всегда стояли рядом…

– Давай… Я читала, что в античных гробницах находили горящие лампады. Они горели там тысячи лет.

– Нет, «Лампада жизни» – это совсем другое. Парацельс, Альберт Великий и Фома Аквинский умели делать жизненные лампады. Я узнал их секрет…

Я отвел ее в лабораторию, где несколько месяцев в одиночестве исступленно грезил о ней. Удержать Наю можно лишь увлекая и чаруя ее душу. И если я еще не был великим магом, как Аполлоний Тианский или Агриппа Неттесгеймский, то уже не был и сопливым студентом-недоучкой.

В маленькие колбочки с узким горлышком по каплям отмерил «эликсир жизни». Остро отточенным скальпелем неглубоко надрезал свое запястье и наточил в пробирку немного крови, затем отмерил семь капель и перелил в густую голубоватую жидкость на донышке колбы. Расплавил воск и тщательно залепил горлышко «печатью Гермеса». Потом осторожно встряхнул. В колбочке заплясал язычок пламени. Пламя меняло цвета поочередно: зеленый, золотой, синий… Я был изумлен не меньше ее. Два года я занимался алхимическими опытами, но еще ни разу не видел необъяснимых чудес.

– Это сияет влюбленная кровь, – прошептала она.

Омытая живой водой, она вновь заискрилась радостью, как в наши самые счастливые дни и ночи. К ней вернулись ее трепет, и светлая, беззащитная улыбка, и ее невинный жасминовый запах.

От волнения я слишком глубоко надрезал ее запястье, горячие капли брызнули на мое лицо и халат. Пока я бегал вниз за бинтом и йодом, она мужественно терпела. Пробирка была почти полной. Ее лампада сияла ярче моей. Огонек двигался по маслянистой поверхности и высоко раздувал свой парус.

– Видишь, как они горят. Теперь я буду всегда знать, как ты себя чувствуешь. Если ты заболеешь или устанешь – огонек немного потускнеет. Если рассердишься – колба нагреется, если будешь танцевать – он тоже запляшет… За тобой всегда будет следить твой личный врач.

– Зачем это? Ведь мы больше не расстанемся… А если все же что-нибудь случится, если я умру, что тогда? – через минуту-другую спросила она.

– Алхимики утверждали, что колба разлетится вдребезги, – невозмутимо ответил я.

Она умоляла не провожать ее, наверное, ей не хотелось, чтобы меня видел тот, кто терпеливо ожидал в машине. Я горячился, пытался ревновать, требовал прямо сейчас послать к черту прошлое и все эти последние расчеты и пустые объяснения «со спонсором»… Но она поцелуями гасила мои уговоры. Небо немного просветлело, наступал медленный дождливый рассвет. Мы шли под дождем, жадно впитывая его горячими телами. Я проводил ее до оврага. До шоссе оставалось метров двести. Сквозь заросли рубиново мерцали фары; на насыпи все еще стояла машина с включенными габаритными огнями. Ее ждали. Она поцеловала меня долгим прощальным поцелуем, пообещав вернуться уже вечером. Через несколько минут я оглянулся: алые огоньки исчезли.

Я бегом вернулся в лабораторию с одной лишь мыслью: упасть в простыни, все еще пахнущие ею, завернуться с головой и сквозь дремоту вновь и вновь вспоминать ее. Ная умела любить только яростно и жестоко, как любят очень молодые и сильные женщины. И после наших встреч я чувствовал себя, как спортсмен, побивший невероятный рекорд: гордым, вымотанным и безумно счастливым.

Почти засыпая на ходу, я прибирался в лаборатории. Сквозь шум дождя мне послышался стук внизу, в стеклянную дверь. Может быть, это кто-то из деревни: травма, сердечный приступ? На заплетающихся ногах я спустился по ступеням вниз. На мгновение мне показалось, что за дождевыми струями – она… Я почти разглядел ее протянутые руки с длинными тонкими пальцами. Она барабанила, нет, скорее царапала стекло. Она вновь была обнаженной. Сквозь запотевшее стекло туманно белели груди, в широко раскрытых глазах застыл ужас. Я ринулся к двери, выскочил под дождь. Снаружи никого не было. Ветви белой сирени надломились от дождя и стучали в стекло. Страшный грохот в лаборатории настиг меня на пороге. Цепляясь за перила, я взбежал по ступеням наверх. На втором этаже висел синеватый мерцающий туман. Ее лампада была разбита. Капли крови покрывали стены, пол, больничную мебель. Я не поверил своим глазам, наверное, средневековые мудрецы что-то напутали… Я вновь по каплям перелил остаток ее крови в стеклянный сосуд с «эссенцией», запечатал воском, встряхнул: огонек не загорался.

Резкий хлопок двери вернул меня к действительности. Мои внутренние видения погасли, словно оборвалась кинолента. Я стоял в заброшенной лаборатории, закатный луч золотил пыльные полки, внизу, в приемном покое, звучали четкие, медленные шаги. Кто-то шевелился, шуршал и звучно цокал по кафелю. Я тщательно запер дверь, но у незваного гостя, по всей видимости, были свои ключи. Мне оставалось только одно – ретироваться на чердак. Небольшой люк был как раз над моей головой. Я прикрыл створки шкафа, взобрался по вертикальной лестнице и замер среди чердачного хлама и осыпавшихся птичьих гнезд. Было слышно, как кто-то энергично роется внизу, сдвигая мебель. Теперь этот кто-то медленно поднимался по ступеням. Пахнуло дорогими духами и табаком. Я абсолютно уверен: это женщина. Она потопталась, словно оглядывая помещение, было слышно ее сбившееся дыхание. Я еще не успел смахнуть пыль, но опытный глаз обязательно бы заметил мое присутствие.

Женщина постояла у окна и, попыхивая сигаретой, ушла из лаборатории, по-хозяйски орудуя с замком, заперла больничку. Я осторожно выглянул в чердачное оконце. С крыльца спустилась стройная брюнетка, затянутая в короткий блестящий плащ красного, вернее, семгового цвета. Я не успел разглядеть ее лица. Ее пышные, иссиня-черные, с отливом в воронье крыло волосы походили на великолепный парик. Я невольно подумал, что женщина, выбравшая себе столь инфернальное сочетание цветов, решительно становилась на грань между жизнью и смертью. Через минуту сдержанно зажурчал мотор.

Роскошный алый джип-вездеход на третьей скорости пересек заброшенные, багровые от закатного солнца поля и, покачиваясь на ухабах, медленно уполз в сторону станции.

Кто это? Богатая туристка, выбирающая место для коттеджа, или происки враждебных духов?

В сумерках я вышел из амбулатории. Небо было прозрачно и чисто. Над горизонтом парила одинокая звезда. «Час Люципера» – говаривал Антипыч, недобро поглядывая на вечернюю Венеру. Эта звезда появляется на небосклоне дважды: после заката и на рассвете. Ее утренние имена: Иштар, Инанна, Юнона, Венус, Астра, Утресвета, Денница, Жива, Вено Ра посвящены богиням Любви. Но от сотворения человечества следом за красотой крадется темный Змей, зверь, «черный человек» и неумолимо воцаряется в положенный час. Двойственная природа Венеры когда-то интриговала и тревожила меня, словно в мире не было ничего святого, но все было с каплей лжи, тьмы и яда. «Это в каждом есть», – однажды обронил Антипыч, разом предвосхитив всех гениев психоанализа.

В избу я вернулся поздним вечером. На окне стыла банка с парным молоком.

На следующее утро я полоскался уже прикрытый, помня о явлении белобрысой Валькирии.

– Молочко-то выпили? – раздалось у калитки.

– Спасибо, очень вкусно… Сколько я должен?

Она, как и вчера, робко жалась к бурым от старости штакетинам:

– Да, потом… Я вот вам пирожков еще принесла. Чайку попьете.

– Чайника нет, – пробурчал я, принимая подарок.

– Так вы к нам заходите, у нас самовар приспел. Хотите, посливаю? – она решительно взялась за ведро.

«На селе четыре жителя, нет у девки уважителя…» – вспомнился мне цыгановатый возница. Сердечная простота поселянки успокоила меня. Я больше не злился за ее бесцеремонность – следствие райского целомудрия души.

– А вы надолго к нам?

– Да недельки две поживу, и в город. А ты-то здешняя?

– Приезжие мы. До Родиона Антипыча подались, да не успели…

Через час я пил чай в горнице Катерины, так звали племянницу Антипыча. Хозяйка подавала на стол, ненароком задевая меня то мягкой грудью, то литым плечом.

Я неделю не навещал избушку. В горнице и сенях Антипыча кто-то основательно пошуровал. Сундук был сдвинут на середину избы и распахнут. На полу блестели осколки зеркала, среди них валялся окурок; по ободку тлели чувственные следы помады. Меня передернуло. Кто-то настырно рыскал по забытой богом деревеньке, не оставляя в покое даже этот старый, развалившийся дом. В сенях у Антипыча я нашел немного прошлогоднего воска и склянку с дегтем. Мародеру они не понадобились, но для самодеятельного эскулапа были очень ценной находкой. Но книга… Хоть бы во сне приснилась… Я обошел вокруг избушки. Позади нее к чердачному оконцу была приставлена небольшая лестница. По низкому чердаку я мог перебираться только на коленях. Здесь вповалку лежали старые ульи-дуплянки, деревянные грабли, ненужная утварь. «Стоит град на восток широкими дверьми…» – услышал я тусклый шепот… – «Идет род Адамля, отнял у них все имение… И ты мед знаний не хить, а по капле сбирай…»

Я безо всякой надежды разобрал несколько ульев, снял крышку с последнего и только теперь нашел объемистый холщовый мешок. В нем лежала завернутая в вощеную бумагу рукописная книга и крученая плеть с крестиком на рукояти. Прижав мешок к груди, я горячо благодарил старика. Его завещание осталось в силе и книга отныне принадлежит мне. На всякий случай еще раз обшарил тайник. И оказался прав: за перекладинами улья таился тряпичный сверток. Развернул полотно и едва не выронил на пол узкую планшетку. Это была маленькая изящная сумочка из лакированной кожи, та самая, что была в руках Наи в ту последнюю ночь. Я помню, как она уронила ее на размокшую тропу, я поднял сумочку и вновь вложил в ее ладони.

Трясясь в ознобе, я сполз с чердака, добрался до крыльца и расстегнул изящную золотую застежку. В сумочке теснились приглашения на кастинги, банкноты, визитки, маленькая полупустая косметичка… Она никогда не пользовалась косметикой и духами. Ее собственный молодой, свежий запах пьянил и рождал желание, а девчоночьи пухлые губы и сияющая кожа с живым ярким румянцем не нуждались в косметике. Полная естественность и живость лица, невзирая на некоторую неправильность; немного широковатый, «славянский» нос и высокие скулы, позволили ей стать «лицом» знаменитой косметической фирмы. Я раскрыл косметичку; внутри лежала золотая разорванная цепочка, которую она носила на щиколотке, сломанный браслет из мелких камушков, пара колечек. Все это было на ней в ту ночь, и могло быть сорвано с нее только руками убийцы, там, в овраге.

Но почему это все оказалось в тайнике у Антипыча? Я стоял на коленях, содержимое сумочки со звоном сыпалось на дощатый порог. Кое-как завернув сумочку, я опустил ее в мешок. Я отупел и не мог собрать воедино простейшие события. Вечернее мычание коровы, щебет поздних ласточек и далекий рев самолетных турбин приводили меня в замешательство.

Я долго смотрел на серую холстину мешка, пока невнятная догадка не привела меня в чувство: «отпечатки». На сумочке или внутри ее могли остаться отпечатки убийцы. Эта модная безделушка могла быть тяжкой уликой. Разгадка гибели Наи была слишком важна для меня.

Когда я вспоминаю свой отъезд из Бережков, на сердце безжалостно скребет печаль. Я собирал вещи, стараясь не смотреть в потухшие глаза Катерины. С собой я увозил флакон с «эликсиром жизни», фиалу с кровью Наи и большую колбу с «растительным фениксом»: чудесной игрушкой средневековья. Я изготовил ее накануне отъезда.

Явление растительного феникса было излюбленным фокусом средневековых алхимиков. Это несложное действо демонстрировало могущество тайных наук и возбуждало в зрителях почтение, граничащее с ужасом.

Примечательно, что для создания волшебных призраков алхимикам была необходима весьма прозаическая субстанция: свежий навоз. Одним из этапов производства «феникса» было закапывание колбы в навозную кучу. В течение сорока дней свежий гурт выделяет ровное тепло. Этот жар мои предшественники называли «температурой Египта». При этом преющий навоз стыдливо именовался «сырым огнем».

Тощая коровенка Катерины не подвела, так что все детали «генезии», включая погружение колбы в теплый гниющий гурт, были исполнены мной с надлежащей тщательностью. Истово следуя наставлениям своих учителей, я убедился: химические процессы длиною в месяцы и годы были выдуманы ими, чтобы отпугнуть случайных любопытных. С этой же целью все их наставления содержали «пропуски». Семь лет назад они были дли меня неодолимым препятствием, теперь я с неожиданной легкостью преодолевал «темные места» и философские «фигуры умолчания».

«Фениксы», растительные призраки, были скорее магической игрушкой, наглядной демонстрацией алхимического могущества, чем действительно полезной вещью, и в наше изощренное время вряд ли могли кого-то поразить. Растения, пережженные в голубоватый пепел, буквально кремированные в тигле, после смешения их останков с «эликсиром жизни», при легком нагревании колбы обнаруживали свой прежний вид. При этом они напоминали затейливый прозрачный дымок. Привидение некоторое время сохраняло форму, цвет и размеры растения. Мои великие предшественники называли это явление «генезией теней», с ее помощью они без труда воспроизводили внешний вид растения или даже небольшое животное пред восхищенными зрителями.

О том, что существовал и другой, высший вид «генезии» тел, подразумевающей ускоренный рост, и в то же время восстановление разрушенных смертью организмов, то есть физическое воскрешение растений, животных и даже человека, упоминалось скупо и редко. Но по разрозненным высказываниям и свидетельствам я догадался, что и это возможно.

«Лампаду жизни» я оставил Катерине вместе с деньгами, полученными от Ляги. Попарился на прощание в баньке. «Байна» топилась по-черному, но только в черной бане живет настоящий терпкий аромат и особая звонкая сухость. Душистый пар колдовал надо мной, дарил обжигающую ласку. Горячая колыбель пахла березой и мятой, и тело наконец-то отогрелось и опамятовало, отозвалось робким движением. Я до полусмерти хлестался веником, и на карачках выползал в прохладный, настежь распахнутый предбанник, и сидя на полу, застланном ткаными половичками, смотрел на огромную медную луну.

Лежа в постели, я долго ворочался и, несмотря на усталость последних дней, не мог уснуть. В полнолуние я плохо сплю. Поздней ночью ко мне за перегородку вошла Катерина.

Она шла ко мне по дорожке из лунного света, слегка вытянув руки, как слепая или сомнамбула. Луна освещала ее со спины, сорочка сквозила на свет, осеняя тело прозрачным облаком. Длинные, распущенные волосы светились, как стеклянный дождь. Она несмело встала у порога и спустила с плеч лямки, льняная хламида скатилась к ногам. В лунном свете ее тело было не земным, не плотским, в нем была и призрачная невесомость, и пышная щедрость рая.

Я хотел что-то сказать, остановить ее, но не смог.

Ее робкие ласки были безгрешны и бережны. Я замер, чувствуя свое подлое бессилие. Я был «обесточен» и жалок, но ее обволакивающая нежность ничего не требовала взамен. Она была медлительна и величава, как богиня. Ее мягкие соски источали забытую сладость. Я видел себя в запретном сне, где женщина укачивала и ласкала меня, как ребенка. Но она проснулась, требовательно и алчно потянулась ко мне. Так жадно и обреченно любят, должно быть, в последний раз, до рассвета прожигая тысячи жизней. Мы неслись сквозь рассыпающиеся звездные кольца, распаленные, в перепутанных гривах, жаркие, терпкие от пота. К рассвету она устала, охладела и вновь обратилась в безмятежную нежность, она была прохладна и покорна, как весенняя пашня, как материнское лоно земли.

Я знаю: не похоть, не любопытство, и не первобытная женская благодарность, и даже не одиночество толкнуло ее ко мне. В ту ночь она была Ладой и Макошью-Роженицей, Белой Оленихой и северной ледяной Ильмарис, хлыстовской Богородицей, своим телом причащающей верных, и Темной Маат, жертвенной Деметрой и Реей, пышногрудой Афродитой и гибельной Кибелой, Геей, колдуньей Гекатой, Дианой-Изидой, Астартой-Инанной. У Великой Матери – тысячи имен. Культ Деметры принес миру Элевсинские мистерии, самые тайные и закрытые в истории человечества, и эта ночь стала моим Элевсином, шагом на моей Тропе.

Оэлен говорил, что на шаманской Тропе не бывает случайных встреч. Я помню, как в самом начале он рассказывал мне о «Тропе» больше знаками, чем знакомыми словами. По его уверениям, эта тропа начинается в средоточии силы. «В голове? В сердце?» – спросил я жестами. «Нет, – ответил Оэлен, – Слишком высоко… Здесь!» – И он сделал интернациональный жест грубой силы.

О том, что жизнь гнездится именно там, я убедился еще до встречи с Оэленом.

Я первую зиму работал санитаром в лагерной больничке. После драки в «Правиловке», бараке усиленного режима, несколько зэков, раненных при штурме барака, умерли прямо на операционном столе. «Если встало, пиши – пропало», – мрачно шутил врач-вольняшка, бросал окровавленные перчатки в корзину и шел курить. Это практически посмертное явление иногда называют «эффектом палатки» – жизнь уходит тем же путем, что и пришла.

Для Оэлена все было очень серьезным и никогда не вызывало ни шуток, ни даже тени усмешки. Он терпеливо объяснял, что по шаманской тропе образы Верхнего мира ненадолго приходят в мир людей, «чтобы любить». Поэтому всякий настоящий шаман ищет любовницу в мире духов и мало интересуется земными женщинами. Получалось, что без этой помощницы стать настоящим шаманом невозможно. Если она покидала шамана, то следом за ней уходило умение видеть духов, и заклинать силы мрака, и впадать в «менерик» – особый шаманский раж.

Я проснулся до рассвета, Катерина спала. В неверном утреннем свете я попытался отыскать в ее лице сумеречную жрицу, что кормила из рук адских чудовищ и вела меня по алым лабиринтам жизни, по черным пещерам смерти, удерживала меня над пропастью Элезиума. До этой ночи я знал и помнил только одну любовь, мою неуловимую, переменчивую Ундину, мою безрассудную золотую дождинку – Наю. Катерина подарила мне силу и глубокий земной покой, но этой близостью я разбудил нечто доселе дремлющее, неумолимую логику падения. «Вода, Земля, Огонь…» Мне вдруг ясно представилось, что где-то «на Тропе» меня ждет огненный женский дух, и вздрогнул как от ожога.

Катерина беспокойно зашевелилась, на ее розовой щеке шевелилось от дыхания белое перышко, над верхней губой поблескивала испарина, лицо ее было свежим, ярким и пугающе живым. Я виновато укутал ее простыней и поспешил уйти.

Во дворе с наслаждением облился дождевой водой из полной бочки. Изнутри шло сумасшедшее тепло, и я мгновенно просох на утреннем холодке.

Вытираться после душа меня отучил Антипыч, он не велел стирать «Живу Воды». Быстро одевшись, я вскинул на плечо сумку и пошел к станции. Я был бодр и даже весел, тело приятно горело и просило движения. На полпути к станции я встретил сверкающую колымагу.

Тонированные стекла поползли вниз и из окна выглянула пухлая, лоснящаяся рожа в солнцезащитных очках. Ляга был заспан и по-жлобски небрит. Мы медленно поползли по проселку к станции.

Всю дорогу Ляга разглагольствовал.

– Все мы мечтаем о «темной комнате»… – он немного выждал, чтобы я оценил глубину этого образа. – Я хочу написать об этом мистический триллер. Представь себе темную комнату, в которой всегда душистая, южная ночь. И в этой комнате обитает ночная женщина. Мы можем даже дать ей имя: Великая Блудница, Лилит или Вечная Любовница. Сколько нам, мужикам, приходится терпеть унижений, выносить капризов и женской дури только ради того, чтобы нас пустили в эту комнату. И мечта любого «мачо» иметь золотой ключик от заветной дверцы и проникать туда, минуя неприбранную прихожую дня, пошлость семейной жизни, все эти истерики, измены, бесконечные «праздники женской души», скандалы, «настроения» и откровенную корысть шлюх. Истинных женщин, женщин «ночи», роскошных пантер трагически мало. Посмотри – уже несколько лет вожу с собой, вышло уже после Наташкиной смерти. Прости, но в сравнении с нею все бабы кажутся сработанными топором.

Ляга протянул мне ламинированную вырезку из журнала. Это была великолепная цветная фотография. Голая Ная полулежала верхом на огромном черном звере – пантере или гепарде. Зверь скалился, разевая кроваво-красную пасть. Глаза Наи, бездонные и дикие, были подрисованы чуть вкось, по-кошачьи. Кончики грудей и губы ярко подкрашены кармином. Ослепительно белое тело, золотая корона на темных блестящих волосах и широкий алый ошейник на шее. Мерцающий рубин, вправленный в ошейник, отекал кровью.

По краям площадки стояли два столба, красный и черный. Задник декорации наполовину закрывал синий нарочито разорванный и смятый полог, затканный золотыми звездами. Вероятно, он означал сорванный покров царственной Изиды-Урании. Над головой Наи плыл молодой месяц рожками вверх, так изображали корону Астарты шумеры. Во мраке белел античный жертвенник, на нем – полная до краев золотая чаша.

Ночной пейзаж тоже был по-своему примечателен. Колонны отбрасывали густую тень. В ржавых шандалах пылали факелы. Луна, пальмы, песок, обломки колонн, статуи богов со звериными головами – все было настоящим.

Меня бросило в жар – я не знал, что она снималась обнаженной. Что ей пообещали за этот снимок? Может быть, ее шантажировали или околдовали? Оказывается, я ничего не знал о ее жизни в последние три месяца; о том, что она была в Египте и позировала ночью, голая, посреди древних развалин.

– Царица Ночи, Иштар, – прошептал Ляга, – я ведь тоже любил ее с той минуты, как увидел. Жаль, не смог отбить… Дарю.

Он протянул мне фотографию.

– Зачем все это, Ляга, весь этот масонский реквизит? Чаши, факелы, колонны, как из колоды Таро?

– Согласен, во всем этом чувствуется режиссура, точнее, злая воля, черная магия или даже порча. Ты правильно заметил. Картинки Таро зовутся арканами. Возможно, кто-то очень хотел накинуть на нее аркан, закабалить ее силу и красоту.

– Так откровенно?

– Какая разница… Кто обратит внимание на детали, когда такая девушка обнимает ногами пантеру. Кстати, сегодня у нас званый вечер в загородном имении Вараксина. Ваш фрак уже заказан, в лацканы не сморкаться, фалды узлом не завязывать.

Глава 3

Сад земных наслаждений

Однажды охотник из рода Пай-я попал на Олений праздник. До глубокой ночи люди плясали вокруг костров и ели мясо. Многие уже спали там, где их настигла дремота, когда высокая, статная женщина улыбнулась охотнику и скрылась в тайге. Охотник из рода Пай-я поспешил догнать ее. Казалось, женщина шла очень медленно, но до самого рассвета он так и не смог настичь красавицу. С первым лучом солнца женщина обратилась в росомаху и исчезла меж камней. Встреча человека с демоном не сулит ничего хорошего и крайне неблагоприятна в пути…

Из рассказов Оэлена

Ветер с залива раскачивал китайские фонарики. Голубые, фиолетовые, розовые и оранжевые, они подрагивали и сухо шелестели, как крылья гигантских бабочек. Ночная прохлада ласкала лица и оголенные плечи женщин. Участь мужчин, запакованных в светские смокинги, была намного тяжелее.

Меланхоличное танго сливалось с плеском волн, приглушенными голосами и звоном богемского хрусталя. Согревая в руке бокал с красным вином, я обходил лужайку, где толпились гости Вараксина. Мужчины обсуждали дела и политику, дамы при виде друг друга исполняли «пляску змей». Между ними балетной походкой скользили изящные фавны и нимфы в коротких алых туниках и венках из подвядших роз: выпускной класс балетного училища был мобилизован на отправление тайного ночного культа, на пир Диониса, роскошный, чумной, с едва заметным духом разложения от изысканных яств.

Женщина, ради которой кипел весь этот карнавал, стояла в окружении двух политиков и популярного оперного певца. Она смеялась и подносила к губам бокал с темным вином. Политические «столпы», разгоряченные хмелем и близостью ее обнаженных плеч, разом подтянули обрюзгшие животики, а жеманный певец поминутно откидывал со лба золотистую челку. Что-то обезоруживающее, притягательное было в ней, и я вновь и вновь, против воли, оборачивался на нее. Она несколько раз скользнула по мне взглядом и, наконец, посмотрела вопросительно, отчего вздрогнули ее темные красивые брови, и улыбка стала немного зловещей.

Я был приглашен сюда как один из участников шоу, «волшебник и алхимик, потомок могущественных магов средневековья», как значилось в аннотации, которую составил для этого вечера маститый прозаик А.С. Ляховицкий. Ближе к полуночи, дабы слегка взбодрить пресыщенных гостей, я должен был показать несколько фокусов.

Весь вечер в гуще тел потерянно слонялась пухлая девочка лет десяти-двенадцати, видимо, дочь хозяина. Одетая в короткую клетчатую юбочку и клубный пиджачок, в наивных белых гольфиках с помпонами, она выглядела заблудившейся на балу гимназисткой. За ней в небольшом отдалении неотступно следовала охрана – сухопарые, мужиковатые тетки в черных униформах. Избалованное дитя поминутно задевало гостей, беззастенчиво висло на давних знакомых, ковырялось в пирожных и несколько скандализировало чинную атмосферу бала.

Мимо меня проплыл Ляга, рассеянно внимая приземистому толстяку в широченных клетчатых брюках. Ляга с достоинством нес и свое объемистое брюхо, и бремя популярности.

Вдвоем эта парочка пузатых левиафанов выглядела еще забавнее, чем поодиночке. В фарватере косячком юлили рыбы-прилипалы: эти почитатели талантов на лету хватали крохи, оброненные со стола Платоновых бесед.

– Нет, нет, не уговаривайте меня, – комично капризничал Лягин спутник, – не зануда Платон, и не едкий Сократ, а именно Аристипп, весельчак и умница, – истинная жемчужина греческой философии. Судите сами: как-то тиран Дионисий, изрядно хватив виноградного вина, велел всем своим гостям переодеться в алые одежды и затеять игривые танцы. Платон тут же заявил, что не желает облачаться в одеяние гетер. Чтобы крепче насолить Платону, Аристипп напялил красный плащ и пошел плясать, приговаривая: «Чистая душа никогда не станет развратной, даже с помощью вакханалиевых танцев…» Так что же вы медлите? Пляшите, веселитесь, обнимайте гетер! Такова воля тирана, – толстяк обвел толпу слушателей лукавыми карими глазками.

– Вот ты где, – Ляга вцепился в мой локоть и, жарко дыша, зашептал в ухо. – Поторопись, скоро начнут… Тебе приготовили флигель на берегу.

– Кто это? – спросил я, глазами указывая на высокую даму в длинном бордовом платье, хозяйку бала.

– Знаю только, что у нее мальчишеское имя Денис, она жена Вараксина, и весь этот хоровод он устроил ради нее.

Праздник достиг апогея. Радостно-возбужденные гости разбились на фракции, как алхимический коагулят, и заинтересованно булькали. В ближнем к нам кружке царила рыжеволосая женщина в облегающем «металлическом» платье. Она обернулась и небрежно помахала нам рукой.

– Моя супруга Лина, – смущенно промямлил Ляга.

Он неловко повернулся, загородив свою сногсшибательную женушку. Я успел заметить, что ей лет тридцать. Медно-рыжая челка и огромные стрекозиные очки закрывали верхнюю половину лица. Крупный рот язвительно подрагивал. Тугое платье из серебристой парчи шуршало громко, как хитин. Великолепный бюст немного затруднял ее движения. И все же воинствующая дисгармония, генетический разлад, если и не бросались в глаза, то были заметны. Если считать красоту благословением предков, то здесь наличествовал тысячелетний неоплаченный долг перед эволюцией. Должно быть, поэтому в ней проглядывало что-то от хищного насекомого. Она походила на самку богомола, что, как известно, закусывает избранником с головы, не дожидаясь окончания спаривания.

Чтобы не обидеть Лягу, я изобразил восторг. Ляга лишь виновато улыбнулся. «Цепи Гименея», похоже, порядком натерли его мясистую шею. Ободряюще похлопав его по плечу, я поспешил к флигелю, где мне надлежало переодеться и приготовить реквизит.

Рубена Вараксина я видел лишь мельком. Я так долго копил ненависть против этого человека, сотни раз зачитывая ему список преступлений против Наи, против меня, против развращенных и ограбленных им людей, что когда увидел его – суетливого, потного, – то не нашел в своей душе ничего, кроме холода и пустоты. Моя казнь опоздала на несколько лет, но кто сказал, что для топора необходим молодой побег, а плаха должна быть пропитана вешними соками? Я вернулся, я нашел его! Именно с этой минуты меня начало грызть сомнение: ошибка была бы для меня хуже смерти.

Путь, который привел меня сюда, открылся мне на пределе душевных мук, в минуты глухого отчаяния. Сначала я просто хотел посмотреть ему в глаза, я был уверен, что истина сразу откроется мне. Меня так долго били и таскали по спецпсихушкам, что долгими тюремными ночами я уже сам начинал допрашивать себя: не я ли убил Наю? А, может быть, все-таки я? Вернее, темный демон, сгусток психического мрака, оборотень, гнездящийся в бездне под черепной коробкой?

Во флигеле меня ожидал заказанный реквизит: черный бархатный плащ с капюшоном, античная тренога и саквояж с «фениксами». Все это надлежало перенести на поляну под высокое дерево. Ассистенты из балетной команды притащили огромного ручного ворона на золотой цепи и спрятали за деревом огнетушитель.

Мои дальнейшие действия представлялись мне полным абсурдом, но я заверил Лягу, что постараюсь удержать внимание публики.

Ночное шоу было задумано таким образом, чтобы гости, непринужденно гуляя по старинному парку, в заповедных уголках, в гротах, беседках, на террасах, сбегающих к заливу, встречали удивительных существ и персонажей, наблюдали экзотические танцы и рискованные гимнастические этюды, вперемежку с фокусами, балетными номерами и демонстрацией мод.

Мой номер располагался между варьете и скачущим на батуте черно-красным Арлекином. Мне было хорошо видно, как справа, на сияющей лампами эстраде, упитанные мулатки отплясывали яростную самбу. Наверное, среди гостей «оттягивался» кондитерский магнат. «Шоколадки» шелестели фантиками из золотой фольги и отекали липкой патокой.

Слева за цветником был натянут батут. Полет Арлекина заворожил меня. Так высоко и свободно умеют прыгать северные шаманы, когда на них накатит «менерик». Тонкая кованая цепь, или прочная веревка, обвязанная вокруг пояса, удерживает шамана, иначе он может «улететь». И Арлекин тоже шаманил под ритмичные удары невидимого бубна. Он весь звенел от сотен бубенцов, пришитых к одежде. Он парил и кувыркался в воздухе. А его рогатый колпак был похож и на корону, и на рожки Мефистофеля одновременно.

Гости показались нескоро. Впереди семенил плешивый низкорослый хозяин, рядом с ним величаво ступала Денис. Она была на голову выше Вараксина, но держалась с непринужденной грацией. Рубен подобострастно заглядывал снизу в ее лицо. Девочка дополняла эту чинную семейку своими капризами и кривлянием. На минуту-другую я превратился в невидимку. Рубен с досадой озирался вокруг, не понимая, кто его кинул.

– Тень! – закричала девочка. – Смотрите, вон под деревом тень!

Рой гостей сдержанно, но заинтересованно зашумел и двинулся прямо на меня. На глазах публики я материализовался из синеватой ночной мглы. Невозмутимый помощник по моему знаку разжег спиртовую горелку, замаскированную под античный жертвенник. Жестами приглашая гостей подойти ближе, я высоко поднял колбу с «фениксом», дабы все убедились, что она пуста. Девочка подошла почти вплотную и раскрыв рот наблюдала за опытом.

– Дамы и господа! – загремел в мегафон голос Ляги. – Перед вами удивительный опыт средневековых алхимиков – «явление Феникса».

Гости нетерпеливо захлопали.

– Нет, это не иллюзия. Это истинное чудо! Итак, явление растительного призрака. Демонстрируется впервые… Потише, потише… Прошу внимания:

Ар-р-ромат сжигаемых растений
Открывал пространство без границ,
Где носились призрачные тени,
То на рыб похожих, то на птиц…

Умница Ляга даже успел выудить где-то подходящие к случаю стихи.

– …Это Николай Гумилев, господа, загадочный рыцарь Серебряного века.

Я поднес колбу к зажженной спиртовке и слегка нагрел донце. Вещество на дне колбы фосфорисцировало в темноте, но после минутного прогрева оно ярко засветилась. Обычно в ходе процесса субстанция принимает разные цвета, поэтому у алхимиков эта стадия «генезии» называется «павлином». Но это было лишь пробуждением вещества, точнее, заключенной в нем силы. Если увеличение силы на этом этапе зайдет слишком далеко, реторта может взорваться в руках алхимика, и все магическое вещество обратится в пыль.

– Человек сумел выделиться из природы, но не сумел проникнуть в ее Волшебную Мастерскую. – Мой верный друг пытался заполнить минутный вакуум, требующийся для «генезии». – Непрерывное насилие над Природой завело нас в тупик технократии. Несколько столетий мы заняты протезированием своих утраченных возможностей, вместо того, чтобы слушать божественную природу и служить ей. Однако наш маг нашел заветную дверцу в тайники жизни…

Колбу заволокло изнутри голубым туманом. Я прекратил нагрев. Зеленоватые искры внутри сосуда перепархивали с места на место, словно светлячки. Проснувшаяся сила жизни жаждала обрести форму. Если при сотворении «феникса» алхимик переливал «эликсира», то привидение могло просочиться сквозь стекло.

– Этот опыт доказывает, что незримые элементы жизни не теряются после физической смерти растения. Они могут быть вновь собраны и проявлены герметическим искусством. Это ступень к бессмертию, – трубил Ляга, воодушевляя публику.

От жара спиртовки вязкая эссенция расплавилась и испарилась. Теперь эликсир жизни был приведен в активное состояние, и возрождение началось. Сквозь слоистое марево тянулся прозрачный, слабо окрашенный зеленью побег. Он вырастал из голубоватого сыпучего пепла на дне сосуда. Через секунду призрачное растение выбросило цепкие боковые ростки. Я почти уверен, что в колбе с эликсиром жизни отсутствует обычная гравитация. Все призраки вели себя так, словно очутились в невесомости. Через полминуты стали видны круглые плоские листья. Бутоны торопливо развернулись, и внутри колбы полыхнуло черно-оранжевое пламя лепестков, им было тесно и они, словно любопытные дети, жались к стеклам. Это была обычная настурция, но в виде «феникса». Нет, она не вырастала на глазах у зрителя, как семечко на ладони Ури Геллера: она проявлялась уже в виде развитого цветущего растения.

Среди гостей прошел сдержанный гул восхищения.

– Дамы и господа, мы с вами стали свидетелями подлинного чуда. Растения прошли долгий путь по мирам восхождения, пока на самой вершине жизненной волны не родились цветы. Там, где волны жизни сливаются с духовным потоком, рождается гармония, и даже самый скромный цветок – это блик космической мудрости и божественного присутствия в мире… И наш мозг не просто цветок эволюции, он и бутон, и плод на гибком стебле. Не значит ли это, что и он может быть восстановлен в магической мастерской?

Грянули аплодисменты.

Я-то знал, что моя «растительная генезия» еще не была полной победой над хаосом смерти, но каждый удачный опыт был укреплением на моем пути. Остывая, видение в колбе начало искрить, меняя цвета. Это было ликование жизни; жизни тонкой, не подверженной старению и смерти.

Гости были в восторге. Денис улыбалась. Рубен платком вытирал вспотевшее лицо, а девчонка рванулась ко мне, пытаясь вырвать из моих рук еще горячую колбу.

– Я тоже так хочу…

– Я подарю тебе этот цветок и научу вызывать его душу.

– А что взамен? – спросила посерьезневшая девочка.

– Ничего…

– Так не бывает! «За все надо платить», так папа говорит.

О, дитя, мудрое не по годам… Хорошо, мы обменяемся чем-нибудь…

Стадо гостей, удивленное краткостью фокуса, быстро рассеялось по парку, черные стражи девочки растворились в ночном мраке.

– Пойдем, поболтаем, – она заговорщицки протянула мне белую сдобную ручонку и с недетской силой потянула к ближайшей ажурной беседке. – Здесь мы спрячемся от Мымры и Горгульи. Они всюду лазают за мной, даже в туалет заходят, тупые… – и дитя произнесло редкое ругательство, знакомое далеко не всякому знатоку. – Раньше за мной следили мужики, это было клево!

Она причмокнула от приятного воспоминания.

– Хочу стать невидимкой, как ты, тогда я целыми днями буду подглядывать за взрослыми, а ночью убегать и гулять, где захочу или наоборот… Научи меня скорей, сейчас же!

– Нет, милая, это невозможно, – бормотал я.

Меня насторожил этот испорченный сахарный поросеночек.

– Так, значит, не научишь? – с угрозой раздувая ноздри, переспросила девочка.

– Нет.

– Тогда…

Она торопясь, вырывая пуговки, принялась расстегивать свою белую блузку с кружевным жабо. Ничего не понимая, я даже не пытался ее остановить.

– Я всем расскажу, что ты меня насиловал! – она резко задрала клетчатую юбчонку, оголяя розовое тельце.

– Только не это, – едва успел выдохнуть я.

– Сейчас же прекрати, Лера… Извините ее, девочка не совсем здорова.

Денис, опустившись на колени, застегивала жемчужные пуговки на разорванной блузке девочки. Мымра и Горгулья поспешно материализовались из ночного мрака и под руки уволокли упирающуюся и повизгивающую «инфанту» по направлению к усадьбе.

– Не слушайте ее, она ведьма, ее привезли сюда в большом черном гробу, я видела, – на губах девочки выступила желтая пена.

– Диона, – женщина протянула мне руку и слегка наклонила идеально причесанную голову непринужденным жестом королевы, принимающей корону из рук епископа.

– Эрлы Хин, – сорвалось с моих губ шаманское имя, настолько я был растерян и взволнован близостью прекрасной дамы в темно-красном бальном платье. Чувство странного родства влекло меня к ней. Мы оба были здесь чужими и несли неразгаданную тайну в глубине.

– Простите, Демид, – запоздало опомнился я, околдованный ее запахом, голосом и блеском глаз.

– Нет, нет, вы, действительно Керлехин: «Олень-охотник». И ваша татуировка, – она сняла длинную перчатку и слегка коснулась прохладными пальцами моей щеки. – В Англии и Франции до сих пор верят в Рогатого Охотника Харлекина. Он изредка появляется в окрестностях Виндзорского дворца. Когда-то его принимали за дьявола… А теперь дьявол живет среди нас, не привлекая ничьего внимания, – она улыбнулась своему наивному каламбуру.

Двое стражей, буквально избиваемых верткой добычей, были уже далеко. Я искоса наблюдал за Дионой. Ей было лет двадцать пять, не больше… Точеный профиль, длинная белая шея, покатые плечи и узкая талия не оставляли сомнений – в ее жилах текла благородная старинная кровь. Ее речь была абсолютно правильной, без малейшего намека на акцент, но ее мелодичный поток и неуловимые интонации были настолько изысканны и непривычны, что мой интерес к этой женщине неудержимо разгорался. Кто она? Откуда вывез это чудо Вараксин?

– Странный праздник, – Диона улыбнулась мягко, словно извиняясь. – Вокруг столько людей, но я едва знакома с ними. Все они чего-то ждут от меня, а мне тревожно и неловко.

– Да, мы чужие на этом празднике жизни! – не слишком удачно сострил я.

– Вы тоже это почувствовали?! – радостно изумилась Диона. Для нее эта засаленная фраза была свежей и оригинальной. Действительно – инопланетянка…

Мы были одни, хотя рядом, за деревьями, смеялись гости, взлетали шутихи и как огненный змей крутился фейерверк. Я молчал, не зная о чем говорить.

– Госпожа, куда вы пропали?

ИЗ-ЗА кустов вынырнул элегантный блондин. Он или крался за нами, или тоже обладал способностью к внезапной материализации. Стремительно коснувшись губами руки Дионы, он промурлыкал:

– Гости заждались, позвольте, я сам развлеку нашего волшебника…

Его обращение с ней, смесь почтения и фамильярности и грассирующий баритон взбесили меня. Я с неприязнью смотрел на его зачесанные ото лба волнистые волосы. Это был человек неопределенной расы, скорее европеец, чем семит, с довольно изящными, четко прорисованными чертами лица, но с неуловимой отметиной вырождения на этом красивом, наглом лице.

Диона пожала белоснежными плечами и подала мне на прощание руку:

– Благодарю за чудесный иллюзион.

Я невольно оглянулся ей вслед. Чуть покачиваясь на высоких каблуках, она медленно шла меж кустов гортензий.

– Абадор, – деловито представился блондин. – Не удивляйтесь, это скорее прозвище, чем имя. Имя у меня самое обыкновенное: Леон, для друзей Лева. Я работаю у Рубена Яковлевича, и по совместительству являюсь поверенным Дионы, ее менеджером. Но мне больше нравится русское слово «управляющий», оно звучит так красиво, властно, правда немного длинновато и тяжеловесно, как все русское… Ха-ха… А как вас звать-величать?

– Демид, фокусник, – сухо представился я.

– Шикарный вечер, шикарные девушки, – Абадор блеснул ровной, великолепно поставленной улыбкой. – Жаль, что все праздники когда-нибудь кончаются. Кстати, при дворах фараонов бытовал интересный обычай. В самый разгар обильных возлияний и огненных плясок наложниц являлся жрец в погребальных одеждах, в руках он держал нечто вроде мумии. «Ешьте, пейте и веселитесь, ибо завтра вы станете подобны сему!» – возглашал этот черный вестник. Memento more! Господа… Время жизни ограничено, надобно спешить…

Он привычно взглянул на светящийся циферблат наручных часов.

– Вот как! А вы знаток египетских обрядов?

– Да-с, не профан. Кстати, «профанами» некогда звали масонов низших степеней… Ну, если уж начистоту, то так масоны зовут всех немасонов. Знаете ли, меня всегда интересовали мистерии, вернее, язык древних символов. Кстати, я режиссер этого бала…

Интимно понизив голос, Абадор продолжал:

– По вашим глазам я вижу, что вы уже готовы меня выслушать и даже немного заинтригованы. Так вот, ваш аттракцион поражает воображение. Это нечто мистическое, запредельное. Душа растения, плененная магом и заключенная в колбу! Я потрясен, и хочу как можно больше узнать о вас.

– Лестный отзыв, но мне больше нечем поразить ваше воображение.

– Скажите, Демид, а кроме опытов с цветами, вы что умеете?

– Я недоучившийся врач, если вы об этом…

– Прекрасно… Это даже больше, чем я ожидал! Поверьте, мое любопытство совсем не праздное. Я могу предложить вам интересную работу. Вы, наверное, уже догадались, что я хочу заполучить вас «с потрошками»? До чего же хорош русский язык… Я в восторге от России! Кстати, мои предки жили здесь.

Его виртуозная болтовня отдавала шулерским приемом. На зоне этот словесный понос называют «баламут», не успеешь моргнуть, как «вся семья Блиновых», все четыре туза, оказываются «в гостях» у кидалы. До отупения заболтанный Абадором, я с идиотическим восторгом соглашался со всем, что он мне предлагал, и даже высказался в том духе, что мечтал бы, как раньше, иметь собственную медицинскую практику.

– Судя по всему, вы любите животных. Я прав? О, здесь прекрасный зоосад. Пойдемте, я покажу вам зверей. Вы сразу понравились мне, Демид…

Мы шли по извилистым дорожкам меж английских газонов и альпийских лужаек к странному сооружению. Что-то вроде Диснейленда или Изумрудного города страны Оз. Трепетали на ветру флажки, помаргивали гирлянды разноцветных фонариков, изнутри доносился тоскливый рев и мычание.

– Им выпала трудная ночь. Звери волнуются. Здесь довольно редкое собрание зоологических уникумов. Как врачу и биологу вам будет очень интересно.

Клетки и вольеры были мягко подсвечены изнутри. Несмотря на глубокую ночь, звери не спали, они беспокойно метались по клеткам. Белый, в дымчатых пятнах гепард-альбинос гневно стучал хвостом. В корале постукивали копытами благородные олени. Вожак вскинул голову-цветок и пристально посмотрел на меня сквозь сетку. Он подошел ближе. Влажный нос его дрожал. Олень тянулся ко мне, с доверием и надеждой вглядываясь в мое лицо. Темные выпуклые глаза под густыми ресницами были печальны и разумны. Он все знал обо мне…

Олень был моим шаманским проводником, вернее, хранителем, но другой – северный олень, он казался бы коньком-горбунком рядом с этим грациозным красавцем. Я вспомнил кривые копыта, разбитые о мерзлую землю, темные мозоли на коленях, отвисшие, изрезанные льдом губы, и тяжелые обомшелые «короны» моих карибу. Но глаза, влажные, мерцающие глаза оленух-важенок были столь глубоки, словно они помнили рай и умели молиться.

Я зачарованно переходил от клетки к клетке. Здесь, в прозрачных стеклянных террариумах, вольерах, аквариумах и клетках, была собрана редчайшая коллекция фауны. Рептилии, пресмыкающиеся, тропические птицы, австралийские «двуутробки», парнокопытные, хищники, приматы – я словно путешествовал по коридорам дарвинской эволюции. В клетках произрастала роскошная растительность, соответствующая привычной среде обитания экспонатов. И лишь при близком взгляде можно было заметить подмену. Трава, цветы, деревья, папоротники, пальмы, кактусы, коряги и даже камни были мастерски изготовлены из прочной синтетики и тучно пропитаны ароматизаторами.

– Взгляните на эту птицу. Это луговой петушок или Купидон прерий. С середины прошлого века он считается исчезнувшим. Во всех зоологических справочниках он стоит рядом с Дронтом, страусом Моа и стеллеровой коровой. Ну, разве не чудо? Эта парочка была подарена Дионе одним монархом из Европы. Эта птица из королевских садов!

Разноцветный краснобровый петушок гарцевал вокруг своей подруги, скромной золушки-пеструшки. Он кланялся, подпрыгивал и скреб лапками белую пыль вольера, широко раздувая золотисто-оранжевые, похожие на крашеные пасхальные яйца, щеки.

– Курочка скоро сядет на яйца. Если нам удастся получить потомство, то, слегка изменив генетический код братьев и сестер, мы возродим род Купидонов прерий. Диона обожает их, – комментировал Абадор.

В конце зоологической аллеи верещали мелкие приматы. Рыжий предводитель, воспользовавшись замешательством в клетке, тут же вцепился в загривок сожительницы; животные не менее остро, чем люди, ощущают скоротечность праздника бытия.

В соседней клетке огромная мрачная горилла одной ручищей почесывала брюхо, а другой, вполне по-человечьи, поддерживала лысого детеныша-сосунка. Звери усердно выполняли первую божественную заповедь: охотно плодились и с энтузиазмом размножались. И, как показала дальнейшая экскурсия, не они одни…

– А вот и венец творения, – Абадор кивнул в сторону шалаша из пальмовых листьев. – Согласитесь, он по праву завершает эту галерею.

Управляющий похлопал в ладоши, как на детском празднике. По его знаку из шалаша выглянул некто лохматый, заросший рыжей бородищей. Увидев за стеной из прозрачного пластика посетителей, бородач торопливо вылез из своего укрытия и принялся ретиво остругивать дубину осколком кремня. На поясе его болтался обрывок лубяной пеньки с лоскутками меха на чреслах и ягодицах. Следом за самцом выбралась его заспанная подруга. Голая по пояс загорелая бабенка с усердием принялась толочь что-то в каменной ступке. Под юбочкой из пенькового мочала круглился живот. Вероятно, через полгода эта человекообразная чета ожидала пополнение.

– Вот и весь зоосад. Вам понравилось? – улыбка Абадора вышла узкой и кривоватой.

– Это мерзость. Ведь это же люди! Представьте, что вас раздели, вымазали и выставили в прозрачном ящике. Это подлость…

Абадор укоризненно покачал прилизанной головой.

– Клянусь яйцами Купидона, эти троглодиты благодарны тем, кто поместил их сюда; здесь им сытно, тепло и лениво. Через три месяца у них родится детеныш. Посмотрите, они выглядят совершенно счастливыми, у них есть все, включая право в любой момент покинуть зоопарк, но, вот незадача, райское местечко сейчас же займут другие. Поверьте, им здесь очень хорошо! Молодка целыми днями валяется в хижине и пялится в плоский экран спутникового телевизора, а ее супруг пользуется неограниченным кредитом у лучших пивоваров Германии. Даже сердобольная госпожа Денис не нашлась, что возразить, когда мои подопечные на коленях умоляли не выгонять их из пластикового рая.

Я молчал, понимая, что он испытывает меня этой провокацией.

– Простите, я не хотел задеть ваши чувства… Это всего лишь эксперимент. Если считать человека чьим-то неудавшимся экспериментом, то возвращение его на лоно природы к шалашу и первобытному костру будет расплатой за его конечное убожество.

– Хотите, я укажу вам на одну довольно грубую ошибку в проектировке зоопарка: клетки с шимпанзе и гориллами надо расположить после человеческих экземпляров…

– Вот как? Почему?

– Доказано, что все живые существа в процессе внутриутробного развития зародыша повторяют эволюционный путь своего вида. Так вот детеныши шимпанзе и горилл становятся обезьянами лишь на последнем этапе, а до этого они развиваются по людскому плану. Эти виды обезьян – бывшие люди.

– Неприятная новость… Это достоверно?

– Абсолютно… У приматов хромосом немного больше, чем у человека. Предки обезьян были людьми, но утратили признаки человека – речь, способность к труду, культуру, хотя у шимпанзе сохранились остатки дикарских обрядов. К тому же приглядитесь: гориллы – чернокожие. Они наверняка произошли от негроидов, а шимпанзе – белые.

– О, вы совершенно убедили меня. Я велю переставить клетки. Вот что, Демид… я предлагаю вам работу врача.

– Вы хотите сказать, ветеринара?

– Нет, уважаемый, берите выше – личного врача Денис. Она на редкость здорова. У вас будет мало работы, и вы сможете заниматься своими удивительными опытами. Но это еще не все. В дальнейшем…

– Я согласен, – слишком торопливо произнес я.

– Отлично! Я прикажу приготовить флигель. В случае успеха у вас будет собственный дом, прислуга, хороший автомобиль, яхта и тысяча мелочей, украшающих тусклое земное бытие. Ваш личный счет в банке будет открыт сегодня же весьма круглой суммой.

Этот день начался для меня с деревенской избы и пыльного сельского тракта, а закончился в имении нефтяного короля. Но я смертельно устал, поэтому предложение управляющего я воспринял с плебейской поспешностью.

Едва получив ключи от флигеля, я с облегчением покинул странный карнавал, пышностью напоминающий пир Валтасара.

Во флигеле оказалось три небольшие комнатки: кабинет, гостиная и спальня. Из спальни головокружительно пахнуло лавандой. Сквозь витражные двери теплился розовый ночник, белели высокие подушки. Не мешкая ни минуты, я переступил порог спальни и… споткнулся, как если бы под моей ногой внезапно раскрылась пропасть.

* * *

Я едва устоял на ногах: на полу лежало белое вафельное полотенце.

Такое же полотенце полетело мне в ноги семь лет назад, когда я впервые переступил порог общей камеры. К этому времени я уже прошел милицейский «аквариум», ИВС, но почти ничего не знал об обычаях тюремной «прописки».

После оформления «бирок», санобработки, досмотра, фотографирования и снятия «пальчиков» я оказался в помещении, напоминающим небольшой спортивный зал с лавочками вдоль стен. Это был сборный пункт, «вокзал» на тюремном жаргоне. Вокзал был набит под завязку. Атмосфера здесь была специфическая. «Ваньки», деланные психи, извращенцы со стремными статьями и те, кто уже успел «наломать дров» в общей камере, с особым сладострастием «выламывались» на сборке и корчили из себя невменяемых, чтобы избежать отправки по хатам.

Мой сосед по лавочке оказался неприметным человеком, но в движениях его сквозила неожиданная резкость и поджарая хищная собранность. Одет он был очень скромно, даже бедно, но как-то по-особому аккуратно. Я вспомнил, что уже видел его на досмотре. Когда конвоир заставил его поднять руки, он весь скривился от боли. Правую руку во время обыска он поддерживал под локоть левой.

После внезапного вечернего шмона обитатели сборки долго успокаивались, то там, то тут вспыхивали скандалы. Мне предстояло коротать ночь, скрючившись от холода, прямо на голом цементном полу. Меня взяли в предпоследний день мая. Наступил сентябрь, а на мне были только джинсы и серая от грязи спортивная майка.

– Болит? – тихо спросил я незнакомца, указывая глазами на его плечо.

Человек только зыркнул на меня пустыми серыми глазами и отвернулся. Я еще не знал, что любое проявление жалости или сострадания в тюрьме или на зоне влечет тяжелый позор и опускание в ранге.

– Я могу вам помочь, если это бурсит или застарелый вывих…

– Отвали, – без выражения ругнулся он, – лепила несмазанная.

– За что сел? – минут через сорок тихо спросил незнакомец. – Только не ври, по жизни фуфлыжник хуже педераста, пацаны все равно раскоцают.

– Сто семнадцатая часть четвертая и сто вторая часть «Е», – отбарабанил я. – Но, поверьте, я не убивал, я…

– И не насиловал, только ноги держал и свечку, – осклабился он, и во рту его заиграл ряд золотых фикс. – С твоей статьей в общак соваться – амба. Здесь «черная зона», правят авторитеты, в абвер стучать бесполезно. Гапоны обязательно стукнут обратно в камеру и тебе кранты.

– Так я же не виноват, ну совсем не виноват, понимаете…

– Дурак ты, студент… Вот для примера, какой-нибудь конкретный шпан на себя чужое дело погрузит – почет по понятиям. А дуриком сесть, да еще за бабу – это «бездорож», глупость, братва «шерстяных» не прощает. Ладно, костоправ, амбразуру прижми, может, и пронесет. И грабку посмотри, пока тебя всей камерой в дележку не долбанули.

Он расстегнул пиджак, рубаху и оголил обклеенное наколками плечо. Я ощупал дельтовидную мышцу. Обилие мастерски вытатуированных икон и церковно-славянских аббревиатур я понял весьма своеобразно, я еще не знал, что такой сюжет – принадлежность к высшей воровской касте, и решил, что передо мной оступившийся, но в душе глубоко религиозный субъект. Сустав лучевой кости был деформирован, и не вмещался в выемку. Артрит, или ревматизм… В этом случае нужно долгое и сложное лечение. Простой вывих я бы вправил, но здесь признал полное свое бессилие.

– Иди к ляду, живодер! – выругался страдалец. – Не умеешь, не лезь.

«Вокзал» готовился к ночи, кто-то выл и стучал о стену головой, симулируя помешательство, кто-то из «косарей» от нервов обгадился в штаны, и в этом углу стояла ругань и гвалт.

Я уткнул лицо в колени и зажал ладонями уши. Полтора месяца назад, на суде, я отказался от всех своих показаний и был отправлен на повторное освидетельствование в «спецпсихушку». Через месяц меня признали вменяемым. На последнем допросе взбешенная следователь прокуратуры Зуева в красках расписала мне мое будущее в «пресс-камере», пообещав, что в первую же ночь мне, как «отрицалу» с «шерстяной» статьей, выбьют все зубы и оприходуют – не таких обламывали. Ввиду такого будущего я собирался сделать что-то такое, чтобы меня почти сразу убили сокамерники. Может быть, плюну в рожу авторитету или…

Я долго не мог заснуть. За эти три с половиной месяца следствия, судебных заседаний и «лечения» я отупел и свыкся с допросами, неволей, но не с обрушившимся на меня ужасом и мраком. Я был живой, я думал, помнил, шевелился и даже временами безумно надеялся на что-то, а она лежала в земле, и ей было холодно и страшно. Я слышал ее голос, она все еще была где-то близко. И, возможно, она тоже спрашивала у неба: «За что?» В чем мы согрешили так страшно, что оказались разбиты и разметаны по разным мирам?

Но если радость и страдание должны в конце жизни уравновеситься и прийти к нулю, то, должно быть, сейчас в эту минуту я искупал радость наших встреч. И то прежнее счастье я не искуплю никакими страданиями тела и души. Я твой должник, Господи… Ты открыл мне сокровенное в любви этой девушки.

После отбоя охранники вырубили свет, и в темноте человечье стадо завыло и завозилось еще громче. А я, как всегда, когда действительность становилась невыносимой, отключился и убежал туда, откуда нас никто не в силах выгнать.

* * *

– Студент, проснись… Не спится что-то, давай покуликаем по-свойски…

Вокруг была слепая тьма, нестерпимо воняло дерьмом, тяжело, натужно дышали люди, бились в судорогах, стенали во сне.

– Что?.. Может, утром?

– Утром меня здесь не будет… Расскажи дело, как попу, а я, глядишь, и отпущу твой грех, если потрафишь…

Я как можно суше рассказал ему о своей последней майской встрече с Наей, в ночь на тридцатое мая, о том, как проводил ее до оврага, и утром проснулся на той самой коечке, в ворохе душистых, пахнущих ею простыней. А проснулся от резкого толчка в спину.

– Вставай, козел…

В окна било полуденное солнце, вокруг толпились люди в сером. Я не сразу понял, что это милиционеры. Амбулатория и маленький больничный сад были полны милиции, захлебывались яростью серые псы, пыхтели милицейские «канарейки».

Опер почти голого выволок меня в приемный покой и бросил лицом в окровавленные тряпки. Выкручивая руку, он шипел мне в ухо, что я изнасиловал и убил девушку. На меня надели наручники, пристегнули к спинке чугунной кровати и стали лупить дубинками. Били в пах, с корнями рвали волосы, долбили по щекам, выкручивали руки, я пускал кровавые пузыри и мычал, что ничего не знаю.

Меня кое-как одели. Привели понятых, какая-то старуха в черном бросалась на меня, царапала лицо и плевалась. Оказалось, что месяц назад я изнасиловал и убил школьницу в соседнем поселке Соколово. Там на месте преступления остались изобличающие меня бумаги и даже личные вещи. Опер истерично давил, обещая отдать меня на растерзание родственникам убитой, если я вздумаю отпираться.

В амбулаторию ментов приволокла служебно-розыскная собака, она и вытащила из-под крыльца одежду убитой Натальи Васильчиковой. Когда я наконец-то понял, что убитая и есть Ная, я «отключился»… Спустя годы помню только бешеные глаза опера Глинова и его хриплое: «Ну что, мудак, показания давать будешь?!!»…

«Вольтанувшегося» на первом допросе преступника опер сдал на руки следователю Зуевой. Меня бросили в уазик зверски избитым и, как думали, раскаявшимся. Все мои последующие попытки отрицать свою вину, встретиться с адвокатом или с Лягой, были безуспешны. Зуева твердила, что если я не признаюсь в совершении преступления, моя смерть в камере уголовников будет мучительной и долгой. А если признаюсь, то ни в СИЗО, ни на зоне никто не узнает о моем «букете».

Говоря тюремным языком, «на мне горели бусы». В моей лаборатории на стенах и дощатом полу была обнаружена кровь убитой Натальи Васильчиковой. Экспертиза показала, что именно я садистски насиловал девушку перед тем, как убить ее. Потом, по версии следствия, я сбросил тело с обрыва, отчего и последовала ее смерть от кровоизлияния в мозг, но и этого мне показалось мало. Я раздел ее и забросал тело валежником, после безуспешно пытался сжечь, облив бензином. Но после ливня все было мокрым, и костер сразу потух. Вода спасла ее красоту для последних, смертных объятий.

Милиционеры живо разыскали в сарае бензиновую канистру с моими отпечатками. Ее оставил Ляга во время одного из своих наездов, и я много раз переставлял ее с места на место.

Наташа погибла тридцатого мая, в день святой Жанны. Наша жизнь полнится предчувствиями, но мы почти никогда не успеваем их прочитать. Ее вещая душа уже тогда знала все. Потому она жалела и несчастного Синюю Бороду, невесть как затесавшегося в ее сердце.

Жиль де Рец, рыцарь-хранитель Жанны Д’Арк, сначала отпирался, а потом все же сознался под зверскими пытками в совершении ста сорока детоубийств, а также в колдовстве и содомии, в совершении черной мессы и чернокнижии. По обычаю, он был сначала удавлен, а затем сожжен. Могу представить его прижизненные и смертные мучения.

Во время следствия я был как человек с содранной кожей. Весь мир для меня обратился в боль, и даже летящие мимо секунды, как песчинки, оставляли на мне кровоточащий, царапающий след. Боль от пыток и побоев не шла ни в какое сравнение с этой парализующей душу болью.

На следствии оказалось, что мне «пришили» еще одну жертву, семиклассницу из Соколовской средней школы. Забитый до животного состояния, я был признан виновным в двух убийствах и изнасилованиях. Я был изобличен по всем пунктам и тупо соглашался с обвинениями, лишь бы это поскорее кончилось. Я «добровольно» согласился сотрудничать со следствием и даже показал омут на Варяжке, куда бросил какие-то недостающие милиционерам улики…

Свою «первую жертву», девчушку из Соколова, я действительно видел один раз, в начале апреля она приходила за простым лекарством, вроде аспирина, и с любопытством осматривала больничку. Я подарил ей старый стетоскоп, бинты, несколько амбулаторных бланков с моей подписью и пару пипеток, полагая, что она все еще играет в куклы. Что-то из этих предметов нашли рядом с ее телом, и я, оказывается, уже месяц был на подозрении.

С оперуполномоченным Глиновым я познакомился тогда же. Он выезжал на место убийства школьницы. Почему-то в его бригаде не оказалось врача. Он заехал за мной на милицейском уазике и привез к речной балке за Соколово для освидетельствования тела. Я помню, как дрожали мои руки; мне навязчиво хотелось одернуть ее подол, спрятать, укрыть от взглядов, от яркого апрельского солнца этого ребенка, растерзанного зверем. Труп девочки был наскоро закидан молодой травой и одуванчиками. За ремешком ее сандалии тоже желтел весенний цветок. Глинов заметил мое состояние.

– Робеешь? Я и сам долго привыкал. Жалко девку, соплячка совсем…

Когда я «взбрыкнул» на суде и отказался от своих первоначальных показаний, вся машина завертелась снова, только еще быстрее и жесточе. Я упрямо «держал стойку», и мое дело вновь передали следователю Зуевой. В сравнении с ее приемами и ухватками методы ведения следствия Никанора Глинова выглядели кодексом рыцарской чести.

Незнакомец внимательно слушал, цокая языком в особо драматичных местах.

– Да, студент, ты бесплатно пропал… Ну, а теперь меня послушай…

И он вкратце преподал мне основы тюремного этикета и почти скаутский набор добродетелей:

– Слушайся старших, будь аккуратен. Не свисти в камере, не крысь, не жмись, не жухай, не закладывай. Не ходи на дальняк, когда другие едят, и сам не ешь, когда кто-то корчится у параши. Никогда никого не жалей. «Две собаки грызутся, третья – не лезь…» Бойся зашквариться об «козла опущенного». Опасайся плохих слов. Запомни: «просто» – очко, «чувствовать» и «обижаться» – стремные слова, годятся только для опущенных. Вместо «не обижайся», говори «не прими в ущерб», и так далее, будь осторожен, как попадья на именинах. «Будь безупречен», живи и говори по понятиям, и будешь «жить положняком». А спросят, кто научил, скажи, «на вокзале» с Воркутой перемолвился, братва оценит.

* * *

Первым инстинктивным интеллигентским желанием было поднять чистое полотенце с пола камеры. Но по ударившей в меня волне недоброго напряжения я догадался, что это ожидаемая кульминация какого-то действа, и в растерянности наступил на полотенце, а потом отбросил его ногой подальше. Поздоровался, как научил меня Воркута, и шагнул в густую, теплую вонь камеры.

Сквозь густой табачный дым камера просматривалась с трудом, дальний конец ее тонул в сизом угаре. Мне показалось, что все полки, по тюремному, «шконки», заняты. Человек сто, протухших, небритых, валялось на многоэтажных нарах, устроенных в несколько рядов от пола до потолка. В углу, прямо на полу, под шконками корчились отщепенцы.

– Гляди, Бабай, во курва штопаная! Здоровается по понятиям, буром прет, как крутой, а ноги-то шерстяные…

С верхней полки спрыгнуло маленькое костлявое существо в линялой тельняшке и с размаху ткнуло меня в солнечное сплетение. Мои очки с треснувшим стеклом отлетели в угол, но я устоял на ногах.

Следователь Зуева выполнила свою угрозу, и мой расстрельный букет был известен сокамерникам. Оставалось только драться, лупить «тельняшку» с остервенением смертника.

Кулаком с разворота я двинул тельняшку в скулу. В камере поднялся гвалт и свист, все были рады неожиданному развлечению, науськивали и натравливали опешившего «тельняшку».

– Бацилла, бей очкарика, бери на калган, руби ему витрину…

– Порву-у-у… – сквозь хрип выл Бацилла. От резких бросков у него горлом шла кровь.

В голове звенело, но я держал на своем лице твердый, радостный оскал, когда молотил, рвал зубами, впивался пальцами в худую цыплячью шею, пока удар по позвоночнику не выбил сознание.

Очнулся я в углу. Дубасили меня долго, и скорей всего, ногами. Внутренности были отбиты, лицо вспухло. Я пошевелил онемевшими конечностями и с трудом сел, привалившись спиной к стене.

Мимо, как во сне, проплывали размытые тени, некоторые подходили ко мне, чтобы пнуть кроссовками под ребра или между ног.

– Еще раз ударишь, тварь чернозадая, рожу размозжу, животное.

– Кынжал захотэл, – с кавказским акцентом огрызнулась тень и куда-то сгинула.

Я с трудом разлепил глаза: невысокий паренек, походя, отпихнул плечом «чеха», дольше всех изгалявшегося надо мной. Я этого джигита уже запомнил: пнет, плюнет и весело, по-лошадиному, заржет.

Поздним вечером я с трудом перебрался на свободную шконку в конце камеры и едва донес голову до гнилой подушки.

Несколько дней я приходил в себя. «Блатные», казалось, про меня забыли. Бацилла отлеживался на нарах для почетных гостей. Проходя мимо меня, тот самый паренек несколько раз ставил мне на грудь шленку с супом, клал ложку и хлеб. Все это он старался делать незаметно. В этой части камеры обитали в основном «фраера», палаточники и «мужики», ближе к туалету, то есть рангом ниже, располагались бомжи и чушки.

Недели через две я «отошел», следы от побоев зажили довольно быстро. Несколько ночей я спал вполглаза, ожидая нападения. Бацилла окончательно оклемался и целыми днями резался в «стосы», самодельные карты, партнерами его были верзила по кличке Рогомет и бледный ушастый заключенный с неблагозвучным «погонялом». Такие странные клички клеят на малолетке, где еще нет взрослых «табу». Я не догадывался, что они играют на меня.

– Ночью не спи, – шепнул мне белобрысый паренек, проходя мимо меня к дальняку. – Если что, ори, бейся, зови охрану…

Я долго лежал на спине, слушая сонное сипение, храп, вскрики сокамерников, потом перевернулся на живот и заснул. Сквозь кошмар удушья я все не мог проснуться. Ко мне, как и предупреждал паренек, среди ночи подкрались несколько человек. Один уселся на плечи и накрыл подушкой голову, другие держали за ноги.

– Не воркуй, не воркуй, голубок, сейчас распечатаем и отпустим, – ласково приговаривал Рогомет, – Бацилла от тебя в ущербе, ему и первинки сымать…

Я мычал и бился, не в силах сбросить даже тщедушного Бациллу.

– Назад, сволочь! Всех порежу!… – заорал высокий мальчишеский голос, кто-то спрыгнул с верхней полки на моих мучителей.

– Отвали, ососок, – захрипел сбитый на пол Рогомет.

Под бешеные крики я кое-как освободился, и возня переместилась на пол. Заключенные проснулись, посыпались с нар в «ущелье» – узкий проход между нарами. Во всеобщей неразберихе кто-то вызвал охрану. На стене замигал красный «клоп», в камеру с грохотом ворвались дежурные. «Бацилла», ковыляя, успел взобраться на свою шконку, а мне и белобрысому, как не успевшим «зашкериться», досталось несколько ударов дубиной и пинков в живот. Во всеобщей потасовке ворвался весь суточный наряд охранников и принялся лупить дубинками всех без разбора. После построения всех зачинщиков «махаловки», то есть меня и белобрысого, вытащили из камеры в наручниках и отвели в кандей.

Я впервые был в тюремном карцере, узком «стакане» метр на метр. Стены здесь были покрыты бетонной «крокодильей шубой». Шипы царапали даже сквозь одежду. Вдобавок здесь было так холодно, что, разгоряченные дракой, мы сначала дымились, а потом одежда начала леденеть. На полу хлюпала жижа. Под потолком шипела и моргала тусклая лампа.

– Спасибо, друг, – прошепелявил я разбитыми губами.

– Сочтемся, – усмехнулся тот. Сейчас он выглядел старше, чем в первый раз. Ему тоже досталось, на скуле наливался синяк.

– Демид, – я протянул ему руку в «браслете».

Он с некоторым сомнением посмотрел на нее, а потом пожал своей закольцованной рукой.

– За что сел? – спросил он.

– Менты подставили.

– Я так и думал.

– А ты?

– Город чистил железной метлой, да пару прутьев сломал о черно…

– Скин?

– Ага. Наших по камерам раскидали, но блатные нас не трогают. Уважают, наверное. А тебе трудно будет. Они на тебя зуб завели. А мне вот-вот на зону, семь лет париться за «непредумышленное». Я тебе свою заточку оставлю, для себя ныкал.

– Да здесь от холода сдохнуть можно, а потом, стоя только кони спят.

– Ничего, не в первый раз. А ты, если правильно жизнь понял, то и не в последний.

Его бесшабашная, разбойничья удаль передалась и мне.

– Наци, а тебя-то как зовут? – спросил я.

– Зови по прозвищу, Верес… Северная трава такая, вечнозеленая.

– Так, может, Ягель?

– Сам ты ягель. Ты мне жидовскую кликуху не клей… Меня мамка Ильей назвала, так я на Всеслава переписался… В восемь у гапонов пересменка, немного осталось…

– А почему на Всеслава?

– Так захотелось…

Мы встали спинами, прислонившись друг к другу, носками уперлись в стены, согрелись и, кажется, даже задремали, но под утро ледяной холод пролез под одежду и нас начало колотить. Когда-то я был сведущ в русской истории и даже сумел припомнить предание: князь Всеслав родился от волхвования и оттого был на кровь лют и немилостив.

– Откуда ты такой взялся, наци, где тебя замесили?

– Ха-ха, ты правильно заметил. В человеке все решает изначальная природа, кровь.

Так и быть, расскажу, пока время есть. Бабка моя, еще лет шестнадцати, попала в оккупацию, и ее взломал какой-то эсэсовец. А потом он уже к ней по-доброму ходил, семью ее подкармливал. Короче, любовь-морковь… А она еще с соседями делилась. Голод же… Немцев выгнали, а она с пузом осталась. После войны проходу ей не стало от тех же соседей, что немецкий «зальц» за обе щеки хавали. Еще бы, «эсэсовская подстилка», да еще с нахаленком, папкой моим. Отец мой был белым, синеглазым, бабка говорила, крупным был, как кукушонок. От позора бабка аж в Казахстан сбежала, и там с перепугу вышла замуж то ли за казаха, то ли за татарина, и за пять лет нарожала целый выводок, чтобы, так сказать, вину искупить. Дядья и тетки мои все по юртам сидят, кумыс дуют. В человеке все решает кровь. А отец-то по паспорту стал Жуймудинов, это с такой-то наружностью. Я-то поздно у них получился. Потом отец погиб… Ну, чего загрустил? Давай прыгать, а то окочуримся…

Новый день начался для нас с бряцания замка. Дежурный наряда снял с нас «баранки» и отвел обратно в камеру, где без нас случился внеплановый обыск. Во время шмона у чехов изъяли «дурь», у блатных водку и «стосы» и еще десятки необходимых для тюремной жизни предметов. Теперь все были злы на нас.

Около полудня Вересу передали посылку. Его вольные друзья и подруги знали толк в тюремной жизни, и Верес щедро поделился «гревом» с «блатными» и, чтобы немного задобрить хозяина камеры, отстегнул сигарет и продуктов на «воровское благо».

Через неделю Вереса-Всеслава забрали на этап.

– Жуймудинов, на выход!

– Держись, брат, может, еще и свидимся.

Я и сейчас вижу его. Подтянутый, длинноногий, ловко сбитый, в черном спортивном костюме, он обходит камеру. Шаг упругий, молодой, звериный, глаза яркие, веселые. Уже на пороге прощально вскинул правую руку, послал мне ободряющий жест и скрылся за металлической дверью с волчком.

Я понимал, что без поддержки и заступничества Вереса за мою дальнейшую житуху никто не дал бы гроша ломаного. Было видно и слышно, как нетерпеливо ожидает ночи блатная камарилья.

– Ша, отвали, братва… – крикнул откуда-то с верхней полки «вор», хозяин камеры. Я даже лица его ни разу не видел. – К первоходу будут вопросы. Зашкварить пацана недолго…

Камера готовилась к ужину, позвякивала посуда, заключенные сползали с полок и усаживались к столу строго по ранжиру. Есть не хотелось. Меня старались обходить. После ужина мою дальнейшую судьбу должен был решать «общак».

– Встань, старшие базарить будут, – после ужина «мужики», подгоняемые «шестерками», быстро освободили от посуды и вымели стол, и теперь трое заключенных сидели вокруг «дубка». Это были «отцы», равные по масти воры-рецидивисты.

Я поднялся. Я впервые видел Бабая, авторитетного вора, хозяина камеры. Смуглый, похожий на калмыка, узкоглазый и дебелый, как разжиревший атлет, он сидел, опершись о дубок сжатыми кулаками, и вел «правильную» речь. Шея его была настолько могучей, что голова терялась и выглядела досадно маленькой.

– В наш дом родной пришла малява. Уважаемые люди пишут, что ты невинен, как Дюймовочка, и в хату попал случайно, – камера залилась зоологически хохотом. – Так что же решим? Не место тебе в нашем уважаемом обществе и спать тебе «не ближе дальняка». Но, с другой стороны, уважаемые люди пишут, что ты отменный коновал, любой бубон плевком лечишь. А у нас тут что ни болт, то бубон. Значит, будет тебе от нас испытательный срок, не выдержишь, отправим к чушкам. Станешь полезным – будешь и в тюрьме достойно жить.

Вечером «отцы» чифирили. Камера замерла. В углу посапывали, притворяясь спящими, «опущенные», смирно лежали «мужики». «Чехи» держались развязнее, но и они сидели тихо. Главе общака подали высокую толстую кружку, он сделал первый хап и передал кружку по кругу. Чифирь заедали сгущенкой с «белинским», белым батоном, который протолкнул в «форточку» купленный вертухай. К ритуальному чаепитию допускались только достойные, те, у кого была подходящая масть, воры в законе, карманники, медвежатники. Прочее быдло не смело даже взирать на трапезу богов.

Мое осуждение общак признал «солдатской статьей», иначе – милицейской «прокладкой», когда засуживают заведомо невиновного, подкладывая доказательства, и фабрикуя недостающие материалы.

За новое дело я взялся с размахом и энтузиазмом. И вовсе не для того, чтобы заслужить одобрение Бабая. С некоторых пор я был довольно равнодушен к самому процессу жизни и ее качеству. Меня больше заботила достойная, истинно мужская смерть.

Терапевтом я оказался довольно слабым, многое забыл, но через день я все же составил список необходимых лекарств и витаминов, которые заключенные могли заказать в больничке, выморозить у охраны или получить в передачах родственников. «Брикеты» – лекарства в упаковках – выменивались на чай и курево в других камерах, и приходили к нам по веревочным «дорогам» из окна в окно.

Тяжелее всех болели «чехи». Все они были поголовно наркоманы и в услугах «кафира» не нуждались. Однако за порцию «божьей травы» у них можно было выменять с десяток одноразовых шприцов для уколов.

Узнав, что я хирург, Бацилла полностью переменился ко мне и стал заискивающе предупредителен.

– На, док, хайни.

Принято считать, что тюремные законы пишутся подонками. Но это как посмотреть. «Иерархия скверны» просто перевернута по отношению к обычному миру, это параллельная вселенная, со своими доблестями, законами, заповедями, ритуалами, с особым языком, критериями и ценностями, а воровские «авторитеты» вообще обитают по ту сторону добра и зла. Эти «суперзвери» по-своему честны: блюдут корпоративную тайну, чтут воровские законы и живут «положняком», даже в переполненной камере, сохраняя особое достоинство хищника в стаде травоядных. Это людоедское племенное братство. Здесь есть свои, часто необъяснимые табу и свое понятие священного, как «общак» или «слово старших», есть свои опознавательные знаки, символы власти и унижения.

Через месяц меня погнали в «блок», то есть переслали по этапу в отдаленную северную колонию строгого режима. Это была легендарная «Воркутинская Вышка», тюрьма в тюрьме.

* * *

Рядом с флигелем грохнул раскат салюта, стены вздрогнули. Я очнулся, поднял полотенце, положил его на кресло. Кто-то знал о моем прошлом и давал понять, что я под колпаком. Но на сегодняшний день это ничего не меняло. Может быть, эта злосчастная тряпка просто вывалилась откуда-нибудь? Нет, вышколенная прислуга вряд ли роняла полотенца под ноги гостям.

Я принял горячий душ, завернулся в простыни, согрелся и заснул, пока какой-то внутренний толчок не разбудил меня. Все так же розово теплился ночник. Под кроватью валялась моя сумка с шаманским имуществом и книгой Антипыча.

Спать не хотелось. Я оделся и вышел из флигеля.

Праздник стих, усадьба опустела. Тревожно шелестели деревья старинного парка. Вдоль пологого берега я спустился к воде. Залив рябило от легкого ветра, лунная дорожка дрожала, как светлая чешуя. Я торопливо разделся. За семь лет я почти забыл ощущение упругого полета в ласково-прохладной воде.

Плоский каменистый берег через несколько метров круто обрывался в глубину. От холода заломило мышцы и грести стало тяжело. Я все же заплыл довольно далеко, и холод немного отступил. Лежа на спине, я смотрел на Млечный Путь и покачивающиеся августовские созвездия. Справа от меня, в нескольких километрах от имения, моргал сонными огоньками поселок. Может быть, Петергоф. И тут я увидел пляшущие огни, целую россыпь факелов, которые стремительно летели вдоль берега в мою сторону. Я торопливо поплыл к берегу, разрезая волны острыми саженками, но огни приближались быстрее, они летели над землей. Задыхаясь, я успел выползти на мелкий берег и остался лежать, подняв из воды голову. Раздался топот невидимых коней, берег дрожал от ритмичных ударов копыт.

В свете косматых факелов по кромке воды неслись всадники на огромных черных конях. Первой я увидел Диону. С каждым тяжелым прыжком лошади распущенные волосы вздымались за ее спиной, как ведьмин плащ. Я разглядел венок из багровых измятых роз. Лицо ее было жестоким, почти безумным. Развивающаяся прозрачная туника сползла с плеча и обнажила грудь. Точеные бедра сжимали лоснящуюся конскую спину. Следом за ней скакал обнаженный Абадор, он казался черен от густой, клокастой шерсти, покрывающей грудь, плечи и даже спину. Этот джентльмен оказался гораздо более волосат, чем можно было предположить при его рафинированной породе.

Сонм балетных фавнов и вакханок с чадящими факелами в руках завершал ночной выезд. Все были пьяны или одурманены оргией, одежды разорваны, многие почти спали в седлах, их головы запрокидывались от скачки, и белки глаз пусто блестели в лунном свете. Но худосочная нагота балетных дев не шла ни в какое сравнение с роскошной красотой Дионы. Кони закружили по берегу. Абадор приблизился к Дионе, рискованно перегнулся в седле и привлек ее, целуя в грудь. Играя, она дернула повод, едва не выбив Абадора из седла.

Я долго собирал по берегу растоптанную одежду. Кое-как добрел до флигеля – в глазах пылали факелы и бились под ветром бесовские гривы. Дьяволица на черном коне призывно улыбалась.

Глава 4

Сорока на виселице

В одном стойбище пропала девушка. Спустя год она вернулась с ребенком на руках. Она рассказала, что ее увел сорк и жил с нею, как муж. Шаман осмотрел ребенка и назвал его Соркиле, «медведь-человек». Он был как человек с виду, но в нем жила душа сорка. Он не говорил, но мог зубами задрать оленя, и дети боялись его. Когда он возмужал, то стал как медведь и ушел в тундру. После он украл женщину. Среди людей изредка попадаются потомки Соркиле, но отличить их дано только шаману.

Из рассказов Оэлена

Заснул я только под утро. Сквозь вязкую дремоту слышался стук, дробный, торопливый. Я был болен, виски разламывало, но настырное постукивание в конце концов взбесило меня. Накинув вчерашний черный плащ на голое тело, я отпер дверь. На пороге стоял напудренный слуга в ливрее. Он испуганно взглянул на мою татуированную грудь, но тут же вежливо доложил, что меня ожидают к завтраку, но если я плохо себя чувствую, то он доставит завтрак в постель.

Я оделся и в сопровождении лакея отправился завтракать. За ночь по-осеннему похолодало. Мы церемонно шли по аллее под равнодушными взглядами мраморных богинь и героев, мимо беседок и кукольных «чайных» домиков, прудов с лебедями, к настоящему ампирному особняку века эдак девятнадцатого.

Сквозь цветные витражи сочилось блеклое разреженное солнце. Букеты прощально-ярких астр украшали белую с золотом обеденную залу. Мраморный пол блестел как полированный лед. Пахло утонченными яствами и накрахмаленным льном. Весь небольшой двор Дионы был в сборе: Абадор, томно-бледный, в белом костюме, мрачная, опухшая от слез Лера, в скромном клетчатом платьице с отложным воротничком, вчерашний комический толстяк с рыжими всклокоченными волосами, крупный мужчина с неподвижным рыбьим взглядом и монументальной выправкой, должно быть, начальник охраны, а также я, свежеиспеченный личный доктор.

Премьер-министр, заплаканная инфанта, шут гороховый, начальник королевской гвардии, а также придворный маг и алхимик сонмом малых планет толпились вокруг царицы, главного светила маленькой Вселенной. Не хватало только жреца или первосвященника, но, как показали дальнейшие события, он не замедлил явиться.

Диона была ослепительна, в строгом платье из коричневого шелка, отделанном темным блестящим мехом, вновь безупречно причесанная и свежая. Она сдержанно улыбнулась мне и указала на свободный стул. Я сел рядом с ней, чувствуя внутреннюю дрожь.

Эта женщина была слишком красива, чтобы я был спокоен рядом с ней, и слишком утонченно развращена, чтобы так улыбаться после всего, что я видел. Она делала все, чтобы я забыл ночь и поверил ее сияющей коже, губам, похожим на розовые лепестки, ее глазам, которые при свете дня оказались синими, ясными и глубокими, как полуденное летнее небо. Разве она не хозяйка, не госпожа, пригревшая бездомного фокусника из праздного любопытства? И разве не вольна она развлекаться так, как ей заблагорассудится?

– Как почивали, маэстро? – вкрадчиво осведомился Абадор.

– Спасибо, отменно.

– Что приснилось на новом месте? Эти сны обычно сбываются… Обратите внимание на эту гнусную рожу, – Абадор глазами указал на рыжего, не в меру упитанного субъекта, увлеченно уписывающего цыпленка.

За ворот его рубашки был заткнут кусок длинной скатерти. Отставив в стороны мизинцы, похожие на сардельки, он ловко орудовал серебряными приборами, разделывая сочную тушку с мастерством шеф-повара.

– Не правда ли, он очарователен? Это Гервасий Котобрысов, скоморох. Его задача смешить наших царствующих особ.

Котобрысов обсосал тонкую косточку и возвел к потолку раскосые, как у тунгуса, глазки, словно посылая благодарение. Он был прирожденный клоун, ему можно было и помалкивать: публика и так веселилась над ним.

– Да, я шут… Я циркач, так что же! – запел он недурным баритоном и подмигнул мне неожиданно печально. – Я репейник в хвосте лошади прекрасной Дионы, я ее хриплый бубенчик, я бедный Йорик, но верю, что и надо мной прольется светлая слеза…

Его темные глазки-щелки заискрились. Почти не меняя выражения толстого лица, Котобрысов смотрел по сторонам то вопросительно-умильно, то восторженно и беспечно. Он знал о неотразимости своего обаяния и широко расточал его, наслаждаясь властью, которая даруется лишь немногим великим артистам. Все, что говорил Котобрысов, было проникнуто каким-то особым обаянием и свежестью, словно он только что выдумал эти удивительные, редчайшие слова. Толстяк был украшением этого позднего завтрака.

– Мудрец Аристипп имел дочь, – начал он одну из своих удивительных историй, которые бог весть где выуживал и непонятно зачем сохранял в памяти. Но стоило ему достать на свет очередную, потертую временем басню и она начинала играть, как только что отчеканенная монета.

– А как ее звали? – оживилась Лера.

– Похвальное любопытство. У гречанок самые красивые имена: Лаида, Ксантиппа, Фиано. Нашу подругу звали Арета.

– Не очень-то красиво… А дальше что?

– Арета была скромна, сдержанна и аккуратна. И все это благодаря тому, что отец держал ее в ежовых рукавицах, воспитывал в строгом аскетизме и даже в некоторой бедности, несмотря на то, что Аристипп был довольно состоятельным человеком, но единственной приличествующей роскошью он считал знания. Как-то один александрийский купец привел к Аристиппу своего сына, дабы сделать из него философа. Аристипп запросил неслыханную сумму. Отец юноши был повергнут в отчаяние и воскликнул: «Ты с ума сошел, старикашка! Да за эти деньги я могу купить раба!» «Купи, кто тебе не дает, – ответствовал Аристипп, – их у тебя будет двое…»

Лера, для которой и предназначалась эта странная притча, засмеялась громким деланным смехом.

Видимо, с легкой руки Дионы, при ее дворе процветала благотворительность. Поодаль расположился еще один приближенный. Он никак не реагировал на происходящее за столом, но было заметно, что каждую минуту он неотступно исследует некую проблему. Иногда он поднимал от тарелки взгляд и удивленно обводил нас глубоко запавшими глазами, и тогда на дне их можно было заметить опасный желтый блеск. Наверное, и у меня появлялся такой же, стоило хоть вскользь коснуться моих заветных увлечений. По этой примете нас и отбирал лукавый помощник дьявола Абадор.

– А это безумный мечтатель, – прошептал Абадор. – Мы называем его Кулибин. Вся научная фантастика, начиная с Джонатана Свифта с его Лапутией, покажется школярским сочинением рядом с его проектом «Небесных врат»! Но, тс-с об этом.

За столом раздался резкий хруст. Серебряная литая вилка в руках Леры сломалась пополам, на ладошке проступила кровь. Ничего не понимая, она показывала всем проколотую ручонку. Диона бросилась к девочке, появились бессменные Мымра и Гаргулья и помогли увести бледного, сердито мычащего ребенка. Начальник охраны Командор притащил аптечку. Я продезинфицировал и довольно ловко забинтовал раны Леры. После этого ее уложили на высокую кружевную лежанку с балдахином и оставили на попечение охранниц.

Когда все успокоились, Диона вернулась на свой трон из красного дерева. На его высокой резной спинке красовалась инкрустированная корона. И тут оказалось, что нашего полку прибыло. У дверей смущенно переминался с ноги на ногу невысокий человек в длинном темном пальто, по виду священник. Он принес с собой сырой запах ветра, костра и полыни. На худом, веснушчатом лице топорщилась рыжеватая бородка, реденькие волосы были стянуты на затылке в узкую косицу. В его движениях и позе ощущалось беспокойство и даже робость, видимо, сюда его пригнали неотступные мирские заботы.

– Отец Паисий, просим, просим… Откушайте с нами рыбца, холодца, карася и порося… – развязно болтал Абадор, озирая сутулую фигуру в затертой, облитой свечным воском рясе.

– Спаси Бог, уже позавтракал.

Батюшка все же подсел к столу и отщипнул зеленую виноградину. Он всеми силами избегал смотреть в лицо Абадора и смущенно прятал красные обветренные руки в длинные рукава. Нет, пожалуй, я был не прав. Стоило ему взглянуть чуть пристальней, и впечатление о нем менялось. Чистейшая душа, наивная, но несгибаемо-праведная светилась в его небольших, прозрачно-светлых глазах.

– Как идет строительство? – жуя крылышко, прочавкал Котобрысов.

– Вот по этому поводу я, собственно, и пришел. Строители не уложились в смету, требуют денег, – священник опустил глаза и покраснел.

– Не смущайтесь, батюшка, – в голосе Котобрысова звенело сочувствие. – Когда моего любимого Аристиппа упрекнули в том, что его слишком часто видно у золоченых дверей вельмож и богачей, то этот великий муж древности с достоинством отвечал: «Врач всегда сам приходит к больному, ибо он знает, что ему нужно, а вот богачи не в состоянии осмыслить своих истинных потребностей».

Батюшка согласно кивал, избегая смотреть в сторону управляющего.

После завтрака Абадор вызвался показать мне имение, дабы выбрать место для алхимического полигона, моей будущей лаборатории.

Экскурсию он начал с пристани из белого камня. Пришвартованные катера покачивались под резким северным ветром. На одном из них Вараксин ежедневно «летал» в Петербург. Часа полтора мы созерцали восстановленный барский дом, почти дворец. По словам Абадора, это загородное имение до революции принадлежало высокородным вельможам. В прошлом веке оно прошло все стадии деградации от колонии для малолетних преступников до больницы для душевнобольных. Но теперь сам дух несчастья и запустенья был изгнан за электронные рубежи охраны. Вокруг имения был возведен тройной забор, и по периметру круглосуточно маневрировали охранники.

Великолепный особняк, летний павильон, копия петровского «Монплезира», реликтовые, чудом выжившие деревья, старинный парк, гроты и правильно-округлые пруды с ажурными мостками, выглядели трогательно и живописно. На ярко-зеленом выбритом лугу гарцевали черные лоснящиеся кони. Легкие, как мухи, жокеи, правили драконами из моего ночного видения.

Небольшой одноэтажный особнячок стоял уединенно в старой дубовой роще и был лишь наружно отреставрирован. В нем Абадор и намеревался разместить алхимический «цех». Цокольный этаж еще не имел внутренних перекрытий, и под ним просматривался старинный подвал с высокими сводчатыми арками, выложенный красным осыпавшимся кирпичом.

– А теперь попрошу на аудиенцию к светлейшему Рубену Яковлевичу…

Мы вновь вернулись во дворец и по парадной лестнице вознеслись на третий этаж. В стенных нишах, соперничая с коллекцией Эрмитажа, зябли античные боги. Потолки в золотой лепнине, облаках и пухлых купидонах, несомненно, сообщались с небесными эмпиреями. По сквозной анфиладе комнат Абадор вел меня в кабинет хозяина.

– Друг мой, наш обожаемый Рубен Яковлевич у себя в кабинете вершит великие дела! И если завтра задрожат котировки ведущих валют, сорвется «северный завоз» или где-нибудь в Новой Зеландии столкнутся наливные танкеры, если лопнет крупнейший нефтяной картель или Ливия закроет все свои скважины, или, скажем, случится небольшая революция в нефтедобывающем регионе, значит, Рубен Яковлевич немного подергал за ниточки в своем кабинете.

Кабинет Вараксина представлял собой довольно занимательную смесь старины и новейших технологий. Все возможные средства коммуникации разместились среди антикварной мебели орехового дерева и тяжелых, шитых золотом портьер. За окном кабинета рябило черное зеркало пруда. На берегу, меж багряных кленов, притаилась романтическая мраморная беседка. Этот пейзажный набросок был виден только с верхних этажей особняка.

По барскому обычаю позапрошлого века, Рубен принимал посетителей в блестящем шелковом халате поверх офисной рубашки. Я впервые видел его близко. Он был невысокий, узкогрудый и скроенный как бы наспех. Лишенный магической ауры своих миллионов, сияющих «кадиллаков», вспышек софитов и толкотни быковатой охраны, этот «денежный мешок» был скучен и сер. В его зрачках, словно в арифмометре, проворачивались столбцы цифр, прыгали курсы котировок и количество добытых баррелей. Но никакой, даже самый фантастический гешефт не оживлял бледного угловатого лица. В этих невыразительных мятых чертах сквозила библейская тоска и загнанность. Близость великолепной Денис, похоже, мало радовала его и не отбрасывала и лучика света на его плешь и темные мешки под глазами.

Олигарх был заложником своего невероятного богатства, своих особняков, нефтяных башен-вампиров, без остановки тянущих соки земли. «Кроткие наследуют землю», а все ее полезные ископаемые готовился унаследовать Рубен Яковлевич, вынашивая под своей плешивой «тонзурой» проекты летающих городов и планы грядущего освоения космических месторождений, чтобы даже космосу досталось от его неуемной активности. Но вся эта бешеная деятельность была лишь обратной стороной его пустоты и тоски. Через мгновение я раскрыл его тайну: он был такой же человек, как все, только более несчастный и несвободный. Вечно настороженный, собранный и одинокий, он жил в центре созданной им радужной, переливающейся искрами богатства, изящной и совершенной паутины. Но не успевал даже увидеть ее со стороны или насладиться ее волшебной архитектурой. Так и жил год за годом, щупая влажной лапкой пульс липких нитей, постоянно чувствуя во рту хитиновый привкус пережеванных конкурентов.

Астрономические расходы по созданию шарлатанской лабораторииа не испугали, а, похоже, даже обрадовали Вараксин. Он с непонятной поспешностью шел навстречу любым намекам управляющего, и из туманных высказываний Абадора я понял, что все это должно иметь какое-то отношение к здоровью и настроению Леры. Электронный микроскоп, фигурное стекло ручной отливки, уникальные приборы, таинственные «помещения с зоной особой секретности», камины, тигли, электролизные ванны, все, что беглой рукой под мою диктовку набросал Абадор, было мгновенно утверждено.

Лаборатория создавалась поспешно, на одном дыхании. По проекту Абадора алхимический цех состоял из двух этажей. В подвале предполагалось разместить секретные комнаты для опытов. Но вскоре я убедился, что Абадор имеет собственные виды на часть лаборатории, а ключи от подвальных комнат были только у него.

Оборудование прибывало в огромных запечатанных контейнерах. Главной ценностью были три большие колбы из Гусь-Хрустального. Они были изготовлены вручную из особого «радужного» стекла. В каждой из них мог свободно поместиться взрослый человек. Их человекообразные формы напоминали саркофаги египетских фараонов или русские матрешки. Микроскопы, тигли, лабораторное оборудование, устройства для нескольких каминов, просторные квадратные ванные, почти бассейны, огнеупорная облицовка помещений и прочее было доставлено и установлено в рекордные сроки. Множество ящиков с приборами еще громоздились нераспечатанными вдоль стен. Через две недели в лаборатории были вставлены стрельчатые окна, настелен пол, стены облицованы природным камнем, выложены великолепные камины, и все помещение приобрело вполне законченный угрюмо-романтический вид.

Я с восторгом осваивал новые приборы. Они могли превратить мое экзотическое хобби в настоящее научное исследование. За это время я почти ни с кем из обитателей усадьбы не общался. Однажды в лабораторию забрел скучающий Котобрысов, но сначала донесся его лукавый голос:

– Мужчина всегда ищет в женщине глубину, не так ли, батюшка?

Его собеседник, отец Паисий, ласково согласился. Невзирая на молодость, батюшка был обременен многодетной семьей и, должно быть, поэтому до крайности серьезен.

– А вот тут скрывается наш волшебник… Ау… Мэрилин, где вы прячетесь? Материализуйтесь, пожалуйста, – стенал Котобрысов, с трудом пролезая между ящиками с надписью «не кантовать».

Отец Паисий стоял на пороге, удивленно оглядывая лабораторию.

– Скажите, отец Паисий, почему церковь так плохо относится к алхимии и прочим тайным наукам? – наигранно-простодушно вопросил Котобрысов, предвкушая пикантный спор.

– Отреченное знание, наследие язычества, – тихо, но твердо промолвил батюшка и продолжил. – Всякое «чернокнижие» предполагает общение с демонами, но ничего подлинно святого и неоспоримо полезного не вытащило человечество из тайников природы, а вот опуститься ниже животных уже сумело. Утратив страх Божий, оно скачет к гибели…

– Ну-ну, не гневайтесь, отец Паисий, запретное всегда влечет смельчаков. Надо верить в человека, и детский страх розог и наказания пора заменить любовью к Творцу. Да, люди любопытны от сотворения, и тяга к познанию бесконечна и ненасытна, но ведь именно разум роднит нас с Богом. «Животные сродни человеку, а человек сродни богам!»

Все время беседы Котобрысов вертел в ладонях колбу с белой розой. Цветок, погруженный стебельком в эссенцию жизни, был словно минуту назад сорван с куста.

– Посмотрите на этот цветок! Он вечен. Эта роза никогда не состарится и не оскорбит своего создателя увяданием, червями, пылью на листьях… Вечно живая, или всегда мертвая?

– Паганус, – пробормотал батюшка и перекрестился.

Я оторвался от монитора электронного микроскопа и впервые с удивлением пригляделся к отцу Паисию: этот деревенский священник знал латынь. Кротость и мягкая жизнерадостность так странно соседствовали в его натуре с жесткой непримиримостью. Его воззрения на мир были четки и ясны. Это был какой-то особый метод познания. Всякое явление проверялось им сначала на наличие демонов, а уж после чуткое ухо батюшки пыталось уловить шелест ангельских крыл. С ним была тысячелетняя мудрость священных книг и церковных преданий. И ему, молодому, скромному человеку достаточно было хорошо знать начало Библии, четыре Евангелия и наиболее значимые высказывания святителей. На все случаи жизни, ее многообразные явления, запахи, звуки и движения, он накидывал прозрачную сеточку, собранную из цитат, мнений и поучений, и мгновенно получал уже готовую, отлитую в сияющую, безупречную форму, крепенькую, как орешек, истину. Слово «паганус» в его устах не было ругательным, по-латыни оно означает всего лишь «народный», или, скорее, «сельский», и в целом оно полностью соответствует моему миропониманию.

Котобрысов радостно потирал красные ручищи и облизывался на батюшку, как на хорошо прожаренную курицу:

– А вот теперь позвольте вам напомнить, батюшка, что «черной книгой» на Руси долгое время называли книгу по «счетной мудрости», иначе, арифметику. Это был перевод, крайне трудный для самостоятельного освоения. Вся цифирь там была арабская, пугающе незнакомая аборигенам. Некто Леонтий Магницкий в начале восемнадцатого столетия составил ее упрощенный вариант, который и прижился на Руси. «Отреченные» книги – «Рафли», «Шестокрыл» и «Аристотелевы врата» – содержали в основном астрономические таблицы и практику расчетов. А где же колдовство? Колдуном-арифметчиком в народе считали и генерал-фельдмаршала Якова Брюса, министра Петра Первого. А он, простите, с самим Лейбницем переписывался.

Батюшка молча пожал плечами. Видно, в его сеть еще не попалось ни одной, самой завалященькой рыбки, а может быть, со времен Пифагора, святые отцы не занимались арифметикой.

– При чем тут Брюс? – я оторвался от наблюдений, задетый за живое.

– Да так, с детства он был мне симпатичен, – продолжал Гервасий уже без комических ухваток, – род Котобрысовых очень древний и происходит из Жиздринского уезда. Это под Калугой. Прабабка моя Неонила рассказывала, а говорок у нее был такой мягкий, напевный, самый что ни на есть «жиздринский» говорок, точно речка журчит по мелким камушкам. Вот она-то и тешила меня старинными байками. «Был, – говорит, – в старые-то годы великий чародей Брюс. Много хитростей знал. Додумался до того, что хотел живого человека сотворить. Заперся в отдельном доме, и никого к себе не впускает. Никто не ведал, что он там делает, а он мастерил живого человека. Совсем сготовил: собрал из разных цветов тело женско, как есть, оставалась малая малость, только душу вложить. И это от его рук не отбилось бы, да, на беду, подсмотрела в щелочку жена Брюса, баба злая и завистливая. Увидала свою соперницу, вышибла дверь, ворвалась в хоромы, ударила сделанную из цветов девушку, и та разрушилась», – грустно закончил Котобрысов.

Я помалкивал, потрясенный интуицией Котобрысова. Болтая о том о сем, он словно успевал читать в душе собеседника. И мне, пожалуй, было что добавить к разговору о странной личности Брюса, воистину сотканной из тьмы и света. Этот выходец из «Шкотской земли» чем-то поразил народное воображение, и именно ему народная молва приписывала многие магические приемы и изобретения.

Народную быличку о Брюсе когда-то рассказал мне Антипыч. Я постараюсь пересказать эту историю в том виде, как впервые услышал и сохранил в памяти:

«…Знал он все травы редкие и камни чудные, составы разные из них делал. Воду живую даже произвел, – не спеша, подбирая слова, рассказывал Антипыч. – То есть такую воду, что мертвого, совсем мертвого человека живым и молодым делает. Только, должно быть, не одною своею силой он ее произвел. Пробы-то этой никто отведать не хотел. Ведь надо было сначала человека живого разрубить на части, и всякий думал: „Ну что он, разрубить-то разрубит, а сложить, да жизнь дать опять не сумеет?“ Уж сколько он не обещал серебра и злата, никто не взял, все боялись.

Думал он, думал и очень грустен стал, не ест, не пьет, не спит. «Что ж это, – говорит, – я воду этакую чудную произвел, и всяк ею пользоваться боится. Я ж им, дуракам, покажу, что тут бояться нечего». И призвал он к себе своего слугу верного, турецкого раба пленного, и говорит: «Слуга мой верный, раб бессловесный, сослужи ты мне важную службу. Я тебя награжу по заслуге твоей. Возьми ты мой меч острый, и пойдем со мной во зеленый сад. Разруби ты меня этим мечом острым сначала вдоль, а потом поперек. Положи ты меня на землю, зарой навозом и подливай вот из этой скляночки три дня и три ночи сряду, а на четвертый день откопай меня, увидишь, что будет. Да смотри, никому об этом ничего не говори». Пошли они в сад. Раб турецкий сделал все, как было велено.

Вот проходит день, проходит другой. Раб поливает Брюса живой водой. Вот наступает и третий день, воды уж немного осталось. Страшно отчего-то рабу стало, а он все поливает.

Только понадобились для чего-то новому царю государю Брюс. «Позвать его!» Ищут, бегают, ездят, спрашивают, где Брюс, где Брюс – царь требует. Никто не знает, где он. Царь приезжает за ним, прямо в дом его. Спрашивают холопей, где барин? Никто не знает. А царю уж «в уши напели». «Позовите, – говорит, – ко мне раба турецкого: он должен знать». Позвали. «Где барин твой? – грозно спрашивает царь. – Говори, а не то сию минуту голову тебе снесу». Раб затрясся, заметался, бух царю в ноги: «Так и так».

И повел он царя в сад, раскопал навоз. Глядят: тело Брюсово уже совсем срослось, ран не видно. Он раскинул руки, как сонный, уж дышит, румянец играет в лице.

«Это нечистое дело», – сказал гневно царь, велел снова разрубить Брюса и закопать в землю.

Вот каков он был, Брюс-то…»

Я не смогу передать особого, русского лада Антипычевой речи, но главным в этом нехитром полуфантастическом рассказе для меня было то, что Брюс несомненно занимался «генезией» по рецепту Розенкрейцеров. Отсюда и упоминание о восстанавливающей субстанции навоза и главная тема: «эссенция жизни», и волшебный рассказ о девушке, сотворенной из цветов.

Быличка эта, похоже, относится к последним годам жизни Брюса, когда, пережив на десять лет своего монарха, он заперся в имении и целиком предался математическим поискам и алхимии.

Засмотревшись в монитор электронного микроскопа, я не заметил исчезновения своих гостей. На моем предметном стекле был распластан гистологический препарат из желудочных стенок коровы. Забыв о времени, я наблюдал мистерию жизни: на клеточном уровне мой эликсир восстанавливал и омолаживал ткани. Скорость регенерации клеток эпителия была в тысячу раз выше естественной. Достаточно представить, что глубокий порез полностью закрывается за считанные секунды, не оставляя ни рубцов, ни шрамов, словно время побежало вспять.

Было уже довольно поздно, когда над моим ухом раздался жизнерадостный голос управляющего. У Абадора была довольно гадкая привычка являться словно из ниоткуда.

– У меня для вас еще одна приятная новость, Демид, – видимо, первой было само явление Абадора. – Хозяин оценил ваше усердие. С сегодняшнего дня белоснежный мустанг «Опель-омега» принадлежит вам.

– Польщен, но я не умею водить машину и еще меньше умею благодарить за подарки.

– Пустяки, я живо научу вас и тому и другому. Вот ключи и права. Ну, отвлекитесь же от ваших инфузорий, Демид! Пойдемте, я покажу вам «зверя».

Я нехотя поплелся за Абадором. Любые события и заботы, кроме проб нового оборудования и устройства лаборатории, казались мне досадной помехой.

В гараже в боевой готовности выстроилось не меньше взвода разномастных машин. Алый джип был заметен и в этом благородном собрании. Это был тот самый «вареный рак», что ползал по Бережкам месяц назад.

Пока Абадор расхваливал серебристо-белый, обтекаемый, как обтаянная ледышка, автомобиль, я, забыв про «светлейший» подарок, кружил вокруг красного джипа.

– Вот это колымага! Жаль, что Рубен Яковлевич не спросил у меня про мой любимый цвет и размер, прежде чем сделать реальный подарок…

Абадор смерил меня удивленным взглядом:

– Это машина Денис…

Значит, Денис бывала в Бережках и зачем-то шарила в избе Атипыча. Не семья, а какое-то собрание уникумов. Но она не курила и не пользовалась вульгарно-красной помадой. Во всяком случае, при мне.

Все это время я изредка видел Диону за завтраком. К обеду и ужину я не выходил, и вышколенная прислуга доставляла мне еду прямо на «рабочее место». Из утренних разговоров я знал, что она опекает какую-то церковку в нескольких километрах от имения, и что состояние Леры за это время ухудшилось.

Однажды утром, когда я уже собирался, едва прикоснувшись губами к ее руке, выскользнуть ИЗ-ЗА стола, Диона легонько удержала меня за рукав.

– Прошу вас, не исчезайте. Мне нужно поговорить с вами.

После завтрака Диона вышла ко мне одетая для прогулки. В руке она держала большую и видимо довольно тяжелую корзину.

– Прошу вас, Керлехин, проводите меня.

Я не посмел отказать и, вынув корзину из нежных рук, направился за ней. Видимо, ей хотелось сохранить нашу прогулку в тайне, и мы покинули имение по узкой полосе вдоль берега, где кончался высокий зубастый забор. Раза два она обернулась и улыбнулась мне лукаво и ободряюще.

Ее походка и поворот головы чем-то неуловимым напомнили мне Наю. А может быть, это было дыхание истинной женственности, разлитое в мире: «Все красивые женщины похожи одна на другую, а все некрасивые уродливы по-своему… Путь к гармонии – один, а вот ответвлений – множество». Примерно такая чушь лезла мне в голову.

День был теплый, прозрачный и по-осеннему тихий. Дорожка петляла среди сосен и была густо усыпана шишками и иглами.

– Что в корзине? Предполагается пикник? – осведомился я как можно суше.

– Это подарки детям. У отца Паисия их восемь.

– Он же совсем молодой!

– Это приемыши. Сначала он усыновил брата с сестрой. Потом люди привели еще троих. Двое мальчиков пришли сами. Девочку он спас из очень плохого, опасного места.

Видимо, словарный запас Дионы не включал низких выражений, и ей нечем было обозначить понятия «притон», «голод», «нищета».

– Эти дети дома ели то, что едят коровы и свиньи.

– Комбикорм?

– Да…

– И вы надеетесь накормить их печеньем?

– Не будьте жестоки… – тихо обронила Диона.

– Ну, простите меня. Я просто теряюсь наедине с красивой женщиной.

Диона обернулась и посмотрела на меня насмешливо. Мне все больше нравились ее выдержанные светские манеры и умение говорить взглядом.

На зоне настоящих, хороших, умных и чистых женщин зовут «чудачками». Предполагая за чудачеством именно эту неповторимую оригинальность нрава и врожденное умение держаться наедине с мужчиной. Это единственное доброе слово из всего лагерного лексикона, подаренное женщинам, все остальные названия оскорбительны и подлы.

– Диона, почему мы идем пешком? – возмутился я, в очередной раз оскользнувшись на сыпучем обрыве, – Ведь вы прекрасно водите машину.

Диона приостановилась и вопросительно взглянула на меня.

– Я видел ваш алый джип в гараже… Стоит, наверное, целое состояние…

– Слишком яркий цвет. Он не подходит ни к одному костюму.

– Отчего же? К плащу цвета норвежской семги очень даже подходит…

– Простите, не понимаю вас, – беспомощно улыбнулась она, но сыграно было вполне искренне. – Если вам нужен автомобиль, спросите у управляющего.

Маленькая, осевшая на один бочок церковка была до половины закрыта лесами. По двору лениво, через силу, ходили опухшие от пьянства мастера.

Худая черная овчарка при виде нас зашлась кашлем. Она сидела на цепи рядом с грудой строительных материалов. Узнав Диону, она успокоилась.

Навстречу нам высыпала разновозрастная ватага. Дети облепили Диону стаей голодных скворцов, и она отстала, раздавая подарки. По всему было заметно, что отец Паисий взялся спасать детские души, не имея возможности напитать их земное естество. Дети быстро, но чинно разобрали печенье и конфеты. Скромный улыбчивый батюшка в свете всего этого выглядел настоящим подвижником, но самого его дома не оказалось, его куда-то «вытребовали».

В единственной жилой комнате домика мы пили едва теплый, пустой чай. Матушка, улыбаясь добрыми, близорукими глазами поясняла, что прежде душу надо спасать, а уж потом тело. И порядок этот в доме батюшки соблюдали свято, оттого даже вопиющая бедность и разруха были осенены невидимым пламенем, как катакомбы первых христиан.

После чая, по обычаю церковных приемов, нас повели на колокольню. Матушка боязливым шепотом сообщила нам, что рабочие требуют денег сверх сметы, иначе грозят заморозить стройку.

В сырой от свежей известки церквушке Диона совершила поступок, открывший мне многое. Тайком от всех она сняла с пальца золотое старинное кольцо с крупным сияющим камнем, скорее всего бриллиантом, и попыталась опустить его в прорезь церковной копилки. Кольцо не пролезало. Тогда она вложила его в руку матушки Таисьи. На ее безымянном пальце остался только серебряный перстень. Перстень был слишком тяжеловесным и грубым для аристократических пальцев Денис. Он был скорее мужским, чем женским, и по форме напоминал вульгарную печатку с процарапанной на ней снежинкой. Похоже, его отливали в глиняной форме и после не шлифовали; его лунная поверхность навсегда запомнила следы песка и мелких камней.

– Мы не нищие! – воскликнула матушка.

– Возьмите, умоляю, – упавшим голосом прошептала Диона.

Вот как! Она не была хозяйкой миллиардов, и вся моя классовая ненависть к ней вмиг улетучилась. Я был тронут ее благородством. Вот парадокс: суточный рацион одной только лошади из конюшни Денис наверняка стоил дороже, чем дневное пропитание всей этой большой семьи, но она была вынуждена отдавать свои драгоценности, чтобы достроить церковь, накормить и обогреть маленький детский дом. Матушка заплакала, и я поспешил оставить женщин одних.

В два прыжка я взлетел обратно на колокольню, где через силу, словно мухи в меду, возились строители под надзором «старшого», здоровенного «чурека» с вороватыми, равнодушными глазами. Не давая опомниться, я сгреб его за грудки и прижал к стене.

Строители угрожающе придвинулись к нам. Устроить мое случайное падение с колокольни было плевым делом. Но я не с голыми руками полез на «кодляк». Оэлен назвал этот прием «сорк». Полярная ночь и Северное сияние сильно искажают образы и помогают «сорку». «Сорк» достигается одновременным напряжением всех лицевых мышц. После лицо долго ломает судорога, и зубы отплясывают с костяным лязгом. Эта маска и сопровождавшие ее заклятия предназначались для обращения вспять злых духов. Один из них засел на церковной колокольне.

Уставившись в правый зрачок бригадира, я стиснул пальцами его загривок и прошипел в дремучее ухо:

– Стоять, шныряла, жабры порву. Ну что, жлобина, сам кодляк застроишь или каждому отдельно дымоход прочистить? Шевели рогами, животное, сумеешь до сознания довести или помочь? Еще раз попа кинешь – заживо сгниешь…

– Понял, понял, командир, все будет в ажуре, – бормотал «старшой», оползая на пол. Ошалелые строители расступились, давая мне дорогу. Было слышно, как корчится в припадке бригадир, уверенный, что его «сглазили». Порча, и вправду, оружие «самонаводящееся», и оттого особенно опасное. Мой подарок не был столь драгоценен, как перстень Денис, но, думаю, в хозяйстве он сгодится.

На прощание черный стражник уже вполне по-приятельски помахал мне хвостом.

– Скажите, матушка, а как зовут святого с собачьей головой?

– Это может быть только святой Христофор.

– Но почему он в зверином обличье? След Египта?

Матушка перекрестилась и с некоторой неохотой созналась:

– Да, очень древний канон. В древности монахи-отшельники искали спасения в египетских пустынях. Они ютились в заброшенных гробницах. На западных стенах погребальных камер обычно помещали изображения загробного мира. Человек с песьей головой перевозил в ладье душу умершего.

– Но при чем же здесь христианство?

– Добрый кормчий перевез Христа через реку во время его «сошествия во ад». В православии это Духов день.

– Но почему у святого голова животного? – бестактно допытывался я.

– Святой Христофор попросил придать ему звериный образ, для более успешной проповеди среди язычников.

Матушка перекрестилась, боязливо оглядываясь, и я понял, что проявил «рвение не по разуму».

– В Бельгии есть обычай, – попыталась замять неловкость Диона, – держать на речных корабликах и катерах черных собак. Они небольшие, остроносые, чуткие. Эта порода зовется Шипперке. По-русски это все равно, что «корабельщик», или «маленький капитан». Странное совпадение… Лодка, черный пес, река…

На прощание я попросил матушку найти для меня образ святого Христофора.

Весь обратный путь Денис была печальной и молчаливой. Тропинка петляла между соснами. Я почтительно подставлял ей руку, когда она спускалась к заливу по крутым песчаным склонам. На этот раз на ее руке не было перчаток, и ее живое тепло проливалось в меня сладкой отравой.

Я карабкался за ней по кручам, и думал о том, что святой Христофор, столь опрометчиво выбранный мной в покровители, по странному закону совпадений, оказался проводником в Царство мертвых. И писали его по жуткому, полузабытому канону «мистерий пирамид».

Египетский Анубис и греческий старец Харон служили перевозчиками мертвых. Но иногда они возили и живых. Похоже, лодочники хорошо знали, что такое любовь, во всяком случае, Орфею, Деметре-Рее, Иштар и Инанне, потерявшим любимых, удалось их уговорить.

Черный пес – мой шаманский проводник, «страж порога». Он охраняет границу миров, не принадлежа ни одному из них. Богиня Луны Геката держала при себе целую свору яростных черных псов. Должно быть, оттого большая черная собака до сих пор считается спутником ведьмы. Мага Агриппу Неттесгеймского охраняли огромные черные псы. По другим легендам, когда Агриппа умер, он проклял их, несчастные животные с воем пронеслись через весь город и бросились в реку. Но, возможно, они просто вернулись к месту службы, на границу миров.

По фразам, вскользь оброненным Дионой, я понял, что она готовит крещение Леры. Болезнь девочки, несомненно, была душевного происхождения, и Антипыч не преминул бы назвать ее одержимостью. В ее припадках наблюдалась странная закономерность. Всякий раз при приближении батюшки к усадьбе буйство Леры приобретало опасные для окружающих размеры. Она рвала на себе одежду, ломала игрушки, кусалась, выла. В довершение всего она страдала недержанием. Все вещи ее оказывались выброшенными из шкафов и перепачканными. После припадков, обессиленная, бледная, она спала больше суток и, немного придя в себя, почти ничего не помнила.

В одну из безлунных, грозовых ночей в усадьбе случилось непоправимое. Золотистый петушок, Купидон прерий, был задушен, а несколько драгоценных яиц насквозь проколоты булавкой. Обезумевшая от страха пеструшка спаслась в вольере капибары, гигантской морской свинки. В клетке осталось множество следов босых детских ног. Мымра и Горгулья вновь прокараулили девочку, и она, вдоволь нагулявшись по ночному парку, исцарапанная и замерзшая, сама вернулась в постель.

Я был в пылу исследований, когда ко мне неслышно вошла Денис. Я ощутил ее присутствие по легкому ознобу и мужскому волнению. Признаюсь, я старался как можно реже встречаться с ней.

Стояли прощальные теплые дни, золотистые от усталого солнца, от поздней блеклой травы и вянущих листьев. На ней было легкое, почти летнее платье из светлого ситца, отделанное черным узким кружевом, маленькая шляпка из соломки и черные кружевные перчатки. Она одевалась по застывшей моде королевских дворов Европы, и за все время нашего знакомства я ни разу не видел на ней не только вульгарных джинсов, но даже брючного костюма. Ее воспитание и каста требовали спокойствия, но тусклая бледность, едва заметная дрожь и сдвинутые брови выдавали тревогу. Она молча подошла и разжала ладонь; в черной кружевной ямке лежало крохотное пестрое яичко, единственное из уцелевших.

Я взял яйцо, оно было еще теплым от ее рук, но наверняка уже остывшим, мертвым.

«Ну, сделай же что-нибудь», – молили ее глаза.

Я подумал, что Антипыч не преминул бы обложить яйцо осокой. По его мнению, эта речная трава дольше других удерживала Живу.

Я был еще ребенком, когда к Антипычу заявился бригадир лесорубов. Едва держась на ногах, он протягивал чей-то отрубленный палец, завязанный в носовой платок. Следом бригада почти трезвых трелевщиков волокла своего несчастного товарища. Он был мертвецки пьян и уже перестал оплакивать свою потерю. Антипыч погнал меня к Варяжке за осокой, и пока он готовился к «операции», палец лежал в глиняной миске переложенный свежей речной травой. Я слышал, как Антипыч заговаривал «кровяные раны», после он присадил палец на прежнее место, прикрутил льняными полосами и оставил бедолагу в избе. Недели три он отпаивал его травами и менял компрессы из листьев подорожника. Никто и не удивился, что палец прирос, правда, держался несколько кривовато, но был вполне рабочим органом.

– Диона, пусть принесут свежей осоки.

Забыв о своем ранге, Диона бросилась делать необходимые распоряжения.

Осоку доставили быстро, и пока я распечатывал новехонькое оборудование и искал препараты, пока бегал во флигель за «эликсиром», своим секретным средством, яичко живописно лежало в озерной траве.

Я заперся в лаборатории и углубился в исследования. Яйцо действительно было мертвым, что явственно показал компьютер, сделанный по аналогии с лучами Кирлиана. На экране было видна внутренняя структура яйца, крошечный скомканный большеголовый птенец и более светлая слоистая жидкость, со всех сторон окружающая его. Сияющая жизнь покинула яйцо, птенец был мертв, но его дом, похожий на космический аппарат Циолковского, был цел, и смерть еще не нанесла ему необратимых изменений.

Я погрузил яйцо в эликсир жизни, не хватало неуловимого волшебства, «дыхания Святого Духа», молитвы о возрождении, шаманских прыжков с бубном, еще какого-то усилия души, которое называют чудом. Я читал дикарское заклинание, которому меня научил Оэлен, наполовину не понимая его слов, но всем своим существом я молил духа жизни вернуться в крошечный зародыш, в птицу, дважды истребленную людьми. Через час слабый радужный венчик плясал вокруг голубого эллипса, тепло жизни расходилось волнами в такт моим заклинаниям. Крошечное сердечко внутри яйца, похожее на прозрачного головастика, ритмично шевелило хвостом.

Поздно ночью, усталый и почти счастливый, я выбрался из лаборатории. У кустов поблекших гортензий я заметил силуэт, едва различимый среди тьмы ночного парка. Женщина была одета в темное бархатное глухо застегнутое платье.

– Диона, – окликнул я. – Пойдемте, я покажу вам, что получилось.

Мы вошли в полутемную лабораторию, где, словно иллюминаторы подводной лодки, слабо светилось аварийное освещение, и склонились над аппаратом. Ее дыхание обожгло мою шею. Гибкие, сильные руки скользнули под свитер. Она прижалась щекой к моей спине, как это делают очень любящие жены. Но поцелуй напоминал жгучий укус, удар электричества. Я резко разомкнул ее руки и обернулся. Она часто дышала, тонкие ноздри дрожали, приоткрытые губы влажно блестели. Она не сводила с меня потемневших глаз, притягивая, гипнотизируя. Медленно, пуговка за пуговкой, она расстегнула глухое черное платье. Платье распалось надвое. Сияние ее кожи и теплый томящий запах оглушили меня. Удерживая у бедер скользившее платье, Диона потянулась ко мне со странной страдальческой улыбкой. Сквозь обморочное блаженство я заметил темную родинку на ее груди: перед моими глазами запрыгал похотливо вздыбленный Абадор. Я бы не удивился, окажись вся балетная свита, включая черных вспененных коней, ее любовниками. Я выдернул свои сожженные реактивами руки из ее холеных пальцев.

– Оставьте, Диона…

Я говорил еще что-то издевательски, злобно, дрожа от ее душистой близости. Она погасила свою невыразимо сладкую кошачью улыбку, пожала изящными плечами и вышла из лаборатории не застегнувшись.

Не знаю, была ли так же красива жена египтянина Патифара. В Библии не сказано, каким образом она покушалась на целомудрие праведного Иосифа, но от близости Дионы плавились мои кости. Несмотря на доводы рассудка и совести, его подвиг дался мне с большим трудом.

На зоне единственной доступной мне книгой была синодальная Библия. Примечательно, что особой популярностью у зэков пользовались приключения партизанки Юдифи и контрразведчицы Эсфири, а также внутрисемейные истории из жизни первых патриархов. Прочие листы зэки не стеснялись пускать на самокрутки и вскоре извели половину книги на «тарочки»…

Лунная ночь была бессонная для меня. Я впервые после возвращения из Бережков, раскрыл книгу Антипыча. Она состояла из трех тетрадей в общей обложке. Первая – рецепты снадобий, вторая – знахарские заговоры, третья – общие рассуждения о жизни. В конце книги, уже на обложке, я впервые заметил бледную приписку карандашом: «Дема, сынок, планшетку нашла Марья Филидоровна, когда мыла твою больничку, под шкафом, глубоко под днищем. Я всегда знал, что ты невинно страдаешь, да помочь не мог. Этого злодея уж после тебя споймали, когда он еще одну юницу сгубил. А планшет под шкаф положил, чтоб на тебя вину…» Дальше шло неразборчиво.

Я вновь достал и осторожно развернул сумочку, повернул к ночнику так, что на ее лакированной поверхности проступило множество размазанных отпечатков… В одном месте они были гуще и явственней. В этом месте сумочка когда-то была испачкана кровью.

Бедные мои, наивные старички. Сколько вечеров они, должно быть, обсуждали страшную находку, решая, что делать с ней, чтобы не навредить мне, хотя мне уже навредить было невозможно.

* * *

На зоне я встретил существо, о котором писал Антипыч. Он был почти дебил, «стебанутый» – водянистые глаза, полуоткрытый рот. Хотя, возможно это было притворство… Что-то выморочное, подводно-пучеглазое почувствовали в нем и зэки, оттого и дали ему кличку Гоблин. Выйти на него мне помог Верес.

Но, пожалуй, все по порядку…

После тюремной камеры зона показалась мне местом относительно спокойным и чинным. Здесь отбывали наказание осужденные на срок свыше пяти лет. В бараке были и воры-рецидивисты, и братва, и расхитители в особо крупных размерах, и наркоторговцы, и бытовые убийцы. Под последние три категории попадали самые разные люди. Лично я был знаком с бывшим адвокатом.

Блатные называют адвокатов «дорогой игрушкой» и жестоко преследуют попавших в лагерь служителей Фемиды. Поэтому о вольной жизни «адвоката» знал только я.

Куравленко преуспевал, имел шестисотый «мерс», две пятикомнатные квартиры, какие-то часы за пять тысяч баксов, о которых он вспоминал с особой нежностью. То ли принципиальность подвела некогда рьяного сотрудника секретных служб, то ли жадность сгубила, но он взялся за одно каверзное дело, не внемля угрозам и предупреждениям коллег. В результате в багажнике его «шестисотого» нашли пять килограммов героина и прокурор вмазал ему «три Петра» с конфискацией имущества. Так что из «дорогой игрушки» Куравленко сразу стал лагерной «акулой», благодаря своей тяжеловесной статье. Люди тонкой души, попав в лагерь, всеми силами стараются оградить свой внутренний мир, спастись от вторжения отвратительной действительности. И делают большую ошибку. Отрешенность и неприятие реальности наказываются в лагере довольно жестокими методами. Заметив в адвокате остаточную привязанность к материальным благам, мечтательность и меланхолию, братишки взялись его перевоспитывать, для чего ежевечерне кромсали на куски адвокатское одеяло. Одеяла горят практически бездымно, и небольшого клочка хватает, чтобы после отбоя вскипятить кружку чифиря. За испорченное одеяло адвокат расплачивался с «гадиловкой» из своего кармана, но и этого оголтелым «воспетам» показалось мало.

– Эй, брателло, подбрось сигареты в карман. Вон моя шаронка, слева… – как-то невзначай окликнул адвоката Смерш, вечно ухмыляющийся «балдежный пацан», шустрила рулевого. Смерш был соседом адвоката по нарам.

– Потом выйдем, покумарим вместе… – простодушно улыбаясь, продолжил он.

О том, что у адвоката водились «бабки», было известно всему бараку. Даже свое, по понятиям, роскошное место на нарах он выкупил у рулевого за чистую зелень. В карты адвокат не играл, «на спор» не покупался и выманить у него деньги законными способами не представлялось возможным. Оставался розыгрыш.

Адвокат уныло поплелся класть сигареты.

Молодые зэки азартно задвигались на нарах, предвкушая спектакль. Бывалые, из мужиков, с отвращением отвернулись, чтобы не видеть того, что будет дальше.

Минут через десять Смерш соколом слетел с верхней полки и, запустив пальцы в нагрудный карман, аж перекосился от отчаяния.

– В натуре, братва, бобло пропало! Вот здесь триста баксов лежало… Кодляк свидетель, – Смерш рыдал и комкал на груди майку.

«Да, беспредел…» – качали головами блатные.

И адвокат безропотно простился с кровными, заныканными глубоко в наволочку «зелеными», остатками своих астрономических гонораров. Позднее он оставил призрачный мир, потерянный навсегда, и стал обыкновенным заскорузлым лагерным работягой. Но в целом «белые воротнички» довольно редко попадают в зону, разве что за очень большие прегрешения.

В «Воркутинской вышке» не было узников совести, не считая нескольких ваххабитов, и, в основном, сидел самый что ни на есть густопсовый «криминал». Заключенных было больше двух тысяч. На две тысячи зэков стучали две сотни «гадов», доносителей, и о любой провинности или нарушении внутреннего распорядка сейчас же доносили сотрудникам режима. Из пятнадцати бараков один был отдан под санчасть. Бараком усиленного режима значилась «восьмерка». Это была так называемая «правиловка», где отменялись многие законы и обычные льготы лагерной жизни.

В каждом бараке было человек по сто пятьдесят. Шконки были устроены в три яруса с узкой «пропастью» между рядами. Но места всем не хватало. Тем, кто спал на холодном полу, по лагерному, «ковре», постельного белья не выдавали, полагались только байковое одеяло, матрас из опилок и подушка-гнилушка. С октября по апрель я корчился на холодном полу, пока не освободилось место на шконке. В сильные морозы тонкое «армейское» одеяло хрустело от наледи, подушка примерзала, и я не мог отодрать ее от пола. «Сквознячок», нижнее белье, тоже не выдавали, но при наличии денег все это можно было купить на складе за наличные. Но именно в неволе, как нигде, узнаешь цену простым человеческим утешениям: полной пайке, бане, стрижке, белью из прожарки, свежей простыне, по лагерному, «невестке». А уж о «роскоши человеческого общения» и говорить не приходится.

Все же зима была относительно спокойным временем. Сонная охрана из солдат-срочников следила вполглаза: по зимней тундре далеко не уйдешь. И рацион с учетом морозов был покалорийней.

Мне повезло, блатных в бараке было немного, они держались особняком и не чинили особых неприятностей «быдлу». От работы блатные откупались, либо просто отказывались выходить, грозя беспорядками, и администрация закрывала глаза на эту особую касту. В промзоне делали кирпичи и тротуарную плитку. «Стрижи», пожилые заключенные, шили арестантские робы, варежки из мешковины и милицейскую форму для МВД.

Долгое время я работал в столярном цеху. Мы гнали сырую горбатую «вагонку», сколачивали гробы и дверные блоки, собирали филеночные двери. Перчаток у меня не было, вернее, их кто-то постоянно уводил из-под моего носа, поэтому руки у меня были в глубоких занозах и царапинах.

Ляга изредка баловал меня посылками. В одной из дачек даже оказались новые щегольские очки, взамен старых с треснувшим стеклом. Одев позолоченные «рамочки», я сразу «выложился» среди сокамерников, то есть обнаружил свое неоконченное высшее и, невзирая на затравленный лагерный вид, выглядел почти интеллигентом.

«У фрея должны быть гладкие руки», – загадочно обронил «наш рулевой», Умный Мамонт, когда в бараке засверкали мои окуляры.

– Вот что, бичок (бич – это лагерная аббревиатура, иначе «бывший интеллигентный человек»), хватит тебе веточки мозолить.

Вскоре меня перевели «придурком», то есть разнорабочим в «помойку», лагерную столовую, где я носил воду, таскал мешки с овощами, чистил картошку, мыл чаны и кастрюли и как бывший студент-медик был обязан еженедельно бороться с «сожителями»: крысами и тараканами.

Я катал шарики из буры, настораживал ловушки и раскладывал ядовитые приманки. Мой предшественник, «мокрый художник», задушивший подругу в припадке ревности, не удержался на хлебном месте и сыпанул отравы в бак с мурцовкой, за что был спешно отправлен в спецпсихушку. Говорят, там гораздо лучше и сытнее.

Умный Мамонт держал строгую «систему», распределяя полномочия между братвой и авторитетами. Он-то и заимел на меня виды. Следующим моим повышением должен был стать перевод в санчасть, где я был бы обязан снабжать лучших людей доступными наркотиками. В зоне были в ходу такие изобретения лагерного ума, как «крахмальные марочки»: марлевые примочки с йодоформом, и «лепестки»: носовые платки, смоченные эфиром. «Ручной коновал» должен был снабжать «дурью» «старших», помогать всем страждущим грамотно «ужалиться», при необходимости «заболтать дурь», или выпарить из безобидного кодеина забористую «гатагустрицу».

Заключенные, особенно из «мужиков», голодали. «Кормят хуже, чем собак…» – ворчали в столовой. Действительно, служебные собаки стояли на особом довольствии. За собак отвечали по всей форме. В случае смерти «списать» заключенного было гораздо проще, чем отчитаться за сдохшую псину.

Первая лагерная зима выдалась суровой. Уже в ноябре плевок со звоном падал на каменную от холода землю, значит, почти всегда было за тридцать. К Новому году ломанул настоящий мороз. Стоило на минуту выбежать из барака, и холод склеивал ноздри, обжимал лицо, отощавшую кожу насквозь щипало и жгло. Особенно знобило с недокорму.

В тот предновогодний вечер я скользил по высокой наледи между бараками, ноги в промерзших валенках разъезжались, за спиной у меня болтался холщовый сидор с подарками «от Деда Мороза». Я представлял, как, отжав плечом разбухшую дверь, вваливаюсь в свой жаркий, светлый от голых лампочек, гудящий, как улей, барак, и мой укромный заплеванный угол виделся мне лучшим местом на земле.

Небо над лагерем вызвездило к морозу. Силуэты «скворешен» чернели по углам, словно вышки охраняли не только воспаленный горизонт, но и дырявый лоскут черного неба. Я бежал, низко нагнув голову, чтобы не задувало через ворот, и с размаху налетел на какого-то зэка. В такое позднее время здесь мог оказаться только выкупленный у администрации резвый шпан, бегающий на посылках у рулевого, или такой же придурок, как я, задержавшийся на работах.

От резкого удара плечом в плечо я выронил мешок. Черные кирпичики хлеба посыпались на затоптанный снег. Не поднимая головы, я принялся торопливо запихивать их обратно в мешок.

– Привет, Айболит! А то смотрю, чья-то рожа знакомая в помойке мелькает…

Ветер со скрипом мотал фонарь, и лицо говорившего возникало из резкой смены света и тьмы. Это был Верес, исхудавший, одетый в черный ватник с белой номерной «сичкой» на правой стороне груди, но все такой же ладный и яростно синеглазый, с затаенным весельем и злой удалью озирающий мир: руки в карманах, ветер срывает с гладко бритой головы лагерную ушанку.

– Не сломали?

Я только помотал головой.

– Пока держусь… А ты где?

– В восьмом, в «правиловке». Там много наших, нормально…

– А я вот в пекарне и в помойке…

– Придурок? Повезло, – кисло усмехнулся Верес.

– На вот, возьми.

Я протянул ему пару паек и бумажный кулек.

– Ого, круто. Теперь гульнем! Все-таки Год Новый…

– Что так поздно? Борзеешь? – с угрозой просипел простуженный рулевой, высыпая на дубок хлеб пополам со снегом.

– Да братишку встретил… побазарили…

– А… це дило…. – и Умный Мамонт приступил к дележке новогодних благ.

Теперь изредка я встречал Вереса то в колонне, то в столовой, то на концерте в «день заключенного». И он всегда успевал подать мне приятельский знак. Блатные уважали «нацистов», вернее, героев национального сопротивления, и даже делились «дезой», сведениями о новоприбывших зэках, которые поступали по двум каналам: из Абвера и по «лагерной почте».

Заключенный по кличке Гоблин прибыл в зону через полтора года после меня. Это был узкогрудый тщедушный человечек, то ли крепко забитый на следствии, то ли тупой от рождения.

Перед следующим Новым годом, почти день в день, Верес поймал меня в клубе, где руководство лагеря готовило небольшой пикник для приехавших с концертом циркачей.

– Привет, братухан, все на кухне корячишься? Тут блатари шепнули, в твоем бараке брусок один приземлился.

– Гоблин?

– Знаешь, кто он?

– Да так, гнида. Всех обожрал…

– Нет, Айболит. Эта тварь еще попляшет. Он тех девах порешил, за которых ты сел. Все совпадает. Он в твоих Бережках ненаглядных о прошлом годе еще одну школьницу разломал. Так он еще дружкам их дневники спьяну показывал, хвалился. Тут его и взяли, козла шерстяного… Блатари узнают, в тот же день грызло начистят и обмашкуют, как миленького. У меня такая маза завелась… Пока абверовцы на концерте оттягиваются, этому кедру прожарку устроить. Раскоцаем гнилушку, тебе пригодится, на апелляцию подашь… Ну, шевели рогами…

В тот же день перед концертом я незаметно шепнул Гоблину:

– Заходи в хлеборезку, пока кодляк на концерте отдыхает. Я тебе ландриков и сухофруктов отсыплю, от циркачей заныкал. – В подтверждение своих слов я положил ему в карман несколько карамелек.

В мутных глазах Гоблина мелькнуло подозрение, но желание нажраться было сильнее, и моя приманка сработала.

С черного хода в столовую была натянута «запретка», колючая проволока. Но во время концерта там наверняка никого не будет, и я рассчитывал, что Гоблин без труда проскользнет под проволокой. Я даже успел посоветоваться с адвокатом. Прикинув все обстоятельства, он подтвердил, что меня обязательно «вытащат из тины», но на переписку уйдет не меньше года. Но что значил год с моим бессрочным сроком?

Из клуба доносились бравурные звуки парада-алле, ревели тощие медведи, пытаясь содрать слюнявые намордники, сдержанно, по команде, хлопали заключенные. Я мельком видел обсыпанную блестками почти голую гимнастку и пожилого испитого фокусника с зеркальным ящиком. Был приготовлен и особый полупристойный номер, пользующийся, по уверениям дрессировщика, задастого армянина в огненно-рыжем паричке, огромным успехом в женских колониях.

Едва на канате закрутилась девушка-змея, сводя с ума заключенных и конвой, я незаметно выскользнул из зала и просочился сквозь запретку. Верес уже был на месте.

Минут через десять в дверь хлеборезки просунулась голова Гоблина, Верес обхватил его за шею правой рукой и принялся душить. Глаза Гоблина полезли из орбит, рот раскрылся, как у рептилии, чуть ли не до внутренностей.

Верес ослабил хватку, втащил Гоблина в хлеборезку и пинком сшиб на пол. Потом схватил за шиворот и принялся возить лицом по бетонной стене.

В хлеборезке не было ножей. Хлеб крушили специальными тонкими пилками-струнами, натянутыми крест-накрест на квадратную раму – изобретение какого-то безвестного заключенного, после которого он ускоренно вышел «на свободу с чистой совестью». Верес схватил Гоблина за шиворот и навзничь бросил его на стол для разделки, так что багровое, исцарапанное лицо оказалось под натянутыми струнами. Глаза Гоблина подернулись рыбьей слизью. Стоило Вересу опустить рычаг – и его «афишка» разлетелась бы на геометрически правильные ошметки.

– Размозж-ж-жу… – шипел Верес. – Ты знаешь, кто перед тобой?

Я смотрел на Вереса, не узнавая его. Стоя над беспомощным, трясущимся Гоблином, он сам был смертно бледен, он дрожал и бился в припадке. Прижатый Гоблин елозил, скребся, как пришпиленный жук, безумные глаза вращались по кругу, пока не остановились на моем лице. Он что-то пытался сказать, хрипел, может быть, молил о пощаде. Искаженный ненавистью Верес медленно, вручную сдвинул раму хлеборезки и приблизил ее к Гоблину. Тот обреченно замер, по ботинкам его, на пол, потекла темно-бурая струя, резко пахнуло аммиаком.

– Что, очко заиграло? Обхезался, гребень….

– Отпусти его, Верес… Пусть идет… – Меня бил ледяной озноб. Я чувствовал усталость, равнодушие и сильнейшее отвращение к Вересу и к себе…

– Ты чего… Я его дожму, на апелляцию подашь, ты же не по делу сел… За эту гниду…

– Отпусти, я сказал. Ничего не хочу…

– Ну, как знаешь… Исповедуй тут этого ссаного некрофила, поплачьтесь, почирикайте в шаронки, твари… – голос его дрожал, готовый порваться.

Верес хлопнул дверью. Лампочка вздрогнула и погасла. В темноте было слышно, как подвывал, глотая сопли, Гоблин. Я корчился рядом. Моя голова раскалывалась от боли. Я тер виски, чтобы выдавить тупую боль и жар.

– Как же ты можешь жить после всего! Как, скажи, как?!

Он долго молчал, всхлипывал. Кажется, по-собачьи зализывал мелкие раны. Потом сказал с затаенным торжеством:

– А мне снится, что я с ними гуляю. Они больше не злятся. Будто бы весна, и на них банты белые, только они босые… Улыбаются, к себе зовут… Ну, бей, бей меня, убей совсем…

Он плакал, выл, рвал одежду, катался по полу и стучал о стену головой.

– А ту красивую девушку в овраге? – немного отдышавшись, спросил я с тайной надеждой на чудо.

– Какую? А, про которую говорили… Ту не трогал, не был я там… Алиби у меня…

Не помню, как я выбрался из хлеборезки, где бродил, очнулся только на концерте. «Он не убивал Ее… Он хилый и тщедушный, оттого и нападал на девчонок-недоростков. С Ней он бы не справился», – бормотал я и громко смеялся.

По традиции, концерт завершала лагерная самодеятельность, гордость «абвера». Концерты заключенных принято высмеивать в фильмах о лагерной жизни. Это Действительно смешно, когда матерые уголовники, у которых на совести не одна жизнь, и в активе не один десяток лет отсидки, блеют козлиными голосами какой-нибудь «Вечерний звон». Наши пели песню про атамана Кудеяра из поэмы «Кому на Руси жить хорошо» и исполняли ее с большим чувством и задушевностью, чем даже хор мужского монастыря, который однажды приезжал к нам «по обмену духовным опытом», потому что в нашем случае сама жизнь выступала критерием искусства. Хор с чувством выводил про «сорок разбойников» и пролитую кровь, про загубленную атаманом в темном лесу «девицу красу», так что даже лица закаленных абверовцев невольно вытягивались и затмевались светлой печалью.

Гоблин повесился весной.

Он сбежал с работ и вернулся в барак. Блатные курили «сено» на первом солнышке, и барак был пуст. Нашли его вечером. Он уже успел «отвисеться».

Смерть всегда вызывает зловещее напряженное любопытство, особенно лицо… Каждый мертвец знает больше живого, поэтому на египетских саркофагах мертвые всегда изображены с открытыми глазами, а живые – спящими. И самое страшное и одновременно влекущее в облике смерти – не неизбежность, а ее странное милосердие и отрешенный покой, один для всех: святых и грешных, жертв и убийц, лощеных богачей и вшивых бродяг.

Заключенные, как черное стадо, столпились вокруг трупа. Смотрели злобно, с презрением, словно Гоблин всех обманул: «отбросил хвост», ухитрился сбежать, не отсидев срока. И труп закачался, закружился под множеством тяжелых пристальных взглядов.

«Танцует, жаба… Гли-ка: ласты, в натуре…» – прошептал кто-то из блатных. Между пальцами ног Гоблина, действительно, виднелись кожистые лягушачьи перепонки. Довольно редкий атавизм для «двуногого без перьев».

* * *

В конце недели у меня выдался вынужденный выходной. В лаборатории заканчивалась отделка, и я не без удовольствия воспользовался новенькими «липовыми» правами и роскошной машиной. Мне предстояло проехать километров пятьдесят до города, навестить Лягу и потрясти за жабры этого толстого ленивого карпа.

Вот и Лягин дом. Всего месяц назад я вышел из этого подъезда бездомным и нищим. Теперь возвращаюсь, как сказочный принц на белом «коне»: он элегантен и немного загадочен, он путешествует инкогнито, его длинная артистическая грива и дорогая одежда заметны издалека, и лишь по темным очкам, можно догадаться, что этот чудак не хочет, а может, и боится быть узнанным.

Ляга принял меня наскоро, без братской радости.

– Я же просил не беспокоить, – ноющим голосом отчитывал он кого-то по мобильнику. – А, это ты… Заходи…

И он уныло поплелся в кабинет, обиженный, всклокоченный, как огромный наказанный ребенок. Пижамные брюки едва держались внизу его необъятного тулова. В квартире царил кавардак. Вся бумага в его доме взбесилась и взбунтовалась против своего творца. Черновики, распечатки, корректура, книги, закладки, рваные страницы шуршали под ногами, как палая листва. Прямо на полу грудой валялась женская одежда. Ляга загребал ножищами мятые платья, кружевное белье и пышные меховые курточки.

– Да ты не слабо подлатался, костюмчик, манишка… Ну, выкладывай, зачем пожаловал?

– Ляга, кто, кроме тебя, знал о том, что я вернулся, о том, что уехал в Бережки?

– Никто-о-о, – круглая физиономия Ляги вытянулась. – Ты чего, меня подозреваешь? Ты скажи сначала, что случилось-то?

– Пока ничего…

Я заглянул в ванную, поискал на полках. Тюбики и флаконы, лаки, кремы, скрабы и дезодоранты теснились на полках, как зэки на нарах. Можно подумать, что у Лины действительно было несколько пар рук и ног, а подмышек, волос и шерсти втрое больше, чем у обычного человека. На всех посудинах красовался яркий логотип агентства «Артишок»: девушка с крыльями. Образка на зеркале уже не было.

– Ляга, я оставил у тебя серебряный образок, подарок матери, где он?

– Кто его знает, может, домработница смахнула, надо у нее спросить… А что за переполох случился, может, объяснишь?

– Объясню… Обязательно. В Бережки приезжала роскошная баба, шарила в больнице, копалась у Антипыча. Ее машина стоит в гараже у Вараксина. Ошибка исключена, и так слишком много совпадений.

– Слушай, друг, у тебя – мания преследования. Ну что роскошной бабе делать в твоих вонючих Бережках, на кой ляд ты ей сдался?

– Вот-вот, – бормотал я, – Все понятно… Она искала сумочку Наи… Вот зачем она лазала под шкафами… Ляга, ведь ты же гений, детективный Андерсен. Тебя менты наверняка обожают за героику служебных будней. Напряги связки и разыщи мне оперуполномоченного Глинова. Он тогда вел первоначальное следствие.

– Ладно, попробую… Рисковый ты парень, Бледный Лис…

Я видел Глинова семь лет назад на допросе. Его степное, словно стесанное ветром лицо имело всегда одно и то же угрюмо-внимательное медвежье выражение. Люди с такими лицами бывают тупы, грубы и жестки, но не бывают трусливы и подлы. От его выверенных милицейских приемов и фраз, наверное, не у меня одного поджимало яйца. Я и посейчас помню его ледяное: «Показания давать будешь?» И после двух ударов дубиной, согласившись всего лишь «дать показания», я был в два счета додавлен до суда и тюрьмы, где мои возражения и заявления уже во внимание не принимались.

Я не винил его за то, что случилось. Несколько лет лагеря убедили меня, как ни странно, в единстве мира и коллективной ответственности человечества за происходящее… Это не убийца убивает, это все мы убиваем, не ребенка насилуют, а всех нас, и не меня лупил следователь Глинов, а самому себе выкручивал суставы и вытрясал мозги. Поняв это, я уже не мог быть идеальным героем-мстителем, как Верес, этаким праведным «антикиллером», не мог убить даже Вараксина, хотя был уверен, что он «заказал» Наю. Оэлен говорил, что именно это чувство родства со всем миром отличает настоящего шамана, но, думаю, не только шамана…

Машинально я поднял с пола какую-то тряпицу с болтающейся биркой модельного агентства.

– Слушай, Ляга, а что такое «Артишок»? Слово знакомое очень. Кажется, так называлась фирма, где работала Ная…

– Ты прав, – подтвердил Ляга, – Теперь им владеет моя жена.

Он смахнул на пол бумажную шваль, привычным жестом откупорил бутылку.

– Вот так пишешь, пишешь, не спишь ночами, худеешь, хиреешь, бриться забываешь, плодишь героев, во чреве вынашиваешь, и в какой-то момент они набирают силу и начинают злобно эксплуатировать тебя, они, как демоны, используют твое тело, чтобы вызнать все о земных наслаждениях, они выжимают твой мозг, высасывают память. Как палачи, выпытывают самое сокровенное, чтобы стать абсолютно живыми.

А после они уже не нуждаются в тебе, они самостоятельно выбирают свои жертвы и рыщут по миру. Писатель рано или поздно спивается и умирает, а его герои вечно увлекают, влюбляют, смешат и заставляют плакать. Ты думаешь, почему писатели и поэты частенько спиваются? После того, как их оставляет очередной фантом, им просто нечем заполнить свои зияющие высоты. Вот с тоски и пьем-с. Так-то…

Я разгреб вещи на диване. Из приоткрытой пасти брошенного чемодана выглядывал угол алого плащика из тонкой блестящей кожи. Оставалось только потянуть за кончик и вытянуть «лягушачью шкурку» на божий свет. Только дамы из очень высокого общества могут менять машины в тон платьям и плащам.

– Ого, какой сочный цвет… Ляга, а где сейчас твоя жена?

– Моя жена, этот фантом, тоже собралась меня покинуть…

– Хотя, знаешь, – уже основательно «надринькавшись» коньяка, вновь заговорил Ляга. – Увлекся я тут древними родословными книгами.

– «Любовь к отеческим гробам» одолела?

– Отнюдь нет, один меркантильный интерес. Так вот, рылся я в старинных летописях и как-то добрел до брачного ложа Евпраксии Смоленской и Симеона Гордого. Бытовал в четырнадцатом веке такой вид свадебной порчи: «ляжет с великим князем, а она ему покажется мертвец…» Вот и со мной такое же бывало, прикоснусь к ней, и руку отдерну – холодно! А вот кто испортил, не пойму…

Глава 5

Зимний пейзаж с ловушкой для птиц

Я был ребенком, когда в первый раз услышал голоса духов. Одна старая шаманка решила испытать меня. Она зарыла в олений мох белую гагару, повесила на березу костяные бусы, положила у корней сапожки из нерпичьей кожи и после вопросила меня, как звали умершую. Я взялся пошаманить; так и сяк спрашивал духов, но кроме «Га-га» ничего не услышал.

Духи всегда говорят только правду.

Из рассказов Оэлена

«Далеко внизу проплывали густые северные леса, мелькали плешины сопок, проблескивали извилистые, как молнии, речушки, серебристо отсвечивали широкие зеркала озер. Город, похожий на воздушный замок Фата-Морганы, такой же затейливый, пышный, невесомо воздушный, хрустально-прозрачный, сияющий, как гигантская друза из стеклянных пирамид и башенок, медленно плыл над тайгой.

Якоря и стропы были подобраны, чтобы случайно не зацепить утес или сосну-великана. Нет, он летел достаточно высоко: его маленькая тень бежала в стороне, по урочищам и балкам. Его медленное движение со стороны походило на движение тучи. Все это великолепие величаво двигалось к Ледовитому океану. На краю ледового континента он должен был остановиться, бросить крепкие якоря и остаться на приколе на месяц-два.

Все сооружения небесного странника: дворцы, заводы, жилые дома, лаборатории, мастерские, гаражи, бассейны, стадионы, сады – покоились на огромных, наполненных гелием платформах-дирижаблях. Внутри «понтонов» на случай внешнего нападения громоздились переборки и «системы безопасности». Мощные воздушные турбины управляли движением острова, чуткие навигационные приборы следили за его ориентацией в пространстве. Он был оснащен солнечными батареями, кроме того, в его засекреченных недрах скрывался резервный ядерный реактор.

Все непрозрачные части строений и воздушных понтонов «Летающего Града» покрыты светоотражающими щитами. Его нелегко заметить на фоне сияющего голубого неба или мрачных грозовых туч. В ясную погоду он похож на мираж, плывущий над заснеженной тайгой, тундрой или ледяными торосами. А случись непоправимое: биосферная катастрофа, потоп, оледенение или метеоритный дождь, остров готов и к этому. Он снабжен многими степенями защиты, включая лучевое оружие.

Остров может столетиями парить над клокочущей бездной огня или бушующим океаном. Стоит лишь взлететь повыше, и его жители получат необходимую прохладу или опуститься ниже, если надо пополнить запасы воды или атмосферного воздуха. Но на случай катастрофы продумано и это. В недрах острова спрятаны агрегаты, синтезирующие чистую воду и воздух для дыхания из газовых смесей любого состава.

Сады и плантации острова круглый год производят все необходимое для питания людей и животных, а колонии красных калифорнийских червей обращают любые отходы, включая легкий пластик, в идеальный питательный грунт… Всеми процессами в летающем городе и его передвижением руководит сверхмощный компьютер.

Бытие «Летающего Града» рассчитано на ближайшую тысячу лет. Жители его, благодаря современным технологиям омоложения и продления жизни, будут долго молоды и красивы. Население города невелико; всего несколько тысяч человек. Две трети этого населения – обслуга. Они не совсем люди, большинство из них – совершенные клоны, которым вряд ли придет мысль заявить о своих правах на воздушный город, вернее, Остров Блаженных…

Что же сказать о его хозяевах? Они совершенны, как могут быть совершенны люди, победившие низменные страсти, жадность, похоть, страх, жестокость и зависть. Если кто-то из них не был прекрасен от рождения, то несколько пластических операций сотворили чудо с лицом и фигурой. Им некому завидовать и нечего желать. Все наиболее значительные творения разума и искусства, драгоценные предметы, исторические реликвии, и даже редкие животные и птицы собраны здесь, на летающем острове.

Владелец «Небесных врат» живет в хрустальном дворце, одиноко стоящем на вершине острова. Дворец окружен искусно спланированным парком, где бьют родники, гуляют ручные олени и, благодаря прекрасному климату, круглый год цветут розы и плодоносят апельсиновые деревья. Повелителя изредка можно видеть прогуливающимся по дорожкам райского сада. Его зовут Рубен Яковлевич Вараксин».

Этот фильм был всего лишь компьютерной моделью, но вкрадчивый голос Абадора за кадром заверил зрителей, что работа по проектированию города уже завершена, и вся мощь Вараксинских миллиардов брошена на претворение в жизнь этой мечты. Вот-вот, совсем скоро, над просторами Арктики, недоступный для радаров и систем спутникового наблюдения, под покровом информационной секретности, будет гордо барражировать корабль-невидимка, город-мираж.

Экран погас. Зрители потрясенно молчали. Поодаль в глубоком бархатном кресле, прикрыв глаза рукой, сидела Диона. Кулибин, изобретатель всего этого чуда, растерянный и бледный, принимал поздравления. Я мог бы подумать, что была продемонстрирована модернистская экранизация Лапутии Свифта, если бы не отцы-основатели этого детища, утопавшие в уютных креслах рядом со мной.

Официальной версией создания летающего города была разработка заполярных, прежде недоступных месторождений нефти, газа и золота. Но истинную цену этому изобретению знал только узкий круг зрителей, молчаливо застывших у погасшего экрана.

Показу предшествовала краткая лекция, из которой явствовало, что мир в его теперешнем обличии проживает последние дни. Человечество уже не в силах остановить глобальное техногенное потепление, но по всем расчетам ожидаемое потепление обернется новым оледенением. Таянье снежных шапок Арктики и Антарктики приведет к прогибам земной коры. Ураганные ветры, цунами и тайфуны сорвутся с цепи и переломят стволы главных океанических течений: Гольфстрима и Куросио. Две трети Европы и Северной Америки обратятся в тундру, и к вымершим, оледенелым мегаполисам можно будет подобраться разве что на ездовых оленях.

В свете этих грозных перспектив летающий город обретал особый апокалиптический ореол священного оплота, Ноева ковчега последних времен.

– Это ужасно, – прошептала Диона, – ужасно все от – первого до последнего кадра…

Она резко встала, пошатнувшись на высоких каблуках. Вараксин сделал неловкое движение, чтобы поддержать ее, но она неожиданно грубо отвела его робко протянутую веснушчатую руку с обгрызенными ногтями и, словно сомнамбула, пошла к выходу. Абадор следовал за ней на почтительном расстоянии.

На просмотр фильма меня пригласил Абадор. Во время сеанса я невольно думал, какое место на острове Блаженных займет мое искусство, вернее, опасное увлечение. Грозную Атлантиду и мифический Авалон некогда называли «островами вечной молодости», с тех самых пор человечество не оставляет мечта о молодильных яблоках. Предполагалось, что при помощи моего эликсира жизни будущие обитатели острова смогут достичь относительного бессмертия. Бессмертие, отмеренное в каплях волшебного эликсира, может стать реальной денежной единицей, потому что золото или любые другие ценности будут умерщвлены и вычеркнуты из обихода.

Но практическое использование моего изобретения меня не интересовало. Моя цель: магическое восстановление «отживших форм» и «наделение их самостоятельными силами жизни», забирала все силы моей памяти и интеллекта.

После просмотра фильма я немедленно вернулся в подвал, откуда выходил все реже. Вышколенный персонал доставлял мне еду с господского стола, спал я тут же, на маленькой кушетке в углу лаборатории.

Теоретическая сторона моей дальнейшей работы едва брезжила предо мной, и я топтался на пороге неведомого, не в силах сделать решающего шага в пропасть истинной магии.

Вдоль стен лаборатории на дощатых стеллажах громоздились колбы с растительными фениксами. На столах застыли груды алхимической утвари. Я часами сидел у пылающего камина, сжимая в руках фиалу с кровью Наи, словно ожидая безмолвного знака. Потом, очнувшись, набрасывался на старинные книги, сваленные грудой на широких полках, и ночь напролет рылся в них в поисках утерянного откровения. Но все откровения были тщательно спрятаны между строками, иногда даже под прикрытием категорических запретов. Все указания моих предшественников сводились к одному: солнечный свет губителен для приведения. Но я пошел напролом и почти сразу же сделал важнейшее открытие: оставленный на солнце «феникс» твердел, и в колбе образовывалось что-то вроде хрупкого скелета, который уже не таял, не рассыпался, но был сухой и темный, словно растение, высушенное в пустыне. Я орошал и питал «скелет» эликсиром, он увлажнялся и на глазах разбухал, напитывался соками, принимая вид обычного срезанного стебля или цветка. Но тем не менее растение не возвращалось в мир живых существ.

Этот опыт полностью зависел от погоды и, должно быть, поэтому удавался только с маленькими объектами. Если бы мне удалось добыть или сконструировать прибор, способный имитировать воздействие солнечной плазмы, то моя работа получила бы продолжение, а может быть, даже была бы блистательно завершена. Оказалось, что фильм Абадора произвел на меня гораздо большее впечатление, но, как мышке в королевском дворце, мне приглянулась там одна-единственная вещь: квантовые пушки на солнечных батареях, охраняющие город от нападения с воздуха.

Прибор, необходимый для продолжения опытов, пока существовал только в моем воображении. Это мог быть квантовый излучатель с кольцеобразным ускорителем типа синхрофазотрона, похожий на большую мортиру, чтобы в его широкое жерло можно было опускать колбу. В жерле пушки будет бушевать «звездный огонь», особое поле, генерирующее первичные активные атомы. Эта праоснова материи облечет призрак, заключенный в колбе, в плотное, земное тело.

Я бегло изложил свою просьбу о солнечной пушке Абадору, оставив все расчеты и тонкости на долю «секретных» физиков. Через несколько дней Абадор, довольно потирая руки, сообщил, что против Вараксинских миллионов ни одна «шарага» не устоит, и безработные физики по чертежам и расчетам «нашего Кулибина» уже собирают нечто неординарное. Вскоре громоздкий агрегат, напоминающий одновременно пушку и школьный микроскоп, был готов. С научной точки зрения он был груб и примитивен, этакий полушарлатанский курьез, как «гиперболоид инженера Гарина». Но это было как раз то, что нужно: прирученный и дозированный термоядерный взрыв.

По моей воле за прозрачными сферами колб протекали дивные мистерии. Я был уверен, что тайна философского камня, «Камня Жизни», полностью разгадана мной. В алхимических книгах философский камень описывается, как сплав двух противоборствующих начал. В древней азбуке алхимиков вода и огонь обозначались двумя равносторонними треугольниками с вершинами, направленными в противоположные стороны. Мужественный огонь устремлен в небо, к своему источнику, а женственная вода под силой земной тяжести стекает вниз. Переплетение солнечного огня с земной водой порождает жизнь, а весь этот процесс символически образует шестиконечную звезду. «Щит Давида» был избран еврейскими каббалистами, как символ вечной жизни. Но если присмотреться, то и русская буква «Ж», сохраняющая свою форму и значение даже в китайской грамоте, имеет шесть лучей и называется «живете». Тайна философского камня, преобразующего грубое в тонкое, земное в божественное, смертное в вечное, оказалась проста. Это – Любовь, слияние мужественного и женственного, их роковое противоборство и неодолимая тяга друг к другу.

* * *

Ляга аккуратно исполнил мою просьбу, он нашел адрес Глинова Никанора Ивановича.

Глинов жил в маленьком городишке, почти на границе области. Старенькие обшарпанные пятиэтажки выстроились рядками, как буханки на поду. В захламленных человечьих норах тлели тусклые лампы, от этих мерклых огоньков становилось еще темнее и неприютнее. Ветер рвал с чахоточных деревьев остатки листьев и швырял их в бездонные лужи. Логовище Глинова я отыскал в десятом часу вечера. Звонок был когда-то вырван из стены «с мясом», и я неделикатно пнул дверь. Она была не заперта.

Мрачный, опухший субъект рассеянно выслушал мое невразумительное вступление, почесывая грудь под пропотевшей тельняшкой.

– Командир, ты на часы смотрел? Отвали… Завтра придешь…

Он мало изменился за эти годы. Все тот же дремучий медвежий взгляд, расплющенный нос и тяжелые литые челюсти. Семь лет назад он был коротко, по-армейски, подстрижен, теперь – бровей не видать из-под нечесаной шевелюры. С ходу я ничем не смог заинтересовать его. Он уже собирался выдавить меня широкой грудью обратно в коридор, но я боком втерся в его берлогу, бормоча извинения. Скользнув по мне тяжелым невидящим взглядом, он все же впустил меня.

Самым теплым и обитаемым помещением в квартире Глинова была кухня. Воздух здесь был горек от табачного дыма и спиртовых паров. Хозяин, раскрасневшийся от духоты, бродил по кухоньке, на ходу поигрывая мускулистым торсом.

Глинов трапезничал прямо на широком подоконнике. Здесь же одиноко стояла початая бутылка водки. Пованивало балтийской сельдью. На зоне селедку за сытность и высокий колораж называют «гидрокурицей». Ее ржавые останки были распластаны на газете, рядом лежал кусок черствого хлеба. Весь этот натюрморт, достойный русского постсоветского модерна, дополнила пара граненых стаканов из простого стекла – дизайнерский шедевр скульптора Мухиной, важное дополнение к ее знаменитому «Рабочему и Колхознице».

Судя по всему, я застал Глинова за привычным ужином. Ляга намекнул, что он уже уволился из органов и, по старинному обычаю служилых людей, подрабатывает сторожем. Но мент – звание пожизненное. Первые минуты нашего разговора у меня было щекотное чувство, что его маленькие карие глазки просвечивают меня насквозь, как рентген, и на его внутреннем экране четко проступают: тугой бумажник, автомобильные ключи, липовые документы и спрятанная на груди, под плащом, завернутая в прозрачный целлофан сумочка Наи.

– Никанор Иванович, мне посоветовали обратиться к вам, как к человеку честному, глубоко порядочному.

Дергая кадыком, Глинов с журчаньем вливал в гортань водку, и казалось, не слушал меня.

– Я знаю, у вас будут затраты, поэтому возьмите, пожалуйста, эти деньги. Здесь и ваш гонорар, если мы с вами столкуемся… Мне необходимо снять отпечатки с этой сумочки и сличить их с материалами по делу об убийстве Натальи Васильчиковой. Это было семь лет назад в Бережках, если вы помните.

На этом месте Глинов издал неприятный звук. Он отставил стакан и уперся в меня взглядом. На скулах заиграли белые желваки.

– Где редик?

0Я протянул ему сумочку.

– Да, красивая была девка, мясникам жалко было отдавать, они на теплое падки…

Я вздрогнул от внезапно всколыхнувшейся ненависти. Проклятый Глинов знал, что говорил. Даже в Древнем Египте умерших молодых женщин и девушек отдавали в руки жрецов-канопов только на четвертый день, для жаркого климата этого достаточно, чтобы защитить труп. Я кое-как собрался с мыслями и выдавил:

– Я надеюсь, вы все поняли? Так я заеду к вам недели через две. И еще небольшая просьба, за отдельную плату, разумеется. Найдите мне адреса ее родственников.

– Чьих родственников? – Глинов сузил и без того маленькие глазки. – Это еще зачем?

– Не зачем, а почему… Улавливаете разницу?

Я был уже в дверях, когда он проскрипел:

– Забери эту слизь… – он швырнул через стол пачку «зеленых». – Узнал я тебя… Садись… Ты думаешь, если я – мент, выдел следячий, то и сердца нет…

Через полчаса, до конца выдув бутылку, он, не глядя в мои глаза, без всякого выражения произнес довольно длинный монолог:

– Хочешь знать, не мучит ли меня совесть? Нет, не мучит. Я бы мог тебе и «зеленый билет» в один конец выписать. Знаешь, когда к стенке ставят, на лбу такой крест зеленкой выводят, и палач в маске, чтобы даже свои в лицо не знали. Так вот, как говорится, для ясности… Насчет тебя у меня сомнения были…

Он обхватил тяжелую лохматую голову и затрясся от злого смеха и рыданий. Видимо, его, наконец-то «пробило».

– Ну не мог я иначе, не мог… Веришь? Все было против тебя. Ведь это же неспроста… Кралю твою ведь еще и после смерти оприходовали… Я сам «повторку» запрашивал, искал, за что зацепиться… Вещдоки хотел перепроверить, да их уже и в помине не было… И по первому случаю все совпало, даже группа крови у тебя и у того козла одна оказалась. Это сейчас всякие хреновины берут на пробу, ДНК там всякие… А семь лет назад все проще было и дешевле… А вот как ты из лагеря «рога заломал», хоть убей, не понимаю. Из «особняка» не рванешь, лось ты мой буланый… Ведь я потом тебя искал, когда того мудака взяли… Хотел дело довыследить. Ответ через год пришел: «выбыл по смерти…» Так ты что, воскресе из мертвых?

Да, мое «спасение» было вполне полноценным чудом. Но рассказывать об этом Глинову желания не было.

* * *

Все началось с драки в «Правиловке», бараке усиленного режима. К восьмому бараку у абверовцев было особое отношение. Я был свидетелем, как туда «запускали фазана»: подсаживали больного с открытой формой туберкулеза. Летом в каждый барак ставили бак с тепловатой гнилой водой. На цепи болталась осклизлая кружка, одна на всех. Каждый новый месяц только подтверждал печальные слова Воркуты: «Отсюда нет выхода, здесь с каждым могут сделать все, что угодно». А вы как думали, лагерь – не санаторий, и особенно беречь опасных преступников абверовцы, и в их лице все людское сообщество, не собирались. Зэки и «гадиловка» находились в состоянии беспрерывной «холодной войны». Но иногда страсти намеренно накалялись.

С новым этапом в лагерь прибыл «чернослив»: кавказцы всех мастей, бывшие боевики вперемежку с уголовниками. Администрация решила дожать нацистов, которые держались кучно, смертно били стукачей и упорно не желали выполнять нормы или хотя бы «кормить» администрацию.

Зимой в восьмой барак запихнули несколько десятков мусульман. Своего «гадиловка» добилась. Битва была долгой и кровавой, абверовцы, прежде чем соваться в барак, вызывали подкрепление из «внутренних войск». Верес был сильно ранен во время штурма барака и до весны отлеживался в больнице.

К тому времени Умный Мамонт провел сложный кадровый расклад и меня перевели в санчасть медбратом. По сравнению с санчастью, столовка была просто райским местом. Больничка была под завязку напихана наркошами в стадии ломки и субъектами с «высохшими трубами». Кровь уже не поступала в сузившиеся от наркотиков вены и наркоманы испытывали зверскую боль. Кроме того, зэки массово травились некачественными наркотиками. На лагерном языке это называлось «тете Ханум совсем плохо». Ни я, ни вольнонаемный врач не знали, что с ними делать. Средств для их лечения не хватало, и в больничке царил настоящий бедлам.

Из всех лекарств, изобретенных человечеством, в изобилии был только аспирин и таблетки от поноса, обезболивающих и антибиотиков всегда не хватало. Все это, включая такую классику, как тетрациклин и новокаин, приходилось заказывать. Больные за это время иногда успевали вылечиться сами, но чаще окончательно «падали с копыт».

Кодеин, средство против кашля и приступов астмы, употребляли сразу целыми коробками. Морфий врач запирал под замок и ставил на сигнализацию, но «больные» много раз взламывали аптеку.

После драки в «восьмерке» больничка оказалась переполненной. Начальство почти признало, что погорячилось, и зачинщиков с обеих сторон распихали по разным отрядам и баракам. Крепко спаянных скинов решили раскидать по разным лагерям, ничем не отличающимся от нашего, только еще севернее. Верес валялся в больничке больше двух месяцев, у него были сломаны почти все ребра, выбито колено и поврежден глаз.

– Как же ты дал себя отметелить, Наци?

Разбитые губы прошепелявили:

– Да как в анекдоте, вижу, лом валяется. Я им: «Ну, все, держитесь, гады!» А лом примерз. Вот и наваляли… Будут отправлять в другой лагерь… Жаль расставаться…

Мне уже порядком поднадоела работа в больнице. Как-то накоротке я попросил Умного Мамонта посодействовать моей отправке с группой заключенных в колонию Б-612. Но Умный Мамонт был великим комбинатором. Он намекнул, что свою свободу я должен выкупить. Для этого необходимо было всего-навсего «ограбить» больничку на весь наличный запас «морцифаля». Я долго торговался, пока не сошлись на половине. Это количество морфия я мог сэкономить на инъекциях, списать или по частям выморозить у врача. Оставалось только рассчитаться с кабалой. Верес уже оттрубил половину, оставалось добить осколок срока в другой колонии. Еще четыре весны, и птицы запоют ему об освобождении.

В тот вечер меня словно что-то кольнуло. За кирпичной стеной пилорамы с визгом крутилась пустая циркулярка, хотя смена уже закончилась. Я рванул к дверям лесопилки, против обыкновения, они были заложены изнутри. Сквозь вой привода и дребезжание пилы мне послышались крики и возня. Несколько минут я остервенело колотил ногами в дверь. В образовавшуюся щель выглянуло смуглое, исклеванное оспой лицо.

– Зачем шумишь, дарагой?

В проеме двери я увидал, как несколько зверей за ноги и за руки волокут избитого Вереса к запущенной циркулярке. Бывали случаи, когда зэки случайно падали на вращающийся зубастый диск. Почти всегда это заканчивалось тяжелым увечьем или смертью.

– Стойте, гады!

Выхватив из кучи брака обломок бруса, я саданул по жердине. Жердь треснула и просела вниз. Я ворвался в цех. Щербатый вновь заложил дверь, отрезая мне путь назад.

– Наци, я с тобой! – крикнул я через выбритые до синевы головы. – Ну, суки, кто первый?

Из подошвы я выдернул хорошо запиленный скальпель. Черные струсили, глухо забормотали на своем языке. Одного зазевавшегося зэка охрана всегда спишет, с двоими будет труднее. Я был им хорошо известен. Они бросили Вереса и, перелаиваясь между собой, ушли.

Я поднял Вереса. Лицо его было окровавлено и густо облеплено опилками. Я уложил его, ощупал: кости целы.

– Спас, костоправ.

– Ну, вот и сквитались… Ничего, еще лет сто проживешь…

Он только криво улыбался.

Нас отправляли в колонию Б-612 в самом начале зимы. Это была уже третья моя зима. Я вполне акклиматизировался на Севере, и мысль о том, что еще несколько лет я буду рядом с Вересом, радовала и бодрила меня. Он создавал вокруг себя особое поле напряженной бодрости, которое чувствовали даже служебные псы, натренированные на человечину. Они веселели, начинали прыгать и крутить хвостами.

На шестерых зэков было выделено двое солдат-азиатов. Нам предстояло проехать километров сто по набитому грейдеру.

Зак был разделен решеткой на две половины. В одной на корточках тряслись зэки. В другой корчилась промерзающая охрана. Такие машины должны быть оборудованы стационарной рацией и отдельным обогревом, но там, где обычно помещается рация, темнело пустое гнездо с оборванными проводами. Офицер сидел на высоком сиденье рядом с водителем и беспокойно крутил остроносой головой.

На Север вот-вот должна была опуститься полярная ночь. Сизая мгла висела перед лобовым стеклом, к тому же занималась метель. Было зверски холодно. Охранники в черных нагольных тулупах тоже мерзли и матерились на ломаном русском. Култыхаясь на сугробах и выбоинах, мы ползли по продавленной в грунте колее. Встречные фары били через зарешеченную «форточку». Проехали уже километров сорок, с неба повалил густой снег, и сразу потеплело.

Внезапно мотор засипел и заглох. Офицер и водитель выскочили, задрали капот и стали осматривать мотор. Водитель, не снимая варежек, что-то поправлял в слабом сумеречном свете. Прижавшись к зарешеченной форточке, мы напряженно следили за ними. Вскоре офицер и водитель вновь залезли в машину. Мотор бодро взревел, и мы двинулись дальше.

Пока чинились, метель усилилась. Дворники со скрипом сгоняли со стекол сугробы. Еще минут через сорок мотор снова заглох. Водитель и офицер вновь по очереди шурудили в моторе. Азиаты спали, завернувшись в воротники из лохматой овчины. Сквозь телогрейку, шаронку, сквозь ватные брюки и новое жесткое белье заползал холод. Валенки у многих из нас были выношены и сквозь ветхие сгибы пролезал мороз. Не зная зачем, заключенные стали дубасить в стены зака.

– Цить, братва…

На секунду стало тихо. Сквозь промерзшие стены пробилось журчание.

– Бензин сливают, суки!

Азиаты проснулись, пугливо оглядываясь на беснующихся зэков, нервно вцепились в приклады автоматов. Офицер приказал азиатам охранять нас, а сам с водителем отправился куда-то в снежную круговерть. Оставшись одни, азиаты довольно долго совещались шепотом, потом выпрыгнули из машины и собрались уходить. Мы остервенело стучали в двойные клепаные стены зака, требуя забрать и нас, но две сгорбленные фигурки в огромных тулупах, не оборачиваясь, растворились в метели.

– Откройте дверь, сволочи! Эй, старшой, выпусти… Командир…

Уходя, они неплотно закрыли двери, и все тепло, которое мы успели надышать, улетучилось через зарешеченную форточку.

– Быстро, кто-нибудь, майку! – скомандовал Верес. – Не жмись, жуки. У меня нет, а то бы я снял.

Я разорвал на груди свое свежее хэбэ, рванул еще пару раз и протянул ему широкий неровный лоскут. Верес бросил его на промерзший пол и помочился на тряпку.

– Быстро, клеим на форточку, – скомандовал он.

Вдвоем мы прилепили дымящуюся тряпку к решетке и подержали с минуту, пока она накрепко не примерзла к прутьям. Сразу стало тише и теплее.

Снаружи скрипнула дверь. Мы с надеждой дернулись к форточке, оторвали тряпку: один из азиатов зачем-то вернулся, мы вновь принялись заклинать выпустить нас.

– Нет ключи, – объяснил азиат, – офицера забрал…

– Спички, спички хоть оставь или зажигалку…

Азиат мотнул головой и побежал догонять товарища.

Наверное, солдаты собирались вернуться в лагерь по колее, ее еще можно было угадать посередине ровного, как стол, поля. Но снег валил все сильнее, шансов куда-то выбрести у них было мало. В заке вновь гулял ветер. Фокус с тряпкой зэки повторили самостоятельно.

– Что делать будем, сябры?

– Давай на фонт выкладывай, что у кого есть…

Заключенные выложили на пол вещи, заныканные при обыске: спички, заточки, сигареты, нож, сложенные в восемь раз купюры, «лапти» – бурые брикеты чая. У меня оказался полный пузырек йода, марганцовка и широкий бинт. Кто-то припрятал пару варежек из мешковины.

– Ну, у кого какая маза? Как будем отсюда выбираться? – как старшой «на дубке» повел речь Верес.

– Отсюда не уйти, греться надо. Когда-нибудь отроют.

– Нет, кисляк дело, замерзнем…

– Надо зак разломать или взорвать, пироксилинчику бы, мы бы его враз расчикали…

– Слушай, Верес, есть марганцовка, вату из «телушек» надергаем, нашкрябаем алюминиевых опилок, добавим сериков, небольшой взрыв устроить можно…

Пока мы совещались, стены и потолок зака проросли сосульками и хрупкими ледяными иглами. Я никогда не видел такого длинного густого инея. В складках одежды, в пазухах у горла и рукавов заискрился белый мох. День помутнел от метели. Света становилось все меньше.

Дистрофика, самого маленького и болезненного зэка, начал бить колотун. Его торчащий из-под шапки утиный нос побелел и заострился.

– Замерзаю, товарищи, помогите.

– Тамбовский волк тебе товарищ, бери лезвие, шкрябай стенку, авось согреешься.

– Варежки дайте, – и терпигорец принялся царапать алюминиевую стену автозака.

– Да ты не где попало бей, а на стыках, видишь, где клепки…

– Там и будем рвать, не пропадет твой скорбный труд.

– Нет, будем рвать пол, он тоньше стен, под ним – обапол, как-нибудь прорубим.

Маленький зэк с отчаянным всхлипом бросился на пол и принялся крошить алюминиевый лист.

Я разделил бинт на квадратики. На каждый лепесток мерзнущей щепотью отсыпал чая и завязал кульком. Это простое средство, положенное за щеку, в крайних случаях могло действовать как сердечный стимулятор. Лицо и руки уже драл мороз. Но вскоре ладони обморозились, онемели и лишь отдавали тупой болью. Сначала судорогой свело самые крупные и длинные мышцы, потом все тело зашлось в дробной тряске.

– Стоп, кодляк, кромсаем «телки»! Хоть руки погреем, – скомандовал Верес.

Он ножом отпазанчил клок ваты снизу телогрейки, так же поступили остальные.

Скудное синеватое пламя пожирало клочки зэковских ватников. Мы зачарованно смотрели, как горит, желтеет и бездымно исчезает вата, как пламя обиженно рыщет и, сглотнув последние остатки, нехотя угасает. Как только погас огонь, сразу резко стемнело, как это бывает зимой. В любом случае ждать нам до утра. Но до утра мы вряд ли доживем.

Нам все же удалось наскрести алюминиевых опилок со стен. Опилки смешали с марганцовкой и серой, нащипали ваты, туго завязали все это бинтом и засунули в щель под обшивку пола. Верес поднес спичку. Раздался легкий хлопок, взрыв слегка отогнул металлический лист. Несколько алюминиевых клепок выбило. В образовавшеюся щель легко заходила ладонь. Зэки по очереди принялись отгибать лист, чтобы расширить получившуюся расщелину. Но сорвать остальные клепки не получалось.

Часа через четыре отлетели еще две клепки, потом две последние. Сложив усилия, мы вручную выломали лист. Под ним оказался сухой чистый обапол. Нашей радости не было предела. Мы долго выжигали доски, запасаясь сладостным теплом. Ободренные удачей, мы выжгли пол и вывалились в образовавшуюся дыру.

Снежная буря продолжалась. Метров через десять видимость кончалась. Снаружи холод чувствовался сильнее и резче.

– Куда пойдем, братва?

– Все замело…

Не сговариваясь, мы побрели, как нам казалось, назад. Километрах в пятнадцати должен был проходить грейдер, по нему можно было вернуться обратно в лагерь.

Некоторое время мы держались кучно, слаженно ступая след в след. Снег был не очень глубокий, но ветер ревел и дул со всех сторон, сбивая с ног. О чем мы думали тогда? Из всех нас, пожалуй, только Верес мог года через четыре выйти на свободу, если продержится без драк. Большинство из нас уже давно выпали из мира, нас мало кто помнил, и почти никто не ждал. Кому были нужны наши жизни, этот мучительный безнадежный переход, неравная битва с холодом. Но каждый из нас любой ценой хотел сохранить свою каплю тепла. Мы шли уже довольно долго. Дистрофика мотало. Он шел последним, часто оседая в снег. Он-то и споткнулся о высокую темную кочку рядом с тропой.

Под снежной присыпью темнело нечто похожее на обрубок ствола.

– Никак бревно, погреться бы…

Мы наскоро разбросали снег. Выступило угловатое плечо с погоном. Это был «зяблик».

Косач быстро обшарил скрюченный пополам труп, кинул навзничь, достал из кобуры пистолет и запасную обойму.

– Пригодится, рвать так рвать… Ну, кто со мной, на свободу с чистой совестью? Эй, худышка, подгребай. До поселка добредем, приоденемся, билеты до Москвы надыбаем, и прощай, казенная фатера…

Дистрофик трусливо жался к нам, угадывая в приторно-сладком голосе недоброе. Все зэки знали лагерные былички про «побег с коровой», когда матерые паханы, сманив на побег простоватого урлака, несколько недель перехода питались его мясом. Тощий зэк наверняка болел и его, чтобы не лечить, сплавили в другой лагерь, но его теплая кровь и одежда могли ненадолго спасти Косача.

– Не… Я со всеми.

– Ладно, ништяк. Мне тебя в кипиш с собой тащить… Эй ты, «старшой, болт большой», ломай сюда кон, наводи макли и топай налегке, назад в светлое будущее.

Верес медлил. Жалкий общак был нашей единственной надеждой. Спички, чай, табак, нож, варежки. Косач навел дуло на Вереса.

– Снимай «телку», живо… и гнездо. Мне скоро костерок спонадобится, еще далеко пехать.

На пронизывающем ветру Верес снял телогрейку и шапку.

– Ништяк, не дрогни… «Зяблика» распетрушите, у него шинелка теплая…

Поводя дулом пистолета, Косач обобрал Вереса, на лету подхватил его куртку и шапку и пропал за снежной пеленой.

– Набрось, – я быстро стянул и отдал Вересу свою телогрейку и ушанку.

Вдвоем, стараясь не смотреть в лицо мертвого, мы расстегнули его портупею, вытряхнули из шинели труп, обыскали. Пожилой зэк забрал себе документы «зяблика». Я с трудом натянул твердое, ломкое от холода сукно и ушанку мертвеца. Но от движения я вскоре вновь согрелся. Теперь шинель грела не хуже телогрейки.

Загребая ногами сугробы, мы топали в снежное месиво. Ревела взбесившаяся пурга, идти становилось не под силу даже самым матерым и кормленым зэкам. Этот снежный переход спрессовался в моей памяти, и я уже не могу выделить отдельных событий, не могу вспомнить их очередность. Внутри провалов бушевала снежная буря. Это мог быть и час, и целая ночь. В памяти остались только минуты прощания. Обессиленные люди все чаще валились на снег. Дистрофик отставал. Он шел последним по рыхлой, пробитой в сугробах колее и часто вставал по-звериному, на четвереньки – отдыхал. Чтобы догнать нас, ему приходилось идти быстрее, не попадая в проложенные следы. Под конец он остался лежать. Он упал спиной к ветру, и над ним сразу вырос высокий сугроб-намет.

Я и Верес вернулись, подковыляли к нему. Дистрофик корчился на боку, уткнувшись носом в колени. Ресницы и брови его заиндевели, он громко сопел, жмурился.

– Оставьте меня, не хочу, – бормотал он.

– се, брат, отмучился… Лежи здесь. Все равно – амба!

Двое зэков тоже подошли и смотрели с брезгливой жалостью. Верес зачем-то потянул дистрофика за рукав, обтряс снег. Но тот отбоднулся из последних сил, плотнее свернулся, сжался, как утробный младенец, и спрятал кулачки на груди. Мы ушли не оглядываясь. Небо было темным, слепым, вьюжным, но снег подбеливал тьму, и мы видели впереди спину Вереса, он прокладывал путь.

– Все, привал, – выдохнул Верес. Он лежал на спине и тяжело дышал, хватая губами снег. Он даже ватник раскрыл на груди, словно ему не хватало воздуха.

– Кончается пацан, – сквозь вой пурги, прокричал пожилой зэк. – Не сберег силы-то, все впереди бежал.

Привалившись спинами, двое зэков уселись отдыхать. Вскоре пожилой подвалил ко мне и прогудел:

– Идти надо, замерзнем.

– Идите, я с ним останусь…

– Не дури, салажонок. Вставай, а то уснешь… Утром вертолеты пошлют…

Я помотал головой.

– Ну, как знаешь…Один пропадешь…

Я укрыл, как мог, Вереса от ветра. Он бредил, бился, рвал телогрейку и шептал, задыхаясь: «Люблю холод, лед… люблю…» Снег уже не таял на нем, а он все мучил ворот, словно ему не хватало воздуха. Если бы его зверски не избили летом, он бы не выбился из сил так рано. Помню, мне хотелось рыдать, выть по-волчьи, но Верес бы не одобрил. Я свидетельствую: смерть его была величава, как может быть величава смерть воина. Я знаю, он был лучше меня, смелее, чище, и от того жестче и нетерпимее к грязи. Он четко делил мир на черное и белое, а я был вечным пленником сумерек и полутонов. Перед смертью он ненадолго пришел в себя.

– Мамка будет плакать. А ты обязательно дойди… И еще… Стихи, читай…

В ладони его белел скомканный листок. Вокруг было темно, и я не видел строк, процарапанных на мятой бумаге. Я не знаю ни одной молитвы, но мне их всегда заменяли стихи. В тюрьме и в лагере они лечили и спасали меня. Достаточно было прочесть несколько стоящих строк, и я собирался с силами, сама собой распрямлялась согнутая страхом спина. Мерные звуки русской речи содержали в себе нечто священное, и я вспоминал, вернее, чувствовал гордость за то, что я русский, и меня невозможно растоптать, раздавить, уничтожить. Я вечен, как вечна Россия. Я прочел наизусть то, что выучил когда-то на пересылке. Губы леденели и не слушались.

– Спасибо, брат… Еще…

– …Мы русские, с нами Бог… – слова песни раздирали мерзнущую гортань, но изнутри от сердца приливала горячая сила, и я допел до конца. Я шептал ему на ухо «Пророк» Пушкина, «Выхожу один я на дорогу…» Лермонтова, Есенина, Рубцова и вовсе безымянные стихи. «Упал на пашне, близ высотки, суровый мальчик из Москвы. И тихо сдвинулась пилотка с пробитой пулей головы…», и снова есенинское, раздирающее душу: «…А меня, за грехи мои тяжкие, за неверие в благодать, положите в белой рубашке под иконами умирать…»

Он хотел еще что-то сказать, мучился, подбирая слова… Внезапно снег кончился, лишь редкие снежинки сыпались с угольно-черного неба. Небо изнутри вздрогнуло, полыхнуло зарницами. И над заснеженной тундрой, над волнистым саваном заиграло Северное сияние. Зеленые полосы разворачивались во всю ширину неба и трепетали, как флаги на ветру. Когда я вновь взглянул на Вереса, он уже не дышал. Я распрямил его тело, сложил руки на груди. Подумав, снял с него шапку. Из-под нее волной высыпались на снег золотые пряди. Три года я видел его бритым, и еще несколько часов назад, влезая в зак, он был настоящим скинхэдом, и эта охапка волос цвета спелой ржи была чудом, которое иногда являет смерть. Северное сияние скользило по его лицу резкими всполохами, словно оно еще жило мучительной и страстной жизнью. Стоя над ним, я хотел запомнить, унести с собой его последний облик. Лицо его крупно вспотело и разгладилось, потом лед оковал его прозрачной стеклянной корой, золотые пряди смерзлись и заискрились…

Я пытался воскресить его в памяти таким, как в нашу первую встречу; задиристым, злым, готовым весь мир перекроить и вызвать на бой. Но запомнил другим: ледяным, бескровным, но не побежденным. Уходя все дальше, я думал, как он спит посреди тундры в ледяном саркофаге, думал о том, что он заслужил красивую смерть.

Откуда мне было знать, что в первый же спокойный от вьюги день сюда нагрянут песцы, они перевернут и растеребят смерзшееся тело. Вереса найдут ближе к лету, когда по тундре рванут на вездеходах промысловики и старатели. По единственной уцелевшей на груди лагерной сичке с моим номером его примут за меня, наскоро опознают, невзирая на разницу в росте. Его захоронят по моим документам, а меня навсегда вычеркнут из списка разыскиваемых милицией особо опасных преступников.

* * *

Пьяный голос Глинова разбудил меня. Я вновь был на крохотной закопченной кухне, сизой от табачного чада.

– Только вот зачем тебе соваться в это кровавое дело, понять не могу. Жил бы да радовался, что на воле… Нет, ты снова туда лезешь, где с потолков кровь капает…

– Я должен правду узнать…

– Ну, ты и впрямь маньяк… Где же ты правду-то эту живьем видал?

– Скажите, Никанор, а что можно узнать по отпечаткам пальцев?

– Ну, само собой, первым делом идентифицировать личность. Пол, возраст, состояние здоровья. Теперь по ДНК смотрят, еще год назад этого не было. Отпечаток, капля крови, пота, – и уже полная картинка… Сейчас у розыскников такие программы запущены, за минуту все раскумекают. А если «пальчики» в картотеку занесены, то и фотку и домашний адрес выдадут… Да не кисни, все будет елочки…

Я простился с Глиновым. Он обещал мне позвонить, но не раньше, чем недели через две. Деньги он все же взял «на подмазку» специалистов в Управе, дело-то, практически, «личное»…

Несколько недель я бился с созданием «феникса» белой крысы. У меня была всего одна капюшонная крыса, белая, с бурыми пятнами на боках. Я звал ее Белоснежкой, за неприхотливый и ласковый нрав.

Для видимости я тщательно вел дневник с подробным описанием опытов, аппетита, реакций и анализов Белоснежки, скрупулезно записывал составы белковых препаратов и растворов. Но кровь, взятая у Белоснежки и погруженная в эликсир жизни, не обладала способностью к восстановлению. В результате у меня имелись несколько лампад ее жизни и ни одного воскрешенного «феникса».

Страшная догадка посетила меня внезапно. Пока Белоснежка жива, ее кровь не может вести себя иначе. Значит, был какой-то еще не познанный мною закон, о котором не знали или умалчивали алхимики прошлого.

«Аще зерно падши в землю не умрет, то будет одно… А если умрет, то принесет много плода», – бормотал я, как заклинание. Моя Ная мертва, значит, ее существо, ее призрачный план заключен в капле крови, которая хранится в эликсире жизни вот уже семь лет. Чтобы перевести астральное тело, «феникс», Белоснежки в частицу ее крови, надо умертвить ее.

Кто-то из французских натуралистов, кажется, Кювье, мог по одному-единственному зубу или фрагменту кости восстановить облик живого существа. Я как мистик-самоучка могу утверждать, что каждая капля нашей крови, каждая клетка сохраняют голографическую матрицу нашего внешнего облика и внутреннего строения, это «тело света», которое умели вызывать средневековые оккультисты в виде привидений и «фениксов».

В моих опытах частицы земного вещества собирались вокруг «тела света», они намагничивались и уплотнялись по вполне естественным и изученным законам. Теоретически таким могло быть таинственное воскрешение перед Страшным судом. Ученые древности знали о его реальности.

Воскрешение бередит умы с тех пор, как существует человечество. И каждый народ и новая эпоха привносят нечто новое, свое в эту мечту. Русские – народ миссионерского прорыва в неизвестность, и идея воскрешения была всегда близка нам, как ведическому и православному народу. Воскрешением бредили многие русские ученые. Не зная путей к нему они тем не менее считали его реальным и осуществимым. Сто лет назад философ Федоров призывал воскресить всех предков человечества и расселить их на ближайших к Земле планетах. Он считал это святым долгом потомков по отношению к отцам. Насильно оторванная от христианства идея воскрешения, как вещая птица, носилась в воздухе революции среди столь же сумасшедших и странных идей. Но человечество двигают вперед именно безумцы. Это уже потом толпы «разумных» бездарностей возводят храм прогресса и пользы на костях затоптанного первооткрывателя.

Услужливая память подбрасывала в мой горящий мозг все новые «поленья». Как там у поэта? «Не листай страницы, воскреси!..»

…когда-нибудь,
дорожкой зоологических аллей
и она —
она зверей любила —
тоже ступит в сад,
улыбаясь,
вот такая,
как на карточке в столе.
Она красивая —
ее, наверно, воскресят.
Ваш
тридцатый век
обгонит стаи
сердце раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное
наверстаем
звездностью бесчисленных ночей…

Значит, и Маяковский, неуклюжий громила, такой же одинокой, выпитой до дна ночью страдал и знал настоящую, «безумную» любовь.

На Востоке безумствующего от любви называют «меджнун». В наших северных широтах этот вид безумия встречается редко. У меня он принял форму напряженных научных поисков.

Мои руки тряслись, когда я делал Белоснежке усыпляющий укол. Жизнь лабораторного животного коротка… Я похоронил ее в саду, под кустами поблекших, осыпавшихся гортензий. Был конец октября. Лил бесконечный осенний дождь, предвестник снега. Я вымок и дрожал в ознобе, из носа текло. Чтобы немного успокоиться, я зашел к себе во флигель, встал под горячий душ. Потом, мокрый, трясущийся, завернулся в одеяло и пролежал так всю ночь.

К утру я вернулся в лабораторию, разжег горелку и нагрел донце просторной колбы, где на самом дне, растворенная в эликсире жизни, алела кровь Белоснежки. Она явилась так же, как являлись все прочие «фениксы». Немного прозрачная, слабо-окрашенная. Но в целом совершенно такая, как была при жизни. Она суетилась и лапами пробовала на прочность стекла колбы, волоски коротких усов подрагивали в усмешке, а розовато-прозрачный хвост не помещался и загибался вверх.

Ее призрачное бытие в «хрустальном гробу» было промежуточной реальностью между грубоматериальным и «небесным» существованием. Энергично двигаясь, она словно спала с открытыми глазами. Такими же эфирно-воздушными, еще не облеченными в кожаные ризы плоти, могли быть первые райские сущности, первые звери, первые люди. Вероятно, так же выглядели призрачные «гомункулусы», которых умели являть алхимики прошлого. Этим занимался и великий чародей Джузеппе Бальзамо, и граф Калиостро, и Франческо Прелати, личный маг барона Жиля де Ре, и знаменитый алхимик Фламель. К сожалению, алхимия лишь в редких случаях оставалась безгрешным искусством, и многие, столкнувшись с первоначальными трудностями, обращались к помощи потусторонних сил. Моя «генезия» теней оказалась сродни утонченной некромантии. Когда-то на магической заре человечества некромантией называлось вызывание духов умерших для пророчеств и гаданий. В средние века, с рассветом алхимии и проникновением ее в умы высшего сословия, некромантами стали называть дерзких магов. Так в «Декамероне» Боккаччо (десятый день, пятая новелла), влюбленный сеньор Ансальдос с помощью некоего некроманта создает в январе цветущий сад, чтобы исполнить желание своей дамы сердца, прекрасной Дианоры. Правильно поставленный опыт по растительной «генезии» вполне мог дать подобный эффект.

Мудрый Антипыч не понаслышке знал о некоторых приемах деревенских колдунов, довольно жутких, но всегда безотказных, таких, например, как составление «мумий». Описание этой практики мне попадалось и в трудах Парацельса. «Мумию» болезни полагалось зарыть на кладбище в день похорон, и болезнь «умирала». В отличие от Оэлена, старик никогда не пользовался внешними эффектами для достижения особого ража. Он всегда был «в силе», всегда добр, умиротворен, полон ровного благожелательства. Это отличительная особенность русского ведовства. Народная душа полностью раскрывается в рискованной игре с природой, оставаясь на стороне добра и света.

Куда заводит любовная тоска по умершим, я знал от своего старика. Антипыч был уверен в реальности такого демонического, но повсеместно известного явления, как «любостай»: темный дух, навещающий вдов и разлученных жен под видом любимого мужа. «Беда, если любак с собой звать начнет, а так ничо, мужик, как мужик. Вот что бабы-то, кто посмелей, сказывали. В войну часто бывало: если искры из трубы снопом валят, значит, в избе уж он – любак», – и старик лукаво усмехался в бороду.

Деревенский знахарь знал предел, отпущенный человеку, за который опасно переступать. Я же шел напролом. Первой наградой за мою смелость стало полупрозрачное существо, внешне неотличимое от крысы.

На этом этапе опытов и исканий я убедился, что, поддерживая в колбе постоянную температуру, равную температуре крысиного тела, а это немного теплее человеческого, можно круглосуточно наблюдать жизнь привидения. Белоснежка засыпала и просыпалась «вместе с солнцем», шевелилась, суетилась, словно выискивая нору или уголок потемнее, пыталась взобраться по гладким стенкам сосуда, умывалась и ухаживала за шерсткой, то есть имитировала все особенности жизни своего племени.

Животная душа, «анима» древних, присутствовала в созданном мной фантоме. Не хватало только физической жизни, напряжения нервной системы, импульсов, рефлексов, эмоций, бега горячей крови; всего того, что делает существо подлинно живым. Следующим этапом моей работы было облечение фантома в «грешную плоть», хотя у животных плоть, по всей видимости, абсолютно безгрешна. Я должен был вернуть ей плотное осязаемое тело, со всеми функциями, присущими живому. В эту область не заглядывал никто из известных мне алхимиков, и я был готов двигаться вслепую, на свой страх и риск. За этой гранью физика смыкалась с метафизикой и начиналась неисследованная область, территория Творца, куда мне с моими скудными познаниями вход был заказан.

Несколько дней я провел в торопливых предварительных опытах.

В одну из бредовых ночей, когда я, окончательно отупев, вновь и вновь вымучивал свой мозг, как загнанную лошадь, пытаясь нащупать дальнейший путь, в моей лаборатории раздался звонок. Я долго не слышал призывного теньканья, и когда все-таки взял мобильник, то различил только далекие всхлипы и сопенье. Номер был Лягин.

– Ляга, это ты? Что случилось? Ты что, опять напился?

В трубке раздался протяжный страдальческий стон.

– Нужна помощь?

Трубка призывно захрюкала.

– Сейчас еду, слышишь, еду!

Была вторая половина ночи, я растолкал спящих охранников и вывел машину на шоссе. Навстречу мне сквозь дождь ударили фары. Я успел прижаться к обочине. К имению на приличной скорости несся черный автомобиль, похожий на роскошный катафалк. В слабом свете внутри салона я разглядел Абадора.

Я долго звонил в дверь, стучал, пока дверь сама не подалась от моих беспорядочных усилий. В квартире было темно.

– Сашка, ты живой?! – позвал я в темный проем.

Что-то булькнуло и заерзало в дальней комнате. Я попытался включить свет, но электричество было вырублено. Ощупью двинулся на звук. Темнота хоть глаз коли. Я раздернул гардины и впустил немного света с улицы. На полу корчилось толстое тело Ляги, руки и ноги были скручены. Его рот от уха до уха был заклеен широким скотчем. Я быстро достал нож – я с ним не расстаюсь – разрезал путы.

Ляга плакал и растирал затекшие, вспухшие, как подушки, ладони.

Я принес воды, напоил его, потом перетащил на кровать.

– Умираю… пить…

– Что случилось? Ограбление?

– Да, да… Эти сволочи все унесли…

– Но все, кажется, на месте.

– Архивы, – прорыдал Ляга. – Они украли архивы. Трое в масках, я пришел, а они уже здесь орудуют. Твари… скрутили, избили…

– Тайник и тот осквернили, – рыдал Ляга. – Готовый роман унесли. Помнишь фильм «Гиперболоид инженера Гарина»?

– Помню.

– «Лучи Филиппова» могли стать открытием века!

– Ты успокойся, и все по порядку. Что за лучи?

– Они могли вызывать возгорание и даже мощный взрыв в любой точке пространства. Плесни-ка мне на донышко… Это же совершенный тип «чистого» оружия, – булькая горлом, продолжал Ляга.

К нему быстро вернулись обычное остроумие и ирония…

– Так вот, использование этого абсолютно нового вида передачи энергии сразу отменяло бы миллионы тонн артиллерийской стали. «Чистое оружие» действовало мгновенно, эффективно и не несло экологических последствий. Похоже, в начале прошлого века в околоземное пространство проник «вирус» гениальных идей и изобретений! Суди сам! Никола Тесла разработал и осуществил идею беспроводной передачи электричества на большие расстояния. Я уверен, что Тунгусское чудо было следствием одного из его экспериментов 1908 года. Ни одного метеоритного осколка в районе Подкаменной Тунгуски так и не нашли. Тогда же придумали радио, зеркальное телевидение с механической разверткой, самолеты, подводные лодки, торпеды, ракетные установки и первые конструкции космических аппаратов, родилась ядерная физика и многое, многое другое, на чем паразитировало человечество весь двадцатый век. Но вот штука: авторы многих изобретений исчезали бесследно, при загадочных и трагических обстоятельствах. Мой предок терпеливо копил подлинники и копии этих дел. Там были вырезки из «Ведомостей», «Нивы», «Журнала Министерства народного образования», «Артиллерийского журнала», «Трудов Академии наук»… Да я такое накатал! Представь: апрель 1903… Михаил Филиппов, профессор Санкт-Петербургского университета, найден мертвым на пороге своей лаборатории… После его смерти охранка изъяла всю научную документацию и оборудование… Я уверен, что тайные общества уже несколько столетий ведут настоящую охоту за изобретателями. Мой предок спрятал документы с личным умыслоАм. Может быть, продать хотел, а может быть, спасти от грязных рук. Ты представляешь, на каком сокровище я сидел!

– Скорее, на пороховой бочке…

Немного успокоившись, глотнув еще виски, Ляга рассказывал дальше.

– Дом этот старинный. В каждой квартире есть небольшой чуланчик, там раньше была «черная» лестница для прислуги. Чисто жили бары. По этим лестницам еще революционеры линяли от тупорылых жандармов. Любовники могли навещать свой «предмет», не тревожа швейцара. Лет семьдесят назад, в роковых «тридцатых», мой прадед заделал этот чулан из опасений. Ну, так и жили все годы. А в прошлом году женушка моя затеяла евроремонт, будь он неладен! Столько укромных уголков истребила, а там память жила, сверчки, домовые, призраки предков… Картины распродала, гравюры старинные подчистую вымела. Теперь все пусто, голо, все блестит и скука смертная – повеситься хочется… Но главное не это…

Когда перегородки сломали и до чулана добрались, там за кирпичной самодельной кладкой обнаружился тайник. А в нем – секретный архив. И кого бы, ты думал? Самого Бенкендорфа! Конечно не весь, но можно сказать, материалы государственной важности. Ты, наверное, знаешь, что после смерти Михайлы Ломоносова Тайная канцелярия вывезла весь его архив? И следы его с тех пор считались потерянными. Так вот, среди томов и папок различной толщины и ценности я нашел тетрадь Ломоносова: «Розыскание о генеалогии русских царей…» Ломоносов восстановил родословное древо русских царей Рюриковичей аж до середины XVIII века! Но эти материалы почему-то не были включены в его главное историческое сочинение: «Древняя Российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава I или до 1054 года», которое так и осталось незаконченным и было издано уже после его кончины. Заметь, тогда еще Ярослава величали «Первым», а не «Мудрым». Оказывается, на протяжении столетий существовала и даже здравствовала эта монархическая ветвь. Так вот самое интересное для нас в этой истории начинается уже после княжения Ярослава Мудрого. Если рассматривать наследование по материнской линии от дочери Ярослава Мудрого, изображенной на фреске Софийского собора в Киеве в образе «девы с золотой гривной»…

– Гривной?

– Ну да. Это украшение такое… Так вот, эту ветвь Рюриковичей можно рассматривать как тайную хранительницу крови. Многие секреты русской истории глубоко похоронены, и надписи на могилках давно и не без умысла подправлены. «Самозванцы и самозванки» могли иметь совсем другие причины появления, чем личные амбиции. Что-то здесь не так. Сакральная власть над Русью была утеряна со смертью последнего Рюриковича – царевича Дмитрия. Некогда Русь, Польша и Литва, и даже Швеция, были единым монархическим пространством. Ярослав Мудрый был женат на Ингигерде, дочери шведского короля. Есть свидетельство, что в шестнадцатом веке между Россией и Швецией был заключен династический договор, по которому, в случае прерывания королевской династии, Швеция должна была войти в состав России и наоборот. Оттого-то, может быть, и поперли поляки во главе с Сигизмундом в Смутное время, и шведский король Карл XII путал русский престол с собственным.

После всех вывертов Петра I, который сломал древние правила престолонаследия и умер, не оставив завещания, после череды морганатических браков и отречений – Романовы утратили сакральное право царствовать. Династия Романовых была обречена. Но и тогда тайная ветвь не вышла, не обнаружила себя. Ну а теперь самое главное, – ты знаешь, кто такая Денис?!!

– Нет… Да мне и не очень интересно…

– А жаль! Ну, я тебе раскрою эту тайну. Конечно, я не Ломоносов, но все же… Так вот, она – истинная царица, Рюриковна, единственная подлинная наследница престола русских царей!!! Но у нее, естественно, пока другая легенда… Я запрашивал о ней через «Интерпол». Наша принцесса, вернее, княжна, родилась и выросла в Швейцарии, среди эмигрантов, потомков светлейших князей, баронов и кавалергардов. Как положено, дома – только русский язык, балетная школа, благотворительность, православный обряд. Но главное не в этом. Дионисия – хранительница избранной крови. Она способна восстановить угасшую царскую ветвь подлинно русских царей. Она наследница княгини Ольги, Ярослава Мудрого и Александра Невского. В ее родословной насчитывается двенадцать святых! Ты видел ее? Царица! А сколько простоты и благородства! Так вот, в архивах Ломоносова названы все ее предки за пять сотен лет. Именно это могло возвести ее на российский престол, если таковой будет восстановлен.

– Прости, Ляга, но мне эти монархические грезы кажутся бредом. Истинная царица, да еще вооруженная гиперболоидом… Как сюжет для бульварного романа – сгодится. А так – кисляк дело… Сейчас это уже никому не нужно!

– Вот сейчас-то и пришло время, когда в мире не осталось ничего подлинного, а у людей не осталось веры и надежды, что их когда-нибудь перестанут обманывать, их душами и жизнями когда-нибудь перестанут играть. В надежде на духовные запросы народа в Россию привезли толстенького царенка Гогу Гогенцоллерна. Затаились где-то, как короеды, и ждут благоприятного политического климата. Ты веришь в пророчества?

– Да, – неохотно признался я, – в них приходится верить, после того, как они сбываются…

– По пророчествам святых схимников, наша бедная Россиюшка воспрянет после того, как в ней объявится подлинный царь. Но откуда? Царем нельзя назначить, его нельзя выудить, как пескаря, как чистенького «штади» из недр Лубянки. Остается только «молить Святое Провидение»… Представь себе, великий, сильный и благородный правитель, удерживающий мир на краю гибели, единственный противник мирового зла. С самого раннего детства его воспитывают как «спасителя Руси». Его власть божественна и неоспорима. Она наследуется вместе с государственной тайной, вместе с великой идеей «Русского пути». Только это способно оживить такие угасшие светочи и понятия, как присяга, нация и священный долг пред Родиной. Но царь – не очередной болванчик на троне, который дергает вожжи, как ему заблагорассудится, а измученная Россия отвечает взрывами, пожарами, обрушениями, наводнениями и терактами. Он – мученик, страдалец за свой народ, последняя надежда издерганной, вымирающей нации. Нам нужен герой, витязь, вождь!

– Ты хочешь, чтобы вся страна с ее космическими станциями, секретными кнопками, самолетами, нефтяными скважинами и Интернетом в одну минуту провалилась в новое блаженное Средневековье?

– Нет, это будет еще небывалое в истории тысячелетнее царство, золотой век, которого так и не дождалась Русская земля.

– Все равно – фантастика, сусальная сказочка!

– Ну ладно, для сугубых скептиков открою еще одну дверку. Ты знаешь, каково состояние русских царей в золотых слитках, в ценных бумагах и так далее? Я наводил справки. Его размеры превышают все наличные запасы европейских держав. Объявись вдруг совершенно законный наследник русского престола, и европейские банки лопнут, как надувные шарики, со свистом, а подгнившая Америка съедет одним боком в океан. Если Денис законная наследница этих триллионов, да еще и не догадывается об этом, ты представляешь, какой куш сорвал Вараксин, женившись на ней, хотя и фиктивно?

– Как фиктивно?

– Да, чтобы незаметно для спецслужб ввезти ее в страну.

– Ну, ты и подлец, Ляга. Чаровать меня сказками о царе, помазаннике Божьем, о молитвеннике за Русь святую… Я уже почти поверил тебе, а тут, оказывается, только золотым дерьмом пахнет! Нет, тут что-то не так. Зачем Рубену мифические сундуки с золотом. Ему и своих никогда не прожить. Ему нужна Денис! Но зачем? По-моему, ты был близок к разгадке, Ляга… Денис – это возможность овладеть одной шестой частью суши не с помощью насилия, подкупа и поголовного оболванивания населения, а завладев сердцами и умами, всего лишь подарив надежду…

– И эту сказку можно сделать былью. Ты же знаешь, что политику делают деньги. Великий политик и полководец Наполеон, был, как это сейчас говорят, еще и прекрасным хозяйственником и после поражения Франции оставил полную казну, тогда как победившая Англия оказалась в паучьих лапах Ротшильдов, вся с потрохами. Так вот, он утверждал, что для достижения успеха в каком-либо деле нужны три вещи: во-первых, деньги, во-вторых, много денег, в-третьих, очень много денег. А мы от себя добавим, для этого нужны еще связи и подлинная информация. Вот информацию-то у нас и украли. Без этих страниц Денис будет трудно восстановить свою родословную. Хотя у нее должны быть династические реликвии? Какой-нибудь талисман, как перстень Чингисхана…

– Кто еще знал о тетради?

– Я и Лина. Она же вела ремонт. Строители не в счет. Обычные работяги.

– Ляга, у меня есть подозрение, что твоя благоверная – суперагент. Везде успевает.

– Да нет, ты преувеличиваешь ее недостатки…. Ее ничего кроме тряпок никогда не интересовало, да еще за границу проволокнуться за мой счет. Вот и вся Лина.

– Свет грабители вырубили?

– Они. Давай посвечу, а ты починишь. С детства боюсь электричества.

Мы восстановили свет и осмотрели квартиру. Архив шефа жандармов оказался основательно разворошен. Грабители порылись и в основных залежах, наследии ЧК и царской охранки. Исчезли материалы по делу профессора химии Филиппова и еще несколько секретных папок.

– Значит, Денис не знает, кто она? – я все еще не мог забыть рассказ Ляги.

– Ее всегда держали в неведении. Росла она без родителей, до семнадцати лет в особом пансионе в Швейцарских Альпах. Заметь, Швейцария – центр мировой паутины. Содержали будущую «белую царицу» более чем скромно, я наводил справки. Одна пара обуви на сезон, пальтишко на два года. Первый год – велико, второй – мало.

– Ладно, не об этом сейчас голова болит… Ну что? Милицию вызывать будем или же сами разберемся?

– Сами, давай лучше сами…

– Хорошо, а где сейчас Лина?

– Купила два этажа в доме на Морской, наверное, любовника завела, а может, и любовницу, у них в агентстве сплошной кобелизм.

– Адрес знаешь?

– Нет…

– Слушай, Бледный Лис, – через несколько минут промямлил Ляга. – А давай не будем трепыхаться. Ну ее, эту тетрадь, и все эти «лучи»… Там еще много всего осталось.

Ляга трусил, видимо, молодцы в масках нагнали на него страху.

– Ну, как знаешь. А у меня к этой дамочке личный счет, она мой образок стащила, мамину память, и до сих пор не вернула.

Я беспробудно проспал часов до двенадцати дня. В этот час истинную бизнес-леди можно застать только за селектором, пультом, штурвалом или, наконец, нервно перебирающую вожжи вверенного ей коллектива трудящихся.

Модельное агентство «Артишок» оказалось модным, обклеенным зеркальным стеклом особнячком с игрушечной башенкой на крыше. Мимо охранников, надменных, как скульптуры острова Пасхи, я прошел незамеченным. На этот раз я даже не стал примерять образы, просто отвел глаза, чтобы не тратить время и силы.

В пресс-службе агентства я предстал, как журналист, прибывший для интервью с самой Линой Ляховицкой. Стройная, с мальчишескими бедрами пресс-секретарь сообщила, что ее метресса сегодня утром улетела во Францию. Но если меня устроит, то она организует встречу с коммерческим директором агентства. В пылу своего доморощенного следствия я был согласен встретиться с любым мелким бесом, который приоткрыл бы завесу тайны над темной личностью Лины.

Мы шествовали мимо прозрачных аквариумов-студий, где дефилировали, возлежали, позировали в прыжках и хореографических позициях фантастические существа: девушки, яркие, как бабочки, и бледные, порочно-женственные юноши. Сколько стоит их взгляд, поворот головы, покачивание бедер? О, это были слишком дорогие куклы, живые игрушки обезумевшей цивилизации.

Мебель, стекла и пепельницы украшал логотип агентства – летящая девушка Сирин. Ее абрис напомнил мне Наю.

– Павел Соломонович примет вас.

На двери красовалась витиеватая надпись, возвещающая о том, что мы переступаем порог зала для приемов.

Сквозь багровые шторы едва пробивался прозрачный осенний свет и шум улицы. На стенах светились хрустальные бра. Между ними красовался портрет Лины кисти именитого портретиста. Мне уже приходилось видеть его картины, почти зеркала, наделенные странной жизнью по ту сторону амальгамы. Лица и одежды светились, глаза сверкали живой переливчатой влагой, губы дрожали в едва заметной усмешке. Каждый волосок и ресничка натуры были точно выписаны. В золоченой оправе рам его модели казались красивее, чем в жизни.

Несколько минут я рассматривал портрет, чувствуя дрожь и тошноту. Но мне, как и в первый раз, не хватало света, чтобы составить ясное представление о Лине: красавица или уродина, алчный монстр или пустоголовая куколка с фарфоровым личиком? Идеальную фигуру Лины облегало черное искрящееся платье. Медные кудри осыпали обнаженные плечи. Черных очков на портрете не было. Тяжелый рот, крупноватый нос и «рачьи», слишком выпуклые и близко поставленные глаза показались мне смутно знакомыми, но я никак не мог вспомнить, где и когда я мог видеть этот довольно распространенный типаж. В кабинете стоял липкий приторный запах: агрессивный, запоминающийся букет, зрелые, приторные ароматы восточного гарема.

Может, я и вправду псих. Зачем этой надушенной дамочке тетради с генеалогией русских царей или скромный серебряный образок?

– Добрый день, всегда рады вниманию прессы, – седовласый красавец с карими, выразительными, как у овчарки, глазами, стремительно подал мне теплую, легкую руку и сверкнул идеальным оскалом: – Так что же вас интересует?

Светски обхаживая меня, коммерческий директор профессионально оглядывал мой несвежий джинсовый костюм, случайную рубашку и пыльные ботинки, но, против ожидания, его взгляд становился все более заинтересованным. Наверное, на этом месте матерому журналеру полагалось включить диктофон или достать потрепанный блокнот, но ничего этого у меня не оказалось.

– Простите, Павел Соломонович, меня интересует, главным образом, госпожа Ляховицкая. Изумительная карьера, яркая женщина. Это не может не волновать воображение читателей. Как? Почему? Откуда? Примитивные, но вечные вопросы…

– Каждый личный шофер мечтает поиметь хозяйку. Народные массы тоже заслуживают удовлетворения. Но служебная обстановка мало располагает к откровенности, простите, запамятовал ваше имя…

– Демид Артемьев, обозрение «Восточный экспресс».

– Никогда не слышал… Так вот, Демид, а не сорваться ли нам куда-нибудь для приватной беседы? Здесь есть чудное местечко, прямо под нами, в подвальчике.

В ресторане «Наутилус» вместо стен струились и кипели радужными пузырьками высокие хрустальные аквариумы, за стеклами безмолвное рыбье царство пялило на посетителей студенистые глаза-телескопы, брызгами салюта разлетались стайки неонов, степенными стадами паслись золотые рыбки, меланхолично поедали бурые отложения жирные экзотические улитки. Гонимый неутолимым беспокойством, вдоль стены аквариума носился на шести шарнирных лапах фиолетовый омар. Карликовые бархатисто-белые акулы рассекали плавниками зеленоватую воду. В прозрачном бассейне рыскали пираньи.

Светильники, столы, стулья, пепельницы, вазы повторяли затейливые формы морских звезд, улиток, осьминогов и прочей морской дребедени. Поедая морские деликатесы, посетители орудовали миниатюрными китобойными гарпунами и трезубцами Посейдона. В довершение фантастического буйства в центре зала, среди кораллов и фикусов, вцепившись в корабельный канат с увесистым якорем, извивалась порочная русалка. Волосы у нее был совершенно зеленые, как весенний мох. Я оглядывался по сторонам, выворачивая шею, точно Садко в гостях у Морского царя.

Павел Соломонович деликатно уселся спиной к сцене.

– Черепаший супчик скорей всего вчерашний… Так-с, что дальше? Маринованный спрут, рагу из трихилиуса. Есть омары… Не желаете?

Я посмотрел на энергичного красавца в аквариуме.

– Под соусом бешамель?

– О, да вы редкий гурман!

– Шучу, пусть живет. Давайте ближе к делу.

– Ближе к телу, всегда охотно… Тоже шучу. Кстати, где вы сделали такое потрясающее «тату»? Здесь или за границей? По раскованности напоминает гавайскую манеру. Было бы любопытно взглянуть на ваш торс. Нет, действительно интересно!

Павел Соломонович закатил обведенные томной тенью глаза.

– Как-нибудь в другой раз.

– А ваши волосы! Это настоящий «экзотик». Эстрадники просто передохли бы от зависти. Вы могли бы сделать неплохую карьеру в рекламе, в модельном бизнесе.

– Благодарю, но я уже староват для этого.

– Стар? – «Суперстар!», как шутят у нас в агентстве… В вас есть загадочность. Мрачная сила. Это может свести с ума, – на миг собачьи глаза Павла Соломоновича стали умоляющими, голос его прервался, словно он сглотнул накипевшую слюну.

Неуловимыми повадками этот лощеный дядька с бриллиантовыми запонками напомнил мне Донну Розу из тринадцатого отряда.

– Скажите, а кто возглавлял агентство до вашей нынешней патронессы?

– Я, – скромно потупившись, произнес Павел Соломонович. – Все десять лет вел агентство к процветанию, растил кадры, гнобил конкурентов и вот лишен всего. Что поделаешь, воля хозяина, всемогущего Вараксина.

– А где пряталась все эти годы Лина Ляховицкая? Кем она была?

– Несколько лет она трудилась секретарем у Вараксина. Кстати, «Артишок» – подарок шефа. Никаких финансовых документов о том, что «Артишок» был продан или куплен, не существует… Я мог бы дать нужную информацию. Можно поднять громкий скандал…

– Да, вас крепко обошли… Скажите, Павел Соломонович, а когда вас ушли с должности главы кампании?

– Первого сентября сего года, проснулся уже незнаменитым.

Все совпадало: в конце августа в Бережки приезжала Лина, на автомобиле из гаража Вараксина, в алом плащике от «Артишока».

– Скажите, а как появился ваш фирменный знак: летящая девушка-птица?

– Сирин? Это давняя история. Помните, была такая восходящая звездочка Наташенька Васильчикова. Хотя сказать честно, как модель-профессионалка она была еще слабовата, а как актриса вообще «нуль», зато какой типаж! Ее образ и взял за основу художник. Она погибла, бедная девушка, совершенно чистое, искреннее существо.

– Скажите, положа руку на сердце, ее профессиональная деятельность, вернее, зависть, ревность, конкуренция, могли стать причиной ее смерти?

– Кто знает? Здесь у нее не было соперниц. Может быть, в кино, но тоже вряд ли… Знаете, она очень отличалась от наших «мотыльков». В ней было то, что все труднее отыскать в современных девушках. Я бы назвал это целомудрием души. Оттого она была так неотразимо обаятельна. Она восходила, как звезда женственности и чистоты над нашим падшим миром. И вдруг эта нелепая смерть… Припоминаю: это была обычная уголовщина, нападение, изнасилование, убийство.

– А ее покровитель?

– А вот без этого в нашем деле совершенно невозможно. Модель зарабатывает на жизнь своим телом и красотой. Она должна «выглядеть», а это очень дорого. Она должна одеваться в дорогих магазинах. Она должна оплачивать дорожные расходы на заграничные кастинги. А начинающие модели бедны. Им просто необходим «папик» с тугим денежным животиком.

Я не слушал его бормотания. Я вновь ревновал: ее подавали к столу, облепленную зеленью, вместо приправы к устрицам и лобстеру. И она уже не была Венерой, звездой зари, она была холодной и расчетливой девкой, с сумочкой, набитой зеленой слизью.

На прощание Павел Соломович жеманно вручил мне свою визитку и, закатив глаза, умолял позвонить, чтобы продолжить наше приятное знакомство.

Выйдя из агентства, я бросил яркую картонку в первую мусорную корзину.

Итак, мне было нечем порадовать Лягу, я отправился в свое имение. Сквозь мелкий унылый дождь и влажный туман я разглядел вымокшего пешехода с посошком, бредущего вдоль обочины. Я притормозил и только теперь узнал отца Паисия. Поверх рясы он был одет в коричневый плащ с капюшоном, в руках – большой «докторский» саквояж. Я вызвался подвести священника до храма.

– Благодарствуйте, – ласково улыбнулся он, устраиваясь на сиденье.

Он продрог, но был весел. Лицо, мокрое от дождя, алело яблочным румянцем.

– Хорошую дорогу проложили, а то, бывало, бредешь по ухабам, иной раз грязью всю рясу забрызжет…

Машина беззвучно рассекала дождь. Все звуки гасли за пуленепробиваемыми стеклами и корпусом из легированной стали. Обучая вождению, Абадор похвастался, что даже машины «персонала» изготовлены по спецзаказу и могут выдержать затяжной штурм.

– Вот ведь, если вдуматься, – через пару километров заговорил батюшка, – весь современный мир пронизан чудесами. Машина, спутниковый телефон, разве не чудо? Вы несетесь по шоссе на огромной скорости, а голос опережает вас на сотни километров? Или самолет? Три часа, и вы на другом континенте. Святой Никита, епископ Новгородский, верхом на бесе за одну ночь в Иерусалим слетал и обратно. Выходит, что он со скоростью самолета перемещался. Только у него цель была святая – литургию у Гроба Господня отстоять. А у нынешних чудес нет цели… И это страшно.

– Но ведь, согласитесь, на машине быстрее, это и есть цель…

– Так-то оно так. Только, бывало, идешь с посошком по этой дорожке и столько удивительного видишь по обочинам и в небе. За близких молишься, дальних поминаешь. Любимые места примечаешь. А здесь словно и не было дороги, словно и не жил… Вот так мечется человек по всему миру, а мира в душе его давно нет и все кругом одинаково…

– А что же такое настоящее чудо?

– По-православному, чудо есть временное нарушение законов бытия, но не насильное попрание, а как бы по высшему разрешению, для утверждения величия Божия. И уж тогда у верующих непременное ликование и прославление. Добрые должны быть чудеса… А нынешние черные чудеса ничего в душах не утверждают, оттого и безрадостные. Вот клонирование, прости Господи, – дьявольская затея, «черное воскрешение».

– Но святые тоже могли воскрешать…

– Не святые воскрешали, а Господь по их молитве, – тихо ответил батюшка и умолк до конца пути.

Я искоса поглядывал на отца Паисия. Он был почти мой ровесник. Но пока я мучительно блуждал в потемках, пытаясь переплавить неподатливый свинец страстей и мук в золото духа, он получил все это «бесплатно», только за то, что чистым сердцем по-детски уверовал в чудо. В чудо Воскресения из мертвых! Но ведь и я призывал Великого Бога, и я веровал в чудо всем сердцем, и ждал его с нетерпением самого пылкого верующего. Человек, однажды ужаснувшийся злу и начавший с ним бороться, всегда прав, хотя и безумен. Как ДонКихот.

От батюшки я узнал о тревожных и странных событиях, случившихся в Шаховском в ночь моего отъезда. Ранним утром Рубен Яковлевич и Абадор укатили в аэропорт, они должны были лететь в Париж по каким-то внезапно возникшим обстоятельствам. Сразу же после их отъезда в комнате Леры вспыхнул пожар и с девочкой случился сильнейший припадок. Назавтра батюшка собирался окрестить Леру.

Весь следующий день в усадьбе шли приготовления. Все посерьезнело и замерло. Видимо, обряд крещения «девочки со странностями» был сопряжен с риском. Всю мебель, которую можно было сдвинуть, охранники вынесли из детской. Сняли ковры, занавески, светильники, оставили только обгорелую кровать и маленький столик. В светлой, гулкой комнате сейчас же поселилось эхо. К окнам спешно приварили стальные решетки.

Все эти изменения проводились без ведома Вараксина, и всю ответственность за происходящее брала на себя Диона. Она была совершенно спокойна и благожелательна ко мне, как в ту первую встречу, когда меня неодолимо потянуло к ней. Она лично попросила меня присутствовать при крещении Леры, так как батюшка предупредил, что может понадобиться сила двух дюжих мужчин.

Одетый поверх рясы в белую епитрахиль отец Паисий сначала освятил комнату Леры, потом провел водосвятие в большой серебряной купели, привезенной из ближайшего монастыря. Все это он делал с веселостью и воодушевлением. Я невольно любовался его сосредоточенной готовностью к сражению. В том, что предстоит сражение, никто не сомневался. Опасливый шепот прислуги и торжество в глазах батюшки предвосхищали битву. В помощники, кроме меня, пригласили охранника, силача с квадратными бицепсами.

Лера спала на этаже Дионы. С вечера я подобрал ей крепкое успокоительное…

– Я должен предупредить вас о трудностях и опасностях, которые предстоят нам. Я впервые назову вещи своими именами. Барышня Валерия не отвечает за свои поступки. Больны и тело ее и душа. Крещение – таинство, в котором верующий при троекратном погружении в воду умирает для жизни греховной и рождается в жизнь святую, но, как всякое рождение, оно связано с немощью и страданиями плоти, и с опасностями для новорожденного. Обряд крещения предполагает троекратное отречение от Дьявола и в случае с барышней Валерией это не просто слова, ибо дух-разрушитель еще никого не оставлял добровольно. Вам понадобится все ваше мужество. Вы не должны быть смущены непристойностями, бранью и прочими явлениями такого же рода. Будьте готовы к личным оскорблениям, многие ваши тайны и секретные стороны жизни могут быть раскрыты присутствующим. Будьте готовы к виду крови и телесных выделений. Если вы не уверены в себе, то лучше отказаться уже сейчас.

Восприемниками от купели, крестными родителями Валерии должны были стать сам отец Паисий и Диона.

Я так и не смог вспомнить за собой никаких особых проступков. Диона смиренно помогала батюшке, обихаживала Леру и всем видом давала понять, что между нами ничего не было. Такие натуры наверняка испытывают адское сладострастие, совмещая в душе Бога и Сатану. «Цветы ангельские, а когти дьявольские», – пошутил когда-то Антипыч, «заганув» мне загадку о розе-шиповнике. Могучий охранник, по всей видимости, имел тайных прегрешений не больше, чем ореховый комод, стоящий в коридоре.

Перед крещением я заглянул к себе во флигель, достал из-под кровати сумку, с которой вернулся из Бережков. Крученая плеть все еще лежала там. Я повертел плеть в руках. Крестик на рукояти потемнел, ремешки посеклись, но вещь была крепкая и все еще пригодная не только для изгнания бесплотных бесов, но и для полнокровных злоумышленников. Антипыч пользовался ею нечасто. Кто он был? Я впервые задумался над этим, вызывая в памяти его родной, привычный облик. Деревенский знахарь? Но его слушалось все видимое и невидимое. Не обладая ни особым умом, ни жизненной искушенностью, ни духовным саном – он повелевал духами стихий, дождями, ветрами, водою, снегом, волками, пчелами, деревьями, цветами, людьми, их кровью и болезнями, их жизнью и смертью. Он никогда не истязал себя лишениями, не ходил в церковь, и все свои священные дары приобретал и совершенствовал в процессе жизни. И он никогда не просил у Всевышнего ничего, кроме того, что уже дала ему природа. От одержимости он избавлял наложением рук на лоб больного, тихими уговорами и даже лаской. Плеть же была, скорее, ритуальной частью, предметом грозным и символичным. «Главное, не изгнать, а заключить», – вспомнил я наставления старика. По мысли моей, Антипыч уже при жизни пребывал в раю, сотворенным Богом для своих любимых чад. В это состояние безгрешности и благодати лишь мечтал вернуться отец Паисий, чувствуя мучительный разлад, томление узника в темнице, греховность всего своего существа от самого мига зачатия.

Наскоро приняв ледяной душ, я оделся, спрятал за пазуху плеть и в который раз пожалел об утраченном образке, но как закоренелый язычник надел на шею, под одежду, свой тундровый гайтан с медвежьими зубами, полагая, что духовный мир един и злые духи не слишком разборчивы. По дороге я заглянул в лабораторию и, повинуясь смутной догадке, сыпанул в колбу горсть соли, заткнул туго притертой пробкой и опустил в карман.

Девочку уже перенесли на кровать. В комнате появился моток крепкой крученой веревки. После того, как я вошел, дверь за мной накрепко заперли. У изголовья спящей девочки горела свеча. Пламя свечи временами чадило, рвалось от невидимого сквозняка. За окном потемнело, в стекла ударил крупный град.

«Заклинаю тебя всемогущим Богом, аминь, аминь, аминь», – произнес батюшка и окропил кровать с лежащей девочкой.

По телу Леры прошли крупные волны, лицо ее перекосилось и задрожало. Одеяло приподнялось и затрепетало по краям, словно под ним гулял ветер. Внезапно Лера подскочила и села на постели, озираясь по сторонам вытаращенными глазенками. Гривка русых волос встала дыбом. Через миг она упала на спину и выгнулась болезненной дугой пятками к голове. Ее движения напоминали судорожные изгибы гусеницы, жесткие и пластичные одновременно. Суставы ее гнулись с невероятной гибкостью. Это был танец под беззвучную сатанинскую музыку, конвульсивный ритм преисподней. Протянув к девочке руку с распятием, батюшка опустил глаза в молитвослов, громко и четко проговаривая молитвы.

Тело Леры ослабло, опало, она вспотела и заметалась по постели задыхаясь.

– Отпустите меня, не мучайте, – она пришла в себя и теперь плакала и страдала так, как может плакать и страдать измученный десятилетний ребенок. Через миг личико ее побагровело от тяжелого удушья, девочка вцепилась в горло, из-под ногтей выступила кровь.

– Лерочка! – испуганно вскрикнула Диона.

Она бросилась к девочке, пытаясь разжать посиневшие пальцы Леры, клещами стиснутые на горле.

Батюшка не успел преградить ей путь. Лера резко очнулась, открыла незрячие глаза-бельма, вцепилась в плечи Дионы обеими руками и так затрясла ее, что голова Дионы запрокинулась и рассыпавшиеся волосы ливнем покрыли плечи. Через миг Лера впилась в Диону зубами и вырвала клок платья. Батюшка зажмурился. Я успел разглядеть родинку на ее груди, о которой предпочел бы не знать. Диона вырвалась, оставляя в пальцах Леры куски платья, и, закрывшись руками, вжалась в стену. Охранник невозмутимо накинул на нее свою черную куртку с эмблемой службы. Стуча зубами, Диона до подбородка застегнула молнию.

Лера или тот, кто сидел в ней, вновь жалобно застонала, забилась. Девочка разметала руки, ее согнутые колени тряслись. Казалось, она умирает.

Кровать с телом девочки приподнялась над полом и с силой обрушилась на пол. Одновременно взлетел столик и все, что лежало на нем. Святая вода выплеснулась в лицо отца Паисия. Попало и на меня. По комнате пробежал дробный стук, словно кто-то изнутри выстукивал стены. От кровати с распростертой девочкой ползла тяжелая трупная вонь и накатывали волны холода.

Побелевшими губами батюшка читал молитву, он был страшно напряжен. Я видел, как напрестольный крест заиндевел в его руке.

Лера глухо залаяла, вскоре лай перешел в вой. Отец Паисий приблизил к ее лицу руку с распятием.

Девочка с визгом извернулась спиной и попыталась содрать с себя туго завязанную у запястий и щиколоток белую рубашку. Постель и рубаха потемнели от мочи и крови.

– Привяжите ее, – скомандовал батюшка.

Вдвоем с охранником мы прикрутили Леру к кровати. Веревки впились в детскую кожу. Внезапно тело ее стало твердым, как камень. Веревки затрещали.

– Слизняк, вонючка, – со злобой выплевывала слова Лера. – Три года в лагере пред паханами очко рвал, выслуживался.

Я не сразу понял, что демон в образе девочки говорит обо мне. Это существо помнило то, что я сам давно забыл. Все мелкое, отвратительное, от чего я стремился избавиться как можно скорее, чтобы, как раньше, любить и уважать себя, выворачивал наизнанку некто злобный и всезнающий, засевший в этой маленькой растерзанной девочке.

Демон продолжал визгливо обличать, при этом он двигался вглубь, словно снимая капустные листья с моей памяти. Он видел и знал все: как однажды, одурев от недокорма, я стащил из адвокатской посылки кусок копченой колбасы и торопливо сожрал под одеялом, отвернувшись к стене. Как однажды во время желудочного расстройства обваразгал весь трухляк и сбежал, не вытерев за собой. Как еще сопляком залезал на табурет и подглядывал в окошко ванной за купающейся теткой. Демон не умолкал и только распалялся от моего стыда.

– Я только правду говорю, – победно закончила Лера. Теперь даже не открывая рта. Вещал кто-то изнутри ее глухим утробным басом, вперемежку с ругательствами.

– Изыди!!! – заклинал батюшка.

Один раз он все же смог приложить крест ко лбу Леры. На коже выступил розовый крестообразный ожог. Оконные рамы затрещали и захлопали. В комнату влетели осколки стекол.

– Молчи, вор! Ты сам себя обокрал. Все молишься, да никогда не отмоешься. Ты же монахом хотел стать, так почему не стал? Что потупился? Зачем вы, монахи, баню вперед церкви срубили? Что? Не для себя, а для гостей высоких? Чтобы монастырь из нищеты поднять? Ну, для этого ничего не жаль. А помнишь, как Миньку-скотника в баньку с гостем спроваживали, да по сто срамных рублей по кельям сбирали? Мол, ему не привыкать, а мы в рай влезем…

Батюшка побледнел и оступился.

– Замолчи, заклинаю, замолчи, – прошептал он. – Я плакал, я каялся…

Батюшка на миг прижал крест к телу Леры. Голос взвыл, и сразу что-то крупное, угловатое заметалось под кожей девочки:

– Плохо каялся… Ты с перепугу и женился, а когда девок молодых без рубах в купель кунаешь, не знаешь, куда глаза запустить. А уж когда руки тебе целуют, аж потеешь от удовольствия. Не поп ты, а волк в овечьей шкуре. Только гордость свою тешишь, она твой Бог! Для того и щенков полный дом натащил, чтобы пуще собой гордиться…

Лера шипела по-змеиному и извивалась скрученным телом. Демон рассыпался в оскорблениях священнику. Тарабарщина временами сменялась каким-то звучном языком, напоминающим латынь.

Внезапно все стихло. Лера безжизненно замерла. Лицо стало медленно синеть, глаза запали, рот приоткрылся. Паника и смятение охватили всех, кто был в комнате. Диона, обхватив голову руками, корчилась на полу, охранника рвало. Внезапно батюшка вздрогнул, словно получив сильный удар в грудь, и упал навзничь. Я бросился к нему. Он был без сознания.

Лера порозовела, ожила, закривлялась еще сильнее, торжествующе захохотала. Осколки стекла на полу подпрыгнули и ощетинились кинжалами.

– Куда прешь, слабак? Назад, вонючка!

– Помогите ему, – прошептал я.

Из носа хлынула кровь, я почти захлебнулся ею. Вырвав ИЗ-ЗА пазухи плеть, я ринулся к постели. Я был безумен, последние искры сознания погасли.

…Очнулся я на полу в комнате Леры. Батюшка подносил к моему носу нашатырь. Выбитые окна были завешены одеялами, но я догадался, что уже глубокая ночь. Вокруг кровати правильным кольцом горели свечи. На кровати сидела Диона и поглаживала руки Леры. Девочка была одета в белоснежную вышитую рубашку. От тающих свечей и простыней пахло ладаном. С мокрых волос Леры стекала вода. Вода была разлита по полу, подушки и одеяло были мокры. Прядь волос на темени Леры была выстрижена неровно, словно отхвачена кривыми ножницами. Я вспомнил, что Оэлен выстригал у каждого новорожденного его племени клочок темного пуха. Один раз в году, летом, он отвозил волосы в святилище Пайвы, чтобы каждый ребенок имел «силу Пайвы».

– Что со мной было, я никого не убил? – спросил я.

Руки мои и одежда были в темной засохшей крови. Плеть Антипыча была измочалена, в левой руке лежала тяжелая, холодная, как лед, плотно закрытая колба. Крупинки соли стремительно неслись по кругу, сворачиваясь в левую спираль, похожую на «глаз тайфуна». Я решил, что это ни больше не меньше – «воронка антимира», и спрятал колбу за пазуху, чтобы случайно не разбить.

– Все хорошо, с Божьей помощью справились, – ласково и устало приговаривал батюшка.

– Как она?

– Отдыхает. Ей теперь гораздо лучше. Она же девочка хорошая, только болела долго.

– Что с ней было?

– Думаю, девочка соприкоснулась со злой волей, а может быть, и посылом черной магии. От этого заболела ее душа. Но если что-то вошло в человека через образы тьмы, то оно обязано выйти этой же дорогой при добром усилии и молитве.

Батюшка оглянулся на Леру. Девочка выглядела измученной, но неукротимый блеск ее глаз исчез. Она сонно улыбалась Дионе и теребила блестящие нашивки и пуговки на ее черной куртке.

– Она ничего не помнит, – прошептал отец Паисий. – А как вы себя чувствуете? На ваш танец с плеткой вокруг ее кровати было страшно смотреть…

Я понял, что какое-то время был в беспамятстве, и, вероятно, пережил шаманский менерик. Я чувствовал сильнейшую разбитость и тупую боль во всем теле.

– Наш доблестный охранник до сих пор в себя не может прийти, – продолжал батюшка как можно тише.

Детина сидел на корточках у стены и мотал головой.

Во время камлания Оэлен прятал лицо под длинной густой бахромой, и кто-нибудь из сильных мужчин удерживал его за длинный кожаный ремень, притороченный к поясу. Гримасы ужаса и страдания смертельно пугали людей, к тому же непривязанного шамана могли похитить духи. Я не учился шаманству, это исподволь вошло в меня, и многие события, которым я сам был свидетелем, иначе, как шаманскими чудесами, не назовешь.

Глава 6

Искушение святого Антония

Однажды зимой охотник из рода Пай-я заблудился. Зверь откочевал далеко. Охотник блуждал несколько дней, холод сковал его жилы, и силы кончались. На исходе первой луны он увидел дымок, что курился в расщелине у корней дерева. Обрадованный охотник поспешил к землянке-веже, но оступился и упал в глубину. Это была берлога сорка. Там была медведица. С ней был «малой» – медвежонок. Охотник остался в берлоге и пил медвежье молоко, пока не сошли морозы. После этого случая охотник из рода Пай-я (Вскормленный медведицей) стал понимать язык животных и птиц.

Другой охотник поймал «малого» и принес его в чум. По следам к чуму пришла медведица и поселилась рядом со стойбищем. Охотник привязал медвежонка к дереву и показывал людям. Каждый день медведица приходила и била себя лапой по животу, умоляя отдать «малого», но речь не была дарована ей. Потом она взбиралась на скалу и смотрела издалека.

Вскоре охотнику наскучил медвежонок, и он убил его. Медведица увидела, закричала и ударилась со скалы о землю. Когда охотник освежевал медведицу, то увидел, что сердце ее разорвано на мелкие части. Вскоре пришло моровое поветрие и все стойбище погибло, так что некому было хоронить.

Даже жизнь бессловесного зверя – все равно, что огонь пред лицом Великого Духа.

Из рассказов Оэлена

Оставив Вереса, я шел всю ночь, боясь остановиться: «заснешь – умрешь». Обмороженные руки я прятал в шапку Вереса, потом потерял ее.

Белая равнина выгибалась и покачивалась, как спина огромного животного. Временами я падал навзничь, и смерть смотрела на меня ледяными глазами звезд, и бездна вбирала меня без остатка. Вскоре понял, что слепну. Силы кончились. Я залег в снег, зарылся, чтобы надышать маленькую теплую берлогу. Стало теплее, и я провалился в серую муть, в паутину беспамятства, пока боль в отмороженном лице и ломота в пальцах не вернули меня в снежный гроб. Холод полз снизу, отхватывая половину тела. Собрав остатки воли, я попытался вспомнить тепло и жар лета, но вспомнил зиму.

Мы катались с Наей на лыжах. По бокам лыжни бежал кружевной от инея березняк, вперемежку с елками. Низкое желтое солнце било сквозь хвою лучистой радугой. На коротких привалах я обнимал ее и, забравшись под свитерок, трогал ее жаркие, залитые молодым потом, груди. Этот зимний сон казался горячим, сладостным, живым. Может быть, это и есть смерть, бесконечный сон о жизни?

Кто-то тяжело и остро пнул мою спину, шумно сопя, стал отбрасывать снег, крушить ледяную могилу. Влажно дохнув в лицо, с меня стащили шапку. Надо мною, среди мерклых звезд, пыла огромная рогатая голова. Она дышала теплым паром, тыкалась мне за пазуху, лизала обмороженные щеки. Я с ненавистью отмахнулся, сел в сугробе. Одежда промерзла и не гнулась. Еще раз обнюхав шинель и шапку, олень равнодушно отошел. Он растормошил, разбил блаженный сон и теперь подло бросал меня.

Низкорослый северный олень неторопливо шел, увязая в сугробах, человек полз за ним. Олень останавливался и рыл копытом снег, выбивал ошметки мха, подбирал его длинными отвисшими губами и брел дальше. Я ел за ним мерзлый губчатый ягель, оттаивал за щекой твердые, как камень, ягоды, долго жевал и полз дальше по его рыхлым следам.

Потеплело. Мороз уже не жалил щеки. Иногда олень ложился, и под его боком таяло. Он слизывал снег вокруг себя и, привалившись к его теплому брюху, я засыпал, зная, что он разбудит меня, когда надо будет идти дальше. Разум зверя здесь, в снежной пустыне, превышал человеческий.

Грея руки между оленьих ног, я нащупал горячее набухшее вымя. Это была самка, мать, потерявшая детеныша в снежной тундре и ушедшая его искать. Меня она приняла за своего детеныша. Я тянул сладкое, тяжелое молоко, чувствуя блаженство возвращающейся жизни. Иногда на языке оставался ржавый привкус крови. Наверное, молоко ее перестояло. В благодарность она умиротворенно вылизывала мое лицо и шапку.

Бескрайняя тундра смотрела на меня ее печальными, темными глазами, в которых маленькой зеленоватой точкой тлело какое-то свечение.

Прошло не меньше недели, на моих потрескавшихся от мороза щеках проросла густая щетина. Мы поднимались и снова брели в рассеянной тьме. Едва она ложилась, я почти сразу засыпал, привалившись к ее мерно дышащему боку. Она научилась ласково будить меня и уже не сбрасывала в снег, как в самом начале пути, а осторожно дула мне в лицо, обкусывала снежные махры с ушанки. Шли мы по нескольку часов. Потом наступала «ночь», и мы лежали, присыпанные снегом. Она спала, уткнув морду под заднюю ногу или мне под мышку. Я не понимал, сколько прошло дней или недель. Молоко у нее стало убывать. Теперь его было совсем мало, и она, казалось, понимала это. Она уже не толкала меня к вымени, а только обреченно вздыхала. Она тоже слабела на глазах.

Северная ночь сбивает время и сильно искажает предметы и расстояния.

Очнувшись после привала, я заметил черный треугольный флажок, торчащий из-под снега. До него было метров сто, не больше. Я пополз к флажку. Еще раньше я поймал запах дыма; тонкий след, почти растворившийся в низовом ветре. Я полз долго, но черный треугольник по-прежнему висел в сером снежном тумане. Нет, он становился все меньше. Снег падал редкими хлопьями, потом пошел гуще. Приподнявшись на руках, я оглянулся. Оленихи не было видно, я потерял ее. Это была смерть. Я кричал, плакал, как ребенок, и полз обратно. Мела вьюга… Помню, как колючий снег сыпал в мои открытые глаза.

Дальнейшее я могу только представить. Окоченевшее тело сначала замело, но потом сильный ветер обдул снег. Оленевод, ненадолго выскочив из чума, разглядел приблудившегося оленя. Он взял аркан и хотел поймать его, но олень уныло стоял, пригнув голову к земле. У ног его чернело замерзшее тело. Оленевод долго колебался, не зная, что делать с находкой, его смущала моя шинель с множеством звезд, священных знаков, в его понимании. Звезды и решили мою судьбу. Завернув мертвеца в несколько слоев оленьих шкур, он уложил свиток на старые нарты. Именно в этом и состоял похоронный обряд народа «иле». Оставив стадо на попечение собак, он запряг оленя и погнал нарты в глубину тундры. Несколько часов он бежал рядом с нартами, погоняя усталого оленя.

Старуху, живущую у подножия скал, пришлось долго уговаривать. Мертвый человек в шинели мог принести несчастье, но мой спаситель пообещал какой-то подарок, и старуха нехотя согласилась. За приют мертвеца было обещано несколько песцовых шкурок, бутылка водки «Полярное сияние» и еще какой-то северный капитал.

Я очнулся от жара раскаленного очага. С лица и голого тела капал жир. В жир был добавлен сок какого-то растения, и я не чувствовал боли в лице и руках, с которых клоками сходила бурая обмороженная кожа. «На тебе совсем не было мяса», – после объяснила мне старуха. Огонь полыхал вблизи лица. Он был – жизнь!

Жизнь входила в меня медленно, рывками, с мучительной болью, ознобом и звериным голодом, с ужасом возвращающейся памяти. Я плакал с закрытыми глазами, вспоминая все, плакал, может быть, последний раз в жизни. Я четко помнил, кто я и как попал в тундру, и даже догадывался, где теперь нахожусь.

Временами надо мной возникало сморщенное старушечье лицо. Седые космы были схвачены налобной повязкой. На ней поблескивали выстроившиеся в ряд офицерские звездочки с погон «зяблика». Старуха держала беззубыми деснами маленькую, обитую медью трубочку без огня. Узкие рысьи глаза тускло смотрели мне в зрачки. И я испытывал пронзительное чувство благодарности к старухе просто за то, что она сидит и смотрит на меня равнодушными, сонными глазками. Девушку я заметил позднее, и безо всякого удивления отметил, что она тоже голая, как и старуха, похожая в темноте чума на низкий кряжистый пень в завесах седого мха. Старуха почти все время сидела у очага. Ее иссохшие груди касались земляного пола. Она была такая старая, что в глубине ее морщин темнела земля. Меня сначала немного смущала трогательная безмятежность моих хозяек, но я и сам лежал у очага голый, едва прикрытый шкурой, не вызывая у них никакой неловкости.

Девушка изредка появлялась возле меня, и сумрак чума вспыхивал вокруг ее смуглого тела. Тайком разглядывая ее, я наслаждался своей безнаказанностью. У нее были очень белые ровные зубы, они то и дело сверкали в улыбке на продолговатом, по-северному раскосом лице. Ее длинные черные волосы были заплетены в две тугие косы, падавшие на грудь. На шее и запястьях блестели золотистые украшения, приглядевшись, я определил, что это латунные пуговицы с офицерской шинели. Жизнь наполняла все ее существо до последнего уголка. Ее руки всплескивали и взлетали, когда она смеялась, играли ямочки на алых щеках, глаза вспыхивали и искрились огненной влагой, блестящая смуглая кожа трепетала, а маленькие груди и бархатистый животик умели улыбаться. Я находил ее первобытную миловидность неотразимой, естественной и чистой. Я словно упал в эпоху неолита, к первобытному истоку, где женщина была безгрешной и раскрытой. С этой минуты я стал наблюдать за молодкой с почти священным интересом (понятное дело, что близость старухи никак не способствовала рождению во мне этнографа и натуралиста).

Почти полностью раздеваясь от жары, молодка оставляла на бедрах маленький передник, тщательно вышитый и отороченный серым мехом. Приглядевшись, я догадался, что она беременна, и этот клочок – талисман для нее и будущего ребенка.

Лишь месяца через два я смог уяснить историю своего спасения, насколько позволял язык жестов и мой скудный словарь. С разморозкой и оживлением не спешили. Сорок долгих дней опечаленная душа бродит вокруг умершего. Она ищет воду. Поэтому для тех, кого надо отпустить, шаман ставит чашку воды в изголовье. Глядя в эту воду, он может рассказать путь души. Если душу не успели напоить и омыть, то душа может стать «ерт», неупокоенным духом разорения. Но шаман может вернуть душу в тело, если оно совершенно цело.

Почти месяц я лежал, обернутый шкурами, с подветренной стороны чума. Шамана не было в стойбище. По полету снега, вою ветра, скрипу нарт или чему-то еще, такому же постоянному, он должен был догадаться, что его ждут.

Нагрянула оттепель. Зима еще не стала на крыло. Снег осел, подтаял, задышал, и тогда мое лицо и руки обложили белым оленьим мхом. Он хорошо предохраняет от разложения. По приказу шамана труп втащили в чум и положили у очага. Тело лежало у огня много часов, пока руки и ноги не начали гнуться в суставах. За это время женщины принесли мох и слегка просушили его у огня. Из шкур и мха они соорудили лежанку, потом стащили с меня одежду и уложили на шкуры. Шинель, зэковскую шаронку, брюки, белье и даже валенки бросили в огонь. Но женщины есть женщины. Блеск пуговиц и латунных звездочек победил опасения, и они припрятали это нежданное сокровище. По приказу Оэлена, молодая лежала рядом с мертвым, отдавала свое тепло, отогревала дыханием, терла варежкой из песцового меха, пела и разговаривала с ним. Оэлен говорил, что спасти и вернуть жизнь замерзшему может только живое человеческое тепло. Мужчине – женское. Женщине – мужское.

Шаман вновь пришел в чум, когда тело совсем оттаяло и было насухо вытерто мхом. Он долго спрашивал обо мне духов и только получив ожидаемый ответ, стал камлать. Через несколько месяцев моей новой жизни я узнал, что за меня кто-то настойчиво просил. Оэлен различил этот голос среди сонма равнодушных и враждебных голосов. Но душа не хотела возвращаться, и ему пришлось силой ловить и удерживать ее в теле. Возвращенную душу надо было вдохнуть обратно, и Оэлен попеременно вдыхал ее в темя, грудь и живот через костяную трубку. Эти три центра на теле человека отмечены особой силой. Он рассказывал, как стал совой, чтобы словить малую пичугу. Но душа-пичуга вновь выскользнула из тела, обернувшись евражкой, и шаману пришлось стать песцом, тогда душа обернулась треской, но Оэлен оказался проворней и затаился зубастой нерпой на ее пути. Всякий раз душа становилась все хитрее, уходила все дальше и выше, но шаман настигал ее на самой границе Верхней Тундры и силой возвращал обратно. Всякий возвращенный с того света помнит Верхнюю Тундру и уже не может жить жизнью обычного человека, его душа тоскует о свободе. Настоящий шаман видит каждую душу. Душа светится в середине груди, как перевернутая радуга. Позднее, во время весенних заморозков, Оэлен оживил птицу. Чирок-береговушка уже успел превратиться в камень. Оэлен подышал на него, подержал в рукаве, пошептал, подбросил, и птица исчезла среди сопок, шумно махая крыльями. Шаман сказал, что поделился с нею судьбой.

Мое лицо и руки быстро зажили. Несколько дней Оэлен наносил на мою грудь, спину и руки татуировку. На пластине сухой рыбьей кожи были выколоты трафареты: круги, спирали, плавные обводы оленьих рогов, пирамидки и фантастические фигуры людей и животных. Такие же рисунки я видел на скалах легендарной Пайвы, куда летом отвез меня Оэлен. Рисунки получались бледные, но очень тонкие, изящные. Такая татуировка полагалась только шаману.

– Ты сам шаман, – уверенно говорил Оэлен.

– Почему?

– Настоящий шаман всегда один.

Я действительно всегда был фатально одинок, и даже в гуще людей всегда помнил свою несхожесть, оголенность одиноко стоящего дерева, а оно, как известно, притягивает молнии: так «бездна призывает бездну».

– Шаман – человек ночи, человек-сова. Ты тоже видишь во тьме и разговариваешь с духами, которых не слышат люди, спящие в чумах.

И в этом он был прав. Моя жажда запретных знаний и недоверие к реальности характеризовали меня как законченного психопата, но, с другой стороны, открывали глазок в мир скрытых причин и следствий.

Как только я немного окреп и смог двигаться самостоятельно, Оэлен исчез. Его снова «позвал ветер».

С любопытством выздоравливающего я осматривал внутреннее устройство чума, правильный восьмигранник его опор и связки сушеной рыбы высоко над очагом. В быте иле меня поражала практичность и поэзия. Под крышей чума, над огнем на поперечной жерди постоянно коптились багровые куски оленьего мяса, рыба и нерпичьи «жилики», чтобы даже дым очага не пропадал даром. Прокопченные до черноты палки-опоры, необыкновенно легкие и прочные, служили многим поколениям иле. Если род, обитающий в чуме, прерывался, опоры сжигали. Сам чум был Оленихой. Палки – ее костями и рогами, полог – шкурой, огонь – сердцем, а люди, обитающие в чуме, – ее детьми. Из копченых шкур, покрывающих внутренность чума, со временем шилась прочная и непромокаемая одежда.

«Днем», когда вовсю полыхал высокий алый костер из сушин, воздух внутри чума раскалялся, было влажно и угарно, как в бане. Оледеневшие на морозе шкуры оттаивали и дымились. Под чумом таял притоптанный грунт, и женщины опускали с плеч свои меховые комбинезоны, а если донимала жара, ходили нагишом.

Старуху звали Айога, а молодую женщину Тайра. Они принадлежали к народу «иле», что на их языке означало «человек».

Природа экономит на северном человеке. Мужчины иле почти лишены бороды и усов. А женщины по сложению мало отличаются от мужчин. Тайра лицом и фигурой напоминала нежного мальчика-подростка, если бы не ее тяжелеющая с каждой неделей грудь. Низ живота и ноги Тайры были покрыты настоящей темной шерсткой. Густой волос дополнительно защищал и обогревал ее чрево, но этот диковатый наряд, так необходимый в условиях Севера, смешил и удивлял меня. Природа Севера создала человека-дитя, младенчески простодушного, не знающего, что такое стыд и грязь. Обитательницы чума натирались жиром, а после тщательно соскребали его, точно так же ухаживали за мной. Этот обряд заменял омовение. В сильные морозы иле по нескольку суток не покидали чума. Все телесные отбросы сжигались в очаге вместе с комками мха. Понимая, что своим умом я не выживу, я принимал мудрость Севера, старясь не думать, как это может выглядеть со стороны.

Я был принят в их семью. Старуха и девушка спали внутри мягкого мехового полога, складками ниспадающего с верхнего яруса чума, получалось что-то вроде широкого кокона из оленьих шкур. Туда же к вечеру заползал и я.

Коротая бесконечную ночь, Тайра учила меня языку иле. Особенно были красивы имена духов: Уттара, Ильмарис, Седна. Оказалось, что в тундре меня нашел ее муж. По обычаю, муж до родов не должен был видеть свою жену, и он откочевал со своими оленями вглубь материка.

Народ иле был вымирающим северным народом. Несколько тысячелетий они кружили по тундре одними и теми же тропами, как олени и волки, как солнце и звезды. Это было крошечное реликтовое племя, кочующее вдоль береговой линии Белого и Карского морей. Раз в несколько лет они добирались до Таймыра, шаманские путешествия простирались еще дальше. В отличие от других северных народов, иле избегали всяких контактов с покорителями Севера. Они разбивали стойбища вдали от месторождений, пограничных застав и морских путей. Бродячие стада карибу свободно мигрировали за полярным кругом, иле шли вместе с ними. Завидев вездеход или вертолет, иле уходили глубже в тундру. У них были свои заповедные тропы, которые год за годом укрывали их от сиртя. Так они звали белых пришельцев. Сиртя – это духи-губители, все равно, что бесы, и мое оживление было странной прихотью шамана. Но старуха за свою бесконечную жизнь, была близко знакома с «белым» человеком, и оттого относилась ко мне с брезгливым недоверием. Мне так и не удалось понравиться ей. Когда втроем мы забивались на ночлег в один «мешок», она уползала как можно дальше и еще долго отплевывалась и шептала в темноте проклятья. Ее странные для иле привычки: пустая трубка во рту и припрятанная в тайнике бутылка водки, без всякого сомнения, были результатом знакомства с сиртя.

Увидев, что я немного окреп, старуха принялась кроить из оленьих шкур малицу мехом внутрь и порты мехом наружу. Шкуры сняли с верхнего яруса чума, где они уже основательно прокоптились, потемнели и стали непромокаемыми. С тех пор дымный запах чума стал моим собственным, он навсегда впитался в меня вместе с рисунком татуировки.

Весь день и ночь Айога и Тайра портняжили у очага. Старуха ковыряла шкуры кривой иглой из рыбьей кости, Тайра тачала что-то вроде сапог, скрепляя мех оленьими жилками. Когда я натянул на себя пушистые шаровары, потуже затянув на пупке тесемки из жил, адская боль ужалила между ног, словно в одном из швов Айога забыла свою костяную иглу. Я скакал у очага и выл проклятия, силясь стянуть с себя пыточный мешок. Из полога высунулись заспанные физиономии Айоги и Тайры. Ничего не понимая, они принялись потешаться надо мной. Наконец, я нащупал у себя в портах что-то вроде булавки и со страшными ругательствами выдернул из гульфика косточку, заточенную наподобие стрелы. В бешенстве я швырнул ее в очаг. Теперь настала очередь женщин вопить и метаться. Айога полезла в костер, ее волосы задымились. Тайра, одной рукой придерживая огромный живот, другой пыталась вытянуть старуху за пятку. В дыму, суматохе и отчаянном женском визге мы едва не своротили чум. Оказалось, я совершил непоправимое: сжег «силу Седна», моржа, отца всех иле. Этой интимной косточкой природа снабдила моржа для продолжения рода, но еще и для того, чтобы прославить его подвиг выживания в ледяных широтах. Как заправский половозрелый иле, я должен был предварительно вынуть моржовый талисман из готовых штанов и всегда держать его при себе для пущей плодовитости. Теперь все было кончено; деликатный подарок обуглился в очаге, а я навсегда лишил себя помощи могучего моржового племени.

Сильные морозы ушли ко времени родов Тайры. Я читал, что северянки рожают легко, сидя на корточках и почти всегда в одиночестве. Но Тайра была слишком молода. Ей, наверное, было лет шестнадцать. Всю ночь она часто и беспокойно дышала, вставала и металась по чуму, было видно, что ей не хватает воздуха. Старуха не спала, молча наблюдала из своего угла, посасывая пустую трубку. Потом выползла, покряхтывая, раздула огонь в очаге и повесила на крюк котелок, набитый снегом. На рассвете Тайра успокоилась, оделась и вышла из чума к оленям. Было слышно, как воет ветер и вздрагивает чум от его ударов. Тайра вернулась. Она шла, с трудом переставляя ноги, на пимах краснела свежая кровь. В ее меховом подоле барахтался черноволосый, лохматый, как медвежонок, младенец. Синеватая пуповина через подол тянулась к ребенку и все еще пульсировала, прогоняла тугие комки. Тайра опустилась на пол спиной к опоре; котелок над огнем накренился и расплескал пар. Старуха вынула ребенка из подола и положила на оленью шкуру, между ног матери.

Через полчаса старуха вынула из вороха шкур нож, вернее, неровную серебристую пластину, ловко обрезала жгут пуповины и завязала грубым тугим узлом. Не отерев от белого утробного жира, старуха завернула визжащего младенца в шкуру, подняла с пола меховой конверт и сунула в руки Тайры. Ребенок почуял запах молока, судорожно впился в мать, но старуха не дала ему насытится, отняла младенца, разложила тело Тайры на полу, освободила от одежды, уселась на ее опавший живот и принялась прыгать. Тайра терпела, но ее прокушенные до крови губы почернели. Страшная наездница что-то заунывно пела. Ее песня прерывалась рычанием и стоном Тайры, обезумев от боли, она изо всех сил принялась колотить и царапать старуху. Айога подозвала меня и приказала удерживать Тайру за запястья. В чуме было почти темно. На мгновение она замерла над роженицей, развернулась назад и резко дернула за остаток пуповины. В руке старухи остался фиолетовый обрывок. В слабом свете догоравшего очага расширенные полубезумные глаза Тайры остановились на моем лице. Внезапно она обмякла и улыбнулась. Доверчиво ослабила свои руки.

– Уйди, старуха, – я силой согнал Айогу с живота Тайры. – Воды. Дай воды, Айога. – Я уже немного умел изъясняться на языке иле.

Старуха нехотя повиновалась. Подтащила котелок с водой. Я успокоил Тайру, дал ей попить, огладил ее измятый, крупно вздрагивающий живот.

– Успокойся, милая. Все хорошо. Ишь, какого красавца родила, – приговаривал я по-русски, и Тайра радостно слушала. Из темноты сияли ее красивые, ровные зубы.

Спрятав ужас, я пальпировал низ ее живота: плодное место не отделилось. Я не понаслышке знал, что проблемы с плацентой грозят сепсисом.

– Айога, дай «огонь-вода»!

По всей Новой Земле, от Колы до Аляски, водку зовут «огненной водой». Старуха яростно ощерилась беззубыми деснами: я покушался на заветное. По всему было видно, что она без боя не отдаст бутылку. Я схватил ее за костлявые плечи:

– Дай водку, не то задушу…

Старуха сломалась и покорно достала припрятанную литровую бутыль. Под ее вопли и жалобные причитания я вымыл свои руки «огненной водой». Я вслепую погружался в горячую, оплывающую кровью рану. Тайра забилась и, казалось, потеряла сознание. Через несколько мучительных минут я сумел ухватить скользкий комок и отделить его от мягких, отекающих кровью стенок. Вытащив пласт материнской плоти, я судорожно хлебнул водки и упал рядом с Тайрой.

Старуха подпихнула под Тайру охапку сухого мха, беззлобно отругала меня, отобрала водку и, завернув «детское ложе» в шкуру, вышла из чума. Едва стихло старушечье бормотание, за чумом бешеным лаем занялись собаки. Они в любой мороз лежали у порога, свернувшись упругими калачиками, но никогда не заходили в жилище, не клянчили пищи. Они умели находить пропитание в безжизненной тундре и всегда возвращались к человеческому жилью. Псы были волчьи полукровки, но с голубыми жестокими собачьими глазами. Они молниеносно поедали человеческие экскременты, поэтому вокруг чума всегда было чисто. Мне представилось, что проклятая старуха отдает плодное место собакам. Я затрясся в припадке, едва представил себе это.

Антипыч никогда не принимал роды в Бережках, там рожать было уже некому, но однажды он обмолвился, что послед нужно зарыть под порогом дома, там, где не ступает нога человека и зверя. Человек, связанный с землей и домом первой кровью и родовой плотью, никогда не забудет родины и эту кровную привязанность невозможно разорвать.

Айога вскоре вернулась. С собой она притащила целую шкуру снега. Она развернула спящего ребенка и принялась обтирать крохотное мохнатое тельце снегом. После она обтерла снегом живот и ноги Тайры. Освободившись от своих акушерских забот, она что-то бросила на тлеющие угли и принялась жарить, часто переворачивая «ножом». В чуме запахло горящим мясом. Оказалось, старуха жарила послед. Она силой заставила Тайру съесть большую часть, остатки съела сама.

Судя по летописям, славяне когда-то «ядаху» «женски извороги». Обычай, ужаснувший христианского летописца, был продиктован инстинктом сбережения плоти. Этот обычай родился в трудные времена, когда кусок мяса равнялся жизни. Так обряды, дикие и отвратительные с точки зрения цивилизации, часто оказываются единственно спасительными, а значит и вполне святыми.

На следующий день в чуме появилась маленькая люлька, стачанная из кусков бересты. Айога набила ее сухим мхом. Этот подстил заменял новорожденному подгузник. Оказалось, что Тайра родила девочку, а не мальчика, как сначала показалось мне. Имя ребенку пока не давали, из разговора я понял, что женщины ждали приезда Оэлена.

В эти дни с Айогой случилось небольшое трагикомическое происшествие.

Надо сказать, что Айога не была завзятой пьяницей и к заветному флакону притрагивалась крайне редко, так как в глубинах тундры пополнять запасы амброзии не представлялось возможным. К тому же Оэлен не поощрял ее увлечений, полагая, что это плохой пример для молодежи. Чтобы задобрить шамана, Айога с напускным благоговением опрыскивала костюм Оэлена водкой, кормила духов. Запомнив мое дерзкое обращение с «огненной водой», старуха решила спрятать от меня остатки своего сокровища. На вершинах сопок снег исчез раньше, и в тундровом покрове обнаружилось множество нор. В одно из отверстий Айога спрятала бутылку. Изредка она наведывалась к тайнику и, как истинный романтик процесса, в одиночестве прихлебывала водку мелкими птичьими глоточками, задумчиво глядя на весенние облака. В одно из таких посещений к ней подкрался бродячий сорк. Иле были уверены, что сорк, поймав женщину, непременно воспользуется ею, а после съест. Айога не собиралась сдаваться: со всей силы старушонка саданула бутылкой по медвежьему черепу. Удар такой силы не мог повредить зверю, но бутылка разлетелась вдребезги. Раскрытая пасть и глаза сорка оказались залиты сорокаградусной. От непривычных ощущений зверь сразу же отпустил Айогу, и она, полуживая от страха, побежала в стойбище. Сорк преследовал ее на заплетающихся лапах почти до дверей чума. Потом уселся на землю и обиженно заревел, вытирая залитые водкой глаза. Распробовав, он принялся поочередно сосать и вылизывать лапы. Войдя во вкус, он решил прекратить преследование добычи, хотя до нее было лапой подать, и вернулся на то место, где была пролита водка. Мы не спали всю ночь, готовясь к обороне, но сорк не возвращался. Не пришел он и на второй, и на третий день. Оказалось, медведь съел весь снег и мох вокруг бывшего тайника и напрочь забыл о легкой добыче. Извилистая цепь следов уводила в тундру.

В один из влажных вешних дней вернулся муж Тайры, с собой он пригнал несколько пустых нарт. Были даже нарты с крытым верхом для ребенка. Нарты у иле тоже собраны «без единого гвоздя», как все гениальные изобретения человечества. Копылья, выточенные из оленьих рогов и изогнутых корней, вставлены в углубленья на деревянных полозьях. Все детали стянуты крепкими ремнями из оленьих шкур. При езде нарты скрипят и стонут, а при внезапных толчках и ударах грозят разлететься на части, но никогда не ломаются ИЗ-ЗА своих свободных сочленений.

Молодого оленевода звали Угой. Он был невысокий, но статный, ловкий в движениях. Маленькое скуластое лицо, обтянутое смуглой, морщинистой от ветров и морозов кожей, было живым и сообразительным, разрез темных блестящих глаз – узким, продолговатым, но без монгольского «косоглазия». Скобка редких усов придавала мужественность мелким, но правильным чертам. Глядя на своего спасителя, я подумал, что иле – пришлый народ. Лица большинства обитателей Севера мясистее и грубее, развитый подкожный жир надежно защищает их от промерзания; это без сомнения – аборигены. Иле, по всей видимости, пришли из азиатских степей тысячелетия назад и почти не смешивались с соседями. Иле осторожно общались с саамами, ненцами и с народом «ня», живущем на Таймыре. «Ня» – это нганасаны – самый северный народ на земном шаре. На языке иле «ня» означало «друзья».

Жадную старуху Угой наградил целым мешком подарков. Жене он привез крохотное круглое зеркальце в пластиковой оправе, но старуха тотчас отобрала игрушку. Выложив подарки, мужчина невозмутимо улегся у огня и заснул. Новорожденная дочь не произвела на него никакого впечатления.

Оэлен приехал в стойбище вслед за Угоем. На рассвете над чумом пролетела большая белая птица, и шаман назвал девочку Йага, что означает тундровый лебедь, он изредка долетает до этих широт.

Я осторожно приглядывался к Оэлену. На языке иле его имя звучало по-другому. Что-то вроде Оыленте-годе. Был ли он пожилым человеком или глубоким стариком, я до сих пор не могу определить. Оэлен говорил, что шаманы не имеют возраста, потому что их сила зависит от другого. Лицо у него было безволосое, почти детское по своему простодушному выражению и одновременно сосредоточенно-мудрое, познавшее и печаль полярной ночи, и откровение одиночества. В его одежде преобладали светлые тона, насколько это возможно при «копченой» технологии изготовления. Свой шаманский кафтан, украшенный темно-синими рисунками, рунами и вышитым красной шерстью «древом жизни», он надевал только перед началом камлания. Полы кафтана были обшиты песцовыми хвостами. На голове плотно сидела корона из кожаных полос с шишаком на макушке. На шишак была насажена детская игрушка – маленький пластмассовый медведь, найденный на морском берегу или выменянный у соседей. Это был дух-хранитель. На ногах красовались белые пимы. Шаман называл их своими «оленями».

На поясе Оэлена висел кожаный мешочек с особо ценными предметами его ремесла. Все эти камни, звериные зубы, полированные «зеркальца» и костяные трубочки нуждались в постоянной близости «хозяина», и отлученные от него, теряли силу.

В последнюю ночь мы спали вместе с Угоем и женщинами под пологом из шкур. Оэлен прилег у очага на белой оленьей шкуре. Иле прекрасно ориентировались по восьми сторонам света. Вообще чувств у «оленных» людей гораздо больше, чем у сиртя. Свою белую шкуру даже полярной ночью Оэлен укладывал головой к Востоку. Угой не мог скрыть радости от долгожданного свидания с женой, и старуха одобрительно покрякивала, лежа рядом с молодыми.

На следующий день женщины разобрали чум. Старуха забрала с собой огонь в старой консервной банке, набитой мхом. На холме, на месте зимнего жилища осталось только костровище, в стороне валялись лишние нарты и темнела высокая пирамида сброшенных оленьих рогов – примета стоянки. На севере кости сгнивают медленно, судя по нижнему ярусу рогов, этой стоянке было уже много столетий. Обомшелые кости словно вырастали из сухого бурого мха. Прямо из этой чащи рос костлявый, перекрученный ветрами кустарник.

Угой загрузил разобранный чум, весь скарб, жену, старуху, маленькую дочь и, воплями погоняя оленей, исчез за горной грядой. «Жизнь – долгое кочевье, и путь в тундре выбирает мужчина». Вдвоем с Оэленом мы уехали в противоположную сторону. Нам предстояло летнее путешествие по побережью.

Невысокие хрустальные горы таяли в лазури у самого горизонта. Воздух казался синим. Янтарные торфяные озерца блестели, обдутые ветрами до прозрачного льда. Заново рожденный, я озирал свежий, омытый солнцем мир, благоговея и удивляясь ему. Это был мир странных расстояний, где путь от стойбища до стойбища равнялся жизни или одной шаманской песне, где люди узнавали о назначенном сходе «от ветра» и съезжались в точно назначенное время, мир, где жизнь животного равнялась жизни человека. Иле не построили ни одного города, но ни разу не оскорбили землю мусором или отбросами, они не написали ни одной книги, не выиграли ни одного сражения, но никогда не пролили и капли чужой крови. Каждый ребенок иле знал наизусть все сказки и легенды своего народа. В их языке не было срамных слов. Они не знали ревности, измен, злобы, зависти, жадности, лжи, поэтому каждый мужчина иле мог видеть духов, встречаться с предками, разговаривать с богами, сочинять и петь красивые, протяжные песни. Каждая женщина умела лечить прикосновением, делать своими руками все – от малиц, пим и бисерных налобных повязок до берестяных колыбелей. Иле не пили алкоголь и не курили табак. Они убивали оленей и нерп ради тепла и пищи, но у каждого зверя охотник просил прощения и приглашал его душу погостить в своем чуме. Иле были красивы и совершенны в той мере, в какой позволила им холодная природа, и добры, благородны и смелы в той мере, в которой на это способно человеческое сердце. И случись катастрофа – Царь Мира, белый человек, толком ничего не умеющий, воспитанный и обученный узко и примитивно, первым встанет на четвереньки, а дикари иле сохранят гордую осанку человека.

Я вспоминаю то время и тот удивительный мир чистоты и свободы, как невозвратное далеко, куда уже нельзя вернуться. «Иных уж нет, а те далече…». Но в памяти моей все еще поскрипывают легкие нарты, запряженные «хором», – разукрашенным белым оленем, и белозубо смеется Тайра, и тянет смуглые ладошки маленькая Йага.

Воспоминания о «шаманских чудесах» разбередили меня глухой болью. Я отвез батюшку, потом ушел во флигель и рухнул на постель. Из шаманского мешка я достал бусы Тайры: горстку нанизанных на оленью жилку темно-фиолетовых камешков-тектитов. Такие камни рождаются только в эпицентре мощного взрыва. Пути к месторождению тектитов знали только шаманы иле.

* * *

В конце сырого, промозглого ноября выпал первый снег. На лужайке Диона и смеющаяся, румяная Лера слепили из мокрого снега огромную «бабу», настоящую, русскую, с морковкой вместо носа.

– «Я по первому снегу иду, в сердце ландыши вспыхнувших сил…» – декламировал Котобрысов под громкий смех девочки. Я с некоторым испугом вслушивался в этот безудержный смех. Нет, это был счастливый голос обласканного ребенка.

Первый снег – удивительный дар русской природы. Он приходит в самую темную и грустную пору года. Однажды вечером он вспыхивает среди тьмы и бесприютности осени, и ветви садов покрываются густым снежным цветением, и сердце плачет от этой красоты, радости и грусти. «Ландыши вспыхнувших сил» осветили и мою душу. Может показаться невероятным, но все подробности будущей работы отпечатались в моей голове, как если бы мне надиктовал их некто сведущий в адской кухне.

Стараниями Абадора в моей лаборатории был устроен большой камин. Как настоящий безумец, я уже был не в состоянии продумывать подробности собственного обихода. Я не понимал, кто заботится обо мне, откуда берутся дрова в углу и пища на столе.

По вечерам повадился приходить Котобрысов. Протянув к огню промокшие штиблеты, он развлекал меня отвлеченными беседами. Болтая о том о сем, он легко, как завзятый шулер, прощупывал мои козыри, при этом, часто моргая плутовскими глазками, успевал фотографировать лабораторию. Я имел все основания подозревать в нем агента враждебных держав. Но толстяк был остроумен и начитан и слушать его было истинным наслаждением. Рассказчик он был замечательный. Тембр его речи гипнотизировал и увлекал. В лагере это измененное состояние сознания называли «кумар».

– Ба! Что это? – Котобрысов упал на колени, раскидал дрова и ущипнул с пыльного пола блестящую капельку.

Проклятие! Это была жемчужная пуговка с лифа Дионы. Как и все, что окружало эту женщину, пуговка была драгоценным эксклюзивом от лучших европейских ювелиров. На перламутре была выгравирована крошечная корона и сиял миниатюрный бриллиант.

Гервасий обескураженно мял пуговку толстыми пальцами. Но его приторное красноречие не покинуло его даже в эту минуту:

Юный маг в пурпуровом хитоне
Говорил нездешние слова,
Перед ней, царицей беззаконий,
Расточал рубины волшебства…


А царица, тайное тревожа,
Мировой играла крутизной,
И ее атласистая кожа
Опьяняла снежной белизной.


Отданный во власть ее причуде,
Юный маг забыл про все вокруг,
Он смотрел на маленькие груди,
На браслеты вытянутых рук…

Я покраснел. Эти стихи Гумилева были так чувственны, что даже насмешливая декламация Котобрысова рождала рой смутных образов и плотское волнение. Возможно, «актеришка» и раньше замечал странности в моих отношениях с Дионой и, как подобает старому сплетнику, толковал их по-своему, но, сжимая в ладони хрупкое свидетельство греха, он был убит не меньше меня…

– Да, Паганус. Ваши успехи потрясают… – наконец выдавил он. – Вы позволите мне так вас называть?

– Извольте.

– Перечитывал я тут как-то «Фауста», ну, думаю, про вас написано.

– Ну, вы и хватили, Гервасий… Ничего общего с доктором Фаустом я не имею. Кажется, его разорвали черти, а я еще жив.

– «Еще не вечер!» – ответили лапландские колдуньи Ивану Грозному. Вы, должно быть, слышали этот исторический анекдот? «Вещие женки» предсказали царю смерть в означенный день. Проснувшись утром в этот день в добром здравии, Иван Васильевич разгневался на ложное предсказание и повелел всех баб сжечь. А те возразили, что, мол, не вечер и надо бы подождать с казнью. А к обеду, откушав грибков, царь скончался. Не будьте торопыгой и вы, выслушайте…

Гервасий непривычно долго собирался с мыслями.

– Я давно живу на этой планете, и смею утверждать, что все истории на ней повторяются с удручающей регулярностью, и ничего нового под этим небом уже давно не случается. К примеру, знаете ли вы, кем были исторические предтечи Фауста и прекрасной Маргариты? Этой трогательной истории уже пятьсот лет. Давно истлели в фамильном склепе кости Маргариты Гентской, дочери Максимилиана Первого, императора Священной Римской империи. Давно закончил свои дни в изгнании великий маг Агриппа Корнелий фон Неттесгейм. Но память о их любви не истлела. Хотя смею утверждать, что это была лишь платоническая любовь молодого придворного секретаря и высокородной принцессы. Женщина была истинным образцом благородства и добропорядочности, к тому же наделена глубоким женским умом и красотой, как наша Диона. А если она была такова, то я не упрекаю Агриппу, всякий на его месте потерял бы голову. Он посвятил ей поэму в прозе, великолепный философский трактат «Благородство женщин». Кто сегодня способен на такое? Какие-нибудь пошлые брюлики, модная рвань да тур на Канары, вот и весь арсенал обольщения. Нет, древние сто очков вперед дадут нашему падшему миру в умении любить и возносить предмет своих обожаний. Однако не смею проводить аналогии далее, хотя вы очень напоминаете мне доктора Фауста, то бишь, Агриппу.

Кстати, в хрониках того времени сохранился один жуткий и странный случай: Агриппа скитался по всей Европе, нигде не находил пристанища. Эта трагедия разыгралась в одном бельгийском городишке. Агриппа ненадолго уехал из города по делам, и тогда один отчаянный смельчак забрался в его кабинет. Это не был злоумышленник или вор: всего лишь чрезмерно любопытный ученик и страстный последователь великого мага. На столе учителя он увидел раскрытую книгу. Наугад выбрав заклинание, бедняга прочел его. Раздался стук в дверь: демон не замедлил явиться на его зов. Убедившись, что это ложный вызов, чудовище задушило несчастного. Агриппа вернулся через неделю и нашел в своем кабинете протухшего мертвеца. Недобрая слава чародея и некроманта сыграла с ним злую шутку. Надо было как-то замять дело. При помощи заклинания из той же книги Агриппа оживил молодого человека и выпроводил его из дома. Тот успел дойти лишь до базарной площади, где умер уже навсегда. Горожане быстро смекнули, что дело нечисто, и всем скопом ринулись к дому Агриппы, чтобы покарать его не столько за убийство, сколько за насмешку над их доверчивостью. Бедный маг бежал через черный ход и пустился в новые скитания. Не шутите ни со смертью, ни с любовью, любезный Паганус…

Да, притча Котобрысова вновь попала в точку. Но все притчи мира уже не могли бы остановить меня. Я был на пороге величайшего открытия. Мои догадки об облучении фантома оказались верными. Несколько часов я держал колбу с «фениксом» крысы под световым пучком. «Эликсир жизни» в активном состоянии и насыщенные физиологические растворы наполняли колбу целиком. Каждый новый разряд квантовой пушки рассыпался в колбе веером ярких искр. Облучаемый близким подобием солнечного света, фантом медленно облекался плотью.

Я тщательно фиксировал на кинопленку все изменения объекта «Б». Сначала фантом был смутно-прозрачен. При напряжении зрения можно было заметить пульсацию призрачного сердца. Темнели внутренние органы, слабо светился головной мозг и узкий шнурок спинного. Наружные покровы тела и внутренние органы равномерно уплотнялись, и животное не только принимало привычный вид, но и обретало тяжесть реального создания.

Я все еще не мог до конца довериться обрушившимся на меня чудесам, но случайный свидетель колдовства, Гервасий, подтвердил, что объект «Б» абсолютно реален и, на его взгляд, выглядит отвратительно.

Пустословие Котобрысова едва не сгубило мой опыт с Белоснежкой. Во время «генезии» крыса дремала в позе сна. Увлекшись праздной беседой, я долгое время не заглядывал за ширму, откуда неслись равномерные хлопки разрядов. Когда, проводив Гервасия до порога лаборатории, я вернулся к своему созданию, было почти поздно. Случилось то, что бывает при неумелом ведении родов, когда легкие ребенка раскрываются преждевременно и он захлебывается околоплодными водами. Мой опыт был сродни беременности и родам. Легкие крысы раскрылись для дыхания, и я едва успел вытащить ее из колбы. Эликсир, хоть и был чудодейственным средством, но для дыхания не годился. Я тряс ее за хвост, массировал крошечное, булькающее под пальцами сердце. Зверек вздрогнул и начал безудержно чихать.

Я дал ей просохнуть под сиреневой кварцевой лампой, проверил рефлексы и пустил побегать на широкий стол. Шатаясь, как пьяная, она все валилась на бок, но через минуту освоилась с гравитацией и засеменила по узкому проходу меж журналов и пробирок, словно бегала здесь тысячи раз. Вскоре я убедился, что животное было все то же подвижное, резвое, лукавое. Но лишь одна подробность озадачила и встревожила меня: обновленная подруга моих суровых дней не узнавала меня.

Звучит высокопарно, но я полностью искупил грех ее убийства. Воссоздание ее тела заняло около суток. Теоретически для восстановления более крупных объектов время опыта должно было увеличиться во много раз.

Я наскоро провел серию опытов с черно-белыми мышами. Результаты были потрясающими! Я словно открыл эликсир вечной молодости, живую воду Брюса. Кстати, если верить средневековым легендам, маги, прошедшие сквозь подобные переделки, обретали бессмертие. Восстановленные особи были несколько моложе своего прежнего биологического возраста. Мелкие зажившие травмы и болезни исчезали без следа. Самки оказывались вновь девственными, если так позволительно сказать о мышах. Шерстный покров «возрожденных» был гораздо мягче, чем у их «непродвинутых» собратьев. Когти и зубы – правильной формы, но почти прозрачны. С неизменностью сохранялся пол, размер, окраска и некоторые наследственные особенности строения. Однако после алхимического восстановления животные меньше ели и не проявляли интереса к размножению. Но возможно, мое наблюдение за ними было неполным и недостаточно длительным.

Справедливости ради я должен отметить, что воскрешенные особи имели и некоторые опасные странности: их энергия намного превосходила биологический лимит, отмеренный племени грызунов. В одну из ночей Белоснежка перегрызла, вернее, источила зубами стальные прутья клетки, а когда я попытался перенести ее в аквариум с высокими стенками, она, извернувшись, прыгнула на меня, вскарабкалась по груди и изо всей силы вцепилась в горло. Крысы всегда метят в сонную артерию – так велит им странный, впечатанный в это существо, инстинкт убийства.

В тот день ударил сильный мороз и в лаборатории было холодно. Толстый свитер с высокой горловиной спас меня. Я оторвал ее вместе с лохмотьями свитера и инстинктивно отбросил. Белоснежка была напугана не меньше меня. Она со всех ног ринулась прочь, опрокидывая колбы и штативы. Я бегал за ней, увеличивая погром. Я сдвигал лабораторную мебель, тасовал ящики с нераспечатанными приборами, но крыса мелькала то здесь, то там, явно наслаждаясь своей неуловимостью.

Я гонял ее до ночи, пока не понял, что ее больше нет в лаборатории. Прямо подо мной располагалась суверенная территория Абадора. Крыса могла уйти в его подвал через неплотно подогнанные плиты перекрытия.

Я должен был где-то раздобыть ключи от подвала. Если крыса исчезнет, весь опыт пойдет насмарку.

Сонному мажордому, у которой были ключи от всех жилых помещений, я объяснил, в чем дело, и мы отправились на этаж Абадора. Уборка жилых комнат и топка каминов производилась ежедневно, невзирая на отсутствие хозяина, так что мое появление в комнате управляющего в сопровождении «домового» было почти легальным.

Ключи от подвала нашлись в одном из ящиков комода в спальне. На письменном столе из-под груды журналов торчал обуглившийся от времени кусок картона с пометками; выцветшие печати с двуглавым орлом, квадратные штемпели канцелярии по особо важным делам и несколько отметок об архивной перерегистрации. Такими папками была набита квартира Ляги. В спешке отъезда Абадор забыл или не успел толком спрятать папку.

Выходит, Ляга малодушно врал мне. Ему было стыдно сознаться, что не трое громил выворачивали ему руки, а всего лишь один довольно сухощавый субъект напугал его до полусмерти. Видимо, я встретил Абадора в ту минуту, когда, довольный удачным ограблением, он возвращался в имение. Следуя нехитрой логике, похищение родословной Денис, его скоропалительный отъезд в Париж и исчезновение Лины в том же направлении были как-то связаны между собой. Бедный Ляга оказался втянут в опасную историю, почти политический заговор. Незаметно от своего сопровождающего я пошевелил папку в тщетной надежде. Нет, это было какое-то мелкоуголовное дело, не относящееся к династическим тайнам. Ключи от подвала я пообещал вернуть утром.

В подвальных помещениях не было освещения, пришлось вернуться за свечой и спичками.

Подвал Абадора не был отделан и сохранял первоначальный вид мрачного подземелья из красного кирпича, с округлыми сводами и выщербленными стенами. От слабого пляшущего огонька он казался просторнее, а тьма по его углам – почти бездонной. Мои шаги гулко отдавались под потолком. У стены стоял высокий пыльный семисвечник, валялась разбитая рюмка и пустой шприц. На полу мелом был выведена «звезда Давида». В каждом луче белела буква древнего алфавита.

Черный занавес отгораживал половину подвала. Ткань подрагивала, как от неровного дыхания, или это играло пламя свечи? Я заставил себя отдернуть тяжелый бархатный полог. Открывшееся мне зрелище было и жутким, и фантастичным. В углу стоял египетский саркофаг из темного камня. Плотно пригнанная крышка была сделана в виде тела лежащей на спине женщины с кошачьей головой и скрещенными на обнаженной груди руками. Глаза женщины-кошки, по-египетски длинные, были обрисованы ярким золотом. Это был «черный гроб», который случайно увидела Лера.

После всего происшедшего со мною я не могу считать себя мнительным или пугливым, но мне стало крепко «не по себе». Интуитивно, как чувствуют невидимые во тьме предметы летучие мыши, я прощупал внутренность саркофага. Мне почудилось медленное, затаенное дыхание и едва слышный шорох под крышкой. Или это нашептывал мрак, клубящийся в неосвещенных углах подвала? Где-то за каменным гробом пряталась Белоснежка. Искать белую крысу в темной комнате проще, чем черную кошку, и вскоре я отловил беглянку в складках черного занавеса. Она была загнана и тяжело дышала.

Я так и не посмел повернуться спиной к саркофагу и, словно почтительный жрец, пятясь, покинул подвал.

Конечно, следуя безупречной научной этике, я должен был произвести серию опытов на крупных теплокровных прежде, чем приступать к воскрешению высшего существа. Но обретенный принцип был вечен и неизменен, а я не мог ждать. Если в имение нагрянут Вараксин и его свита, осуществление моей мечты отодвинется на неизвестный срок, а то и вовсе станет невозможным.

На возвращение Наи мне понадобится не меньше недели. Вараксин возвращается через десять дней. Я задохнулся, представив, что я вновь вижу и касаюсь ее, и мы вдвоем убегаем на край света. Сначала мы рванем в тундру к Оэлену. Там, ради безопасности, проживем несколько месяцев, после отправимся путешествовать. Мы заново откроем Север и Юг, мы будем подлогу жить у морей и озер, мы увидим священные горы и реки Земли.

Я представил ее такой, как видел последний раз, семь лет назад. С каплями на коже и влажными волосами, она растерянно озирается, как потерянный ребенок. Я согреваю и успокаиваю ее. Я объясняю, что у нее была временная амнезия, заново рассказываю ей всю ее жизнь, напоминаю, как она любила меня. Научу ее ходить, говорить и одеваться. Может быть, когда-нибудь я покажу ей Бережки. И тогда она вспомнит меня, обязательно вспомнит. А если нет, то Оэлен поймает небесным арканом ее душу, и к ней вернется память, как когда-то ко мне.

Я был внутренне готов к тому, что она не сможет или не захочет любить меня. Она будет вновь холодна и девственна и почти наверняка отвергнет мою любовь. Ну что ж, я буду ее братом и защитником, ее бескорыстным хранителем. Мы будем близки, как Элоиза и Абеляр. Но не в ту блаженную пору молодости, когда они с любовью отдавались друг другу, а много позже, когда оскопленный врагами, постаревший Абеляр и монахиня Элоиза все так же преданно и возвышенно любили друг друга. Может быть, я разыщу ее родных и объясню им, что Наташа жива. Я солгу, что была убита совсем другая девушка. Все будет счастливо, как в «мыльном сериале»: их дочь пробыла в коме семь страшных лет, пока не нашелся я, чудесный врач, почти волшебник, влюбившийся в спящую красавицу. Главное, успеть воскресить Наю и исчезнуть вместе с нею до возвращения Вараксина.

Оэлен говорил, что сны бывают большие и малые. Малые ничего не значат и быстро забываются. Большие сны отличаются яркой реальностью, цветом и звуками, ощущениями радости или утраты. Наши хранители предупреждают нас о грядущих переменах, но чаще печальных, чем радостных. Большой сон, сулящий несчастье, можно «отвести», если после пробуждения пропеть его, протанцевать с бубном, прожить, постаравшись изменить его роковой итог. Сны настоящего шамана бывают только большими, и они так же реальны, как его дневная жизнь. Он долго учил меня сохранять ясное сознание в снах, тогда непрерывность сознания сохранится и после смерти тела. «Оттого все великие шаманы прошлого бессмертны», – утверждал Оэлен.

Все еще не понимая, что сплю, я поднялся с измятой лежанки и босиком вышел из лаборатории. Свежий снег был похож на свадебную парчу и совсем не холодил ноги. Через арку я заглянул во внутренний двор. Дверь в подвал была приоткрыта, из щели сочился слабый дрожащий свет нескольких свечей. Я распахнул дверь и спустился вниз. На полу, в магическом кругу, горели свечи. Кто-то прятался в углу, за черным пологом, и свечи дрожали от дыхания этого существа. Я должен был увидеть его. На ватных ногах я дошел до занавеса и сорвал его. Гроб все так же стоял, как черная, обглоданная морем скала. Шесть теней, шесть языков темного пламени плясали по стенам. Я надавил сбоку на крышку, она бесшумно отъехала в сторону. Из сумрачных недр саркофага неживыми, расширенными глазами на меня смотрела Диона.

Проснувшись, я долго тряс головой. Есть особая православная молитва от осквернения во сне, сейчас я был готов читать ее не прерываясь, лишь бы забыть отвратительное ночное впечатление. Камин догорел. Было холодно и как-то смрадно: я не досмотрел, и черно-белые мыши разбежались и теперь жили где-то по углам своей полудикой жизнью. В лунные ночи они бушевали особенно громко: грызли картон и фанерные ящики, устраивали шумные игры. Поеживаясь, я распахнул дверь в сад. Прямо за дверью по свежему снегу извивалась цепочка босых следов. Это были мои следы, но вели они лишь в одну сторону, словно я так и не вернулся этой ночью. Я спешил, и не стал погружать свой сон в колыбель реальности, как учил меня Оэлен, хотя знал, что любая небрежность на шаманской тропе может стать роковой.

Глава 7

Рождение Венеры

Однажды охотник из рода Пай-я промышлял во льдах нерпу. В осколке ледяной скалы он видел спящую девушку. Тело ее было светлее молодого месяца. А волосы – не черные, как крыло ворона, а золотые, как солнце.

С той поры охотник потерял покой. Он решил во что бы то ни стало вернуть девушке дыхание жизни и жениться на ней. Собрал он песцовые и нерпичьи шкурки, припасенные за зиму, и отправился на запад, где жила одна сильная шаманка. Шаманка долго вопрошала духов, потом сказала: «Пути живых и мертвых различны. Властители судеб не знают человеческой жалости.

Спящую девушку зовут Ильмарис, она – Дух лунного света. Тот, кто видел ее хоть раз, уже никогда не женится, но может стать сильным шаманом».

Из рассказов Оэлена

Эту притчу рассказал мне Оэлен, всерьез встревоженный моей весенней лихорадкой. Каждый день мы меняли место ночевок, двигаясь на запад, вдоль побережья, и каждую ночь во сне я видел Наю. Я бился, скрипел зубами и стонал. Оэлен уверял, что меня мучает Ерта, бездомный женский дух, который приходит по лунному лучу к тоскующим мужчинам. Ерта проникает в мир живых из потревоженных могил.

У иле было два строжайших «табу»: чистота воды и покой земли.

Человек не должен нарушать покой земли. Под семью слоями вечного льда бьется ее горячее сердце. Поэтому своих мертвецов иле заворачивали в шкуры и оставляли посреди тундры. Летом слегка прикрывали мхом. Зимой клали на старые нарты. Рядом с мертвым оставляли немного вещей, необходимых в простом северном обиходе. У каждого иле было свое место в Верхней Тундре. Оэлен говорил, что его приметы часто снятся человеку при жизни, как место отдыха его души. Это мог быть берег, где человек провел свое детство, одинокое дерево, курган из оленьих рогов или фантастический пейзаж. Душа сама избирает пристанище, потому каждый шаман должен знать «карту» Верхней Тундры. Она – небесное зеркало земли, страна снов. Оэлен называл ее озером со множеством островов. «Когда гадают, все равно что бросают камень в озеро. Будущее не любит, когда его тревожат». Иле не вели счет времени, не заглядывали в будущее, они были хранителями ледяной вечности.

Приходить на «кладбище» после похорон было строго запрещено. Но ежегодные пути кочевий иле проходили по одним и тем же местам. И спустя год люди могли наткнуться на захоронение. Если «могилу» разорял медведь, сорк, это было добрым знаком родственникам.

Но покой могил все чаще нарушал не сорк, а неуемное любопытство сиртя. Люди, приехавшие в тундру на вездеходах, зачем-то ворошили погребения, забирали амулеты, ножи и костяные бусы. И тогда обиженный дух возвращался в мир живых: злой и растревоженный, он постоянно напоминал о себе несчастьями.

Во время своих скитаний мы все чаще натыкались на испоганенные соляркой тундровые речушки, взорванные скалы, свалки мусора. След от гусеницы или ожог солярки зарастает десятки лет. Иле справедливо считали сиртя злыми духами. Оэлен не знал, что большинство сиртя с самого раннего детства приучены гадить на воду. Последствия этого дара цивилизации отравили не только воду, но и сознание сиртя. Для иле такой проступок был бы смертным грехом, не оставляющим надежд на добрую жизнь души в Верхней Тундре. Эта «мелочь» в глазах иле навсегда лишала сиртя всех заслуг перед духами, но попробуйте сказать об этом сиртя!

* * *

Через приоткрытую дверь по ногам полз острый утренний холод. После страшного ночного сна суставы ломала судорога, меня лихорадило. Пошатываясь, я умылся и принялся готовить оборудование. Снял с полки флакон с эликсиром жизни, подержал его в озябших ладонях. Он был теплый, как человеческое тело, это была магическая «температура Египта». Внутри флакона порхали фиолетовые искры. Сила, заключенная в эликсире, проявляла себя на рассвете. Это было «доброе дыхание мира» – самая могучая сила, которую знал Оэлен.

«Если Бог есть любовь, то враг его – это чистейшая беспримесная ненависть. Дьявол не любит тех, кто любит», – прочитал я последние строчки в своем дневнике, записанные накануне. А с кем спорил я, желая вернуть Наю? Я спорил с ненавистью и безжалостным роком. Главный закон алхимии открылся мне в эту последнюю минуту пред началом ее воскрешения: «Лишь подлинная любовь позволяет взойти на новую ступень познания». Без этого катализатора все устремления ученого тщетны.

Необратимость опыта и страх перед неизвестностью – вот все, что еще удерживало меня. В случае малейшей неудачи я погублю последнюю надежду, которой жил все эти годы.

С вечера я приготовил препараты, собрал и смонтировал необходимое оборудование: закрепил на штативе высокую, в человеческий рост колбу-тюльпан из «радужного» стекла, поместил все это сооружение в квантовое кольцо, присоединил трубы парового обдува. Активизировал растворы и отрегулировал их поступление.

Для начала опыта хватило бы тепла одной-единственной свечи, но нагрев должен быть равномерным. Для этого я сконструировал особый паровой агрегат. Потоки теплого воздуха со всех сторон обнимут поверхность колбы и дадут фениксу постоянное тепло. Я помню, как мне хотелось спрятать от глаз все эти трубочки, провода, рефлекторы, чтобы не лишать мою работу ореола чуда.

На рассвете я поместил на дно колбы драгоценные капли крови, добавил эликсир и приступил к нагреву. Через минуту колбу заволокло густым белым туманом. Я словно ослеп от молочных облаков. Клубы теплого пара лепили призрачные формы: плечо, голову, опущенную на грудь, плавные, женственные линии фигуры. Это была она! Тело ее, поначалу сотканное из мерцающего тумана, уплотнилось, черты лица обрисовались четче: безмятежный, почти младенческий лоб, тени ресниц на нежных щеках, лепестки губ, крохотное яблочко подбородка… Длинные светло-русые волосы, такие, как были у нее лет в шестнадцать, струились под мягким ветром и волнами омывали плечи и грудь. Я протянул к стеклу дрожащую руку, заклиная ее проснуться. Девушка за стенками колбы вздрогнула и протянула полупрозрачную руку. Наши ладони скользили вдоль хрустальной скорлупы. Только тонкое, как первый лед, стекло разделяло нас. Ее пальцы трепетали; она чувствовала мое волнение и восторг.

То, что происходило внутри колбы, было естественной жизнью привидений-фениксов. Их сознание никогда не покидает мира грез. Бодрое, солнечное бытие даровано только существам из плоти и крови. Ее плоть и кровь, растворенные в физиологических растворах, струились в разноцветных трубках, окружавших колбу. Первый солнечный луч оживит и разбудит Наю. Я поцеловал ее ладонь сквозь стекло. Оно было теплое, как человеческое тело, согретое сном.

Все еще не в силах оторваться от волшебного образа внутри колбы, я почти наугад регулировал приборы.

Мне представляется, что первые существа на юной земле были призрачны и полувоздушны. Рай был островом волшебных видений, где цветы, звери, люди и птицы были сотканы из тумана и солнечного света. Это был эскиз творца, посев совершенной жизни. И тончайшая плоть моих фениксов была памятью рая.

К восходу солнца все было готово. Рассветные лучи оживят батареи квантовой пушки, агрегат сгустит и преобразует излучение, упорядочит поток света по спектру и тонкое видение начнет твердеть, кристаллизоваться. Потом солнечная плазма сгустится и окутает призрак Наи сияющим покровом, а животворная влага напитает и восстановит ее земное тело.

Накануне я приготовил несколько белковых растворов. Пользуясь магией чисел, я использовал семь составов. Разноцветные жидкости были насыщены солями, аминокислотами и активными соединениями. Первый состав соответствовал физиологическому раствору, человеческой крови и был багрово-красным. Составы я собирался использовать в порядке солнечного спектра. Феникс, как разбуженное зерно, сам собирал необходимые ему вещества и строил плотное, материальное тело. Дух жизни, заключенный в нем, мог творить на атомном и клеточном уровне, мог ускоренно наращивать живые ткани и на глазах являть чудо воплощения.

Как только я отошел от Наи, сон ее углубился. Я видел, как тело ее трепещет, словно мираж. Ей не хватало моего тепла, энергии живого существа.

Солнце! Я не мог дождаться его первого святого луча. В нетерпении я вышел на крыльцо. Небо было чистым, полным рассветного ожидания. Внезапно все вокруг нахохлилось и померкло. Тяжелая, налитая синью туча закрыла горизонт. Снеговые тучи шли темной, угрожающей стеной. Как последнюю надежду я вспомнил Оэлена. Шаманы умеют повелевать погодой, ворожить на ветер и завязывать его в узлы. Но я не успел освоить эту науку.

Понимая, что надеяться не на что, я бросился к заливу. Оскальзываясь, взобрался на высокий берег. Всей своей волей, воображением и всеми заклятьями, какие знал, я сдвигал тучи руками, сдирал их с неба. Сквозь мое темя, вдоль позвоночника били разряды, волосы наэлектризовались и поднялись дыбом. Я прыгал в неистовой пляске под далекие, едва слышные удары бубна. Я был уверен, что где-то на краю тундры и Молочного моря кружится в шаманском танце Оэлен. Шаманы знают и чувствуют друг друга «по духу», и расстояния для них не имеют значения. Я умолял духа тучи найти другую дорогу, я призывал светлых солнечных воинов, я ловил и скручивал северный ветер. И тучи нехотя поползли прочь, и солнце победно засияло над леденеющим заливом. У кромки воды и льда закурился туман. От горизонта к берегу катились волны, они сбивали и крошили тонкий припай.

Ветер бил в грудь, он родился там, в облачном вихре, где среди темных неповоротливых туч кружился в танце шаман, где плясали поверх облаков мои животные-проводники: олень и черный пес.

Задыхаясь от бега и пережитого счастья, я вернулся в лабораторию, сдернул кожухи с лазерных батарей, включил уловитель.

Мощный поток белого утреннего света оживил приборы. Излучатель едва заметно вздрогнул и загудел. Через несколько минут солнце скрылось, но я был уверен, что агрегат уже заряжен.

Через час я убедился – мне нужен сильный и постоянный источник силы.

«Ты сможешь, – шептал я, – ты сможешь…» Я раздевался и торопливо клеил клеммы к макушке, лбу, между ключицами, к солнечному сплетению, к животу и паху. Датчиков было семь, по числу родников силы, так называл эти средоточия жизни Антипыч. Выходные клеммы я присоединил к накопителю лазерной пушки. Я навзничь лежал на низкой кушетке, и сила семи моих внутренних солнц перетекала в прозрачную девушку, дремлющую за стенами колбы. Мое тело излучало потоки света и тепла, которые ловили чуткие приборы.

Я никогда не занимался йогой, но уверен, что представления Антипыча о сакральной анатомии человека совпадали с учением индийских мудрецов о чакрах.

Учение «о чарах» Антипыч преподал мне под большим секретом. Это была глубинная суть его ведовства. Семь разбуженных «родников» делали человека чудотворцем. Но власть над материей и временем, над миром людей и миром духов нельзя купить, взять обманом или грубой силой, или заполучить, почитывая на диванчике скептического дона Кастанеду. Чары открывались только людям, «тихим умом». Антипыч определял «тихий ум», как глубокую простоту и внутреннюю сосредоточенность. В проснувшихся чарах били родники силы.

Самый верхний родник – темя или колород, по месту расположения совпадал с мягким родничком на голове у младенца. На лбу сиял родник «Чело». Следующий родник «Жерло» помещался между ключицами. В старину это место называли «душец», почитая за вместилище души.

«Середце», солнечное сплетение, в представлении Антипыча, – светило и грело, как маленькое солнце, только цвет его менялся в зависимости от здоровья и настроения человека. Последние три родника: «Ярло», «Живот» и «Зарод» Антипыч считал общими для животных и человека.

Только теперь, отдавая всю силу своих «родников» любимой, я понял, что шаманская тропа пролегает через мой спинной мозг и голову, это была и дорога, и река, и древо жизни, и звенящая струна, протянутая в небеса. Дерево жизни было вышито крашеной оленьей шерстью на спине кафтана Оэлена. Видимо, предвидя мои грядущие сложности с шаманским инвентарем, Оэлен одел меня в кафтан для камланий, который невозможно снять. Нет, человек не просто опрокинутое растение, он – небесное древо, малое зернышко Божьего посева.

Дерево было, пожалуй, самым могучим шаманским знаком, символом преодоления и подъема. «Человек – это то, что нужно преодолеть». И Оэлен, и Антипыч преодолели.

До ночи я лежал, почти не шевелясь.

Сквозь сон я слышал стук в дверь. Кто-то искал меня. У меня не было сил даже пошевелиться. В тусклом свете ночных ламп за стенами колбы проступал божественный образ. Она была красивее, чем раньше. Алхимическая материализация проявляла формы идеального мира, какими мы были задуманы, какими могли бы стать, если бы не гнет земной жизни. С каждым часом видение становилось все реальней, но я окончательно обессилел.

В ладонях я сжимал шаманские камни. В правой – шестигранный полупрозрачный кристалл кварца, величиной с мизинец. Оэлен звал его «живым камнем». В левой – камень со странным названием «лопарийская кровь».

Настоящий шаманский камень должен преломлять свет. Внутри кварца в солнечную погоду дрожала хрупкая радуга. Оэлен говорил, что этот камень пришел с Солнца. После смерти душа шамана погружается в кристалл, соединяется с радугой и уходит на Солнце, оттого-то у настоящих шаманов не бывает могил.

* * *

Больше месяца мы шли за оленями вдоль скалистого побережья Молочного моря, не встречая никаких следов цивилизации. Среди пестрых летних мхов и зарослей «лугового пуха» пролегала настоящая каменная дорога, выложенная правильно ограненными плитами. Широкие, утопленные в грунте мегалиты были уложены в правильном порядке.

– Кто построил эту дорогу? – спросил я Оэлена.

– Духи, – ответил он. – Я видел их «найяки» на дне. Они лежат недвижно, с тех пор как родился лед.

На языке иле слово «найяк» обозначало и лодку, и чайку.

– Найяки?

– Да, очень большие «найяки», белые, как лед. Если низкий отлив, их хорошо видно со скал…

Горную гряду между непроходимой топью и берегом моря мой проводник называл домом Ильмарис. Я единственный из сиртя, кто видел легендарную Пайву, святилище иле. «Каждый иле имеет силу Пайвы», – говорил Оэлен. Сюда раз в году шаман привозил пряди волос новорожденных своего племени и уверенно отделял волосы умерших от волос живых. «Когда последний иле умрет или забудет законы своего народа, а это одно и то же, пути к Пайве закроют топи и семь слоев льда».

Вокруг Пайвы с шумом и стоном плескалось Молочное море. Скалы были горячие и парили на солнце. Скользнув в пролом, мы вошли внутрь скалы. Мы оказались в прямоугольном зале без крыши. Стены, сложенные из гранитных блоков, до половины закрывал цепкий мох. Под ногами угадывались обомшелые части разрушенных колонн. Все было похоже на руины древнегреческого храма, но не из мрамора, а из серого гранита. В центре площадки темнел провал или узкая штольня, полная талой воды. Оэлен сказал, что, когда был молод, нырял туда и приносил бусы женщинам иле. От этих продырявленных камешков лучше плодятся олени и женщины чаще приносят детей. Бусы Тайры были из этой штольни.

Вокруг меня лежали величественные развалины. Я видел древний город, разрушенный стихией, обглоданный ветрами и льдом; город гиперборейцев, чьи корабли дремали на дне Молочного моря. Рядом с храмом рябило под ветром круглое озерко, обложенное гранитными глыбами. Сверху они были гладкие, обтесанные. В этой скважине бил подземный родник. Горячая, пузыристая вода покусывала обнаженную кожу. В голове родилась предательская мысль, как бы запомнить дорогу к Пайве, чтобы вернуться сюда, сфотографировать, описать. О том, что сюда нагрянут сиртя и погубят окрестную природу, я не подумал. Оэлен прочитал мои мысли и покачал головой. «Ты такой же сиртя, но ты не виноват… Это место никогда не найдут. Пайва отведет глаза».

В руинах Пайвы Оэлен велел искать шаманский камень. Он предупредил, что чем дольше я буду звать камень, тем лучше: в каждом камне есть зародыш человека, и камню тоже надо дать время выбрать меня.

Я нашел камень на берегу у кромки моря. Это был осколок хрустальной друзы, и пятка его была неровная, расколотая, но кончик безупречно правильный, шестигранный, узкий, как острие копья.

Каждый шаманский камень имеет свое имя и символ. Символ кварца – снежинка, или звездочка из шести лучей, по числу граней.

Мой второй шаманский камень напоминал бурый гранит. Я нашел его в конце лета, через месяц пути от Пайвы, вблизи скалы, разрушенной ветрами и морозом. Под лучами полуденного солнца скала поблескивала, словно плавилась. На свежих сколах камней проступали блестящие капли, похожие на темную кровь. На вершине скалы сидел черный ворон в блестящем оперении и чистил клюв.

В здешней мелководной шумливой речушке я видел на дне и в морщинах камней настоящий золотой песок, но Оэлен запретил собирать «силу солнца».

Камень, который мы искали, иногда называют «лопарийской кровью», более точного определения я не знаю. Если этот минерал нагреть на солнце или просто подышать на него, он меняет цвет и начинает «кровоточить».

Название горы переводилось с языка иле, как Скала Воплей. Жуткое название заинтересовало меня. Оэлен долго отмалчивался, но вечером, у костра, все же спел мне песню о великом шамане Эйве, который погиб на этой скале. Бубен Оэлена глухо подвывал песне. Звуки тонули в низком влажном тумане. Шаман пел, закрыв глаза и подняв лицо к небу. Я перескажу эту историю так, как смог запомнить и понять ее.

«Было так: множество сиртя приплыли в эти края на большом „найяке“. Они хотели, чтобы иле сожгли свои амулеты и поклонились Великому Духу сиртя. (Замечу, что это вполне могло случиться несколько столетий назад, когда норвежский король Олаф Тюргвальсен занимался рьяным насаждением христианства среди северных народов.) В те времена народ иле был силен и многолюден. Сиртя зазвали всех шаманов на пир в большом белом чуме. Пир был обилен яствами и питьем. В разгар пира сиртя, презрев святость гостеприимства, закрыли все выходы и зажгли чум. Все шаманы сгорели живьем, за исключением одного. Эйва был молод. На плече его всегда сидел черный ворон. Эйва был сильный шаман и вовремя распознал ловушку. Он бежал вместе с дымом.

Вновь пришла весна. Эйва собрал людей и явился на вешний праздник сиртя. Окутав себя туманом, мстители окружили стан сиртя, но духи пришельцев оказались сильнее. Людей Эйвы схватили и привязали к скале, там, где она покрывалась водою во время прилива. Тут они и погибли, а скала с той поры зовется Скалою Воплей. Один Эйва не погиб под водой. Увидев это, сиртя во что бы то ни стало решили покорить Эйву. Они хотели силой заставить шамана поклониться своему Духу. Сиртя сожгли шаманский костюм Эйвы, надеясь лишить его силы. Потом Эйву привязали за руки и ноги к кольям, вбитым в расщелины скалы, и на обнаженный живот поставили жаровню с пылающими углями. Но Эйва терпел муки и восстанавливал сожженное тело, пока его не пережгли пополам. Но жизнь не покидала его, и несколько дней на скалу текла его живая кровь.

С тех пор у иле не было таких сильных шаманов. Скала Воплей покрывается кровью каждой весной в день его гибели, через неделю после первого вешнего полнолуния, и ворон сидит на плече Эйвы, хотя прошло уже незапамятно много лет.

Кусочек этой скалы вошел в мой шаманский узелок. Оэлен был последним шаманом народа иле, его правителем, духовным лидером, первосвященником в короне из оленьей кожи, украшенной и шляпками медных гвоздей. Но я уверен, что ни один правитель сиртя последнего тысячелетия, законный монарх, узурпатор, председатель Верховного Совета, и даже президент, не любил свой народ так же жертвенно и мудро, не защищал его с такой трагической обреченностью, как Оэлен.

* * *

Гудели и подмигивали датчики, по виниловым трубкам и капельницам струились растворы, а я дремал, убаюканный мерным гудением и бульканьем.

Во сне я плыл вместе с Наей в кожаной лодчонке, напоминающей каноэ или байдару. Она сидела на корме, а я греб веслами и все время оборачивался, чтобы видеть ее. Она была укутана в серебристый песцовый мех и две туго заплетенные косицы спускались на грудь. Вокруг лба темнел замшевый ободок с висячими нитями бисера. Такую прическу и украшения носила Тайра. Невдалеке темнел остров. Берег его был завален оленьими рогами. Это был остров Мертвых. Много столетий жители Севера привозили сюда оленьи панты в жертву духам. На рогах трепетали яркие лоскутки и обрывки цветных нитей. Когда я оглянулся назад, Наи уже не было в лодке. Я звал, кричал, заглядывал в темную воду. Озеро и остров заволокло тьмой. Высокая женщина в белой одежде, неуверенно ступая, уходила вглубь острова. Она шла медленно, не оборачиваясь. Она была одета как северянка, и ее белая кухлянка таяла в темном облаке.

Я проснулся с чувством непоправимого горя. Была глубокая ночь. В лаборатории мигало тусклое ночное освещение. Тело Наи нежно розовело во тьме.

Я так и не научился верить снам, хотя, по уверениям Оэлена, это были верные знаки от моих помощников, зверей Верхней Тундры, выбравших меня хозяином и теперь отдающих мне свою свободу и силу. Это были северные ангелы-хранители. Найти своих животных было гораздо труднее и опаснее, чем обрести шаманский камень.

Помню, Оэлен предупредил меня, что вернется не скоро. Он уехал вглубь материка по остаткам рыхлого осевшего снега. Там, где вчера пролетели его нарты, на следующий день уже темнел оттаявший мох и торопливо расцветали полярные цветы. По нашим следам стремительно шла весна. Со слов шамана я понял, что должен остаться наедине с глубокими древними страхами. Самый опасный из них – «волк с длинной пастью». Стоит лишь подумать о нем, и он неслышно подкрадывается и впивается в затылок зубами. Каждый хоть раз в жизни чувствовал за спиной его дыхание.

Я остался один без пищи, огня и укрытия. Только так человек может услышать голоса предков, только так его слышат в Верхней Тундре. На второй день на меня нашло какое-то помрачение. Мне показалось, что я олень, весенний бык-трехлеток, уже потерявший один тяжелый рог, и оттого мою голову все время клонило набок. Помню, я жадно принюхивался к ветру и прядал ноздрями. Больше всего меня интересовал сочный мох. Волны запахов обтекали меня: оттаявший ягель, гниющая рыба, нагретые камни, все источало сильный приманчивый запах. Желтое солнце пекло мою лохматую спину, и шерсть густо парила. Северные олени медлительны и степенны, но мой был молод и силен, он стучал рогом о камни и, чувствуя нестерпимый зуд на месте выпавшего рога, чесал голову обо все что ни попадя, он фыркал и разбрызгивал воду копытами, и мерил берег покачивающейся рысью. Я был помешанным гоном оленем карибу, несущим солнце в обломанных рогах. Но Оэлен говорил, человек, превратившийся в животное, лишь исполняет его танец. Во время танца человек берет силу животного и вспоминает о своем родстве. Человек не умеет так радоваться солнцу, как радуются и встречают его звери. Три дня все вокруг меня было живым, даже камни в моем шаманском узелке разговаривали, пели и сияли во тьме. Меня настигло краткое помешательство, вернее, откровение. Сорванные одежды мира больше не скрывали его нагую суть: все в мире было Свет! Отлитый в разные формы, похороненный в смертной материи, всегда оставался тем, что он есть, сохраняя свою божественную природу, подобно шаманскому камню.

Второе животное пришло глубокой ночью. В сердце полночи живут чудовища. Мне было страшно входить в огромного черного волкопса, но он уже выбрал меня по тайным знакам родства и явился на зов. Он бежал по ночной тундре в свете туманной багровой луны, и лапы его не касались земли. Все в нем было создано для убийства. Тяжелые челюсти, могучая шея с лохматым гребнем, лапы с когтями-серпами и маленькие, неподвижные глаза преследователя. Он стал мною, а я слился с ним, с бесшумным нарыском легких лап, с горячей раскрытой пастью и выгнутой вверх спиной.

Эти звери всегда приходили мне на помощь. Оэлен огорчился, узнав, что моих животных нельзя назвать полностью дикими. Сильные шаманы умеют превращаться в волков, медведей, сов, соколов и горностаев. Если животное дало себя приручить – у него мало силы. Оэлен сказал, что теперь у меня голова оленя и мне нужно добавить рога. Рога он вытатуировал прямо на моих щеках. Я не протестовал, так как уже успел забыть, что у сиртя не принято татуировать лицо.

* * *

Прошло двое суток, прежде чем «субтильная материализация» была закончена.

В трубках, коллекторах, капельницах закипали растворы, насыщаясь кислородом. Я должен был несколько дней продолжать облучение, одновременно питая фантом тяжелыми солями и бульоном из аминокислот, купая поочередно в «молоке», в «кислородном коктейле», в «живой» и «мертвой» водах, до тех пор, пока тело не приобретет плотность и упругость и сможет сделать первый самостоятельный вздох. После этого я должен был опустить колбу горизонтально и слить растворы, чтобы тело Наи наконец-то ощутило силу земной тяжести. Когда «Фениксу» не хватало энергии, я подсоединял накопители к своему телу.

Изредка в дверь стучали, может быть, прислуга пыталась доставить мне еду, или Котобрысов, одурев от одиночества, искал благодарного слушателя. На пятые сутки я отупел, обессилел и перестал различать действительность и сон.

Я слышал, как после долгих усилий и скрипа замка открылась входная дверь лаборатории. Стук упавшей на пол книги, звон опрокинутой посудины и чьи-то замиравшие шаги вплелись в мой сон, где меня обнимала Ная. Я даже не удивился, что она сумела выбраться из своего хрустального «гроба» и, мокрая от «родовых вод», пришла ко мне. Это мгновение близости было мне дороже всей моей последующей жизни. Кто так жестоко и сладостно обманывал меня, ангел или демон?

– У-у-у! – лабораторию потряс звериный вой.

Через мгновение крик захлебнулся. Что-то грохнуло, рассыпалось по полу со стеклянным звоном, лопнуло под осевшим телом. Я резко дернулся на звук, забился, разрывая паутину клемм и проводов. Ноги онемели и не слушались.

Черное существо на четырех коротких лапах выло и стучало об пол головой. Оно приподнялось, распрямилось в спине, по-человечески встало на ноги и вновь упало на четвереньки: к Нае на коленях полз Вараксин! Выпученными глазами он смотрел внутрь колбы, рот его раскрылся в беззвучном вопле, скрюченными пальцами он тянулся к ней.

– Нет! – прохрипел я.

Я сгреб его, повалил и начал душить. Он не сопротивлялся, но потом очухался и намертво вцепился в меня. Мы катались по битым стеклам, в лужах жгучих кислот, сбивая штативы, трубки, круша оборудование. Неожиданно он оказался сильнее, насел на меня, и теперь уже он яростно сдавливал мое горло.

Я задохнулся и на миг потерял сознание. Он отпустил меня, дал отдышаться. Из порванного пиджака он достал крошечный, почти дамский пистолет и приставил к моему лбу.

– Ты убил ее, – выдавил я, – ты развратил, а потом убил ее…

– Нет, нет! – Он, как глиняный болванчик, тряс головой, уронив руку с пистолетом. – Я любил ее! Я страдал… Но не смог бы ее убить. Ты же видишь, я плачу… Верни мне ее… Любые деньги…

Он говорил горячо и бессмысленно, как в бреду. Я отчетливо понимал, что он не убивал. Не он, тогда кто же? Кто?

Я встал и завесил колбу простыней. Мой властный жест взбесил Вараксина. Я ударил его в незажившую рану, в память. Он вновь поднял руку с пистолетом и наставил на меня дрожащее дуло. Я медленно пошел на него.

Зверь, который сидел во мне, все годы мечтал об этой схватке.

Сейчас я задушу его и после растворю его тело в серной кислоте, через сутки не останется ничего, даже пряжки от его ремня. Еще один оборот Земли, и моя любовь будет со мной. Мне были нужны всего эти сорок часов, чтобы вернуть ее.

Но он успел прочесть свою участь. Мы сошлись слишком близко. Он выстрелил. Я помню, как, раскинув руки, я пытался остановить, поймать пулю своим телом. Я видел все, как в замедленной съемке. Хрустальная колба пенилась и медленно, торжественно разлетелась на осколки. Вода вскипела от выстрела, недоверчиво помедлила, потом с ревом обрушилась на пол. Разноцветные трубки бились в агонии, выплескивая радугу растворов.

Девушка, жившая за стеклами, улыбавшаяся мне, доверчиво протягивающая руки, исчезла.

Как сомнамбула я брел по парку. Была глубокая ночь, но в усадьбе было шумно и беспокойно. Дворец был освещен от нижних этажей до чердака, в проемах окон мелькали тени. На дворе и в парке суетилась охрана. Где-то на въездных воротах вопила сирена. Вскоре к подъезду подкатила карета «скорой помощи» с фиолетовой мигалкой. Я тупо наблюдал беспорядочное движение, не понимая его смысла. Но оно увлекало меня своей сосредоточенностью и почти праздничным оживлением. Из парадных дверей шестеро охранников выволокли носилки. На них подрагивало что-то маленькое, завернутое в черный целлофан. Следом выбежала бледная, в наспех накинутой шубке Денис, и выплыл нарочито спокойный Абадор. Я понял, что Вараксин мертв.

– Застрелился…

– А кто знает? Может, убили…

– Потише… Вон несут уже…

Я сел на снег, прижавшись спиной к дереву. Ночное оживление, вскрики и гомон заразили меня. Я плакал и вытирал лицо свежим снегом. Постепенно толпа рассеялась, все стихло. Загребая ногами снег, я брел вокруг дворца, пока не добрался до беседки на берегу ледяного пруда.

Лед подо мной гнулся и потрескивал, когда я шел к широкой черной полынье, посреди нее юлила под ветром маленькая кожаная лодка. Сидя в лодочке, Ная смотрела на меня с укором, плескала в меня водой и взмахами рук звала к себе. Волосы были распущены, их концы намокли и плавали в воде. Я шагнул в обжигающий холод, и ледяные челюсти сомкнулись над моей головой. Олень и черный пес, задыхаясь, бились головами об лед. Они не бросили меня, они подталкивали меня к темной спасительной полынье, и я вынырнул, хватая ртом воздух.

– Керлехин!

Оскальзываясь и падая на хрустком льду, ко мне бежала Диона. Шубка слетела с ее плеч. Она бросилась грудью на лед и, протянув руку, ухватила меня за край свитера. Я хотел оторвать ее руки, но вместо этого подтащил ее по тонкой кромке к полынье, и каждое мое движение затягивало ее в воду. Лед обламывался, едва я пытался опереться на него, и я с головой уходил под воду. Она отползла от проруби и бросила мне шубу. Ухватившись за рукав, я подтянулся и выбрался на твердый край.

Очнулся я от бодрого рева воды. Золотые львиные пасти изливали дымящиеся струи. Диона выволокла меня из бассейна, запихнула в халат, уложила на диван и влила мне сквозь сжатые зубы несколько обжигающих глотков.

– Зачем вы так, Керлехин?

Она сидела рядом, крепко удерживая мою руку. Я разлепил глаза, повернулся к ней, всмотрелся в светлое пятно ее лица. Оно медленно проступило из алого жидкого марева. Эти глаза, и горькие искусанные губы, и страдальчески выгнутые брови не могли лгать. Зубы ее постукивали то ли от холода (рукава ее платья были мокрыми), то ли от пережитого ужаса. Я взял ее руки и, уткнувшись в нежные, душистые ладони, рассказал ей все.

Я видел близко ее огромные темные глаза. В одну ночь ее и мой мир потерял свою устойчивость и грозил обрушиться и похоронить нас под своими обломками, на краю неизвестности она предлагала свою дружбу.

– Я увидела вас из окна кабинета и, если бы случайно не бросила взгляд…

– Случайностей не бывает, Диона…

Она была так близко, что я предательски напрягся, ожидая знака, вернее, проблеска ее женского безумия. Но сегодня она была совершенно добродетельна и бесплотна, как ангел. А может быть, это была гениальная игра, и ей нравилось мучить и примерять маски. Наша взаимная истерика закончилась под утро. Она встала, пошла переодеться. Я напряженно слушал шорох и шелковый шелест в спальне. Она оделась строго, траурно и сразу отдалилась от меня, словно решила соблюдать королевскую дистанцию.

– Мне надо вернуться в кабинет. Прошу вас, пойдемте со мной…

Мы прошли по мраморной, покрытой бесшумным ковром лестнице в кабинет Вараксина.

– В кабинете – ни слова, там наверняка прослушивают.

Я молча кивнул. В кабинете было жарко натоплено и приторно душно. Пахло пороховой гарью, кровью и резким цветочным запахом. Так же пахло в апартаментах Лины, в ее агентстве. На светлом ковре чернело подсохшее пятно крови и обведенный мелом силуэт лежащего тела. Стараясь не наступать на распластанный контур, Диона прошла к черному сейфу, набрала шифр и достала небольшой футляр-шкатулку. В таком могли быть ключи или драгоценности.

– Что там? – спросил я, когда мы оказались вновь в ее комнатах.

– Там ключ. Ключ от «Небесных врат», летающего города.

Она раскрыла футляр, развинтила платиновую тубу. Пусто! Диона растерянно провела пальцами по черному бархату крышки, перевернула тубу.

– Его нет…

– Как он выглядел?

– Это был изумруд особой огранки. В кристалл вписана лазерная шифрограмма.

– «Изумрудные скрижали Гермеса Трисмегиста»? Как у древних египтян?

– Да… Это «царский ключ». Его невозможно подделать. Он не имеет дубликата…

– Значит, похищен?

– Да… Керлехин, все очень серьезно. Всего я не могу объяснить, но мне будет нужна ваша помощь.

На прощание мы договорились как можно меньше общаться на людях. Если ей нужно будет встретиться, она дважды позвонит мне по телефону и будет ждать меня в верхней оранжерее дворца.

Напялив мокрую одежду, я ушел во флигель. Как хотелось мне боготворить эту женщину. Я готов был забыть все, чему был невольным свидетелем, простить ее, придумать тысячи оправданий, чтобы без остатка довериться ей.

Диона не просто оставила меня в живых, этой ночью она подняла из глубин затопленный остров, спасительную землю. Сквозь скорбь и отчаяние я помнил, что в мире есть красота и светлое сострадание. Ради этих проблесков света стоило ежедневно просыпаться, делать что-то, просто жить.

Через два дня хоронили Вараксина. Следствие установило, что около двух часов ночи он застрелился в кабинете, не оставив ни предсмертной записки, ни завещания. Наследницей его империи становилась Диона. Абадор отныне исполнял обязанности генерального директора и распорядителя многочисленных нефтедобывающих кампаний и всех богатств Вараксина.

У следователей не возникло ни малейшего сомнения в подлинном самоубийстве. В миниатюрном браунинге, зажатом в кулаке нефтяного магната, не хватало одного-единственного патрона. Пуля прошла навылет, с правого виска, размозжив черепную коробку. Следователи «не знали», что Вараксин был левша. И если он стрелял из своего пистолета, то в его магазине должно было недоставать двух пуль, поскольку один выстрел он сделал раньше в лаборатории. Но эта деталь была известна мне одному. Для того чтобы произвести выстрел с близкого расстояния, убийца должен был стрелять справа, прижавшись к спине Вараксина.

Кто мог дать Вараксину ключ от моей лаборатории? Только Абадор, он следил за мной и был осведомлен обо всех чудесах, происходящих в лаборатории. Ему было нужно, чтобы я порешил своего покровителя и оказался в его лапах, как жук в кулаке у мальчишки. Чтобы убить двух зайцев сразу, он и затеял эту отвратительную дуэль. Но надежды не оправдались. Не теряя времени, Вараксина убрали спешно и грубо, не дожидаясь утра. Но это были лишь догадки. Везде присутствовал неучтенный элемент, вернее, отсутствовал крепежный болт, стягивающий всю конструкцию прочными доказательствами.

– Что это с тобой, никак мороз ударил?

Был поздний вечер, и, в соответствии с режимом, Глинов был уже под хмельком. Лицо его пыхало жаром. Маленькие глазки маслянисто поблескивали.

Я ввалился к нему, едва держась на ногах. Прошло больше месяца после похорон Вараксина. Где-то стороной мелькнул Новый год. Все это время я отлеживался в лаборатории, превратившейся в холодную нору.

– Глотни, – Глинов протянул мне дежурный стопарик. – Пей, пей, увидишь чертей! – захохотал он. – Да ты их, похоже, уже увидел…

Лохмы, что висели у меня спереди, словно заиндевели. Это неровно выпросталась ранняя седина.

– Все елочки! Задание выполнено, партайгеноссе. Вот заключение экспертизы, – он сунул мне под нос мятую бумажку.

– Прочти, Глинов…

– Обнаружено… при повторной экспертизе выявлено… Это пропустим… Короче, снаружи и внутри полно твоих следов. Дед с бабкой тоже зачем-то сумку теребили. Но есть и сюрприз! Помнишь, я хвалился? Так вот, проверили по ДНК и нашли пару отпечатков и одну капелюшку пота. Эта капля попала на наружную поверхность одновременно с кровью убитой, то есть наверняка принадлежит убийце. Так вот, анализ этого фрагмента указывает на женщину лет 20–25 лет, предположительно брюнетку. Значит, сейчас ей около тридцати…

– Спасибо, возьми еще денег… Сколько тебе отсыпать?

Купюры посыплись на пол.

– Ну что вы, право! Это долг чести! Чего дальше-то делать будешь? Бабу эту ты теперь хрен найдешь… Хотя можно попытаться вычислить. Перетряхни всех, кого знал, авось мелькнет что-нибудь. Может быть, любовь у тебя какая-то обиженная была, может быть, сама Наталья дорогу кому перешла?

Я тупо тряс головой.

– Вот еще… Пункт второй. О родне ее я вот что вызнал. Мамаша умерла вскоре, а сестренка сводная, в Калитниковский детский дом попала. Вот адрес.

Ранним утром я уже был у ворот детского дома. Двухэтажный деревянный особнячок был похож на заброшенную дачу. «Хоть сестренку ее разыщу, – думал я. – Буду навещать, приносить апельсины, игрушки и со временем у меня будет близкое, почти родное существо».

Если вам приходилось бывать в детских домах, где самому старшему едва исполнилось семь лет, то прямо с порога вас встречает запах пригоревшей каши и обмоченных колготок, неистребимый запах сиротства. Бледные дети в застиранных рубашонках и платьицах смотрели на меня с боязливым любопытством.

Директриса молча выслушала меня, вздыхая всем телом, потом долго рылась в личных делах, совещалась по телефону. Но я уже знал, что девочки у них нет.

– Лерочка? Помню эту девочку. Девочка была «хорошая»…

– Хорошая?

– Да, так мы называем «случайных» сирот, детей, взятых из нормальных семей. Они очень отличаются от детей наркоманок и алкоголичек. Но этот ребенок уже имеет родителей… Ее взял к себе очень состоятельный человек, – шепотом добавила «Родина-мать» и продолжила громко: – И по закону об усыновлении я не имею права открывать вам имен усыновителей.

– Ну что ж, извините за беспокойство… Это – детям.

Я положил на стол пачку банкнот.

Имя таинственного «усыновителя» было мне хорошо известно.

Перед возвращением в имение я снова навестил Лягу.

– Здравствуй, – выдавил я из себя. У меня не было сил даже улыбнуться…

– Так… Укатали нашего сивку крутые горки. Есть лекарство… целая грелка…

– Не надо, Ляга. Давай поговорим… Расскажи мне все, что ты знаешь о секретарше Вараксина, точнее, о твоей бывшей жене.

– Да ничего я не знаю.

Ляга бессовестно врал, изворачивался. Но я не торопил его, просто смотрел не мигая в его беспокойно бегающие глазенки.

– Ну да, да… Только не надо так смотреть… Линка была у Вараксина ближайшей помощницей. Но это уже после гибели Наи. Не понимаю, какое отношение. – Ляга причитал плаксивым бабьим голосом, словно я перетряхивал его нижнее белье.

– Предупреждать надо было, друг. А до этого кем она была?

Ляга молчал, багровая физиономия побелела на лбу, у рта и крыльев носа.

– Колись, друг… На их совести уже два убийства, нет, три: Наю они убили дважды. Следующим будешь ты, как обладатель опасной информации.

– Но я же… ничего, – Ляга захлебнулся от прихлынувшего страха.

Он полез в бар за «гостевыми» сигарами. Нервно шуршал оберткой, чиркал ломающимися спичками. Он никогда не курил, но неумело тыкал сигаретой между лиловыми губами.

– Прости меня, Бледный Лис! Ну, хочешь, на колени встану? Я молчал: так было спокойнее. Лина была твоей лаборанткой. Я там и подцепил ее, в Бережках. И представляешь, два месяца был счастлив, если мне удавалось прихлопнуть комара на ее плечике или подержать за локоть. Чтобы угодить ей, устроил к Вараксину. Она ему понравилась, она умела пускать дым в глаза.

– Ляга, это она убила Наю, и я могу это доказать.

Ляга виновато всхлипнул и кулаками тер глаза, а я лихорадочно вспоминал, выстраивая совершенно новую для меня картину.

Полина? Эта серая мышь? Полина, занятая проверкой анализов. Ее длинное, немного лошадиное лицо, с торчащими вперед зубами, близко поставленные, обведенные коричневой тенью восточные глаза. Шемаханская царица, Эсфирь и Юдифь вместе взятые, биоробот, подброшенный сначала мне, а потом прямиком в постель к Ляге. Откуда она взялась в Бережках? Кажется, ее прислали с кафедры, когда я заявил тему своей дипломной работы. Тема была настолько витиеватая, что я уже не смогу вспомнить ее в подробностях. Но поиски эликсира бессмертия отчетливо просматривались за нагромождением научных терминов.

Она убила мою Наю. Она подстерегла ее и столкнула с высокого обрыва. Раздела и забросала ветками. Она сбегала в сарай за бензином и сделала еще что-то такое, за что ее мало разорвать на куски… Через семь лет я воскрес, нашел своего старинного друга, ее мужа. Она догадалась, что я вернулся по образку, который семь лет назад висел на моей юной шее. Испугавшись, она стремглав бросилась в Бережки уничтожить спрятанные улики, которые побоялась убрать сразу. Она узнала меня на празднике у Вараксина и, будучи осведомлена об обычаях тюремной прописки, бросила полотенце на пол в спальной, чтобы испугать меня, вернее, загипнотизировать страхом.

– Ясно… Ее приставили ко мне. Но в Бережковскую амбулаторию ее прислали с кафедры… Кто, кто это сделал, Ляга?

– Подразделение «постельная разведка» имени Эсфири и Юдифи, – пробурчал Ляга.

– Что-что? Не понял…

– Сейчас поймешь. По сути, Юдифь – это Эсфирь-неудачница.

– Не темни, Ляга…

– Ну, ты Климова, конечно, не читал и о теории мирового заговора впервые слышишь…

– Не было времени.

– Так вот, сопоставив два библейских рассказа, мы приходим к выводу: на крайние, «мокрые» меры Юдифь пошла ИЗ-ЗА недостатка времени и невозможности узаконить свои отношения с Олоферном. Ее предшественница Эсфирь была более удачной резидентшей. Став законной царицей, она могла реально влиять на дела государства. Ночная кукушка дневную перекукует. Под гипнозом сексуальных чар Эсфири Артаксеркс внезапно возлюбил изгнанный отовсюду народ, подло казнил вернейших сподвижников, буквально истребил цвет персидской армии и окружил себя «мардохеями» из родственного клана женушки. А вот Юдифь действовала в осаде, ей приходилось спешить, и она вынуждена была идти напролом. Грустно, что уроки истории усваиваются гораздо хуже попкорна. Полина работала в рамках древнейшей стратегии.

– Мировой заговор, говоришь?

– Поверь, мне и самому было бы легче и радостнее жить, не зная всего этого. Но погляди, что сделали с Расеюшкой! Выкручивают руки, не дают продавать нефть внутри страны по реальным внутренним ценам, душат крестьянство, диктуют, сколько славян оставить в живых, не разрешают реально бороться со СПИДом, развращают подростков наркотиками, травят ядовитым пойлом, а всех, кто поднимет голос протеста, сейчас же покупают или заставляют замолчать… навечно…

Институт «сатанинских невест» остается самым боеспособным подразделением, пока мир делится на мужиков и баб. Догадываюсь, что и ко мне Линочку от той же «кафедры» определили. Нам, мужикам, только кажется, что это мы кадрим, цепляем и берем девок. На самом деле все уже предрешено к тому моменту, как ты успеваешь сделать свой «единственный и правильный выбор».

Я не перебивал его излияний.

– На убийство Наташи Линку толкнула ревность… Она метила в тебя, Бледный Лис. Хотела заполучить тебя и быстренько сделать ученым с мировым именем. Но работал бы ты под колпаком, вернее, под юбкой своей женушки. Для института «СН» это раз плюнуть. Он для этого и создан. Но, видимо, ты ее чем-то разозлил, как бабу, и твои исследования было решено прикрыть. Смерть, сопряженная с грязью, с изнасилованием – это то, что нужно! Знакомый почерк…

– Но ты-то, ты зачем уцепился за нее?

– Я же не знал ничего… Она разыскала меня, явилась сюда с крошечным узелком, бледненькая, расстроенная студенточка, в матерчатых тапочках на босу ногу. Я потек, как эскимо и оставил ее на ночь. Ну, как бы тебе объяснить… Стыдно, но тебе скажу – не дала ни разу. Но сама брала виртуозно, так что ноги отнимались, а главное исполняла, как сольную партию, с поэзией и смыслом. Я даже звал ее «Сафо».

– Сафо, говоришь? А может быть, ей была нужна она, Ная, и Сатана, засевший в Лине, требовал именно ее? Поэтому она и надругалась над трупом…

Внезапно мне стало все безразлично, и даже тысячи мировых заговоров не заставили бы меня шевельнуть пальцем.

– Ладно, Сашка, устал я. Сейчас приму душ и завалюсь спать, а ты постарайся разузнать что-нибудь про Абадора. Этот молодчик хвастался, что его предки жили в России.

– Ну, это «Интерпол» придется запрашивать… Но и здесь для нас ничего невозможного нет. Хотя постой, от Лины я знаю, что его настоящая фамилия Баррон… А мы сделаем проще, мы пошлем запросик… Я уже успел половину своего архива загнать в компьютер, сейчас он нам выдаст.

Системный блок Лягиного компьютера долго зависал и наконец выдал текст на латинице.

– Плохо дело, придется вручную колупаться…

Я прожил у Ляги несколько дней, пока он наводил тщательные справки и раскапывал уголовные и личные дела. Оказалось, он уже давно собирал материалы об имении Шаховских, а также о его нынешнем неуемном управляющем. Ранним утром Ляга поднял меня и заставил выпить пузатую кружку кофе, прежде чем напичкать своими открытиями.

– Пока ты дрых, Бледный Лис, кое-кто глаз не смыкал, взламывая секретные серверы Интерпола, знакомые хакеры подносили отмычки. Шучу, конечно, хотя кое-какие связи и у нас имеются… Вот что вытанцовывается… Это прямо наброски романа. Твой Абадор – настоящий «черт из табакерки».

Родословная Абадора, Лео Баррона, оказалась примечательной. Сведения, полученные из архивных отложений царской охранки и «чрезвычайки», щедро сдобренные черным юмором и пересыпанные поэтическими цукатами, оказались совершенно уникальным блюдом.

– Свой неспешный путь, похожий на движение улитки, далекий предок Лео Баррона начал в городке Праге, это под Варшавой, лет триста назад. Фамилия Баррон была куплена им в местном протекторате. К своему родовому имени Арон он добавил несколько литер, уплатив за каждую чистым золотом. Воистину имя и число правят миром и каждая буква имени не случайна. Еще в библейские времена, добавив к имени всего лишь одну букву, человек менял свой статус. Аврам превратился в Авраама, а Сара в Сарру. В позапрошлом веке евреи повсеместно покупали у властей фамилии аборигенов, хотя в некоторых странах с них эти маскхалаты снимали и заставляли брать чисто еврейские фамилии, чтоб население знало, с кем имеет дело. Но, как правило, осел, груженный золотом, побеждал. В России у взяточников-полицмейстеров была своя такса. Дороже всех стоили драгоценные фамилии: Алмазов, Гольденштейн, потом шли фамилии попроще, отличающиеся некоторой искусственностью. И напоследок «птичьи»: Галкин, Жаворонков, Соловей, Воробей. Это были самые дешевые «русскоязычные» фамилии, с легким оттенком иронии. За два столетия Барроны проползли из Польши в Галицию, где окончательно обнищали. Переселенцев было слишком много, и коренные народы были не в силах их прокормить. Попробуйте заняться ростовщичеством среди нищих. Унизительная бедность коснулась Барронов. В позапрошлом веке, после объединения России и Польши, на наши хлебные нивы хлынул поток переселенцев с Запада. Предки Абадора в поисках лучшей доли тоже рванули в Россию и оказались как раз за чертой оседлости. Эту «черту» ввели своим указом Романовы, дабы уберечь коренное население от ограбления и спаивания, как о том нелицеприятно сказано в Указе Сената от 1727 года. После отмены этого постановления Исаак Баррон перебрался в небольшое сельцо Краснопольское, где начал торговлю самогоном и дешевым табаком. Через три года Краснопольское сгинуло в тартарары от пьянства, а предприимчивый Баррон переехал в богатое торговое село Ямская слободка, где открыл большой шинок и гостиницу. Десяти лет хватило, чтобы богатейшее село обнищало и наполовину выгорело, а Исаак разбогател настолько, что смог отправить своего старшего сына на обучение в Петербург. Вот тут-то мне и попалось одно примечательное уголовное дело от 1920 года, о самоубийстве гражданки Шаховской А.И., заботливо сохраненное моим предком на особой, «чекистской» полке. Из опросов бывшей прислуги и случайно сохранившихся свидетельств вырисовывается трагический сюжет. Но все по порядку. В годы Первой мировой войны двадцатилетний Лео, выкупленный от призыва на военную службу, пытался ухаживать за княжной Анастасией Шаховской, дочерью обедневшего аристократа, но успеха не имел.

Оказавшись в среде перевозбужденной революционной молодежи, Лев вскоре забыл наставления отца, примкнул к революции и не прогадал! Через несколько лет он вернулся в «родные» края уже «при понтах»: в комиссарской кожанке, с маузером на поясе и с небольшим отрядом полупьяной «революционной бедноты». Несколько недель отряд лютовал по окрестностям. «Лев Революции» собственноручно расстрелял последних зажиточных мужиков, которых так и не сумел споить его отец, вдоволь поиздевался над их семьями. Он же взорвал сельскую церковь. Напоследок Лев вызвал на допрос в губчека свою бывшую любовь, Анастасию Шаховскую. Она давно отказалась от своего состояния и работала учительницей. Судя по всему, несколько дней и ночей учительницу допрашивали и насиловали в его кабинете. Потом Анастасия была отпущена, но не смогла пережить позора и покончила с собой. Кстати, вся эта история развернулась вблизи разрушенного имения Шаховских, которое восстановил Вараксин, и кто натолкнул его на эту мысль? Правильно, Лео Баррон, полная копия своего деда. Ошибкой Лео Баррона-деда было то, что он всеми силами стремился в ближайшее окружение Троцкого. Нелишне заметить, что Троцкий был масоном, членом ложи «Великий Восток». Он даже собственноручно написал книгу по масонству, но его труды затерялись в перипетиях революционной борьбы. Будучи весьма продвинутым архитектором будущего, именно он предложил пентаграмму, пятиконечную звезду в качестве оккультного символа нового Адама. В 1927 году Сталин выслал Троцкого из страны. Но борьба с троцкизмом только лишь набирала обороты. Одновременно утихли гонения на православных. Но Лео Баррон всегда «держал нос по ветру». В самый разгул арестов и репрессий против сторонников Троцкого он успел нелегально перейти финскую границу и через год очутился в Германии. В идеалах революции он уже разуверился, и ничто не мешало ему жениться на вдове ювелира. Так Лев Баррон стал владельцем целой сети ювелирных лавок и антикварных магазинов в Берлине и Дрездене. Через десять лет к власти в Германии пришли нацисты, грянула «хрустальная ночь» разбитых витрин. Организованное еврейство, крепко сплоченное и «зубастое», было объявлено «чумой», но до газовых камер было еще далеко. За несколько лет Германию покинуло шестьдесят тысяч богатейших семейств. Никаких препятствий в вывозе капиталов им не чинили. Остались только бедняки. Их было не так много. Несопоставимая с реальностью цифра еврейских потерь во время Второй мировой войны извлекается путем несложной арифметики. Было много, стало мало! Да, после Второй мировой их осталось совсем немного в Германии, да и в Европе, но большинство изгнанников благополучно переплыло океан, и в дальнейшем обосновалось по всему миру.

Зажиточный Лео Баррон с семейством поселился в цивилизованной Швейцарии, где было много его соплеменников. Среди его многочисленных детей один только Лео-второй вышел в люди. Вот тут-то и закавыка, по всем метрикам Абадору уже за семьдесят, а он пышет, как розан. Кроме того, он пользуется поддельным паспортом, соответствующим его биологическому возрасту. Все остальные Барроны оказались пройдохами, психами, извращенцами и закончили свои дни в тюрьмах и сумасшедших домах, но за прошедшее столетие тяга к недосягаемому благородству русской аристократии не только сохранилась, но даже преумножилась. Это Лео-второй разыскал в закрытом швейцарском пансионе Денис, он устроил ее «брак» с Вараксиным. Перемешать царскую кровь с кровью одного из пятисот богатейших семейств мира, это одновременно уничтожить сакральную династическую чистоту и возвеличить, таким образом, свою дьявольскую природу. Однако появление, вернее, «явление» Денис, «царицы крови» и наследницы мистической власти – уникальный шанс изменить будущее всей нашей многострадальной Расеюшки. Окажись она волевой, умной женщиной, и глобалисты сломают челюсти об русский орешек.

Представь себе эту величественную картину: целая страна избирает уникальный исторический путь развития и вырывается из-под ярма. Великая белая монархия на одной трети земного шара. Золотая Русь. И нашей будущей царице, может быть, не хватает только одного, двух верных витязей, Осляби и Пересвета, чтобы сделать решающий шаг.

– Это будем мы! Ты готов? – Глаза Ляги засветились.

– Всегда готов! Ты все-таки сказочник, Ляга…

– Нет, ты подумай, срыв их мерзких планов будет лучшей местью Лине и Лео Баррону. Как провалившихся агентов их собственными руками уничтожат те, кому они служат.

Все, что так ярко живописал Ляга, не возымело на меня никакого действия. «Сакральная чистота», воодушевляющая пыл рыцаря золотого «Паркера», была давно вытоптана Абадором, а сама будущая царица находилась во власти противоречивых женских страстей.

Глава 8

Рыцарь и смерть

Случилось так: у одного охотника умерла жена. Ее схоронили. Охотник вместе с детьми откочевал к морю. Но в первую же ночь женщина, как ни в чем не бывало, легла рядом с мужем. На следующую ночь охотник оставил у входа в чум свои пимы и ловчие сети, а сам спрятался неподалеку. Когда стемнело, большая белая сова влетела в чум. Охотник убил ее, хотя она и звала женским голосом. Оборотня следует истребить сразу, как распознаешь его.

Из рассказов Оэлена

Я возвращался назад, в Шаховское. Весь мой дальнейший путь был располосован на ад мщения и влекущий рай. Я с болью сдирал старую кожу и оголенными нервами чуял жгучий холод. Я не смог стать паладином Жизни, но смогу ли я стать витязем Смерти. Мне предстояло спланировать убийство Лины и по всем законам жанра насытиться видом ее предсмертных мучений, но, вслушиваясь в тихий голос внутри себя, я чувствовал величайшее отвращение к своей роли. Денис была единственным существом, которое еще волновало и удерживало меня на земле. Едва подумав о ней, я согрелся, словно в груди вспыхнула яркая свеча. Против воли и разума, я возвышенно и глупо обожал ее, утешаясь тем, что истинные рыцари никогда не делили любовь на идеальное и низменное; так рыцарь был обязан с обнаженным мечом стоять в дозоре возле кустов, куда по нужде уединилась его избранница. И я был бы готов извинить, мягко говоря, странное поведение Денис, если бы не козлиные ноги Абадора.

Я возвращался в Шаховское ради нее, не ради царицы, «сосуда избранного», а ради беззащитной и искренней женщины, ради ее доброты и не женской отваги. И красоты: изысканной, редкой, вымирающей.

На подступах к поместью я обогнал несколько разномастных авто. Еще десятка два теснилось у служебных ворот. Места не хватало, и охрана выстраивала автомобили в несколько рядов.

Во флигеле меня ожидал темный фрак и белые перчатки, и мне ничего не оставалось, как облачиться во весь этот факирский наряд и присоединиться к представлению.

Парк искрился и играл огнями. Ковры устилали не только ступени дворца, но и заснеженные аллеи.

Нижний этаж сиял богемским хрусталем и пламенем живых свечей. Нарядные дамы и кавалеры окружали возвышение, напоминающее трон. Диона была в глухом траурном платье. Прошло сорок дней со смерти Вараксина, и в своей «протокольной» печали она была смиренна и иконно красива.

В этот рождественский сочельник в Шаховском гостило дворянское собрание. Великосветский бал был вновь отменно поставлен Абадором. С балкона грянула бравурная музыка, и девушки в белоснежных кисейных платьицах закружились в объятиях строгих кавалеров в черных фраках. К ним вразнобой присоединились присутствующие. Абадор кивком напомаженной головы пригласил Диону, и все расступились, давая место этой грациозной паре. Он кружил ее, почти не касаясь изумительно тонкой талии, почтительно склонив прилизанную голову и притушив всегдашнюю полупрезрительную улыбку. Он как бы извинялся, что прикасается к ней, что здесь нет и быть не может пары достойной ее.

Из присутствующих мало кто умел танцевать великосветские танцы, и благородный вальс вскоре перешел в нестройный галоп. Наплясавшись, гости перешли в «ампирную» залу с золоченой лепниной. С расписных потолков на неслыханное пиршество внизу с вожделением взирали тучные нимфы и бородатые сатиры. Всеобщее воодушевление переместилось к батареям хрустальных штофов, и мортир, заряженных шампанским, к столам, ломящимся от истинно русских закусок: расстегаям с вязигой, зубастым осетрам и сочным поросятам с бумажными розочками в ушах. В ледяных, подсвеченных изнутри вазах-корабликах алела красная икра.

В потолок ударили пробки от шампанского. Хор на балконе грянул «Многая лета…» и «Боже, Царя храни». И тут среди гостей я увидел Лину. За эти годы она многое сделала со своим лицом и волосами, всеми силами изгоняя признаки породы. Теперь она была яркой блондинкой голливудского стандарта. Радужку глаз расцвечивали голубые линзы. Накачанный силиконом бюст грозил порвать одно из эксклюзивных изделий «Артишока». Во всем ее вызывающем облике не осталось ни одной естественной черты.

Около полуночи ряженые гвардейцы принялись палить из пушек. С верхних этажей дворца брызнули стекла. Я торопливо покинул бал вслед за Линой. Она от чего-то нервничала, покусывала лакированные ногти и вскоре в сопровождении охраны отбыла в Петербург.

После смерти Рубена Яковлевича статус Лины вырос. Полвзвода охраны на черных джипах сопровождали ее. Я видел сквозь заснеженный кустарник, как она садилась в машину. В руках она сжимала плоский сверток. Кавалькада, мигая разноцветными фарами, двинулась в направлении города. Прикинув неспешное движение кортежа по обмороженному шоссе, я решил догнать Лину на въезде в город. В мозгу все еще оглушительно ревел хор, кружил хоровод беснующихся масок, и над всем этим плыл печальный, отрешенный взгляд Дионы.

В первом часу ночи Лина, как снежная королева, пронеслась по Невскому и, покружив по набережным, наконец, свернула в переулок, в котором располагалось агентство «Артишок». Она отпустила охрану, оставив только одну машину.

Агентство было погружено во мрак, лишь в вестибюле тускло светились настенные бра. Лина, держа сверток, скрылась в дверях, и вскоре в ее кабинете на третьем этаже вспыхнул свет. Она вышла минут через десять уже без свертка. Хлопнула дверцей и стремительно снялась с места. Я не успел развернуться в узком проулке и потерял ее из виду. Ночная охота не удалась. Я медленно двинулся к набережной Мойки, но едва ли успел отъехать с десяток метров. Что-то крупное, пятнистое, как большая кошка, стукнуло в боковое стекло, соскользнуло на тротуар и скатилось под колеса. Распахнув дверь, я выпрыгнул на обочину, помогая подняться пожилому джентльмену в экстравагантном леопардовом пальто. На меня счастливо-бестолковыми глазами смотрел Павел Соломонович.

– Вау! Ты? Здесь? Это просто подарок судьбы! – пробормотал он.

– Я не помял вас? Вы прыгнули из темноты как барс, я едва успел затормозить. Простите великодушно…

Я помог Павлу Соломоновичу отряхнуться. Половина его шубы вымокла в снежной каше, уже потерявшей свою девственную чистоту.

– Нет-нет, не надо извиняться. Я сам виноват. Ну, давай же отметим мое чудесное спасение: любой ресторан, меню на твой выбор.

– Ничего не выйдет, я на редакционном задании и только что упустил госпожу Ляховицкую, кстати, по вашей вине! Где теперь ее искать?

– Ну, мы же с тобой союзники.

– Как Сталин и Черчилль?

– Хо-хо, ну и шутка! Я догадываюсь, куда она рванула. Скорее в машину…

И Павел Соломонович, подкинув фалды, запрыгнул на переднее сиденье.

– Ты получишь первосортный материал из жизни «хозяев жизни»!

– Да… Но, как папарацци, я, пожалуй, не состоялся: забыл свой фотоаппарат.

– Ерунда. Сейчас я на минутку вернусь в агентство и вооружусь шпионской техникой. Стреляет без вспышки.

Через полчаса мы затормозили у мрачного полуподвала. Трудно поверить, что несколько минут назад сюда вошла сногсшибательная дама, хозяйка крупнейшего модельного агентства.

– Деньги-то хоть у вас с собой? – деловито осведомился Павел Соломонович, – вход стоит пятьсот. За двоих – тысяча.

– Рублей?

– Баксов, милый друг, баксов!

Я выложил из карманов завалявшуюся пачку, недоданную Глинову промозглым осенним вечером.

– Ого! Да здесь хватит на ложу первого яруса…

Мы прошли сквозь строй накачанных молодцов в пиратских банданах и черных майках.

– Это закрытый клуб «Гладиатор». Очень дорого, экстравагантно!

За дощатой загородкой, изображавшей VIP-ложу, я заметил Лину. Она была бледна и напряжена. Лысый рефери щелкнул бичом:

– Господа, приберегите ваши эмоции! На нашем помосте не знающий поражений Стек и бешеный убийца Варлок!

Молодцы в банданах выволокли на ринг сипящих от ярости чудовищ: рыжего питбуля, скрученного из жил и толстых мышц, и огромного неповоротливого метиса с измазанным зеленкой бритым черепом. Угрожающе рыкая, псы закружили по рингу, примериваясь к схватке, неуклюже, как вараны, переставляя лапы. Через мгновение они сцепились в ревущий шар. Кровь, пена и клоки шкур долетали до первых рядов. Более рослый метис быстро подмял под себя рыжего бестию, но Стек успел мертвой хваткой вцепиться в горло метиса.

Схватка оказалась чересчур короткой, и зрители разочарованно завыли, засвистели. Заголив на коленях «бальное» платье, Лина выкрикивала ругательства.

Бойцы, не в силах расцепиться, барахтались в луже густой дымящейся крови. Метис хрипел, его единственный уцелевший глаз подернулся смертной пеленой.

Собак уволокли вместе с ковром и сцену наскоро переоборудовали. На помост вывалили блестящую мокрую грязь с запахом сырой нефти.

– А теперь долгожданный десерт! Королевы ринга: Безумная Грета и Белокурая Ассоль. Впервые вдвоем! Включаем наш тотализатор. Делайте ставки, господа!

Огромная женщина, пузатая как самовар проковыляла по грязи, посылая скупые воздушные поцелуи. Голова ее была выскоблена наголо, крупный нос расплющен и сбит на сторону. Щербатая улыбка казалась почти добродушной. Шнурованный купальник из черной блестящий кожи обливал тело, жирное, как у борца сумо. К рукам и ногам были прикручены блестящие латы. Следом на ринг выпрыгнула голая красотка: невысокая, ладная, с оливково-смуглой кожей и пышной, дерзко приподнятой грудью. Из всего антуража на ней был только ошейник с медными шипами, широкий кожаный пояс с ремешком, прикрывающим «несжатую полоску» в паху, и короткие красные сапожки. Гибкая, как циркачка, она прошлась колесом, макая золотисто-рыжие волосы в черную жижу. Сделав рискованное сальто, она с кошачьим воплем кинулась на толстуху, ударила головой в живот, подсечкой сбила с ног и принялась волтузить. Толстуха слабо отбивалась, раздавленная собственным весом. Ассоль короткими ударами по ушам глушила соперницу. Грязь сыто чавкала, голова Безумной Греты моталась под ритмичной молотилкой. Трибуны восторженно ревели. Но Безумная Грета не собиралась сдаваться. Мотая разбитой башкой, она скинула с себя яростно визжащую Ассоль, поднялась нерушимой скалой, роняя ошметки грязи, с ревом сгребла соперницу в охапку, перевернула и в бешенстве макнула лицом в грязь. Потом она намотала на кулак пряди слипшейся золотистой гривы, нагнула голову Ассоль к полу, и оседлала ее. Подпрыгнув, она всем своим сатанинским весом вдавила златовласку в черную жижу. До трибун долетел хруст ломаемых костей.

Я оглянулся на Лину. Ее глаза горели. Ее визг тонул во всеобщем гвалте. Все ее холодные извращенные инстинкты ушли в жажду крови. Жалкая, страшная, она терзала свое резиновое тело торопливыми механическими движениями.

– Снимай! Снимай! – Павел Соломонович вырвал из моих рук фотокамеру, вскочил и быстро нащелкал с десяток кадров.

Празднуя победу, Грета с размаху пнула Ассоль в живот, перевернув одним ударом навзничь, потом сорвала с себя кожаные клочки и, размахивая ими, удалилась.

Ассоль еще пыталась перевернуться, но переломанное тело не слушалось ее. Облепленная грязью, она корчилась в агонии, судорожно разводя колени. Трибуны ревели и бесновались. «Властители судеб не знали человеческой жалости». Я видел все в отвратительно ярких красках. В этом последнем женском бесстыдстве был и бунт, и смертная месть всем, глазевшим на ее животную муку.

– Все, больше не могу! – глухой, ослепший, я на ощупь протискивался к выходу.

Расстроенный Павел Соломонович догнал меня на выходе.

– Да, мне тоже крепко не по себе. Все это так грубо… Может быть, вернемся в «Артишок», запремся где-нибудь в тихой студии. После бедлама хочется расслабиться и отдохнуть…

– Я согласен, – выдохнул я. – Только маленькая просьба, вернее, моя причуда, – давайте посидим в приемной госпожи Ляховицкой. У вас, по-моему, есть ключи.

Через полчаса мы затормозили у дверей «Артишока». Павел Соломонович под ручку завел меня в агентство, едва кивнув величественным монументам на входе. Лифт был выключен, и мы поднялись в апартаменты Лины по витой лестнице. Павел Соломонович открыл собственным ключом.

– Я зверски голоден, к тому же сам напросился угостить тебя какой-нибудь вкуснятиной. Мое предложение остается в силе.

Павел Соломонович кокетливо улыбнулся и отправился в подвальчик, раздобыть на кухне «Наутилуса» что-нибудь не до конца остывшее. Оставшись один, я приступил к торопливому обыску. Ящики стола оказались пусты. Сейфа в зале не было. Почти без надежды я поискал за зеркалами, за портретом. Ничего.

Вскоре явился Павел Соломонович. Он игриво держал поднос на вытянутых пальцах, демонстрируя чудо ресторанного эквилибра. Вероятно, это была его первая профессия.

– Ну-с, приступим. Не томи меня, умоляю. Вот бутылочка «Шабли», вот закуска. Выпьем же на брудершафт. Знаешь, мне совсем не нравится имя Демид. Оно сухое и невыразительное. Я буду звать тебя Дориан…

– Отлично, Пабло, а лучше Пуэбло. Только сначала о деле. Этих снимков мало, чтобы завалить эту стерву. Где она прячет свои секреты? Давай пошуруем в ее закромах, наверняка что-нибудь отыщется.

– Дорик, я знаю почти все ее секреты. За портретом есть тайник. Надо нажать на два нижних угла рамы и картина откроется, как дверь. Эта бабища думает, что самая умная. Она еще не знает, с кем связалась.

– Давай попробуем.

– О, Дориан…

Не закончив признания, Павел Соломонович вскрыл тайник. В удобной нише лежали счета и бурая от времени папка. Отдельно – небрежно брошенный образок на оленьей жилке. Зная, что не должен его брать, чтобы не накликать на свою голову взбесившихся гарпий, я все же надел образок и развязал ветхие тесемочки папки. «Розыскание о генеалогии…» Все еще не веря в удачу, я переворачивал опаленные временем листы, исписанные пером Ломоносова.

Когда я обернулся, Павел Соломонович уже избавился от лишних предметов туалета. Невинный, как младенец, он лежал на диване.

Я спрятал папку за пазуху и собрался уходить, но Павел Соломонович с деревянным стуком упал на колени, вцепился в меня и по-бабьи заголосил:

– Не бросай меня, умоляю… Дорик… Дорик… Я сейчас охрану вызову, папарацци, – совершенно спокойно и злобно закончил он.

Я с трудом справился с Павлом Соломоновичем. Зуд обманутых желаний придал ему силы. Минут через пять он прекратил сопротивление. Эксклюзивной рубашкой с биркой «Артишока» я связал за спиной его руки, залепил ему рот такими же эксклюзивными плавками из ажурной лайкры и заклеил скотчем. Теперь Павел Соломонович был «нем как рыба». Энергичными пинками я проводил его в подвал.

«Наутилус» булькал аквариумами и мигал «бортовыми огнями» запасных выходов. Возле бассейна с пираньями Павел Соломонович попытался противиться, но мне удалось пересадить коммерческого директора через декоративную оградку и броском приземлить на коралловый остров. За прозрачными стенками бассейна шныряли хищные рыбины. Плоские, с ладонь величиной, они мгновенно сбились в стаю и окружили островок, где голым торцом на острых кораллах, поджав бледные ноги, восседал Павел Соломонович. Директор успел сгруппироваться и был в полной безопасности. Эти рыбешки удержат пленника до утра, ведь не захочет же он гулять по городу с обкусанной задницей, а может быть, глядя в зубастые морды с бульдожьим прикусом, он навсегда разучится совокупляться по образу рыб и клоачных рептилий.

Охранники смотрели в телевизор, и за их спинами я без приключений покинул агентство. Папку с родословной русских царей я вернул Ляге, повысив его до ранга рыцаря-хранителя священного родословного древа, и часа в три ночи вернулся в имение. Но едва я успел расположиться к ночлегу, кто-то вкрадчиво заскребся в наружную дверь. Глупое сердце дрогнуло и заколотилось глухими ударами.

Я торопливо оделся в свежую рубашку, пригладил волосы и распахнул дверь. На пороге флигеля изгибался в шутовском приветствии Управляющий. Не спрашивая разрешения, он прошел в гостиную и уселся в кресло. Он был оживлен ночным праздником и пыхал неподдельным весельем.

– Вот, решил заглянуть на огонек. О, да вы разочарованы. Ожидали еще кого-то, милейший Паганус? Кстати, это имя вам очень подходит. Заварите-ка мне кофе.

– Не держу.

– Ну что ж, обойдемся другим напитком.

Жестом фокусника Абадор извлек из кармана пиджака прозрачный полуштоф.

– Лучшая водка с царского стола. Надеюсь, хоть стаканы-то у вас есть?.. Давно не видел вас. Соскучился даже. Ну что, как наши делишки? Я слышал, что вы успешно восстанавливаете поголовье мышей и уже набили руку в воскрешении крыс-альбиносов.

При упоминании о крысах Абадор едва заметно усмехнулся. Я догадывался, что Котобрысов доносил обо всем.

– Я должен огорчить вас, Абадор, я оставляю лабораторию, мои опыты не увенчались успехом и…

– Не лукавьте, Паганус… Вы далеко зашли. Вы не только расшифровали древние манускрипты, сломали запечатанные семью печатями врата, но даже успели плеснуть своим «эликсиром» на истлевшие тени и вывести их «на чистую воду».

– Скорее «на Божий свет»…

– Вот как? – Он отхлебнул водки, брезгливо поморщился и продолжил: – Не торопитесь. Я уверен, у вас всего лишь минутная депрессия. Достигнуть таких успехов и все бросить… Это абсурд! Тем более теперь, когда в наших руках все, буквально все!.. Я приглашаю вас принять участие в грандиозном проекте…

– Пристяжной лошадкой? А седоком или кучером будете вы?

– Подробности пока в тайне, но я обещаю вам не последнюю роль, если вы печетесь о своем имидже…

– Как раз подробности-то мне не нужны. Давайте о главном.

– Это «главное» величественно и не обозримо из окон вашего флигеля. В ближайшем будущем нас ожидают большие перемены. Все они окажутся «глобальными» для муравьиного человечества.

– Нельзя ли попроще, без «умных» слов.

– Зря вы капризничаете. Латинское словечко «глобула» означает всего лишь «шарик», оно вполне родственно русскому «колобок». Помните сказку про бабку с дедом? Замесили они резвый румяный шарик, испекли, а хитрая лисичка его «ам», и нет колобка! Глуп оказался малый, самонадеян и беспечен. Кстати, о глобализме почему-то принято говорить и думать плохо. Это великая страшилка современного человечества. А если вдуматься, только «глобализм» спасет народы. Мы…

– Кто это «мы»?

– Ну, скажем, «Синклит Мастеров», «зодчие будущего». Мы терпеливо готовим заключительный проект, величавый «конец всемирной истории», предсказанный две тысячи лет назад. Поэтому есть все основания считать его долгожданным. Его называют Апокалипсис, или конец света. История – это пророчество, обращенное вспять. Наш «конец света» будет завершением хаоса, царящего на всей этой планетке, и подлинным восстановлением порядка и справедливости. На Земле больше не будет войн, голода, неизлечимых болезней, религиозной розни и ее порождения – терроризма. Не будет «государственной» политики и истории человечества в привычном понимании. Будет ровное, хорошо спланированное бытие в электронном стойле, так сказать, бесконечная эпоха управляемого рая на этой планете.

– А почему не во Вселенной? Это масштабнее, смелее…

– И до этого дойдет. Но сначала надо осчастливить человечество. Для вас, русских, это так важно – осчастливить человечество!

Губы Абадора дрогнули, словно ему самому было немного смешно.

– Да, мы всегда попадались на эту удочку… Но вы-то, лично вы, Абадор, презираете человечество. Отчего же такая трогательная забота о заблудшем стаде?

– Видите ли, предоставленное самому себе человечество давно бы выродилось и опустилось на низшую ступень, если бы не его пастухи. Именно они решают, куда вести беспокойную блеющую отару, следят, чтобы овцы не слишком разбредались, чтобы они не голодали, но и не слишком жирели. «Пастухи» смотрят, какую овечку необходимо поскорее выбраковать, пока не перепортила все стадо. Иногда приходится пускать под нож все поголовье, чтобы сохранить равновесие. Пастухам доверена мудрость и провидение будущего. Кто, если не мы? Но зашел-то я к вам совсем не за этим. Читать лекции по футурологии – не моя специальность. Я приглашаю вас на верховую прогулку. Хорошенько отоспитесь, и около полудня я пришлю вам сопровождающего.

Есть такое выражение: «держится в седле, как собака на заборе». Это про меня. Великолепный конь серебристо-белой масти с яблоками по крупу гарцевал на утоптанном снегу, грыз удила и с презрением поглядывал в мою сторону. Его фиолетовый взор метал искры. Ростом он был невелик, но сложен гармонично. Я легко взгромоздился в седло. Жокей в это время удерживал коня за повод, чтобы он не прокусил мои кавалерийские лосины.

– Славный вам достался конь, английский чистокровка, – Абадор, в белом яйцеобразном шлеме, бравировал идеальной выездкой.

Его гнедой был заметно выше. Шерсть великана отливала шелком, хвост был ровно подстрижен, а грива собрана в «пуговки».

– Это тракенер, иначе прусский «дракон».

Видимо, Лео Баррон наследственно тяготел к породистым коням и женщинам «голубой крови».

Мой белый яростно бунтовал, выгибал шею, пытался дотянуться до моей голени и угрожающе хоркал. Я бестолково дергал поводья, чем, видимо, сильно обижал привыкшего к идеальной выездке «англичанина».

Мы неспешно трусили по аллеям. Кони совместили аллюр и бежали в лад. Легкий морозец задорил лицо.

– Давно хотел спросить вас, Абадор, зачем вы приказали бросить полотенце на пороге моей спальни?

– Не сердитесь, Демид. Это был несложный тест. Ведь вы могли уехать из Шаховского сразу после того, как получили этот знак. Но вы остались, надеясь на «авось» и кусочек бесплатного рокфора. И вы не прогадали! Я знаю все о вас, и ваш дерзкий вызов Ему, – Абадор указал глазами вверх, где в размывах туч сквозило яркое небо, – убедил меня, что мы почти братья.

– Я не принадлежу к избранному народу.

– Не скромничайте. Ваш талант и дерзость ставят вас высоко. Вы самостоятельно проникли в секреты рыцарей Соломонова храма и тайные практики Розенкрейцеров. Ваш напряженный интерес к отреченным наукам не был простым любопытством. Вы – избранный. Вы прикоснулись к нечеловеческой мудрости и выдержали битву с духами.

– Ну, уж если речь зашла о метафизике, то, по-моему, вы служите темной стороне.

Абадор слишком нервно натянул поводья, и его «дракон» поранил удилами язык, сбился с рыси и заплясал на месте, мотая мордой и разбрызгивая розоватую пену.

Абадор хлыстиком успокоил коня.

– Вся священная мифология человечества намеренно поставлена с ног на голову. Чтобы узнать истину, надо заглянуть в исток, в начало времен. Именно там скрыта подлинная история людского рода и убийственная истина, стыдливо прикрытая фиговым листком.

– Что же это за истина, которую надо прятать?

– Истина в том, что человек был изначально сотворен с душой раба. Всем известно, что Ева была матерью Каина и Авеля. Но Адам не был отцом Каина.

– Кто же тогда, ведь других людей тогда еще не было?

– Не человек, а высший архонт: Денница, огненный херувим Люцифер, ангел Света. Увидев первую женщину, он не мог не возжелать ее. Могла ли Ева устоять перед призывом высшего ангела? Она была прекрасна, как утренняя звезда. Тот давний проступок Евы, продиктованный вовсе не наивным любопытством, а неотразимым обаянием Денницы, разделил человечество на «огонь» и «глину». Правители великих империй и вожди реликтовых племен упорно выводят свое происхождение от высших существ. И «кровь», чистая, божественная «кровь» – остается единственным подлинным и неоспоримым сокровищем. В Каине впервые соединились человеческая природа и искры божества, и ревнивый и мстительный Адонаи не простил Каину его совершенства. Рядом с блистающим сыном Света непоправимое убожество Авеля было слишком заметно. Адам и Ева были вынуждены покинуть рай. Так бесславно завершился первый этап того давнего и в целом неудачного проекта.

– По-моему, вы передергиваете поводья, Абадор. Ведь именно сын Света, обратившись в пресмыкающееся, решил подпортить божественный план. Вероятно, он поступил так из мести, или из ревности к успехам Творца, и в этом споре я ваш оппонент, хотя и менее искушенный. Но если вы так отлично подкованы, просветите меня: от кого в дальнейшем рос и множился род людской, если кроме Адама, Евы и их сыновей другого народонаселения на земле не было.

– Да, это одна из «спаек» церковного мифа. Швов так много, что вся конструкция трещит на каждом повороте. У райской четы, кроме двух сыновей, была еще и дочь Аклиния. Ее имя стыдливо предано забвению и были тому причины. Пламенная душа и телесное совершенство Каина не могли оставить ее равнодушной, но волею родителей единственная девушка была отдана в жены безвольному Авелю. Каин покорился родительской воле.

Пришло время вознести первую жертву Создателю. Боязливая, рабская душа Авеля оказалась ближе и милее «творцу человеков», чем возвышенная и бесстрашная душа сына Света. Адонаи не захотел благородной жертвы Каина, но принял жалкие дары Авеля. Эта новая несправедливость возмутила Каина, и он обрушил свой вполне понятный гнев на баранью голову Авеля. И заметьте, не только не был наказан, но даже получил особый знак, печать Творца, его охранную грамоту! Во искупление горя, причиненного Адаму и Еве, Каин всего себя посвятил служению многочисленному потомству Авеля. Овдовевшая Аклиния родила Каину сына Еноха. Много тысячелетий сыны Света опекали и наставляли на ум «сотворенных из глины» во искупление проступка своего родоначальника.

– Но ведь потоп уничтожил каинитов?

– Потомков Света нельзя уничтожить. Они жили среди плодящихся, как саранча, детей Адамовых, печальные и одинокие, никому не открывая своего высочайшего происхождения, скрывая искру священного огня. И не их вина, что люди не усвоили уроков и с детским восторгом предались наслаждениям плоти. Божеству стало стыдно за свое творение, и Адамов род был почти полностью уничтожен. Единственный потомок Каина и Еноха, Вулкан, спасся от потопа в расщелине Этны. Легендарный мастер Адонирам, строитель Соломонова храма, был его внуком.

– Все это больше похоже на сказки.

– Это можно было бы считать сказками, в которые верят бородатые и серьезные дяди, если бы эта история не объясняла прошлое и настоящее с убийственной ясностью. Кстати, вот сравнительно недавний, к сожалению, пока единственный, пример благодарности человечества потомкам Каина. В первые годы после революции в городе Свияжске был установлен памятник Иуде. Местный совдеп долго обсуждал, кому поставить памятник. Люцифер не имел революционных заслуг. Каин показался новым устроителям Русской земли личностью слишком мифической. А вот Иуда из колена Каина вполне классово близким персонажем. Иуде Искариоту поставили памятник во весь рост с высоко поднятыми к небу кулаками. Мой отдаленный родственник, который и затеял весь этот «перфоманс», всегда посмеивался в кругу домочадцев, вспоминая те «бугные геволюционные годы». Видите ли, он был романтик, романтик мщения…

Духовные потомки Денницы рассыпаны по миру, они говорят на разных языках, у них разный цвет кожи, но они – братья, дети одного отца. У них – общая цель, свое правительство, система паролей и опознавательных знаков. Они добились огромной власти, но их слишком мало…

– И они вынуждены вербовать себе наемников…

– Отчасти вы правы. У нас грандиозные планы, а сроки «поджимают». В течение ближайших двадцати лет мы окончательно обуздаем неправомерно плодящиеся нации и сократим тучи прожорливых червей, утративших право называться людьми. Нет, мы не будем расстреливать их или загонять в газовые камеры. Адамовы дети соображают крайне плохо. Они сами заберутся в тупики эволюции. Достаточно убедить мурашек в возможности личного благополучия на обломках «приватизированного» муравейника, и двуногие насекомые сами растащат свой непобедимый прежде оплот по бревнышку. Мы насадим среди них лень и пороки, их дети разучатся читать и разговаривать, они будут с аппетитом жрать отравленную пищу, наркотики и алкоголь. Мы заставим нации и расы перемешаться. Как? Да проще простого… Через экраны телевизоров, фильмы и дешевые журналы мы сделаем смешение модным. Мы будем всячески поддерживать межрасовое скрещивание и наводним экраны, эстраду и кино выблудками. И вскоре среди белых не останется ни одной элитной особи. Из этого «меланжа» мы выведем идеальных рабов. Разве народы, забывшие свое призвание, предавшие свое славное прошлое, продавшие свою землю и будущее своих детей за мятый ваучер, заслуживают большего? Нет, и еще раз нет. Пусть вымирают молча, как деревья. Это будет милосердно. В то же время, пользуясь высочайшими технологиями и гениальными открытиями в области клеточной медицины, геронтологии и генетики, мы бесконечно продлим жизнь и счастливое полнокровное бытие избранного «золотого миллиарда», расы благодетелей и господ. Далеко не все правители земного шарика войдут в наш «синклит творцов». Кстати, вы заметили, как послушен ваш президент? Я сам приложил к этому руку.

Я немного оторопел от наглой прыти Абадора. Наш пострел везде поспел.

– Его родословная, конечно, оставляет желать лучшего, низковат, но напружист. Основательный тренинг сделал свое дело. Мне пришлось изрядно попотеть, прежде чем он усвоил нашу школу. Весной решено подложить под него легендарную старушку Мадлен…

«Мадлен? Неужели это он про дипломатическую долгожительницу? А если все зашло так далеко и братство „зодчих будущего“ развлекается подобным образом…»

– Правда, она немного вислозада и нервозна. Рыжему она чуть ухо не отгрызла. Словом, сущая ведьма! Но это единственный шанс продолжить английскую линию… не пускать же под него собственных дочек…

– Чьих дочек?!

– Ах, я, кажется, забыл вам представить вашего коня. Его зовут Президент. Его имя выгравировано даже на подковах. И, знаете, это прибавило ему резвости…

– Меня не интересует коневодство: «зажеребляемость – выжеребляемость». Простите, не вижу никакой поэзии.

– И все же я советую вам подумать. Вы – прирожденный ученый, и счастье ученого – не деньги или политика, а его наука, исследования, открытия. Деньги и политический климат вам обеспечит скромный, незаметный Абадор. Я предлагаю вам работу в крупнейшем международном концерне «Центр Жизни». Представьте себе огромную лабораторию, сотни помощников, грандиозные планы по…

Дотоле мерно трусивший «прусский дракон» внезапно задрал морду и с победным ржанием рванул с места. Подпруга Абадора оказалась плохо закреплена, и он легко перевернулся вниз головой. Нога его застряла в стремени, и он, как цирковой вольтижер, повис под брюхом коня. Проскакав немного, конь смиренно остановился.

– Вы в порядке, Абадор?

– Никогда не знаешь, что на уме у этой скотины.

– Да, такой бросок неразумного четвероногого трудно предусмотреть или срежиссировать. Вы не боитесь, что и мы начнем брыкаться, господин режиссер?

– Идите к ляду, Паганус, я едва жив остался.

После бала жизнь в Шаховском замерла, но за пеленой однообразных дней сквозило ожидание, предвестие перемен. Широкий пруд расчистили под каток, и Лера в компании с Котобрысовым каталась на коньках по ровному синеватому льду.

Прошел январь и пустой сумрачный февраль. Одуревший от скуки, я целыми днями слонялся по имению, сутками спал или просто валялся во флигеле. Все, чем жила моя душа, было заброшено. Бесконечная зима умертвила мою память и мечты. Я остался в имении ради Денис, но виделся с ней редко и случайно. Мне не хватало ее теплого голоса, ее наивной, но неотразимо женственной игры, ее сочувствия и доброты. Я шатался по окрестностям, не сознаваясь самому себе, что ищу именно ее.

В тот день я брел по лесу наугад, выбирая сугробы поглубже. По небу ползли пушистые серые тучи, почти задевая верхушки деревьев. Клокастый снег облепил деревья, и по ветвям вились фантастические снежные змейки, как белые флаги зимней капитуляции.

Я не мог заблудиться, но специально выдумывал эту игру, петляя и путая следы, и, вместо того, чтобы возвращаться по собственному следу, все шел и шел в глубину леса.

Березовую рощу прочертили полозья саней и крупный намет конских копыт. Я пошел по следам. Вскоре ноздрей коснулся горький березовый дым.

На заснеженной поляне золотился «пряничный» охотничий домик. Я и не знал о его существовании. У крыльца пританцовывал Президент, запряженный в легкие изящные санки. Сквозь синий сумрак золотилось плачущее от жара оконце. Морозные перья на стекле расступились, образовав влажную, переливающуюся огнями полынью: внутри избушки горели свечи и играло пламя камина. На подкосившихся ногах я шагнул к окну, и прежде чем плеснуло в глаза млечной белизной, я уже догадался, что сейчас увижу ее. Мертвея, я все же заглянул в отекающий слезами родник. На лежанке, заваленной пушистыми шкурами, спиной ко мне извивалось обнаженное женское тело. Темные, развитые по спине пряди подрагивали от жадных, торопливых движений. Я зачарованно смотрел на змеиный танец ее волос, на невероятно тонкую талию и бесстыдно расплющенный зад. Лица мужчины, навзничь лежащего на шкурах, не было видно. Все тело его покрывала лохматая шерсть. Почуяв что-то, женщина замерла и обернулась к окну. На лице ее застыла злая торжествующая улыбка и животное блаженство. Это была она, ночная дьяволица, взмокшая от бешеной скачки.

Меня словно отшвырнуло от окна, я наобум ушел в непролазную чащу и долго катался в сугробе, выл, тер колючим снегом растерзанное, горящее тело.

Раздавленный ненавистью к ней, я заперся во флигеле. В имении меня удерживала только возможность расквитаться с Линой. Ляга изредка «телеграфировал» последние новости. Лина вновь отбыла из Петербурга. По отрывочным сведениям, она путешествовала по Европе, мелькая то во Франции, то в Швейцарии. Но рано или поздно она появится в Шаховском…

Спустя несколько дней, Денис дважды звонила мне. Я представил, как она, скромно потупившись, ожидает меня в оранжерее у искусственного водопада, как среди ирисов и араукарий белеет ее наряд. Фантастический зимний сад раскинулся под хрустальной крышей дворца. Я слышал ее голос, такой глубокий, женственный, от его низких вибраций занималось сердце. Но я не пошел. Какое мне дело до нее, пусть притворяется святошей днем, а ночами рыщет блудницей, «одетой в пурпур». Она измучила меня своей ложью.

И все же она неуловимо напоминала Наю и, ненавидя, я по-прежнему подло ее хотел. Я был отравлен ею, и падшая часть моего естества мечтала оказаться на месте Абадора.

На исходе зимы Лера затосковала. Ее душевное здоровье ухудшилось. Она была единственной человеческой душой, которая по-настоящему грустила о Вараксине.

Стояла тоскливая серая оттепель. Уже к середине марта весь снег растаял. В лесу обнажились бугры и плешины. Из парка тянуло сыростью.

Чтобы немного развлечь скучающего ребенка, Абадор сделал Лере подарок: великолепные лыжи с высокими ботинками и палками, расписанными героями комиксов. Теперь Лера с утра до ночи ныла:

– Хочу на лыжах, хочу на лыжах.

Прошло еще несколько серых влажных дней. Лера отказалась принимать пищу и вставать с постели. Денис объявила о поездке на горнолыжный курорт, и все засуетились, засобирались, но больше всех был обрадован Абадор.

– В Куршавель, в Куршавель. Это шикарное, веселое и совершенно русское место. Уступы Куршавеля – словно финансовый термометр. Чем ближе к вершинам Альп, тем дороже. Там наверху – только высшее общество.

– Так ваш «крышавель» не градусник, а, скорее, сепаратор, – острил Котобрысов.

– Демид, я прошу вас поехать с нами. Мне будет спокойнее, если вы будете рядом, – прошептала Денис, когда мы случайно остались одни.

– Конечно, госпожа! – Я почти спокойно поцеловал ее холодную, душистую руку.

Скалистые вершины Альп, серебристые, прозрачные, как миражи, взлетали в синее весеннее небо. Заснеженные склоны, отполированные лыжами, зеркально сияли на яростном мартовском солнце. Высокие пирамидальные ели вереницами сбегали по склонам. Пронзительно-свежий воздух бодрил и радовал неведомыми ожиданиями. Все вокруг искрилось снежной пыльцой и наивно радовалось жизни. Я всегда считал себя глубоким патриотом, но окрестности Куршавеля были безжалостно хороши.

Нарядные толпы веселых, ярко одетых людей стекали по склонам вниз, чтобы вновь торопливо облепить фуникулеры и еще раз испытать озорную радость спуска. Солнце припекало так, что завсегдатаи курорта, похожие на бронзовые статуи олимпийских богов, катались среди заснеженных елей в плавках и бикини.

Вдоль спуска, словно вклеенные в склон, теснились кафе и ресторанчики альпийской кухни, бары и круглосуточные дискотеки. Скрип снега, смех, скрипка и аккордеон – музыка Куршавеля.

На открытой террасе пели и играли два очаровательных старика. Абадор объяснил мне, что эти альпийские долгожители поют в Куршавеле еще с тех пор, когда сюда слеталась большевистская элита после очередного заграничного съезда.

После дюжины падений и неуклюжих, но стремительных спусков, я с наслаждением пил горячий глинтвейн на террасе, подставив лицо жаркому солнцу. Вокруг террасы в разных направлениях катались шустрые румяные дети с родителями и тренерами. Затянутые в яркие комбинезоны, шлемы и лыжные сапожки, все они были очаровательны и забавны. Хотелось думать, что так же хорошо и весело в этот день и всему остальному человечеству. Один день пребывания в самом высоком Куршавеле, всего их было четыре, стоил баснословных денег. Прижимистые европейцы размещались пониже.

Котобрысов, обвязанный ярким шарфиком с помпонами, учил Леру спускаться с горы.

Легкая фигурка в серебристом лыжном костюме летела по склону, успевая ловко огибать случайные препятствия. Лицо лыжницы было спрятано под сверкающим щитком. Я отчего-то решил, что это Диона, и с дурацкой улыбкой помахал ей рукой. Это были минуты безмятежного счастья, покоя и сытости. Заслужил ли я их? Не знаю. Но это был последний спокойный и почти счастливый день. В тот день я впервые оценил восторг скоростного спуска – незабываемое чувство удалого полета навстречу горному ветру. Он обнимает, обжимает тело, свистит в ушах, и все вокруг уносится вспять, а тебе и страшно, и весело. Каждый вечер я получал от Ляги короткие письма по е-мейлу. Сегодня привет немного запаздывал.

– Добрый вечер, месье… – раздался голос Абадора, – уже спите? Вечер и начало ночи – самое лучшее время на всех курортах, а вы скучны, как старина Котобрысов. Кстати, вы слышали, что учудил наш шут гороховый?

Котобрысов был впервые за границей и почти сразу стал героем нескольких курортных историй. Накануне, изрядно подкрепившись прямо на лыжне, он направился в местный туалет у подножия Монте-Булье. На его беду, туалет оказался «умным». Непривычная чистота не насторожила Котобрысова. По выверенной годами и вполне здравой привычке старик взгромоздился с ногами на «очко». Электронный пол сейчас же «решил», что клиент покинул помещение. Свет погас, изо всех щелей и с потолка хлынул шампунь пополам с жавелевой водой. Котобрысов завопил благим матом и принялся дубасить в стены. На всякий случай компьютер намертво заблокировал дверь и включил сирену. Через полчаса, изрыгая хулы и проклятия «технократам», Котобрысов освободился из гигиенического плена при деликатной помощи горных спасателей и полиции.

– Я устал, Абадор. К тому же упал при спуске и, кажется, немного повредил мениск.

– «Врачу, исцелися сам…» Ну, хватит валяться, я берусь вас вылечить. Здесь недалеко. Я приглашаю…

Куршавель тонул в синих мартовских сумерках. Это долгие томительные сумерки – первая примета близкой весны. Заснеженные склоны были уже пусты, и курортники усиленно разгоняли вечернюю скуку в бесчисленных барах, ресторанах и варьете. Я едва успевал прихрамывать за Абадором, мы миновали две горбатые улочки, а до обещанного излечения было еще далеко. Снег уже начал оседать, курорт заканчивал сезон. Промозглый ветер пах оттаявшей хвоей и сырой землей.

Мы оказались «на задах» городка. Низкое, неприметное строение вросло одним боком в склон, но у ограды выстроилась вереница дорогих машин. Абадор открыл дверь с глазком в виде сердечка. Однако у этой халупы была своя тайная жизнь: маленький окуляр на гибкой ножке указывал, что «альпийская нищенка» оборудована электронными средствами охраны и вовсе не та, за кого себя выдает. Мы миновали длинный коридор и очутились в широком предбаннике, отделанном изразцами. Самшитовые щиты прикрывали скамьи и лежанки из розоватого мрамора. Аромат здесь стоял одуряющий, почти наркотический. За стеной ныла турецкая зурна или флейта.

– Подождите здесь, – бросил Абадор и исчез.

Я несколько минут вдыхал сладкий, сдобренный травами «кумар». Из боковой дверцы выскользнули два полуголых мулата. Испарина покрывала их крупной зернью, следом за ними просочилось облако зеленоватого пара. Низко согнувшись, прислужники поставили на пол деревянные банные туфли, и, держа наготове белый хитон, помогли мне раздеться. Почтительно расступившись, жестами пригласили войти в маленькую низкую дверь.

Блаженно после вязкой промозглой сырости оказаться в роскошной турецкой бане. Высокие мраморные уступы-лежанки спускались в округлый бассейн с розоватой, кипящей как нарзан, водой. Высокие, бурные фонтаны опадали в золотые ракушки-плескательницы. Над всем этим великолепием плавали облака благовоний.

На краю бассейна нежился Абадор. Смуглый массажист задумчиво колдовал над его спиной и ягодицами. Рожа управляющего была покрыта чем-то вроде глины.

– Что вы жметесь с краю? Присоединяйтесь! Милости прошу к нашему шалашу. Знаете, даже чопорные большевики позволяли себе изредка побаловаться лыжами в Куршавеле, а потом обязательно банька… Сегодня, дорогой Паганус, вы сможете отпустить на волю свои самые тайные и смутные желания: нежнейшая детская плоть и упругость юности, сочная зрелость и холодный опыт готовы служить вам.

– А по какому, собственно, поводу праздник?

– Как, вы ничего не знаете? Сегодня ночь Черной Луны, Божественной Дианы. Близится вешнее равноденствие. День и ночь любви. Ах, госпожа Коллонтай! Что была за женщина! Огненная вакханка, амазонка революции! Опьянев от мятежа, она написала интересное пособие по свободному сексу: «Любовь пчел трудовых». Бедняжка забыла, а может быть, будучи барынькой-белоручкой, никогда и не знала, что рабочие пчелки бесполы, зато трутни – прирожденные любовники. Ну, сама-то она была истинной царицей пчел. Ее теория «стакана воды» сегодня актуальна как никогда. Любовь так же проста и невинна, как глоток воды. И эта святая потребность должна удовлетворяться незамедлительно, без комплексов и угрызений.

– Так, по-вашему, любовь, это…

– Никакой любви в природе нет, есть только голая правда полового размножения и примазавшаяся к ней культурная ложь. Но на наше с вами счастье существует еще и наслаждение, Песнь Песней чувств, и Книга Откровений тела. Я берусь раскрыть ее перед вами, и вы быстро забудете про «любовь», вернее, худосочную, обвешанную комплексами, мечту-пустышку. Вы же пришли сюда лечиться, не так ли, доктор?

Ароматы и тихая музыка усыпили мою волю. Представив холодный, промозглый вечер и собственное одиночество, я повалился на лежанку, уверяя себя, что я всего лишь беспристрастный исследователь преисподней. Абадор хлопнул в ладоши, как тогда, осенью, в зоопарке, видимо, это был интернациональный жест хозяина жизни. Из струй душистого пара материализовались две изжелта-смуглые девушки-азиатки, похожие, как близняшки. У них были хрупкие, покатые плечи, маленькие изящные груди и широкие, но не тяжелые бедра. Они сняли с меня халат, на плечи и спину пролилось теплое масло, и цепкие руки заскользили по следам моих страданий и бед. Они читали сквозь кожу, изгоняя саму память о боли, несчастьях, о голоде, холоде, лагерных побоях… Они разминали и одновременно ласкали мое тело от пальцев ног до темени. Они быстро нащупали растянутую мышцу и с нежным усердием принялись массировать и вправлять ее.

– Не смущайтесь. Истинное наслаждение лежит по ту сторону добра и зла. Оно там, где сметены все понятия о стыдливости и морали. Лично я делю удовольствия на два вида: те, которые можно достать за деньги, и те, которые нельзя достать даже за деньги. Эти девушки – рабыни, рабыни наслаждения, они колдуньи, влюбленные в ваше тело. Они слепы, но умеют видеть кончиками пальцев. Их лапки чувствуют каждую жилку, каждый бугорок, поэтому их прикосновения так нежны и сладострастны.

Влажные, невесомые тела льнули доверчиво и любовно, словно знали меня тысячу лет. Убедившись, что я покорен и расслаблен, девушки изменили тактику. Движения их стали вкрадчивыми и искушенными. Тонкие, сильные пальцы проникали до боли глубоко, и тут же, словно в испуге, успокаивали, утешали, гладили.

Я все еще пытался освободиться от сладкой пытки, но девушки поняли беспокойство клиента по-своему. Они вспорхнули, как птички, и под руки повели к бассейну, полному розовых лепестков. Они вились и терлись об меня, как весенние, напряженные рыбы трутся животами о камни, бодаются и ластятся в шальном, талом ручье. Упругие струи били со дна бассейна, подбрасывая наши тела. Этот каскад ощущений невозможно пережить на суше; откровенная, рискованная игра пальцев, губ и раскрытых бедер. Я отдался этому потоку, забылся, пока, почти бесчувственный, не оказался на краю бассейна.

Тело подло скулило, оно навсегда запомнило танец-полет и неутолимую боль желания. Я оттолкнул руки «рабынь» и вылез из бассейна.

Я дал себя усыпить и вывернуть исподом, я позволил запустить бесстыжие руки в тайники любви, и узкоглазые демоны еще раз обокрали мою загнанную в угол, изнасилованную душу. Мне хотелось одного: дать по роже своему благодетелю.

– Где хозяин?

Мулаты не понимали. Я развязно похлопал в ладоши. Они сообразили, согласно закивали курчавыми головами. Теплым полотенцем собрали испарину, высушили волосы, накинули на плечи льняную хламиду, обвязали поясом и вывели в низкую, едва приметную дверь. Я шел за ними босой, чувствуя ступнями теплые каменные плиты. Нервы звенели как сотни стеклянных колокольчиков, грозя расколоться вдребезги, а теплый полумрак дышал, как живой. Мои спутники уверенно вели меня по бесконечному тоннелю. Впереди шелестело гулкое эхо, словно мы были в сердце горы. Тихое, торжественное пение становилось все слышнее. Оно катилось навстречу, как морской гул. Мои провожатые растворились во мраке. Я неуверенно двигался на голоса и алые всполохи, прыгающие по стенам.

Сначала я увидел огонь. Потом множество людей в белых одеждах. Они стояли на коленях, разделенные извилистой огненной рекой: на полу горели сотни зажженных свеч. Пламя дрожало от людского дыхания. Нежное пение хора гасило возбуждение. Я огляделся: лица большинства женщин были красивы и свежи. Их волосы и обнаженные руки казались влажными. Мужчины, седые, сановитые, и молодые прыщавые юнцы, по всей видимости, недавно вышли из парной. Огненная река стремилась к возвышению, вроде уступчатой пирамиды. На ее вершине стоял жрец в плаще цвета запекшейся крови. Вскинув руки, он громко и властно заклинал на незнакомом языке. Капюшон плаща был низко надвинут. Слова звучно отдавались под сводами. Это была краткая молитва-призыв. Багровое одеяние внезапно распахнулось на груди, и по черной клубящейся шерсти я скорее угадал, чем узнал Абадора.

Напряженно вслушиваясь, я уловил сначала общий смысл слов, а потом стал понимать все. Так же без перевода понимал мою речь Оэлен, хотя сам он не мог говорить по-русски. Это был один из феноменов шаманского сознания.

– Приди, адская, земная и небесная Диана, Геката, трехликая богиня широких дорог, перекрестков! Ты, что скачешь по небу в повозке запряженной львами ночью с факелом в руке, враг дня! Друг и возлюбленная тьмы. Ты радуешься, когда суки воют и льется теплая кровь, ты бродишь среди призраков и могил, ты удовлетворяешь жажду крови, ты вызываешь страх в смертных душах людей… Демон Бомбо, Горго, Мормо, Геката, Диана в тысяче видов, брось свой милостивый взор на наше жертвоприношение…

Под звучные раскаты эха тело и мозг воспалялись жаждой, темным экстазом, ожиданием невероятной развязки этого напряжения. Голос Абадора гремел, и воздух подземелья наполнился трепетом и движением, словно сюда слетелись тучи невидимых существ. В глазах потемнело, я терял сознание. Тело стало тряпичным и безвольным, словно из него вынули кости. Оэлен говорил, что в этот миг духи-хранители навсегда покидают своего хозяина. Я предал своих хранителей, когда позволил прикасаться к себе смуглым сладострастным демонам, я предал их, когда слушал заклинания Абадора. Они в последний раз напоминали о себе, прежде чем уйти в скитания по Верхней Тундре.

Толпа мужчин и женщин, разделенная огненной рекой, дрогнула, зашевелилась и стремительно потекла, словно ее затягивало в воронку. Я смешался с потной, нетерпеливой толпой. Меня подталкивали и тащили в глубь зала. Впереди слышались крики восторга и глухой человеческий вой. Толпа вынесла меня к подножию высоких ступеней. Люди ползли по ступеням вверх, к вершине пирамиды.

Черная Диана, царица Ночи, ослепительная, сияющая, нагая, восседала на высоком троне. Ее лицо до половины было скрыто черной кошачьей маской. Пурпурный плащ сброшен к босым ногам, стоящим на леопардовой шкуре. Тело дрожало под тонкой золотой сеткой. Блеск золота передавал ее частое дыхание, волнение груди и нервную дрожь широко расставленных коленей.

Людское стадо ползло к ее трону, теснилось на ступенях, с тоскливым мычанием и рыком тыкалось в ее ладони, оступалось и скользило вниз, теряя одежду. Я карабкался по ступеням, лез напролом, чтобы попасть ей на глаза. Сквозь прорези в маске блеснули зрачки – она узнала меня! Жгучая родинка на груди вздрогнула.

Это была она, Денис… Пошатываясь, я поднялся на верхний уступ. Она протянула мне хлеб, смоченный в вине. Я сжал в кулаке эту дьявольскую «гостию», всматриваясь в ее глаза за прорезями маски, но через миг меня оттолкнули и скинули со ступеней. Последним принял хлеб из ее рук Абадор. Повернувшись к толпе спиной, он скинул плащ и прокричал что-то, похожее на короткую команду. Плащи и туники упали на пол, толпа рассыпалась по залу. Мужчины, женщины, юные, почти дети, и сморщенные старики, похожие на колдунов, перемешались и падали вповалку, по-рыбьи хватая воздух ртами. И словно подавая знак началу оргии, ведьма легла на возвышение, напоминающее алтарь, и над ее простертым телом Абадор выводил черной свечой огненные знаки. Я бросился к трону.

У самого трона меня сбили с ног, но я вновь поднялся, пытаясь проложить себе дорогу к ней. Зачем она здесь? Он вновь опоил ее и затащил сюда для отправления мерзкой похоти. Я был по ту сторону добра и зла. Но это была территория Зверя. Я видел все в отвратительных, ярких, абсолютно реальных красках. Над божественным телом возилось, повизгивало, возбужденно чавкало, хлюпало и постанывало стадо свиней. Маска сползла с ее лица, и она смотрела мне в глаза, зрачки в зрачки, и в алой тьме светилась ее насмешливо-равнодушная улыбка. Кто она? Астарта? Цирцея, обратившая добропорядочных седовласых джентльменов и достойных матерей семейств в визжащих свиней?

Она принимала мужчин, толпящихся у трона, с царственным равнодушием. Это было подлинное исчадие ада: бесстыдно-холодное и губительно прекрасное. Она была создана, чтобы отравить изнутри всякого, кто взглянет или прикоснется к ней, убить сокровенное, околдовать собой, связать круговой порукой, подчинить и унизить. Теперь я понимаю: у этой оргии была более страшная цель: напитать кровью забытые мистерии, вызвать к жизни Темную Диану и ее древних чудовищ. Они тысячелетиями спят в глубоких подземельях, в пещерах плоти, пока не почуют запах жертвенной крови. Это черные псы Гекаты, с глазами, налитыми кровью. Они разорвут в клочья всякого, кто хотя бы издали покусится на богиню. Они растерзали охотника Октеона, Человека-Оленя. Всего лишь раз он взглянул на обнаженную богиню и был разорван заживо.

Когда я только начал изучать древние тексты, мифы и секретные науки, похороненные временем, я и представить не мог, куда заведет меня этот путь. Тайной пружиной моего настойчивого интереса было вполне человеческое желание получить знания и власть над материей, не вылезая за двери своей лаборатории. Но за каждый пройденный шаг я платил истощением души. Я убывал с каждым днем, как лунный серп на пути к Черной Луне. Я слишком много получил даром. Пришла пора платить по счетам, и на этом сатанинском шабаше от меня требовали заложить душу.

Я рванулся, чтобы убить ее, но свирепая, распаленная очередь у подножия пирамиды не пускала меня. Кто-то решительно вцепился в мое запястье. Я вырвался, развернулся, готовый ударить: на меня печально смотрел Котобрысов.

– Скорей уходите отсюда, если не хотите погибнуть.

Толстяк оттащил меня в угол потемнее, по-отечески расправил складки хитона. Сам он был в обычном спортивном костюме и кроссовках и пахло от него общественным нужником, жизнью и ее маленькими слабостями.

– Пойдемте, я покажу вам, как сбежать отсюда. Я надеюсь, вы не замерзнете босиком – на улице три градуса тепла.

Он потащил меня по подземелью, но не туда, где мое тело обвивали раскосые гурии, а в глубь горы.

Шатаясь, как пьяный, я опустился на ледяную землю. Здесь уже было по-зимнему холодно. Котобрысов не торопил меня. Я сидел скорчившись, сжав руками голову.

Что это было? Полная безнаказанность сна? Воспаленный бред? Как мужчина я был неравнодушен к Дионе, и этим немедленно воспользовались демоны Нижней Тундры?

Я судорожно разжал ладонь, отодрал от кожи серый от пота комок. Это был сплющенный кусок пресного хлеба, сатанинской «гостии».

– Что это, Гервасий?

– Это пресный хлеб и виноградный сок. Все вместе символизирует смерть, разложение.

– Черная месса?

– Нет, не совсем… Черную мессу служит священник, рукоположенный по всем правилам. То, что вы видели, это, скорее, культ Черной Дианы, или «низведение Луны» в адском храме грешников. Этот культ древен, как древен человеческий род, и его следы отдают медью бронзового века… Храм Дианы в Эфесе считался седьмым чудом света. Его строили безжалостные и воинственные амазонки. Храм имел форму улья. Почему? Не смогу вам объяснить, но я читал, что его архитектура отражала устройство Вселенной. В статую его властительницы, Черной Дианы, был вправлен магический изумруд. Ведьмы Фессалии поклонялись ей до третьего века нашей эры. После того, как благочестивый император Феодосий стер храм с лица земли, как место бесовских игрищ, культ стал тайным…

Диана, дочь Зевса и Латоны, сестра Аполлона, была изгнана из солнечного пантеона, но осталась властительницей ночи. Ее черные псы, олени и лошади, львы и голуби, ее свита из амазонок стали образами Дикой охоты, а их факелы – огнями ведьмовских шабашей. Главные мистерии человечества не умирают никогда.

Скрипучий голос Котобрысова понемногу возвращал меня к действительности:

– Заметьте: пророчества идут по следам мифов и погоняют историю. Известно, что некое дитя, именуемое Антихристом, будет зачато в беснованиях и противоестественном соитии. Матерью его будет блудница, одетая в пурпур, как земная царица.

– Кажется, я начинаю понимать… Дословное исполнение пророчеств в конце времен, поставленное гениальным режиссером по древнему сценарию… Если пророчество существует, бередит умы и является знаком времени, остается лишь исполнить его. Управлять историей и человечеством можно не только огнем и мечом, но и через явные и мнимые пророчества. Получается немного дольше, зато без спешки и наверняка!

Теперь мы почти бежали, чтобы согреться. Котобрысов задыхался, но продолжал рассказывать.

– Этот шабаш имеет и другую цель. Хотите знать, какую? Люди, которых вы наблюдали этой ночью в столь откровенном и неприглядном виде, днем гораздо более импозантны. Это политическая элита – финансисты, биржевики, олигархи, служители Фемиды. Все, кого удалось заманить в этот подвал на тухлятинку, теперь повязаны круговой порукой, а вожжи крепко сжимает Абадор. Он регулярно устраивает подобные «вечеринки» по всему земному шару. За большие деньги нанимает красивых статистов разных цветов кожи и всех возможных отклонений, иногда даже привозит специальных животных. На его сборищах удовлетворяется самая изощренная похоть и любые безумные желания. Больше всего на свете эти людишки боятся разоблачения.

– А вы-то как там очутились?

– Я видел, как вы отправились на ночь глядя с нашим уважаемым управляющим. Его планы мне хорошо известны. А вы… У вас особая миссия и судьба, простите, я тоже немного пророк… Вот по этому туннелю еще метров сто… Дальше вы пойдете один, а то я совсем запыхался. Однако негоже разгуливать по Куршавелю в халате на голое тело, вот, накиньте мою куртку…

Туннель заканчивался гнилым сараем на дальней окраине городка. Под босыми пятками хлюпала оттаявшая грязь.

Хоронясь вдоль стен, я пробирался к отелю. На мое счастье улицы были безлюдны. Опустошенный и разбитый, я вряд ли смог бы притвориться невидимым. Для этого упражнения необходима сосредоточенность и ясно осознаваемая цель. Для меня же вопрос о цели моего дальнейшего существования был самым трудным и неразрешимым. Все деньги и липовые документы, выправленные для меня Абадором, остались в мраморном предбаннике, но меня это не огорчило. Рвать так рвать! Я оделся в свитер, подаренный Лягой перед «командировкой» в Бережки, и старые джинсы, подхватил саквояж. В нем хранилось все, с чем я покинул тундру, плюс докторский арсенал. Напоследок, почти машинально, я включил компьютер. Сообщение от Ляги было довольно путаным и сбивчивым. Оно касалось Абадора. Я все же заставил себя дочитать его до конца.

«… Интерпол сообщает, что некто Лев Баррон, он же Леон Магнус, он же Лео Манго разыскивается спецслужбами Гватемалы, Швеции и Франции за связи с концерном „Линдас“. Это подпольный медицинский центр клонирования. Месторасположение его засекречено. Для этой кампании Лев Магнус, он же Баррон, поставлял „живой товар“ из Гватемалы, Гонконга, Ирака, не исключено, что и из России…»

На этом сообщение обрывалось. Я схватил сумку и вышел из номера.

У двери Денис я невольно замедлил шаги. Из ее номера доносилось бормотание, урчание и всхлипы. Я подергал ручку. Дверь была заперта изнутри.

– Кто там? – боязливым шепотом спросил детский, охрипший от слез голос.

– Открой дверь, малыш.

Дверь приоткрылась. В щель одним заплаканным глазом глядела Лера. Я вошел в темную комнату. Жалюзи на окнах были опущены.

– Малыш, что ты делаешь в комнате мамы?

– Плачу…

Лера упала ничком на кровать и зарыдала. Я погладил ее по волосам:

– А почему ты плачешь?

– Маму украли… Гервасий куда-то смылся… Он предатель…

– Как украли?

– Я слышала, как она крикнула, прибежала, а ее уже нет….

Она подманила меня к окну, отогнула полоску жалюзи, в тюрьме такое устройство звалось «бонзайкой», и показала на внутренний дворик гостиницы. Во дворе, кроме нескольких легковых машин, стоял один грузовой фургон. Сверху было видно, что в крышу его вделано прозрачное прямоугольное окошко – люк.

– Вон в том фургоне стоит черный гроб. Помнишь, я говорила, а ты не верил. Ее посадили туда. Но она уже не кричала, она глаза закрыла и шла молча.

– Ничего не бойся, Лера. Это будет игра в шпионов. Мы придумаем пароли, научимся маскироваться. Ну, дай лапку, договорились? Я сейчас потихоньку пойду к машине и посмотрю, что там такое прячется. Но если я услышу, что ты плачешь, то заплачу сам.

– Дяди не плачут, – баском сказала Лера, – они только ругаются…

– Вот видишь, какая ты умная, какая ты взрослая, – приговаривал я, поглаживая ее гладкие волосы, и, с силой надавив на темя, как учил Оэлен, заставил уснуть.

Небрежно бросив ключ портье, я вышел из гостиницы. Он что-то спросил меня по-французски, почему среди ночи я гуляю один.

Очутившись позади гостиницы, я закинул саквояж и забрался на крышу фургона. Сквозь прозрачный люк его темные недра просматривались с трудом. Внутри действительно стояло что-то громоздкое, обтекаемое, похожее на саркофаг из черного камня, который я видел в подвале. У меня было два пути: спилить замок, но с моими инструментами работы хватит до утра, или выдавить стеклянный люк и перебудить постояльцев Рюша. К тому же, если двор просматривается камерами наружного наблюдения, то через минуту-другую сюда нагрянет охрана. Оставалось молиться «русскому богу». Есть старинный воровской способ взлома окон и витрин. Он назывался «взять на пластырь». В моем саквояже оказалась липкая лента, и крест-накрест перечертив стекло лейкопластырем, я бесшумно выдавил его и удалил из алюминиевых пазов. Получившийся лаз был немного узок, но протиснуться можно. Я спрыгнул прямо на крышку гроба. Когда глаза привыкли к темноте, в слабом неоновом свете, сочащемся с потолка, я разглядел несколько канистр с бензином, выстроившихся вдоль стен. Я поднял с пола обрывок ткани. Это был атласный лоскут, пахнущий жасмином и духами Денис. Упершись ногами в стену фургона, я спиной налег на крышку саркофага. Крышка оказалась притерта. Я подлез под нее и все же ухитрился приподнять и сдвинуть гранитную глыбу. Внутри лежало тело. Диона! Я вытянул ее из гроба, похлопал по щекам. Жива! Еще немного и было бы поздно.

Я прослушал едва ощутимое сердцебиение, оно было болезненно-замедленным, глухим, как после укола снотворного. Тело ее было едва прикрыто легким розовым одеянием, похожим на длинный пеньюар. Стыдясь самого себя, я отогнул кружево, чтобы удостовериться, на месте ли родинка. На ее голубовато-млечной коже тлела черная точка.

Я натянул на Диону свой мешковатый свитер, сделал укол, стимулирующий сердце, и замер. Снаружи поскрипывал гравий под быстрыми, легкими шагами. Пришедший проверил висячий замок позади фургона, уверенно открыл кабину и завел мотор. Диона застонала, приходя в сознание.

Машина медленно выехала со двора гостиницы, насквозь прошла ночной городок и, покачивая бортами, часто поворачивая, пошла по горной дороге вниз. На одном из поворотов Диона тяжело задышала и очнулась.

– Диона, это я, Демид…

Она отдышалась, слепо провела рукой по моему лицу.

– Керлехин… Они хотят сбросить машину с откоса и сжечь. Я слышала, как они говорили.

– Надо прыгать, Диона, иначе смерть. В случае аварии эта домовина размажет нас, как тараканов.

Она была еще очень слаба, но цеплялась за края с ловкостью белки. Я подсадил ее, помог подтянуться и с силой протолкнул в отверстие люка. Подпихивая ее под задок, обтянутый кружевным бельем, я едва не сгорел от прилива давно забытого мальчишеского трепета. Но она держала себя с королевским достоинством.

Ее нарочито женственный наряд был мало приспособлен для гимнастических упражнений и отчаянно развевался на ледяном ветру. Машина ползла по пустынному шоссе. Уже светало. Справа темнели поросшие густым кустарником склоны гор. Мы были намного ниже Куршавеля. Здесь уже не было снега.

– Диона, прыгайте, прыгайте что есть силы назад на дорогу. Так меньше скорость падения. Не бойтесь ни одной минуты, царица, я прыгну за вами!

Но тот, кто сидел за рулем, словно услышал мои слова, он резко прибавил газ, и машина с места набрала скорость и понеслась под гору.

Прыгнув на шоссе, она разобьется… Первый поворот – и нас снесет с крыши. Израненная, с переломанными руками и ногами, она попадет в больницу, где ее отыщут и убьют.

– Назад в машину!!!

Я помог ей вновь залезть в фургон. Нет, и она была Дианой, но светлой. От богини Охотницы ей достались ловкость и бесстрашие.

– Станьте в угол, там меньше шансов, что вас раздавит гроб.

Выбравшись через люк, цепляясь за малейшие навески кузова, я залез на кабину, и, свесившись, заглянул внутрь. Волосы мои рассыпались и прилипли к стеклу, меня перекосило от неожиданности. За рулем сидела Лина. Нет, это была Полина, без пышного парика и черных очков. Полина, моя носатая, прыщавая лаборантка. Она встала на моем пути, едва передо мной забрезжил призрак великих открытий и истинной любви. Она не была демоном, она была всего лишь женщиной. Рот ее раскрылся, глаза расширились от ужаса. От испуга она что есть силы надавила на тормоза, и машина метнулась, потеряв управление, слетела с дороги и, подпрыгивая на каменистых глыбах, осыпая крупные валуны и булыжники, понеслась под откос.

Меня снесло с кабины вперед, под капот машины, шмякнуло о землю, но вскользь. Чудом выкатившись из-под колес, я вскочил и вприпрыжку понесся за машиной.

Фургон остановился внизу, на краю пустынной лесной долины. Я подбежал к машине. Лицо Лины было разбито о руль, она была без сознания. Я распахнул кабину, и она вывалилась из машины вместе с сиденьем. Сиденье оказалось оторвано, словно она пыталась катапультироваться во время падения. На поясе ее, под спортивной курткой, я нащупал пистолет. Я вынул его из кобуры и на всякий случай связал стерву остатками портупеи, потом нашел ключи от кузова и отпер фургон. Гроб развернулся и уперся в кабину, зажав Диону в углу.

– Диона… – Во время падения она все же ударилась и была завалена канистрами. По полу растекался бензин. Лицо ее было зеленовато-бледным, на скуле наливалась кровью ссадина. Она слабо улыбнулась, пытаясь отстранить мои руки, когда я ощупывал ее голову, ключицы и плечи. Я вынес ее на воздух и уложил за фургоном на самодельную лежанку из саквояжа и отлетевшего сиденья, потом, пошатываясь, двинулся к лежащей навзничь Лине. Лина шевельнулась, застонала, приоткрыла глаза. Но силы уже возвращались к ней, почувствовав, что связана, она заерзала всем телом, пытаясь вырвать кисти рук из ременной петли.

– Ты убила Наю, ты засадила меня за решетку, ты выдала меня Абадору в первую же ночь?

Синева залила изнутри ее лицо, оно омертвело и лишь в раскрывшихся зрачках металась безумная животная жажда жизни.

– Говори!

– Что говорить? – прошептала она синими губами.

– За что ты убила Ее?

– …Только не стреляй… Не убьешь?

– Говори… тварь.

– Я любила… Я! А не она… Я хотела тебя! Сначала мне поручили просто приглядывать за тобой. Но я не смогла… Твой приятель, этот импотент, жирный бурдюк, набитый спесью, как я ненавидела его… Умоляю, любимый, развяжи…

Ее губы отвердели и налились. Она похотливо скалилась, уверенная в победе. Она выматывала меня, как в бойцовском поединке. И я дрогнул, отступил, слишком хорошо зная, что такое любить.

– Врешь, постельная разведка, шлюхи не могут любить. Если хочешь жить, говори все.

– Ведь ты не будешь стрелять?! Ты не убьешь? – Тяжело дыша, она пыталась выторговать жизнь на остатки своих грязных секретов, и стон ее звучал как приказ.

– Говори все, – прохрипел я.

– Я не хотела ее убивать. Я дождалась, пока ты уйдешь… Хотела сказать ей, чтобы она не смела… Она сама упала… Был сильный дождь… скользко…

– Это не все. Говори, или я тебя пристрелю. Она не могла умереть от падения. Что ты сделала с ней?

– Я испугалась… Камень… Я ударила ее в висок…

Я схватил Лину за шею и дико затряс.

– Это не все… Дальше…

– Я раздела ее… – Лицо Лины сломалось от мучительной гримасы.

– Что ты еще сделала?

– Ничего…

– Врешь, – я передернул затвор пистолета.

Очнувшись от этого звука, Лина заговорила торопливо, давясь словами:

– У нее был зонтик… Я ничего не помню…

– Говори, или я стреляю!

– Я сделала, будто ее насиловали… Чтобы не подумали на меня… Потом испугалась, хотела сжечь…

Уткнувшись в стену фургона, я беззвучно рыдал, чувствуя, что, если через минуту не спущу курок, меня разорвет от ненависти. Вытерев лицо, я обернулся к Лине.

– Я все рассказала тебе, развяжи, – шипела она.

– Еще не все… Говори, зачем ты хотела убить Диону?

– Это не я.

– Кто?

– Этой ночью ее заменили на клона.

– Дальше…

– Клон – умственно неполноценен. Только самое низкое: секс, жадность. Клон почти не умеет говорить, ее держали в саркофаге.

– Почему в саркофаге?

– Это магический якорь. Он сдерживал ее дневную активность. По ночам Лео выгуливал ее, делал питательные инъекции. Я предупреждала их, что это плохо кончится…

– Кого «их»?

– Лео и главу «Синклита». Развяжи, и я все расскажу тебе… Только освободи руки, – заклинала она, протягивая мне скрученные ремнем ладони. – Развяжи меня!

Я еще внутренне сопротивлялся ей. Но женщины-шаманы всегда сильнее мужчин, а Лина многое умела… Она окрутила Лягу, затем Вараксина. Она его и застрелила. Ее пистолет, который я сжимал в руке, – копия вараксинского. В его кабинете пахло знойными духами. Да и сейчас все кругом пожухло от сладкого, почти трупного запаха.

– Какая же ты тварь, постельная разведка.

С трудом одолевая адскую головную боль, я склонился над ней, пытаясь ослабить обмотку на ее запястьях.

Внутри фургона что-то фыркнуло, треснуло, ударило жаром вспыхнувших разом канистр.

– Огонь! – вскрикнула Диона.

Лина дернулась и завыла. Я в один прыжок оказался у заднего колеса, схватил Диону за руку, рывком подбросил ее на ноги. Выворачивая нежные запястья, я волочил за собой Диону и прыжками несся от фургона. Мы скакали по склону вниз, падали, катились кубарем. Через несколько секунд грянул взрыв, нас накрыло горячей волной и еще немного протащило по склону. Когда ко мне вернулось сознание и понимание момента, оказалось, что я намертво сжимаю ручку своего саквояжа. Этот бессознательный жест стоил мне потери пистолета. Когда мы оглянулись назад, фургона уже не было видно. На его месте бушевало пламя, и густой черный дым поднимался в утреннее небо. Внутри пламени еще раздавались хлопки и новые взрывы. Я видел, как связанная Лина вскочила и попыталась бежать, но взрыв догнал и смял ее. Она вспыхнула узким смолистым факелом и рухнула на горящую траву. Вся обгорелая, она вдруг вновь зашевелилась и встала, ощупывая пространство вокруг себя вытянутыми горящими руками, но следующая волна кипящего воздуха опрокинула ее.

– Бежим скорее. Сейчас сюда нагрянет полиция.

Утром в горах стояла тишина. Потом как-то враз проснулись и защебетали птицы. Альпийская весна и беззаботное солнце умоляли забыть о страшном скорченном трупе. Часа через полтора мы остановились, чтобы умыться в ручье и прийти в себя.

Мы были в ссадинах, в грязи и копоти, и саквояж с шаманскими и докторскими принадлежностями был единственным нашим имуществом. Я продезинфицировал неглубокую царапину на лбу Дионы, благоговейно заклеил мелкие ранки на ее локтях, коленях и подбородке. Я обрядил Диону в свои «оленьи» штаны и куртку из ровдуги. В одном из карманов куртки нашелся мятый брикет миндального шоколада и пара старчески сморщенных яблок – остатки моей первой трапезы на брегах Невы. Шоколад я великодушно уступил Дионе. Вяленые яблоки все еще были вполне съедобны. Оэлен говорил, что старые вещи имеют память и разум, они любят своих хозяев и способны заботиться о них. Чем дольше носится одежда, тем больше в ней силы и тем больше шансов найти что-нибудь полезное в карманах или под подкладкой.

Отдохнув и обсушившись, мы двинулись через лесистые холмы, сами не зная куда, не встречая ни поселка, ни частных владений.

Близился вечер, с далеких ледников дохнул холод. Мы одолели высокий перевал и сели перевести дух. Перед нами лежала пушистая от молодой травы долина, темнела пастушья хибара, курился дымок. В загоне колготилась отара. Пастух запирал стадо на длинную жердину. Он обернулся на звук шагов и снял черный берет. Перед нами стояло несчастное дитя, вернее, жертва виноградного праздника, отшумевшего на здешних плантациях лет тридцать назад. Плоское обезьянье личико, как и лица большинства умственно неполноценных, не имело выражения, но простак был искренне рад неожиданной кампании.

Мы ели брынзу, запивая ее крепким черным чаем. Оказалось, что нашего гостеприимного хозяина зовут Даррю. Говорил он медленно и невнятно. Оказалось, что ни одна местная девушка не соглашается ночевать с Даррю в его балагане, хотя он парень хоть куда!

Провожая нас на ночлег, он указал на Денис бурым пальцем и что-то проскрипел, обнажая в улыбке редкие зубы.

– Что он говорит?

– Очень красивая, – с легкой усмешкой перевела Диона.

Даррю сам постелил нам простыню, наверное, единственную в его владениях, и набил соломой пропахшую дымком лоскутную наволочку.

Мы спали, укрытые рваными одеялами, под дырявой крышей пастушьего балагана, где за стеной всю ночь шевелились и вздыхали овцы, но это был настоящий ночлег. В ногах у нас на случай заморозка валялись грубо выделанные овечьи и козьи шкуры. Я всю ночь деликатно согревал Диону, как целомудренный Тристан прекрасную Изольду. Пару раз я слышал, как к нам, затаив дыханье, подкрадывается Даррю, но сквозь щели нашей спальни не просачивалось ничего, кроме мирного сапа усталых людей.

Утром мы продолжили путь. Даррю объяснил нам, как добраться до ближайшего городка, начертил на пыльной дороге сносную карту, и уже к обеду мы были в маленьком горном городишке. Невзирая на раннюю весну, балконы уютных домиков были украшены настоящими висячими садами. В маленьком придорожном трактире я выменял лубяную шаманскую маску на порцию рагу с капустой и кое-что из подержанных вещей. Уплетая рагу и пресные шарики кольраби, мы почти весело решали, что делать дальше.

– А где ваш перстень, Диона? – я впервые заметил, что на руке ее не было литого перстня-печати.

– Его сорвал Абадор.

– А вы знаете, что это за кольцо?

– Оно передается в нашем роду по материнской линии более восьми веков.

– Это кольцо северных королей, кольцо Индигерды. Когда-то оно принадлежало старшей дочери Ярослава Мудрого. Это знак солнечного происхождения от северных богов. На саркофаге вашего предка, Ярослава Мудрого, в Киевской Софии выгравирован этот знак. И вы ничего не знали?

Диона смотрела мимо меня, и ее брови соединились повелительно и грозно, как в нашу первую встречу. Воля, ум и бесстрашие так отчетливо обрисовались в ее чертах, что я опешил, словно передо мною стояла легендарная Кримхильда, Валькирия или Орлеанская дева.

– Перед смертью мать открыла мне древнее пророчество. Оно передавалось в нашем роду вместе с кольцом… – Диона умолкла, ее лицо побледнело и напряглось. – «В последние дни перед гибелью мира на спасение великой северной страны придет женщина. Она явится с небес в блеске силы и славы. Она отбросит вспять силы мрака. Ее жизнь будет недолгой, но она оставит народу той измученной страны своего сына…»

– Это Богородица, охранительница Руси?

– Нет, это будет женщина из плоти и крови, но если кольцо потеряно, то пророчество не исполнится.

– Почему?

Она скорбно молчала. В эти недолгие минуты я наконец-то признал в ней долгожданную спасительницу. Великое является в простоте, а она всегда была столь проста и безоружно искренна со мной, словно ее сан и драгоценная кровь были ее виной. Я рассказал ей про рукопись Ломоносова, надежно спрятанную Лягой в его петербуржской квартире. Может быть, этого будет достаточно для осуществления ее миссии?

Она покачала головой:

– Нет. У них остался ключ от «Небесных врат», перстень и Лера, моя крестная дочь. Я согласилась фиктивно выйти замуж за Рубена ради создания «Небесных врат». Этот проект готовили в глубокой тайне. Теоретические основы были разработаны русскими учеными еще в начале двадцатого века. На осуществление его ушло почти сто лет, и вот теперь…

– А как же наш Кулибин?

– Он лишь принял эстафету. От бытия этого города зависит будущее всего человечества, и вы понимаете почему… А Лера… Эта добрая, милая и очень любящая девочка. Страшно подумать, что станется с ней в руках Абадора!

Ни одним из своих сокровищ Денис не собиралась поступиться. Нам предстояло вернуться в Куршавель, чтобы победить или погибнуть. Иного выхода у нас не было, лишенная всех прав, выброшенная на улицу в одной разорванной рубашке, наследница русского престола могла претендовать разве что на койку в психиатрической лечебнице.

Кольцо Денис – Шестигранная звезда снежинка – была не просто символом философского камня, она было и моим шаманским знаком.

Однажды я упросил Оэлена погадать мне на камнях, которые я называл «руническими». Моим символом, тайным именем, оказалась «руна жизни»: звездочка-снежинка из шести лучей, похожая на старинную букву «живете».

Приступая к гаданию, Оэлен предупредил меня о силе шаманских пророчеств. Зная их, человек уже обязан следовать им, и куда бы ни повернул он, на всех путях Верхней и Средней Тундры его будет встречать и направлять открывшаяся ему руна. На серебряной печатке Денис была начертана моя «руна». В случае совпадения знаков их сила удваивалась.

Глава 9

Купание Вирсавии

Это случилось в летнем стойбище на морском берегу. Однажды во время прилива в скалах застрял детеныш касатки. Он прожил три дня и три ночи. Старая шаманка умоляла людей спасти китенка, но люди не слушали ее слов. Ночью во сне шаманке явилась Седна и сказала: «Женщина, ты одна не ела мяса моего сына. Скоро придет беда. Среди лета замерзнет тундра. Снег выпадет выше дымника самого высокого чума. И все живое погибнет. Но перед этим я подам знак: глаза твоего домашнего божка покраснеют…» Прошло немало времени, в стойбище рождались и вырастали дети, умирали старики, и много, много раз во время летних кочевий олени возвращались на берег моря. Люди стали посмеиваться над пророчеством Седны, и только шаманка день за днем ожидала знака.

Один сорванец решил подшутить над ней. Он вымазал глаза идола оленьей кровью. На следующий день среди лета все замерзло… Потому что все пророчества сбываются.

Из рассказов Оэлена

Мы вернулись в Куршавель поздним ненастным вечером. Моя дама была одета в мятые, копченные в дыму костров оленьи шкуры. Грубые краги скрывали ее аристократические руки. На щеке розовела поджившая ссадина. В черной вязаной шапочке по брови она была похожа на монахиню; ее отрешенный лик светился. Прозрачность кожи и огромные темно-лазурные глаза даже в этой нелепой, вызывающе мешковатой одежде выдавали блистательную царицу: высшую касту невозможно спрятать.

Я вывернул карманы: моих жалких наличных не хватило бы даже на пару сосисок в забегаловке. Но все это, вместе взятое, не отменяло нашей миссии. Мы должны были вернуть кольцо Индигерды и ключ от «Небесных врат». Одно без другого было бы бесполезной игрушкой. Кроме того, надо было выручить Леру.

Я оставил Диону за чашкой горячего шоколада в маленьком кафе.

Почти двое суток меня не было в гостинице. Ночной портье, узнав меня, радостно помахал рукой. Вся прислуга на этом курорте общительна и сносно говорит по-русски, но наш портье был не в меру болтлив и, прознав о моем низшем месте в свите, держался со мной запанибрата.

– Что так поздно? О, догадываюсь… Месье познакомился с белокурой шведкой… Говорят, они не отпускают по нескольку суток…

Портье округлил глаза в деланном ужасе, а я, радостно осклабясь, закивал головой, выхватил протянутый мне ключ и походкой подгулявшего матроса отправился в номер. Проходя по коридору, я заглянул к Лере, подергал дверь. Заперто. Неслышно ступая по ворсистым коврам, мимо меня проплыл управляющий.

– Где вы шляетесь? – Абадор смотрел мрачно и подозрительно. – Вы не забыли, что мы улетаем…

– Простите, Абадор, я был в казино и, кажется, проигрался в пух и прах… Вы меня очень обяжете…

Абадор, продолжая испытывать меня своим мефистофельским взглядом, все же достал толстый «крокодилий» бумажник и отстегнул несколько крупных банкнот. У меня хватило ума не спрашивать, куда мы летим. Похоже, взорванный фургон и обгоревшие останки все же навлекли на беспечных русских туристов внимание полиции, и теперь наша делегация срочно сматывала удочки.

За спиной Абадора по крутой лестнице спускался Котобрысов. Он вел за руку Леру и усердно страховал каждый ее шаг. Лера рванулась ко мне, едва не сбив свою громоздкую «бонну», прижалась, заглядывая в мое лицо заплаканными глазами.

– Ты – колючка, – шептала она, поглаживая мою щеку.

– Куда мы завтра летим? – как можно тише спросил я.

– В Египет, к пирамидам! – заговорщицки прошептала Лера.

– Скучала?

– Очень.

– Кто тебя теперь укладывает спать?

– Вот он, – Лера показала пухлым пальчиком на Котобрысова.

– Сегодня я побуду с тобой, спою тебе шаманскую песенку о пропавшем лосенке и умной гагаре.

В соседнем номере, где прежде обитала Диона, было тихо.

– Ну что нового в нашей шпионской игре? – тихо спросил я засыпающую девочку.

– Мама новая… Она – черная кошка и ходит мягко, – сонно прошептала Лера. – Ночью она прокралась на мой балкон и царапала когтями мою дверь. Потом Бармалей запер ее балкон на ключ.

Бармалеем Лера звала Абадора. Я опустил девочку на постель и, отворив балкон, прокрался к окнам смежного номера.

За ночными стеклами ничего нельзя было рассмотреть, но во тьме ощущалось упругое движение, словно по комнате металась пантера.

Я долго рассказывал Лере северную сказку, которую слышал от Айоги, пел колыбельную песню иле, на ходу придумывая перевод:

У лосенка моего нет копытца одного,
Где же, где мое копытце?
Солнышку дано напиться…

Едва Лера заснула, я вернулся в свой номер и торопливо вымылся под душем, вылив на голову целый флакон розовой воды. Затем переоделся в свежее белье, прихватил кое-что из своего докторского саквояжа и попытался вновь войти в номер Леры. Кто-то уже запер дверь в ее номер, скорее всего Котобрысов.

Наш отель ничем не отличался от соседних альпийских шале. Облепленные балконами и балкончиками, они были выстроены крайне предусмотрительно, в случае пожара, или какого-нибудь происшествия такой дом можно было легко покинуть снаружи, перебираясь с балкона на балкон. С лестничной площадки хорошо просматривался двор гостиницы: там с регулярностью маятника разгуливал охранник, но, вдохновленный своим новым планом, я невидимкой растворился в ночном мраке. Главное – действовать бесшумно.

От моего балкона с резными перильцами до нужной мне двери было метров пятнадцать, и через минуту-другую я стоял на балконе Дионы и осторожно скребся в стекло. В темноте мелькнуло бледное женское лицо. За время заключения я узнал много способов открывания замков без ключей: гвоздем, проволокой, женской шпилькой, льдом, морковкой, салом. Но мне еще раз пришлось воздать дань экономии и простодушию хозяев «Рюша». Все балконные двери запирались практически одним ключом. Я отпер дверь и вошел в номер. Душился я, кажется, напрасно, запашок здесь стоял довольно едкий.

– Диночка, леди Ди, ай лав ю… – шептал я как можно слаще, полагая, что голливудского набора пошлостей будет достаточно для пустоголового клона. – Я хочу тебя, детка… Иди ко мне…

Изящная дама в пеньюаре Дионы метнулась ко мне, стиснула, как пьяный грузчик, и без церемоний повалила на кровать. Через две-три минуты все было кончено. Психическая структура клона оказалась очень примитивна. Известно, что гипноз не действует на пьяных, дебилов и животных. По интеллекту и рефлексам клон застрял где-то между двумя последними. Я усыпил ее, как курицу, за минуту, всего лишь удерживая ее голову неподвижно. Подобная каталепсия может длиться от нескольких часов до суток.

Брезгливо сдернув с ее руки кольцо, родовую реликвию властителей Севера, я связал ее запястья, окрутил щиколотки полотенцем и заклеил рот пластырем.

С наружной дверью пришлось повозиться. После нескольких попыток взлома замок поддался и я, как гяур, ворующий одалиску, перетащил ее в свой номер и там крепко накрепко прикрутил простынями к кровати.

Потом, тенью мелькнув мимо дремлющего портье, побежал за Дионой. Она все так же одиноко сидела в полупустом баре: у нее не было денег расплатиться за жалкое угощение.

Я молча протянул ей кольцо на ладони.

– Умоляю вас, Денис, хорошенько помойте его, прежде чем одевать.

– Что с ней? – спросила Диона.

– С кем?

– С этой женщиной?

– Не волнуйтесь… ничего плохого с ней пока не произошло.

– Я запрещаю вам убивать ее…

– Слушаюсь и повинуюсь, госпожа. Но что прикажете делать с ней: везти с собой в чемодане?

– Вы не должны никого убивать.

Она мягко коснулась моей щеки, как тогда, в осеннем саду под пение скрипок, и посмотрела в глаза печально и бесстрашно.

– Хорошо, я что-нибудь придумаю, – пробормотал я. – А вам придется посидеть в этом кафешантане.

Вернувшись в «Рюш», я осведомился у портье, до какого часа забронированы наши номера.

– До двух часов дня, – последовал ответ.

– Отлично, я беру напрокат машину, хочу попрощаться с Альпами.

– Час – сто франков, и деньги сразу.

– Я буду не один, – как можно развязнее ухмыльнулся я, подмигивая портье.

Минут через десять я вышел из номера со спящей красоткой на руках. Я успел приодеть ее в свою ярко-полосатую горнолыжную куртку и брюки для скоростного спуска. В Африке они мне вряд ли понадобятся.

Портье с нескрываемой завистью смотрел вслед этим непостижимым русским.

В машине я включил отопление, стянул с клона приметную крутку и оставил досыпать на заднем сиденье. Потом бегом кинулся за Дионой. Я заплатил за нее и повел в «Рюш». Возле отеля я набросил на ее плечи куртку, снял с нее черную шапочку и слегка растрепал волосы.

– Диона, будьте осторожны. Вы очень дороги мне. – Я поцеловал ее хрупкие пальцы. – Я не оставлю вас, и пока я жив…

Она мягко коснулась моих губ, и я умолк, заранее зная, что не найду нужных слов, чтобы выразить свою тревогу, все надежды и всю радость видеть ее и служить ей.

Остаток ночи я вез спящую красавицу по серпантину горной дороги мимо сонного городка, где ранним утром очутились мы с Дионой, в уютную долину, пахнущую овечьим сыром и дымком пастушьего костра.

Моя спутница проснулась и тоскливо мычала заклеенным ртом.

Горы тонули в рассветной дымке. Кудрявые нежно-розовые овцы нестройным блеяньем приветствовали восход солнца. Даррю уже суетился у своего балагана. Настоящая сельская идиллия, трогательная пастораль. Я выволок клона из автомобиля и попытался поставить на ноги, машинально освобождая ее руки и рот.

Лже-Диона вяло отбивалась. Усевшись на мокрую от росы траву, красотка принялась неудержимо зевать. Даррю в недоумении двигал мохнатыми бровями. Кто разберется в душе деревенского дурачка? Но правильно поется в забытой песенке: «надо только верить и ждать» и жгучая мечта растопит ледяные оковы предопределения, и в наш скудный, черствый мир упадет капля райского блаженства.

– Эта девушка не говорит. Она «бе-бе», как твои овечки, бери ее себе. Она будет тебе помогать.

Не сдерживая чувств, Даррю опустился на корточки, с жадностью разглядывая Лже-Диону. Есть особые, судьбоносные моменты, когда люди разных культур понимают друг друга без переводчика.

– Полис? – озабоченно переспросил Даррю.

– Ноу полис… Это подарок. Ее зовут Долли… И она согласна спать в твоей хибаре, пить молоко и есть козий сыр.

– «Дормир»? – неуверенно переспросил пастух.

– Обязательно будет! – погасил я последние сомнения Даррю.

Разыскав в балагане ножницы для стрижки овец, я как можно короче откромсал роскошную гриву Долли и бросил в догорающий костер, в знак ее новой жизни и полного освобождения от черномагического патронажа.

Абадор угощал ею пресыщенную элиту, но мне удалось свершить маленькую революцию и экспроприировать у экспроприаторов их игрушку. С легким сердцем и чистой совестью я отдавал «вавилонскую блудницу» в заскорузлые руки труженика бича и пастбища. Маленькие глазки Даррю окончательно сошлись к переносице. Бедняга, конечно, был ненамного красивее, чем звонарь Квазимодо, и от внезапно свалившегося счастья его совсем развезло. Я достал из машины плетку Антипыча и вложил ее в трясущуюся ладонь Даррю.

– И вот еще, если она будет дурить, огрей ее пару раз… Ну, Даррю, будь мужчиной.

Долли жалась от холода и как, бабочка после зимней спячки, расправляла затекшие крылышки. Даррю торопливо кутал ее в одеяла. С таким заботливым мужем ей будет не скучно коротать альпийские зимы. Она научится не хуже бернской овчарки стеречь овец, а если проявит способности, то даже стричь, доить и прясть шерсть.

Пастух еще не стар, и возможно, через год, другой у них родится бойкий пастушонок. Неудавшаяся Лилит вполне способна принести потомство. Несомненно, продвинутый Абадор постиг некие законы мистической истории: все пророчества обязательно сбываются, хотя иногда довольно неожиданным образом.

Утренний сон сладок. Мне было жаль будить Котобрысова. В необъятной пижаме с рисунком из розовых слоников толстяк был трогательно уютен.

– Гервасий, спасибо за спасение из сатанинских катакомб.

– Вы за этим забрались ко мне в такую рань?

– Не только. Знаете ли вы о заговоре против Дионы?

Гервасий виновато заморгал.

– Отвечайте, готовы ли вы присягнуть истинной царице или предпочитаете развлекаться с гнилыми клонами по подвалам и подземельям.

– Готов, готов, голубчик…

– Так вот, я уничтожил лже-Диону. Ну! Клянитесь не вредить, не доносить и, может быть, будущая царица помилует вас.

– Клянусь, клянусь, клянусь! Да я ничего плохого и не делал. Вы же знаете, это все шельма Абадор…

– Ладно, я и до него доберусь. Гервасий, сейчас я пойду к управляющему и потребую, чтобы Леру отправили обратно в Россию. Она уедет в вашем сопровождении. Добравшись до Шаховского, вы предъявите чек с подписью Дионы, получите некую сумму и отвезете Леру к отцу Паисию. Одной дочкой в его семье будет больше. И вот еще, я доверяю вам все свое имущество, а это, ни больше ни меньше, завещание моего учителя.

Я протянул Гервасию книгу Антипыча и мешок с шаманским реквизитом.

Гревасий обиженно засопел:

– Мечтал кальян пососать в экзотической курильне, Каирский музей древностей посетить, на верблюде покататься… и вот, на тебе!

– Вы раздавите любого верблюда, Гервасий, – неуклюже утешил я старика. – Пусть поживет…

– Ну, прощайте, милейший Паганус. Я желаю вам сберечь вашу душу в битве за Маргариту. Самые прекрасные женщины могут быть добыты только в бою. Нежнейшая Афродита стала супругой вояки Ареса, ИЗ-ЗА Елены Прекрасной погибла Троя. Но до сих пор мир ни разу не спасся красотой, она была лишь яблоком раздора… Помните об этом. А теперь самое главное: обязательно побывайте в Гизах и передайте поклон Большому Сфинксу.

– Прямо вот так и передать.

– Да, на полном серьезе: выйдите из машины и подойдите к нему как можно ближе, лицом к лицу… Обещайте, мой татуированный Фауст…

– Обещаю…

Заспанный Абадор долго не мог разобраться в моей инициативе, но я напирал на вредную для девочки резкую перемену климата. Наконец, он заказал билеты на самолет до Шереметьева для Леры и Котобрысова.

Через два часа я прощался с Лерой в аэропорту.

– До свидания, заяц, – я потрепал Леру по мягко вьющимся волосам. – Я спас твою маму. Не скучай, скоро у тебя будет много братишек и сестренок. Постарайся подружиться с ними, слушайся матушку Таисью и учись помогать ей.

– А мама?

– Она обязательно вернется к тебе.

Наш вылет из Орли задержался на несколько часов, и мы прибыли в Каир на исходе ночи. Всю дорогу я искоса наблюдал за Абадором: плоский белый чемоданчик постоянно находился у него в руках. Я не сомневался, что в нем «царский ключ».

Рассвет – самое прохладное время в Каире. Отчаянно-свежий ветерок скользнул под рубашку, вспузырил брюки. Пока проверяли документы и досматривали багаж, я стоял на летном поле, запрокинув голову к небу.

В Африке и день и ночь наступают внезапно, без сиреневой рассветной дымки и долгих сумерек. По краям горизонта уже тлела яркая заря, а небесный купол все еще сиял и переливался яркими звездами. Эту темно-синюю бархатную необъятность древние египтяне называли телом богини Нут. Опершись на напряженные пальцы рук и ног, она гибким мостиком свесилась над земным миром. Ее тело сияет звездами, чаши ее грудей обращены к земле, из лона исходят лучи. Каждую ночь богиня рождает планеты и миры. Ее божественный брат и супруг Солнечный Геб спиной распростерт на земле и готов к соитию. Эта откровенная фреска для древних египтян говорила больше, чем тысячи космогонических трактатов: взаимная любовь Земли и Неба породила звездные миры, планеты и человека.

Когда-то я мечтал увидеть Египет таким, как он был нарисован на обложке учебника истории: обветренный сфинкс, задумчиво смотрящий в синюю вечность, придавленные собственной тяжестью пирамиды, «…и раскидистых пальм веера…».

Увлекшись алхимией, я мечтал о загадочной стране Кемет, где человек впервые открыл тайны превращения вещества. Само слово «химия» происходит от древнего названия Египта.

Рано или поздно сбываются все, даже самые дурацкие мечты.

Рядом с аэропортом нас ожидали две машины: одна зловеще-черная, зеркально сверкающая, другая серебристо-белая, как морская чайка. Со всевозможными почестями Абадор усадил Диону в первую машину, а мы, как свита из темного и светлого рыцаря, поместились во второй.

Я успел в последний раз с тревогой взглянуть на Диону. На голову она набросила синий шелковый платок, чтобы скрыть отметину на щеке. Глаза спрятала за стеклами солнечных очков. Я буквально позвоночником чуял ее волнение и отвращение ко всей этой невеселой «игре».

Кавалькада миновала исторический центр и современный город, по огромному мосту медленно переехала Нил, и волшебство восточной сказки рассеялось. За стеклами мелькал безрадостный, геометрически правильный пейзаж, словно перевернули яркую страницу.

Солнце поднялось чуть выше, и утро мгновенно накалилось, потеряло цветочную свежесть. Больше получаса мы ехали по переполненной дороге, утонувшей в пустыне, и хотя скорость была небольшая, но от бесшабашной езды местных водителей было полное ощущение участия не то в ралли Париж – Дакар, не то в крутых заездах «Формулы-1». Изредка в прохладный салон, пахнущий дорогой кожей и духами, просачивался сухой жар.

– Вот и Долина Царей, – прищурив глаза, Абадор вглядывался в сизую дымку на горизонте.

Пришло время выполнять обещание, данное Котобрысову:

– Абадор, скажите водителю, чтобы остановился вблизи Большого Сфинкса.

Первое свидание нуждается в определенной интимности. Несколько минут назад мы обогнали шлейф экскурсионных автобусов, а я жаждал побыть в одиночестве рядом с пирамидами, дабы заполучить «поцелуй ледяной вечности».

У подножия серых, выветренных великанов колготились верблюды и гарцевали оседланные кони. Орал осел, и беспокойная толпа торговцев «древностями» нетерпеливо поджидала туристов. Со стороны могло показаться, что между арабами идет жестокая разборка. Однако это был всего лишь обычный разговор людей родственных профессий.

Я в растерянности озирал пирамиды, чувствуя горчайшее разочарование. Призванные возвеличить жизнь, они увековечили смерть. А их страшные и волнующие тайны уже давно разграблены.

Но не все так плохо! Гигантский полуразрушенный Сфинкс со стесанным лицом возлежал, как и подобает царю, на приличном расстоянии от пестрого муравейника.

Я попытался хотя бы на несколько минут избавиться от опеки Абадора и решительно направился к изваянию.

– Хата га птах! – невысокий краснолицый человечек в пропыленном полотняном костюме сделал шаг мне навстречу и, конфузливо щурясь, приподнял мятую панаму.

– Здравствуйте! – растерянно отозвался я.

Этот голубоглазый блондин был до красноты обожжен солнцем. Весь его вид, от треснувшего стеклышка очков до резиновых пляжных тапочек, взывал о помощи.

– Счастлив встретить здесь с-с-оотечественни-ков, – продолжил коротышка, – позвольте представиться, профессор-египтолог Самарин Иван Сергеевич. «Рыбак рыбака видит издалека». Смею предложить вам свои услуги – небольшую экскурсию. Совсем недорого: всего двадцать американских долларов, можно дирхем, франков или гульденов по курсу. Но если вы заплатите еще десять, то я открою вам то, что узнал, долгими ночами слушая вой шакалов, когда бледная, нарождающаяся луна наставляет рожки папаше Хеопсу и по Долине Царей разносятся шаги…

– Хорошо, – замялся я, – но я буду не один.

– Абадор, – уговаривал я управляющего, – представьте – у самого подножия пирамид встретить человека из России, да еще профессора египтологии! Давайте побалуем Диону экскурсией или хотя бы прокатим на верблюде.

– Никаких верблюдов! – завопил подошедший Самарин. – Эти жулики посадят на верблюда за доллар, снимут за три.

В эту минуту из подкативших автобусов высыпались экскурсанты. Разноплеменный гомон и щелканье фотоаппаратов вспугнули тишину.

– Взгляните на это вавилонское смешение! – Самарин указал на туристов. – Интерес к египетским древностям не угаснет никогда. Во всяком случае, до тех пор, пока человечество будет пытливо вглядываться в свое прошлое, в истоки культов, письмен, астрологии, алхимии и мистики. Может показаться, что за последние пятьдесят лет Египет сильно изменился. На самом деле он так и остался одной ногой в мегалитической древности. Эта неизменность и влечет сюда человеческие души… Тайна души народа в его мистериях, символах. Но символ Египта не пирамиды, а безмолвный Сфинкс, хранящий тайну.

– Так что же это за тайна?

– Тайна – в истоке, в происхождении этой удивительной и странной культуры. Где Моисей нашел силы, энергию и смелость, чтобы переплавить свой дикий народ, как переплавляют металл в горниле? В храмах Озириса, в Фивах, которые посвященные называли градом Солнца, Солнечным Ковчегом, он обрел великое знание. Да и Книга Бытия, первая книга еврейской Торы и христианской Библии, не могла вызреть в недрах полудикого пастушеского племени. Это был интеллектуальный импульс сверхмогучей цивилизации, сакральная история человечества. Из тысячелетнего египетского пленения евреи унесли не только золото и драгоценности обманутых ими египтян, но и нечто гораздо более ценное. Они уносили самые глубокие тайны египетского жречества, особые психические и генетические технологии, семя своей будущей религии. От храмов Мемфиса духовная экспансия Востока охватила весь земной шар.

Жрецы ревниво оберегали тайны посвящения, но лучи таинственного солнца подземелий расходились по миру. Ежегодные разливы Нила приносили цветение и жизнь в эти безводные пустыни. Смерть и воскресение божества провидели египтяне в этих ритмичных, оживляющих землю волнах, в мерном дыхании природы. В этих храмах, подземных святилищах, пирамидах и библиотеках развивалось великое учение, скрытое под маской сельскохозяйственных культов и религиозных фетишей. Отсюда оно начало свое шествие по миру.

– И откуда, по-вашему, получил этот импульс Египет? – перебил Самарина Абадор.

– Современная наука пока не дает однозначного ответа на этот вопрос. По преданию, колоссальный сфинкс в Гизах был создан расой с «голубой» кожей.

Тут Самарин подмигнул мне.

– Сфинкс несколько раз был похоронен песками пустыни, но всегда вновь являлся миру. Более десяти тысячелетий назад у его ног плескалось море, а может быть, волны потопа, а позади, как и сейчас, возвышалась ливийская горная цепь. Не стоит подходить ближе, отсюда гораздо лучше видно. Взгляните на него пристальнее. Эти четверо существ – четыре земные стихии: земля, вода, воздух и огонь. Эти четверо «животных» пророка Иезикииля, слитые воедино. В глубокой древности они служили тотемными существами четырех израильских колен. Символ племени Рубена – человек. Символ Эфраима – бык. Символ Иуды – лев. Символ Дана – орел, напомним, что ожидаемый иудеями «мессия», по пророчествам, изойдет из колена Данова.

– Нельзя ли короче, – перебил Самарина управляющий.

– А зачем? – удивился профессор. – В лестнице познания и так много выбитых ступеней, и одна без другой – бесполезны. Продолжим… Эти же фигуры избраны знаками-ключами четырех евангелистов. Непонятно, туманно? Загадка сфинкса, пред которой склонился царь Эдип, на самом деле проста: «Животные сродни человеку, а человек сродни богам». Это учение об эволюции огненных миров, преподанное наглядно. Сфинкс был найден шесть тысячелетий назад занесенным песком. И сколько он пролежал под спудом – неизвестно… Уже в наше время под его левой лапой обнаружен тоннель, ведущий в сторону пирамиды Хефрена, однако человечество еще не готово устремиться по указанному пути познания к тайнам Гермеса Тота, опасаясь древнего предания, ибо «когда заговорит Сфинкс, жизнь на Земле сойдет с обычного круга»!

Мы покинули сфинкса и теперь брели вдоль барельефов, испещренных иероглифами и изображениями египетских божеств. Похоже, эти плиты были вынуты из недр пирамид и выставлены здесь для всеобщего обозрения. Солнце нестерпимо пекло, отражаясь от белых раскаленных камней.

– Чушь какая-то, – пробормотал он с деланной скукой. – А как понимать, по-вашему, всех этих мутантов с кошачьими, собачьими и крокодильими головами? – и Абадор длинным ногтем ткнул в ближний барельеф.

– Анубис? О, это проводник в Царство мертвых, в свободное время бдительно стерегущий его границы. Известны два его изображения. По египетским понятиям, умершего на том свете встречали двое кормчих с головами черных псов, у злого она была повернута назад, а добрый кормчий смотрел в лицо.

На соседнем барельефе распростер крылья русский Сирин, точнее Алконост; женщина-птица имела две маленькие ручки, сложенные на груди.

– А эта пичуга с женским лицом? – поинтересовался я.

– Это душа умершего. Египтяне любили и уважали животных до чрезмерности. Кстати, все смешанные изображения животных и людей можно систематизировать. Если лицо человека, а тело животного – это сущность восходящая, «райская». Если наоборот, то это обитатель низшего мира. Кстати, эмблема сатанистов, так называемый козел Мендоса, он же Бафомет, есть гермафродит с женской грудью, козьими копытами, в чешуе и с рогами. Этот бес-шайтан – еще одно напоминание о пугающих возможностях «нисходящей линии».

Порхающая на лице управляющего улыбочка мрачно опустила крылья, и губы сложились гузкой.

– В вопросах египтологии вы так же убедительны, как кальмар на песке, – процедил он сквозь зубы. – Поторопитесь, Паганус, я буду ждать вас на выходе.

– А мы перейдем к Бастет, – невозмутимо продолжил Самарин и, кажется, вновь подмигнул мне уже заговорщицки, – к обворожительной женщине с головой кошки. Вот она, преподносит чашу забвения душе умершего. О, как многолик этот образ! Ей принадлежит всякий ночной час, и она же присматривает своим зеленым глазом за таинственной темнотой загробного мира. Она – Глаз бога Ра, живительного светила, и именно ей поручено приглядывать за нами, когда Солнце-Ра, окончив дневной путь по небу, исчезает за западным горизонтом. Это время женщины, которая под покровом темноты может делать то, что не принято делать днем, и в чем ей покровительствует, и я бы сказал, попустительствует Бастет. Так вот, известно ли вам, что в Египте и Судане до сих пор практикуется женское обрезание? И это не одиночное изуверство, а освященный исламской моралью обычай. Отрезанный «похотник» бросают на съедение кошке. Это языческая жертва богине сексуальной любви Бастет. Все, что не укладывается в детородное назначение женщины, ее жажда любви, чувственность, цветение и духовный порыв, не вызывает сочувствия в «авраамических» религиях, историческом христианстве и исламе, выросших из книг еврейской Торы.

– Но ведь это варварство…

– Подобное обуздание гнусной похоти, конечно, следствие религиозного фанатизма. Печально, но девушка не прошедшая через эту варварскую операцию, практически не имеет шансов удачно выйти замуж. Ее супружеская верность будет под вечным вопросом. «Подкорректированная» женщина холодна, как ледышка, и «порадовать» ее довольно сложно. Возможно, ИЗ-ЗА нарушения семейной гармонии арабы так пристрастны к наркотикам.

Пожалуй, просветительство Самарина зашло слишком далеко.

– Большое спасибо! – я торопливо расплатился с Самариным.

– До свидания! Приходите еще.

Самарин зажал доллары в потной ладошке, да так и остался стоять. В его измятой одежде не было карманов, и ему некуда было спрятать деньги.

Несколько часов кортеж несся по шоссе. Впереди в расплавленном мареве у самого горизонта встали белые горы, издалека похожие на башни с зубцами и бойницами. Подъехав ближе, я убедился, что это действительно древний город, целиком вырубленный в скале. Шоссе прорезало скалы насквозь. За оградой из раскаленных известковых скал раскинулся настоящий оазис. Среди темной зелени пальм стартовали в небо голубые минареты. Сказочные дворцы и дома были сложены из «сахарных» кубиков, ослепительно белых на полуденном солнце. В пышных садах, среди изумрудных лужаек, плескались фонтаны и зазывно синели бассейны. Но роскошный оазис казался вымершим.

Машины мягко затормозили.

– Милости просим, приехали…

Управляющий галантно распахнул дверцы, помогая Дионе сойти на землю, хотя земли в привычном понимании здесь не было. Створки ворот разъехались в стороны: фонтаны, павлины, ковры, устилающие полированные мраморные плиты и мозаичные площадки: вся роскошь Востока была брошена к нашим ногам. В доме суетилась обслуга, похоже, к нашему приезду не успели управиться.

Денис окружили прислужницы. Их лица были по-восточному закрыты, а животы и бедра низко обнажены; во дворце правила бал приторная экзотика.

Взопревший Абадор ослабил галстук. Пока готовили наши покои, мы медленно прогуливались по саду. Сад был разбит на широкой террасе, вырубленной в известковой скале. Дворец, чаши фонтанов, плиты дорожек – все было сложено из белого в зеленоватых прожилках камня.

– Я видел, как вы трепетно внимали этому профану в треснувших очках, – с легкой обидой заговорил Абадор. – Он прав в одном, Египет – земля древних знаний и его чудовища только притворяются спящими. На самом деле они держат в своих когтях знамения «Конца Света». «Конец Света» – это вовсе не «пшик», как считает пугливое быдло. Это гениальный сценарий! Что с того, что он был написан два с половиной тысячелетия назад? Мы поставим это мировое шоу…

Абадор умолк. Его остекленевший взгляд разглядывал нечто за моим плечом.

Я оглянулся: внизу под террасой был раскинут второй ярус райского сада, это, видимо, была принятая на Востоке женская половина. Мы прогуливались по длинному балкону. С такой же возвышенности царь Давид, должно быть, наблюдал купание Вирсавии.

Сквозь маслянистую листву и крупные белоснежные цветы можно было разглядеть, как смуглые служанки купали в мраморном бассейне Диону. Солнце пронизывало хрустальную воду и играло на разноцветном мозаичном дне, и ее тело светилось розовым перламутром. Две прислужницы возливали на нее потоки благовонной воды с лепестками цветов. Две другие бережно расчесывали дивные, блестящие от воды волосы. Но ее полузакрытые глаза и страдальчески сжатый рот напоминали, что она – пленница, и волей-неволей, должна принимать ласки гаремных дев. Не хватало только евнухов с опахалом. Я попытался загородить ее от Абадора, но он отстранил меня.

– Взгляните, она божественна! Аристократки Древнего Рима не стеснялись купаться в присутствии рабов. Разве эта расцветшая роза не достойная награда…

– Награда за что?

– Оглянитесь вокруг, этот город воздвигнут на месте оазиса и назван именем древней богини Инанны. Он не обозначен ни на одной карте. Все, что вы видели, принадлежит концерну «Центр Жизни». Нигде в мире нет ничего похожего. Я предлагаю вам работу в концерне. Ответ мне нужен сейчас, немедленно.

– Я согласен, – мертвым голосом произнес я.

– Часа два-три отдохните, а потом нам предстоит рабочая поездка. Постарайтесь не раскиснуть в здешнем климате.

Через три часа Абадор ждал меня у фонтана.

– А где же Денис? Она не поедет с нами? – спросил я, усаживаясь рядом с ним в белый автомобиль с открытым верхом. По всему земному шару, включая безводные пустыни, его ожидали роскошные автомобили, и уже по этому признаку можно было сделать вывод о всепроникающем могуществе «зодчих» будущего.

– Денис отдыхает. С сегодняшнего дня я освобождаю вас от обязанностей ее личного врача, чтобы вы могли полностью отдаться своей новой работе.

Абадор теснил меня, не оставляя возможности для маневров. Вполне возможно, что я больше не увижу Диону. Я должен был на что-то решиться и как можно скорее. Мы выехали из города через единственные ворота, пробитые в скале.

Невдалеке от дороги белели какие-то античные развалины, остатки построек времен Птолемеев. Последние лучи высвечивали багровыми полосами храмовую аллею, анфиладу разбитых колонн и полуразрушенный портик, но в любой древности больше чувства и красоты, чем в убогом цементе реставраторов.

– Что это?

– Храм Инанны.

– Я хочу осмотреть развалины.

Управляющий усмехнулся.

– Похвальный интерес, Паганус. Вы на правильном пути. Мистерия Изиды – самое раннее таинство Египта. Ее праздновали в дни весеннего равноденствия. Это время таинственного воскрешения. Древние божества, будь то Таммуз, Озирис или Адонис – разрывают оковы смерти, и природа ликует, охваченная жаром плотской любви. Это Буря Равноденствий, ночь Изиды-Инанны, ночь Клеопатры и царицы Тамары. В эту ночь в самом сердце ливийской пустыни мистическая роза распустится вновь…

Абадор затормозил у развалин и вышел из машины. Серебристый кейс он зажал под мышкой.

– Пойдемте, прогуляемся.

Мы остановились внутри разрушенной колоннады. Я где-то видел эти портики и статуи. В стенной нише был утоплен хорошо сохранившийся барельеф. Стройная обнаженная женщина стояла на спине леопарда. Ее корона была похожа на рога молодой луны. Пятиконечная звезда осеняла ее сверху. Вся атрибутика барельефа напомнила мне последний снимок Наи, верхом на леопарде, а позади нее звездный занавес и рогатая луна. Курчавый бесяра, самозваный режиссер всемирной истории, привозил сюда и мою любимую, чтобы ее красота и юность насытили древних чудовищ.

– Взгляните, – Абадор указал внутрь ниши. – Изида и Иштар – лишь ипостаси Инанны… Египтянка Изида оберегает скрытое знание, она идеальная супруга и мать, а ее шумерское отражение Иштар-Астарта – это роскошное плодородие и чувственная любовь. Ее возлюбленный Таммуз – нежнейшая «молодая ветвь», «священный росток», «вешнее солнышко», сколько гибельной нежности в этих именах! Юноша гибнет от бешеной страсти богини. Так ежегодно умирает природа, сожженная зноем лета. Но самый древний миф наиболее откровенен: Инанна умерщвляет любовника, которым она пресытилась.

Царство мертвых берет Таммуза к себе, и полная раскаяния Инанна отправляется в подземный мир, чтобы отыскать «воду жизни» и воскресить Таммуза. Она проходит через семь дверей, оставляя то пояс, то плащ, то серьги-подвески, и, наконец, совершенно нагая достигает царства Аллату. Это посмертное путешествие души по семи планетарным мирам, где спадают ветхие одежды тела и исчезает даже память о земле. Смерть – единственная истинная мистерия, она вечна и каждая душа повторяет ее по-своему. Но хватит об этом; религиозные мифы бесконечны, достаточно хорошо узнать один или два, чтобы понять главное: все они – лишь пересказ того, что когда-то нашептал Еве Люцифер, «сын света».

Мы обогнули город окружной дорогой. Усиленные посты придорожной охраны возвещали о том, что мы приближаемся к секретному, тщательно охраняемому объекту. Машина затормозила в конце сумрачной миртовой аллеи. Солнце село, и почти сразу стало темно.

«Центр Жизни» походил на сверкающий черный кристалл. Стены и окна высотного шестигранника были закрыты панелями из тонированных зеркал. На островерхих башенках и скосах стен тлели багровые блики.

– Положите обе ладони на эту панель.

Я приложил ладони к детектору на массивных бронзовых дверях.

Абадор набрал многозначный код, чтобы электронный стражник запомнил меня и пропустил внутрь здания.

– Ну что ж, добро пожаловать в «Центр Жизни»…

Мы шли по вылощенному вестибюлю Центра. Пропущенный через кондиционеры воздух бил в лицо упругой прохладной волной, но мне постоянно мерещился липкий запах свежепролитой крови и тоскливый звук, как будто за стеной выла собака.

Коридоры, залы, кабинеты и лаборатории были безлюдны. Сплав науки и магии, высочайших биотехнологий и оккультных практик древности не нуждался в многочисленной челяди – достаточно было горстки «творцов», посвященных во все тайны его электронной начинки.

– Вы спросите, почему мы пустили свои корни здесь, в безводной пустыне, в песках Египта? Отвечу: из всех народов Земли лишь египтяне постигли смысл жизни, суть смерти и тайну воскрешения. Пройдемте в наш музей, вернее, реликварий. Вам многое станет понятно…

В реликварии дремал таинственный сумрак. Все экспонаты были накрыты прозрачными колпаками в виде шестигранных кристаллов. Под ними на черном бархате лежали «реликвии». Одни напоминали пожухлый пергамент, другие были похожи на высохшие мощи, могильные амулеты и куски подгнившего савана.

– Взгляните, это листы «Книги мертвых». Этот свиток клали под голову умершему, как путеводную карту потусторонних странствий. А вот и история этого пергамента.

Так… Любопытно: «…эта глава была найдена в Гермополисе, написанная голубым на алебастровой плитке, у ног бога Тота, во времена царя Менкары, князем Гасттеофом, когда последний путешествовал для проверки храмов. Он отнес камень в храм царей. О, великая тайна! Он перестал видеть, он перестал слышать, когда он прочел эту чистую и святую главу, и он не приближался более ни к одной женщине и не ел более мясо животных и рыб»… Да-с. Впечатляет… А теперь пройдемте в «Святая Святых»…

Абадор провел меня в глубину зала, где было устроено что-то вроде ступеней. Так солея и царские врата отделяют алтарь от остального пространства храма. Здесь хранилось самое ценное: поверх хрустальных колпаков на каждую реликвию был наброшен покров из красного бархата, расшитый знаками каббалы.

Абадор сдернул покров с ближайшего экспоната. На подсвеченном постаменте из красного гранита покоилась большая колба, нет, скорее объемистая стеклянная банка старинного образца. Внутри, в зеленоватом растворе, застыла бородатая голова. Черты лица расплылись, но все еще были узнаваемы. Мертвенная подсветка превращала лицо страдальца в пугающую маску. Выпуклый лоб с запавшими висками, чуть вздернутый нос, усы, поредевшая, но все еще окладистая бородка… Срез на шее был неровный, точно пилили тупым резаком.

– Да-да, это голова последнего русского императора. Больше года этот экспонат находился в Кремле, в сейфе Якова Свердлова, но после его безвременной кончины препарат вывезли из России. Мы поместили его в наш реликварий на вечное хранение. Происхождение этого сувенира почти анекдотично. За несколько лет до этого жертвоприношения в одной из «наших» газет была опубликована карикатура: резник отсекает голову венценосному петуху в короне и мантии. Автором этой забавной картинки был мой гениальный дед. Много лет он оставался главным редактором и режиссером истории.

– Вернее, ее кровавых инсталляций.

– О, да вы еще кусаетесь? Все оказалось не так просто. Отрезав царственную главу, мы все еще не можем сладить с «телом»: с этим упрямым и несовершенным народом-богоносцем. В нем есть что-то, не поддающееся анализу и расчету. Может быть, именно вы, как представитель этого народа, поможете раскрыть «русскую тайну»?

– Боюсь, для этого придется производить вскрытие…

Из сумрачной глубины реликвария шло фиолетовое свечение, словно реликвия, накрытая темным покровом, лучилась в темноте. Абадор зажмурился, протирая внезапно заслезившиеся глаза.

– Здесь находится то, ради чего и был воздвигнут весь этот комплекс, то, ради чего в оазис Инанны вернулась жизнь… это «Грааль»…

Голос управляющего дрожал, он словно был не вполне уверен, стоит ли показывать мне то, что лежит под хрустальной пирамидой.

– Итак, с этой минуты вы приняты на работу в наш концерн, и путей к отступлению у вас нет.

– Знаете, Абадор, после всего увиденного мне не хочется работать у вас. А если я откажусь…

– Невозможно, – устало проговорил Абадор. – Вы ведь больше никому не нужны, вдумайтесь – никому. Вы бездомный шизофреник, которого в любую минуту можно сдать властям, как беглого маньяка. А я предлагаю вам блестящее будущее и фантастический успех. На нас уже работают тысячи ученых по всему миру. Возможно, это моя личная слабость, но я доверяю вам. Доверяю настолько, что готов приоткрыть свои самые тайные планы. Нам предстоит собрать в один кулак все силы древней магии и современной науки, всю мощь миллиардов Денис, и весь ваш талант и страсть ученого…

Он старался справиться со спазмом, внезапно перехватившим ему горло. Губы его тряслись от внутренних судорог, волосы шевелились, словно в его лицо бил встречный ветер.

– …Вы воскресите Того, чья кровь осталась на Туринской плащанице. Это и будет давно ожидаемое «второе пришествие», «истинное воскресение», оно ознаменует собой конец исторического цикла! Тысячи разрозненных примет грядущего Апокалипсиса на наших глазах сливаются в неукротимый яростный поток. Остается добавить немного режиссуры, фейерверков, шоу, телевизионной и радиотрансляции с места событий, девушек, наряженных зайчиками, раздачу призов и бесплатных презервативов. Это хорошо разгружает психику масс. А под шумок мы разыграем Страшный суд во всех подробностях. Судный день для всех строптивых и неуправляемых народов, для бесполезных племен, отставших от цивилизации. Само собой, произойдет сброс биомассы. Выживут немногие… Новый круг истории всегда начинался с этого.

Он пропустил меня к постаменту.

Передо мной в прозрачном саркофаге лежал клочок пожелтевшего холста с темными каплями высохшей крови.

Я смотрел на этот клочок, чувствуя, что леденею, как когда-то в лагерном автозаке. Я потерял память, онемел и отупел. «Дословное исполнение пророчеств, Апокалипсис, Страшный суд, Второе Пришествие…» Массовое помешательство пронумерованного человечества, войны, голод, горы трупов, коллапс цивилизации мелькнули в мозгу, как кадры документального фильма. И над всем этим адская ухмылка Абадора…

Очнулся я в холодной, гулкой, сияющей белым мрамором «мертвецкой». Голос управляющего долетал издалека, словно сквозь ватную стену.

– …Биологический материал для наших опытов неограничен. Мы получаем его прямиком из «горячих точек». К примеру, на место взрыва фугаса, подорванного террористами автобуса, или захваченной школы выезжают мобильные бригады «Скорой помощи». Они не спешат подбирать тяжелораненных и умирающих. Их цель – относительно целые тела, в которых еще достаточно жизненных сил, а еще лучше легкораненные молодые люди. Они незамедлительно поставляются к нам, в особых герметичных контейнерах с усыпляющим газом.

Мы прошли ледяную «прозэкторскую», где в мертвенном сиреневом свете сиреневых ламп поблескивали мраморные доски для разделки, и взлетели на бесшумном лифте в зеркальную башню.

– Это архив.

На длинных полках рядами стояли пронумерованные стеклянные цилиндры: обесцвеченные тела заспиртованных «гомункулусов» корчились в смертных муках. Их невообразимое уродство свидетельствовало об отчаянном сопротивлении природы «черным творцам». Во всяком законе природы проступает божественная воля, и, терзая человеческую плоть, потомки Денницы все еще пытались поставить точку в каком-то давнем споре с Творцом.

– Я вижу, вы спали с лица. Мой долг немного развлечь вас. Пройдемте, этажом ниже расположен наш «Паноптикум».

Высокие холодильные камеры занимали все пространство «Паноптикума». Они были укреплены на подвижных шарнирах, и мановением руки Абадор поворачивал тумбы в горизонтальное положение. Он наугад опрокинул несколько «гробниц» и приоткрыл крышки. На пол потек густой туман. Этот газ был тяжелее воздуха, он стелился по полу, оторачивая подножия гробов-холодильников рваной зеленоватой вуалью. Оказалось, что «пациенты» стоят в холодильниках буквально на голове. Абадор объяснил, что так лучше сохраняется мозг. Под крышками темнели впаянные в лед «фигуры». Маленький человечек с глазами мороженого судака дремал, сложив на груди желтоватые кисти рук с расплющенными костяшками. Он был аккуратно вставлен в негнущееся кимоно каратиста и перетянут в талии чем-то вроде пояса из национального флага России. Лицо, покрытое ледяной коростой, было строгим и задумчиво-скрытным, словно лилипут размышлял над печалью своего сегодняшнего положения. В соседних ящиках хранились действующие президенты крупнейших мировых держав. Белые, негры, арабы и азиаты. Некоторые были наряжены ковбоями, другие утопали в складчатых тогах и бурнусах. Но большинство было одето в одинаковые черные костюмы и белые рубашки с «бабочками» и в «юмористические», как выразился Абадор, белые тапочки-баретки. «Кукловоды» любовно одевали свой кукольный театр. Видимо, эта игра доставляла им еще и эстетическое наслаждение, так радует истинного шахматиста художественно сложившаяся партия.

– Правда, похожи? Похожи на самих себя… Но это не клоны. Мы открыли принципиально новый способ создания дублей. Дубль не рождается, не растет и не стареет. Открою тайну. У наших «головастиков» нет пупков. Они родились из лягушачьей икринки. Мы используем принципиально новую методику, с условным названием «Царевна Лягушка». На донорский «ствол» мы подсаживаем «генетического вампира». Это особая культура клеток, выделенная из организма нужного двойника. Для создания дубля достаточно капли крови, незаметной чешуйки эпителия или обрезка ногтя. В питательной среде эти клетки растут как плесень и всего через полгода мы без особых хлопот имеем в своем распоряжении идеальный дубль. Наши куклы спят в колыбелях из жидкого азота в ожидании своего часа, часа «Х». В этот час все встанет с ног на голову… И к этому часу все должно быть готово.

Мы петляли по катакомбам в поисках новых «черных чудес» и новых неоспоримых доказательств гениальности «зодчих будущего». Все двери, наподобие лифтовых отсеков, Абадор открывал наложением рук.

– А здесь обитают «киборги». Пока только четвероногие. Внешне они ничем не отличаются от обычных животных, резвящихся на природе. Вот этих лисичек-фенеков скоро выпустят в пустыню. В их подкорку вживлены «микрочипы». Забавно смотреть, как они реагируют на импульсы агрессии или голода. Управление производится на любом расстоянии через компьютер «Центра». На очереди эти симпатичные обезьянки. А потом и венец творения. Думаете, с ним будет сложнее? Ненамного, это чисто техническая проблема. Трем процентам населения земного шара уже вживлены паспорта-микрочипы. Скоро это станет поголовным явлением, но до наступления часа «Х» нужно отшлифовать методики управления белковыми организмами. А здесь наши маги колдуют над «стволовыми клетками». Абортивный материал не подходит для этой серии экспериментов. Мы используем помощь суррогатных матерей. Благодаря «вытяжке» из невинных младенцев, сильные мира сего выглядят, как зеленые огурчики. Вы заметили, как помолодели эстрадные старухи? Молодость – вот истинная ценность жизни!

Я вспомнил средневековую историю «кровавой ведьмы» Элжбеты Батори. Эта бешеная нимфоманка принимала ванны из крови заколотых девственниц и вдыхала кровавые эманации из их рассеченных надвое тел. Позднее королевский суд выяснил, что на эту мысль ее натолкнул один заезжий лекарь, видимо, близкий родственник Абадора.

Обрадованный моим молчанием, управляющий болтал без умолку.

– Однако, несмотря на строжайшую секретность, кое-какие слухи о наших успехах уже просочились. Первыми встревожились киноактеры и звезды эстрады. Сейчас они в срочном порядке патентуют свой генетический материал. И не напрасно! Взяв небольшой образец крови или гистологической ткани, мы можем вырастить идеальный дубль Мадонны или Майкла Джексона, а если использовать некродоноров, то и воссоздать биологические копии уже умерших организмов.

– Так зачем вам мои эксперименты?

– Видите ли, не все так просто… Нас постигла неожиданная неудача. Создать полноценный в умственном отношении дубль нам пока не удалось. Четыре хромосомы, отвечающие за умственное развитие и долголетие, все еще не желают нам подчиняться. Нашим «куколкам» чего-то не хватает, они опасны даже для нас, своих создателей. Помните легенду о Големе?

– О котором из них?

– Пражском! Лет триста назад в еврейском квартале Праги тамошний раввин Лев создал себе слугу из глины. Глиняный великан прислуживал ему и даже ходил за водой и делал всю субботнюю работу шабесгоя. Когда требовалось оживить истукана, раввин совал ему в рот бумажку с пентаграммой. Это заклинание заменяло ему душу. Однажды Голем взбунтовался и в гневе пристукнул своего создателя. Так вот, мы не хотим повторения таких ошибок. Возможно, серия ваших экспериментов окажется удачнее.

– Сомневаюсь!

– Отчего же?

– Вашим «големам» не хватает души, которую некогда Творец вдохнул в уста Адама. Душу нельзя имплантировать или вырастить в пробирке. Каждое человеческое существо имеет мать и отца. Душа рождается в огненном вихре, в слиянии космических начал, и чем ярче и полнее это слияние, тем более высокая душа приходит на зов. А ваши «убогие пасынки природы» – космическая безотцовщина.

– Ну что вы так носитесь с этой своей душой? Что она такое. Смешно, право… Рудимент, как аппендикс или клыки. Большинство людей не имеют никого понятия о душе и искренне принимают любое волнение плоти за душевный зов, а свой простой животный страх смерти прикрывают поисками вечной жизни. Что она такое, ваша душа? Облачко, фантом, совокупность рефлексов. В нашем мире торжествует плоть и то, что вы называете душою, неистово радуется ее утехам. Она ищет все новых ощущений в этом теле, все новых удовольствий, и если не может урвать их побольше, то страдает и впадает в уныние. Аскеты? Они как никто ценят удовольствия. Некоторые земные вещи: пища, женская любовь, тепло и солнце особенно сильны и важны в их отсутствие… Наш жирный, тучный, тупой мир – это мир плоти и извольте жить по его законам… Любая жизнь питается соками смерти. И наш концерн пришел на помощь жизни, создав еще одно чудо. Посмотрите сюда.

Я заглянул через герметичное окошко-иллюминатор внутрь огромной биксы из нержавейки. Там непрерывно вращалась багрово-красная, отекающая кровью масса.

– Что это?

– Уникальное сооружение – мечта человечества. В этом аппарате выращивается мясо, целые центнеры питательных белковых волокон, дающих абсолютно кошерное мясо без сложных ритуалов забоя. Представляете, если телок успеет мыкнуть под ножом резника, на кошерное мясо он уже не годится. Теперь слишком чувствительные натуры могут быть спокойны. Эта коровка никогда не жила, потому и убивать ее не пришлось. Ведь это гуманно! – и Абадор обнажил белоснежные зубы в победной улыбке.

Мы вновь вошли в лифт и провалились еще ниже, в бездну преисподней.

– А ну-ка, Паганус, догадайтесь, кто перед вами: человек с животной душой или наоборот. Даже нам, творцам, трудно разобраться. И все потому, что волновая генетика относительно новая наука. Относительно, потому что уже несколько тысячелетий назад ею владели атланты, а после и их наследники, египетские жрецы. Все эти монстры и химеры, кентавры, русалки и тритоны – результат их экспериментов. Операции под микроскопом – это всегда насилие. Волновая генетика дает результат, схожий с трансгенными мутациями, при этом методика ее проста и элегантна.

В наше время все началось с опытов Дзяна Каньджена. Он под гусыню подложил куриное яйцо, а из яйца вылупился цыпленок с ластами на ногах! Эдакий «гадкий утенок». Оказалось, что это же можно делать и в инкубаторе, а источник волнового воздействия может соединяться с ним дистанционно обычным волноводом. Мы установили, что информационно-генетическая матрица человека деформируется не только при межрасовом и внутривидовом скрещивании, но и при близком проживании представителей разных рас. Явление телегонии, иначе «закон первого самца», также имеет волновую природу. Поэтому трудно отличить духовное смешение от физического. Любое смешение крайне вредно и для тела, и для души. Тело начинает мутировать, интеллект и особенно нравственность стремительно вырождаются. Многие великие империи и страны гибли ИЗ-ЗА смешения, ИЗ-ЗА массовой порчи крови. Таковы были Рим и Византия, Франция и Польша. На очереди Америка и Россия, если не одумаются. А вот и памятник нашему чижику-пыжику.

Абадор ткнул пальцем в кнопку. Голографическая проекция цыпленка размером с гондолу воздушного шара зависла в центре зала. Лапы его, как и положено, были украшены неуклюжими ластами…

– А теперь пройдемте в сад химер.

В углу вольера, за стеклянной перегородкой, по-лягушачьи восседало голое человекообразное существо с серой пузырчатой кожей. Оно смотрело сквозь нас выпуклыми желто-прозрачными глазами. Выгнутую спину украшал гребень игуаны. Перепончатые лапы были непомерно велики для короткого горбатого тельца.

– Человек-амфибия во всей красе. Тась-тась-тась…

Существо очнулось, повело мордой и вдруг, резво подпрыгнув, подхватило с пола бурый комок и с размаха метнуло в Абадора.

– Дерьмом бросается, нечисть, – Абадор инстинктивно отряхнул пылинки с белоснежного пиджака. – Хорошо, хоть стекло непробиваемое. А здесь прячется наша Цирцея. Не пугайтесь, это направление опытов было признано бесперспективным. Эта особь останется единственным экземпляром.

На соломенной подстилке корчилось существо, покрытое редкой белесой шерсткой. На копчике топорщился розовый завиток хвоста. При виде нас Цирцея пошевелилась, пытаясь спрятать свой живот с двумя рядами сосков, а то, что обычно называют лицом, стеснительно прикрыла рукой. Ее короткие пальцы оканчивались копытцами вместо ногтей, такое строение конечностей сохранилось у тапира. Абадор постучал в стекло. Цирцея отняла от лица пальцы-копыта. Силясь что-то сообразить, она всматривалась в наши лица. Ярко-голубые глаза сочились слезами, с клыков опадала наполовину пережеванная морковь. Женщина-свинья с трудом поднялась на кряжистых задних ногах, подковыляла к прозрачной стенке вольера. Приблизив к стеклу мутное пятно лица, она смотрела в мои глаза с человечьим выражением боли и мольбы. В теле свиньи тлел живой человеческий разум и плененная черными колдунами душа.

– Человек и свинья оказались очень близки генетически, даже волновая матрица почти не меняется, – Абадор приплясывал на месте от избытка сил.

Его прямо-таки распирало от радостного возбуждения.

– А вот наша удача: почти ручная кошечка. Настоящая Бастет. Очень распущенна и сексуальна. Мы использовали в качестве волновой присадки бенгальскую кошку и, как видите, успешно.

Женщина-кошка, заметив нас, грациозно потянулась, повела телом, плавно прошлась по клетке и повернулась узкой спиной. На ее коже вдоль позвоночника отчетливо проступали темные овальные пятна. Она, как и все «модули», была почти безволоса. Острые хрящеватые ушки высоко поднимались над лысой макушкой. Скуластое лицо умильно жмурилось на яркий свет. Большие изумрудные глаза с узким вертикальным зрачком не мигая следили за нами.

– Синклит творцов порекомендовал нам тиражировать только совершенных особей, вроде этой киски. Никаких «волкодлаков», говорящих ослиц и кентавров нам не нужно. В будущем нам понадобятся привлекательные разновидности модулей для беззаботного развлечения и экзотического отдыха в живописных уголках планеты.

– Ого… – Абадор взглянул на часы, – нам надо поторапливаться, не то мы опоздаем к ужину.

Глава 10

Охотники на снегу

Один иле захотел стать шаманом. Он ушел на гору Пайва и стал призывать Духа Горы. Тот явился и вручил ему деревянную палочку, сказав при этом:

– Продырявишь палочкой камень, обретешь свою Тропу.

Черные волосы иле стали белыми в тот день, когда камень был просверлен насквозь. И Дух Пайвы открыл ему секрет бессмертия и подарил великую силу. На берегах Молочного моря не было шамана равного ему. Удивляясь его чудесам, сиртя поклялись изловить его, чтобы силой выпытать его секреты. Было известно, что прежде, чем явиться этому могущественному шаману, с севера прилетали два серых гуся. Сиртя принялись палить по летящим птицам (из ружей), но только старые пимы упали с неба.

Помощь духов Верхней Тундры всегда справедлива.

Из рассказов Оэлена

Липкий дух мертвечины пропитал одежду. Я судорожно вдыхал посвежевший воздух. Вечерние звезды рассыпали свой свет над волнистыми песками ливийской пустыни.

– Устали? Слишком много впечатлений? – с ядовитым сочувствием поинтересовался Абадор. – А раз так, все формальности отложим до завтра. Служащие концерна не подписывают контрактов: у вас возьмут лишь немного крови, заморозят и положат в банк. Самые верные договоры пишутся кровью. А сегодня нас ожидает культурный отдых в традициях восточного гостеприимства. Я приготовил вам сюрприз. Лучшие танцовщицы Египта приглашены в нашу… Простите, в вашу резиденцию. Клянусь яйцами Купидона, их пляски способны воспламенить даже мумию. Первую зовут Айше. Она еще ребенок, девочка тринадцати лет. Этот возраст особенно ценится на Востоке. Ее груди крепки, как незрелый виноград, а лоно еще не знало гаремных щипцов. Вторая: царственная Белит. Ее кожа благоухает ширазскими розами, а волосы подобны горному потоку. Третья – Вевиль, знойная нубийка. Все, что есть в женщине животно-чувственного, опьяняющего, страстного… Ну, не буду пересказывать вам путеводитель для состоятельных туристов.

В темноте дворцового парка плескали фонтаны и резкими голосами перекликались павлины. Мальчик-прислужник помог мне принять душ и переодеться в затканный золоченой нитью халат, колючий даже сквозь рубашку и тонкие брюки.

В полутемной зале стояли две лежанки-софы. На криволапых столиках ожидали гостей вина и фрукты, дымились блюда с мясом. Восточные курительные трубки: наргиле или кальяны, не знаю точного названия, пускали затейливый дымок. Слуги зажгли несколько факелов.

Управляющий возлег на широкую софу, подпихнул под себя полдюжины шелковых подушечек и, взяв в зубы трубку, плотоядно подмигнул мне.

На круглый ковер выбежала хрупкая девочка и остановилась в нерешительности. Покрывало из желтой кисеи взлетало над ней, как крылья первой весенней бабочки. Айше принадлежала к редкому среди арабов рыжеватому типу. Мелкокурчавые волосы, заплетенные в длинные косы, отливали медью. Карие прозрачные глаза смотрели по-антилопьи, немного врозь и бестолково. Детское молочно-белое личико посерьезнело и напряглось, как на экзамене. За шелковой портьерой заныла флейта и страстной дрожью рассыпалась барабанная дробь. Айше пугливо вздрогнула и вскинула унизанные браслетами руки. Ее движения были робки и по-детски угловаты, но именно в этом, по мнению Абадора, таился неотразимый искус. Мне же она казалась ребенком, старательно выделывающим заученные, взрослые па.

Следующей танцевала Белит. По-восточному пышная, роскошная, она вошла в зал немного тяжеловатой поступью. Половина ее лица был скрыта сверкающей тканью. Но глубокие темные глаза влажно заблестели, когда во мраке залы она скорее почуяла, чем разглядела зрителей… Танец начался нарочито медленно. Белит по-змеиному раскачивала полноватый обнаженный стан с двумя лоскутками, скрывающими груди, поводила гладкими плечами. Смуглый живот лоснился от легкой испарины. Когда в танце она запрокидывалась назад, ее надушенная грива кольцами ложилась на пол. Перевитые жемчужными нитями пряди струились и подрагивали в такт музыке. Сочная женственность Белит увлекала властно и безвозвратно. Ее пляска оборвалась внезапно, в ту минуту, когда я забылся под ее чарами.

Абадор проводил танцовщицу аплодисментами. За шелковой завесой ударили яростные африканские тамтамы. В отличие от Белит, лицо пламенной Вевиль было открыто. Абадор пояснил, что она родилась в полудиком пастушеском племени, кочующем по краю нубийской пустыни. Вевиль была черна, как африканская ночь. Вместе с ней ворвался одуряющий запах нагретых благовоний. Ее худое, словно выточенное из агата, тело источало жар и ярко блестело от масла. На шее и бедрах прыгал пышный ворох разноцветных бус, но острые груди и лоснящиеся ягодицы открывались при каждом движении и повороте. Тряска бус завораживала своей первобытностью. То была неистовая пляска миров, вращение черного солнца, среди галактик, разлетающихся цветными шариками, и вихря планетарных орбит. В свете факелов ее кожа отливала дорогим шелком, и я поймал себя на том, что хочу погладить ее розовые ступни, на ощупь проверить гладкость эбенового тела, глубже вдохнуть дикий смолистый аромат.

Потом вновь танцевала восковая Айше. Абадор жадно тянул вино через длинный серебряный стержень и неистово хлопал. Айше всякий раз пугливо вздрагивала и едва не прерывала танца. Глотнув сладкого, тягучего вина, я забыл о времени. Танцовщицы закружились райскими птицами.

– Простите, я вынужден покинуть вас. Что поделаешь – заботы не оставляют и среди роскошного пира. Кстати, – Абадор понизил голос до мурлыканья, – если вы пожелаете, эти три гурии останутся с вами на ночь. Им уже заплачено в счет ваших будущих гонораров… А теперь приватный танец, а я удаляюсь.

Я попытался подняться вслед за управляющим, но ноги не слушались, словно в вино был подмешан гашиш. ИЗ-ЗА шелковой завесы вынырнула Белит. Нет, пожалуй, ее зрелая красота действовала на меня больше, чем прохладная юность Айше и спаленная африканским зноем Вевиль. Для Белит не было загадок в сердцах мужчин, она уже знала, что несчастный гяур, валяющийся на шелковой суфе, покорен и околдован ею. Едва стихла музыка, Белит, взволнованно дыша, уселась на краешек софы, слегка приоткрыла лицо и улыбнулась яркими, прелестными губами. Она была волшебно красива. В памяти мелькнуло неясное воспоминание, какое-то тяжелое, неприятное впечатление, липкое, как скверный сон… Ах, Самарин… А что если Белит всего лишь холодная сексуальная машина и весь ее огонь и страсть – расчетливая ложь? А может быть, ей обещана лишняя пачка зеленых, если удастся соблазнить и удержать меня до утра. Я погладил ее по упругим волосам, поцеловал душистую влажную ладонь.

– Спасибо, Белит. Ты очень красивая… А теперь уходи. «Гоу эвэй!» – Я сделал жест, не терпящий возражений.

Она вскочила и, гневно шурша блестками, исчезла за перегородкой.

Я сполз с измятого ложа и, пошатываясь на нетвердых ногах, вышел в сад. Чуткая тишина ловила каждый звук. Сквозь цветущие ветви холодно смотрела высокая луна. Она уже отмерила половину ночного пути. Меня пробил ледяной озноб: где Диона, что с ней? Пока я валялся, загипнотизированный музыкой и блеском мишуры, она была забыта и брошена без защиты. Через мраморный барьер я спрыгнул на женскую половину, пробежал через анфиладу безлюдных комнат. Помню, я был совершенно бесстрашен. Я нашел ее спальню пустой, повсюду виднелись следы борьбы.

– Где госпожа? Где «леди»? – Я тряс за грудки первого попавшегося прислужника, спящего в беседке.

Он испуганно лепетал по-арабски, вылупив черно-маслянистые глаза.

Я понял только одно слово «Инанн», и короткий взмах руки в сторону пустыни. «Этой ночью мистическая роза распустится во тьме древнего святилища…» Она там! «Господи, не допусти…» – взмолился я, представив на миг, что может произойти с нею в эту минуту.

Я сбросил тяжелый от золотого шитья халат и легко перелез через узорную ограду. Дивный розовый сад окружала пустыня. Я собирался напрямик добраться до храма Инанны.

По щиколотки увязая в белом песке, я бежал в обход оазиса. Справа летела холодная злая луна. Моя резкая, длинная тень скользила слева, и на секунду мне показалось, что рядом со мной широкими прыжками скачет олень или огромный пес, а может быть, оба зверя слились в стремительном беге.

Когда-то Оэлен учил меня ритмичному дыханию, чтобы я мог подолгу бежать за гружеными нартами. И я научился бегать не хуже стайера. Все, чему мы когда-нибудь учились всерьез, может оказаться спасительным. Длительное пребывание среди северных пространств научило меня и особым способам ориентировки. Меня вела и толкала вперед не просто интуиция, а почти звериный нюх.

Вскоре я выбрался на знакомое шоссе. Храм Инанны и «Центр Жизни» разделяло не больше километра. В ярком лунном свете было видно, как на КПП центра разгуливал охранник в серебристом комбинезоне. Я свернул, чтобы укрыться в тени развалин. Пробежал на одном дыхании через длинную галерею разрушенных колонн и внутренний портик. Развалины окружал запущенный сад. Вдоль дорожки белели звезды цветов, похожих на нарциссы. В глубине ночного безмолвия послышался и смолк рокот мотора.

Высокие колонны в виде туго связанных пучков нильских лотосов поддерживали звездный свод. Среди руин темнел провал подземного хода. Я спустился по осыпавшимся ступенькам. Лунный луч, упав в глубину подземелья, высветил полуразрушенные ступени. По подземелью я мог передвигаться только согнувшись, а потом и вовсе ползком, на ощупь, в кромешной тьме. Впереди снова блеснул лунный луч, и ступени пошли на подъем. Внутреннее помещение храма было залито неверным мерцающим светом.

Храм лунной богини, его портики и аллеи, были сориентированы на первое вешнее полнолуние. По сторонам аллеи в темных нишах проступали статуи: невысокие, в человеческий рост фигуры людей с головами животных. Очертания мужских и женских тел становились все более жуткими. Стоящие в нишах напротив химеры словно составляли супружеские пары. Ночь весеннего равноденствия воскрешает позабытые призраки.

Я долго шел по коридорам,
Кругом, как враг, таилась тишь.
На пришлеца враждебным взором
Смотрели статуи из ниш…

– читал я свистящим шепотом. Тьма с жадностью ловила мой голос, и статуи в нишах поворачивали на звук звериные головы.

В угрюмом сне застыли вещи,
Был странен серый полумрак,
И точно маятник зловещий,
Звучал мой одинокий шаг…

Эти стихи были сложены в такт быстрому шагу и запаленному дыханию, недаром я вспомнил их под гулкое эхо своих шагов.

И там, где глубже сумрак хмурый,
Мой взор горящий был смущен
Едва заметною фигурой
В тени столпившихся колонн…

Он, Гумилев, поэт и воин, загадочный рыцарь Серебряного века, тоже был здесь. «Синклит творцов», «высоких посвященных» избрал его за талант и отвагу, и ему, наверное, обещали открыть нечто недоступное, впустить в сокровенное. Но взамен – полное подчинение «ордену», долгий труд подмастерья, послушание ученика…

Я подошел, и вот мгновенный,
Как зверь, в меня вцепился страх:
Я встретил голову гиены
На стройных девичьих плечах.


На острой морде кровь налипла,
Глаза зияли пустотой,
И мерзко крался шепот хриплый:
«Ты сам пришел сюда, ты мой!»

Он шел здесь такой же лунной ночью, поджарый, длинноногий, с маленькой тщательно выбритой головой. Может быть, в ту ночь он завернулся в бурнус туарега. Бесстрашный одинокий пловец в буре равноденствий. Его шаги отзвучали ровно сто лет назад, но мысль о нем придала мне силы.

Среди развалин плыл тихий вкрадчивый звон, словно ветер перебирал бубенчики. Впереди высилась глухая стена. Крупные камни были выложены «сухой» кладкой. В стенной нише тоскливо и мелодично позвякивали колокольчики. Присев на корточки, я разглядел мумию, привязанную к стене за шею и запястья тонкой цепью, позвякивающей на сквозняке. На меня страдальчески скалился человеческий череп, должно быть, принадлежащий такому же, как и я, незадачливому соглядатаю. Возможно, это предупреждение, символ, лаконичный и страшный. Сколько храмов, залов, пещер ждет меня впереди? Семь, девять, двенадцать? Рядом с мертвецом темнел узкий лаз, и я решительно двинулся туда.

Я надеялся, что за сотни лет механизм решетки над лазом заржавел, и, согнувшись дугой, прополз под решеткой, оставив на ржавых зубьях клочок рубахи. Стражник проснулся: железные челюсти лязгнули, едва не откромсав мне пятку. Я попался. Меня заманили в ловушку, как дурака пряником, и я поддался, оставив Диону в волосатых лапах подручного дьявола.

Держась за стены, я брел в глубину. Бархатная тьма колебалась вокруг меня. Я погружался все ниже и ниже в чрево земли, но, вопреки здравому смыслу, впереди забрезжил слабый свет. Подземный ход оборвался внезапно. Подо мной зияла пропасть. Узкая кованая лестница тянулась вверх из глубины широкого колодца. Выщербленные каменные стены поднимались в звездное небо, и я видел его словно в огромный телескоп; синий полог с дырками звезд колыхался в мареве остывающей ночной пустыни. Сверху в колодец заглядывала маленькая боязливая Луна – внизу простирался мрак.

Обвалившийся камень долго постукивал где-то в глубине, собирая эхо. Ни плеска, ни звука падения я так и не услышал. Неужели это легендарный «Колодец истины»? В древнем храме испытывали неофитов и посвящали их в тайный культ. Мертвец у входа – страж тайны. И бездна подо мной – не тупик, а лишь испытание. Я ногой проверил прочность лестницы и полез вверх. Местами ржавые крючья вываливались из кладки и ходили ходуном. Рядом с последней ступенью темнел пролом, похожий на щель. Чтобы попасть туда, я должен был совершить прыжок с лестницы на едва выступающий карниз. Это был смертельный трюк, но я не мог, не имел права погибнуть сейчас, пока она в опасности. И мои духи-хранители знали это. Обрушив несколько древних кирпичей, я прыгнул в нишу, пошатнулся, но сумел удержаться на выступе.

Я стоял, прижавшись грудью к холодному камню. В подземелье шуршали медленные шаги. Через минуту в провале стены метнулся золотистый отсвет свечи или факела. Шаги стихли за поворотом хода, и я, как можно тише, двинулся туда, где мелькнул свет.

Передо мной был продолговатый зал. В боковых нишах блестели ярко подновленные фрески.

Я очутился в обжитой и ухоженной части подземного храма. Сюжеты на стенах были нарочиты и странны. Каждая картинка помечена буквой, цифрой и алхимическим знаком, и все вместе напоминало расклад старинных карт Таро. Двадцать два аркана Таро хранят тайны посвящения и шаги алхимических превращений. Когда-то я пытался расшифровать эту азбуку оккультных наук, подаренную людям самим Гермесом Трисмегистом. Теперь, переходя от фрески к фреске, я с изумлением читал свою судьбу от первых ее неуклюжих шагов. Я видел себя зазнавшимся дурнем, бредущим к пропасти, и маленькая лохматая собачонка, вернее, остатки здравого смысла, удерживали меня от последнего шага. Видел обнаженную девушку-звезду, льющую воду из двух кувшинов. Я видел таинственную Изиду с книгой тайн и ключами от всех секретов. Видел себя и Наю, нагих, блаженных, стоящих под райским древом соблазна. Я видел себя в роли факира, творящего скоротечные чудеса, и победителем, гордо стоящим в колеснице, которую тащил вздыбленный фаллос. На следующей фреске чешуйчатый демон с козлиной головой и женской грудью удерживал меня и Наю цепями лжи и смерти. Я видел разрушенную башню своей мечты и переменчивого успеха, я висел на дыбе и брел одиноким отшельником с фонарем и посохом в поисках истины и человека. Я видел парящую душу Наи, свободную и прекрасную под охраной четырех вещих зверей. Я видел величественную царицу с ребенком на руках.

В глубинах подземелья родился и замер слабый звук. Я наугад брел по извилистым рукавам подземелья, и унылое, похоронное пение, отражаясь от стен, катилось навстречу. Мой путь оборвался на балконе или узкой боковой балюстраде. Прямо подо мной в мрачной зале, освещенной факелами, двигались люди, завернутые в черные тоги. Звериные маски скрывали их лица. У стены чернела крышка саркофага. Женщина-кошка на ней улыбалась, точно только что отведала жертвы. По краю гроба горели черные оплывшие свечи. В гробу, среди алых роз, лежала нагая темноволосая женщина: Изида-Иштар-Инанна, потерявшая покровы у семи подземных дверей. На лбу покойницы рдел венок из алых роз. По темной капельке на груди я узнал Диону и чуть не закричал от ужаса. Мне показалось, что горло ее перерезано и влажно блестит от крови. Нет! Господи, нет! Это были ярко красные тесемки плаща. Алый распахнутый плащ лежал вокруг нее пышными складками.

Жрец, одетый в уже знакомый мне багровый плащ с низко надвинутым на лоб капюшоном, взял в ладони полную до краев чашу-потир. Склонившись над чашей, он шептал заклинания. Чудовища нетерпеливо зашевелились. Дальнейшее вряд ли кто успел запомнить и осознать. Небольшой, но увесистый камень сам собой выпал из древней кладки и лег в мою ладонь. Потир в руках Абадора разлетелся вдребезги. Осколки вонзились в его лицо. Абадор взвыл, закрывшись окровавленными руками. Свечи вокруг гроба зашипели и стали гаснуть одна за другой. В дыму, суматохе и воплях чудовищ, пытающихся сорвать маски, я спрыгнул с балюстрады и выхватил Диону из гроба. В конце коридора я опустил ее на ноги, оправил на ней плащ, и она, неуверенно ступая, пошла за мной. Я уводил ее из капища по узким, закопченным коридорам. Погоня замешкалась, а может быть, некто был уверен в нашей обреченности.

В конце коридора однообразная каменная кладка закончилась. Ход упирался в металлическую дверь-люк, оборудованную электронным замком, точно такими были снабжены все перемычки концерна «Линдас». «Центр Жизни» напрямую соединялся с «храмом смерти». Я приложил обе ладони к детектору, дверь плавно ушла в стену; в лицо пахнуло холодом.

Диона медленно приходила в себя. Я наобум выбирал путь среди ледяных залов и гулких коридоров, заранее зная, что обязательно попаду туда, где на гранитном цоколе одиноко сияет святыня.

Фосфорический полумрак реликвария вздрогнул от наших шагов. Тускло светились кристаллы с раритетами храма мертвых. Под бархатным покровом брезжил свет Грааля. Я сорвал хрустальный купол и укрыл в ладонях обрывок бурого полотна с каплями запекшейся крови.

Теперь я уже не мог погибнуть случайно и глупо. За меня, крещеного язычника, шамана и алхимика, молились святые старцы в православных монастырях и оранжевые буддийские монахи. За мою победу теплились свечи у светлых и строгих ликов небесных воинов, и в помощь мне курился дым в лесных кумирнях, чумах и капищах. Значит, я не отвергнут небом, и все мои мучения, порывы и безумные броски прощены единым милосердным Отцом. Я твой должник, Господи…

– Диона, это частица святой плащаницы. Мы спасли ее. – Я осторожно спрятал холст в нагрудном кармане. – Где-то здесь должен быть выход из «Центра», там автостоянка, только бы выйти отсюда живыми.

Я не был уверен, пропустит ли двоих детектор на выходе. Электронный стражник приоткрыл дверь и недоверчиво замер. Прижав к себе Диону, я с силой протиснулся в узкую щель. Дверь захлопнулась за моим плечом.

В сумраке миртовой аллеи среди шикарных машин серебрился открытый «Корвет» Абадора. Ключ был в замке, мотор взревел, и машина стремительно вырвалась на аллею. Диона нахлобучила мне на голову панаму Абадора, валявшуюся на заднем сиденье.

Смуглый офицер в светоотражающей форме отдал честь хозяевам великолепной машины. Диона рассеянно махнула ему рукой.

Оазис исчез за песчаными холмами.

– Они ранили вас? – Диона невесомо провела рукой по моему лицу, как в ту, первую, встречу. – Я знала, что вы придете, я так молила, чтобы вы пришли. Нет, вы все-таки ранены…

– Пустяки, царапина.

– Я сопротивлялась до конца… Он сделал укол, я все чувствовала, но не могла крикнуть, пошевелиться…

Я стиснул зубы, представив, что она пережила.

– Абадор рассказывал, как волокут бычка на кошерную бойню. Подручные резника изо всех сил зажимают скотинке рот. Если телок сумеет мыкнуть – на ритуальный забой это «мясо» уже не годится. Поэтому самое важное для них – это обездвижить жертву и заставить молчать, усыпить ее сознание. Бормотание нанятых индюков-политологов, алкоголь, наркотики, сериалы, пошлость юмористов, пищевые добавки, страх нищеты или мелкие подачки – все годится. И мы молчим, тупо, покорно тянем выю под заговоренный нож…

Машина шла на предельной скорости. По нашим следам неслась пьяная местью погоня, но, невзирая на полную непредсказуемость грядущего, я был счастлив. Это были минуты истинного чувства. Я был избран в ее хранители великой судьбой, и вдвоем мы были непобедимы. Я забыл, что первый же полицейский пост или белый арабский город будут для нас последними и что бензин может кончиться гораздо раньше, чем над пустыней заиграет первый солнечный луч.

На горизонте встали черные контуры пирамид Гизеха. Мотор заглох уже вблизи плато: бензин был на нуле. Диона судорожно стянула у горла тесемки плаща, но ее плечи сияли сквозь алый туман, и я старался не смотреть в ее сторону.

Ее надо было срочно одеть. Я отпер багажник. В багажнике валялся серебристо-белый кейс Абадора.

– Вы знаете шифр, Диона?

– Не трогайте! Дипломат заминирован…

Поднапрягшись, я скатил машину с шоссе и столкнул в кювет. С этой стороны все еще лежала лунная тень от насыпи и брошенный «Корвет» трудно было заметить с дороги.

До пирамид оставалось несколько километров. Край шоссе был жестким, каменистым, и Диона едва касалась его кончиками босых ног. Она шла, крепко держась за мою руку. Тончайший алый шелк обливал ее тело, а распущенные волосы плясали на ночном ветру, и мне казалась, что я держу за руку не существо из плоти и крови, а видение, женщину-дух, ту, что приходит к настоящему шаману.

Из сердца ночной пустыни долетел рев моторов. Через несколько минут нас неминуемо настигнет разъяренная свора, и ни ее титул, ни все мои знания и умения не смогут защитить нас. Понимая, что надеяться не на что, я положил ладонь на кармашек с реликвией.

За поворотом дороги сверкнули фары, и полосы слепящего света заметались по пескам. В самые отчаянные и безнадежные минуты, когда смерть уже дышала мне в щеку, я вспоминал слова Воркуты. «Испугаться, значит умереть».

– Диона, скорее туда…

Мы свернули с шоссе и по едва заметной тропке побежали к приземистому укрытию. С дороги оно походило на белый кубик дота, наполовину засыпанный склеп или щитовую будку. Мы нырнули в могильный провал и, пригнувшись, двинулись вниз по ступеням.

По шоссе мимо нас с ревом проносились машины. Наверное, Абадор надеялся перехватить нас в аэропорту. Диона стояла рядом, прижавшись спиной к стене. В нашем бункере, невзирая на ночной холод пустыни, было душно и пахло кошками. В углу я нащупал кошачью подстилку из тряпья.

– Там кто-то есть, – прошептала Диона. – Слышите?

В глубине подземелья под тяжелыми шагами поскрипывал песок и раздавалось мерное сопение, словно на нас шел вурдалак.

– Стой, стрелять буду! – стыдясь самого себя, крикнул я во тьму, как в каком-нибудь залихватском ментовском сериале.

– Да стреляй, – пробурчала тьма, – от этих новых русских даже в могиле покоя нет!

– Самарин, вы? В этом склепе?

– А что, уже нельзя? Если я даже на гостиницу не заработал своими экскурсиями, зато какой материал собрал в этом Гисарлыке! Можно сказать, открыл свою Трою.

– Так вы что, копаете древности?

– Ничего не могу поделать! Страсть… К примеру, вас приютила могила трехтысячелетней давности. Тогда же она была основательно ограблена. Две тысячи лет назад в ней было повторное захоронение. Его постигла участь первого. Впоследствии ее замело аравийскими песками, но совсем недавно, всего сто лет назад, она была вновь обретена для науки, вторично проклята за ненадобностью. Но пространство раскопа все же сохранилось, поскольку никому не пришло в голову убрать песок до конца, а там, может быть, второй Тутанхамон лежит! И самое главное – сохранены фрески!

Самарин чиркнул спичкой и провел вдоль стены ярким солнышком. Черный, облупленный киноцефал протягивал длинные руки со священным крестом «анхом» в сторону Дионы, словно благословляя.

– Да, впечатляет, – я мялся, не зная, с чего начать. – Профессор, моя спутница нуждается в помощи…

– А как вы думаете, зачем я здесь? Вам нижайший поклон от Гервасия. Это он упросил меня подежурить у Большого Сфинкса пару ночей. Он уверял, что вы обязательно управитесь.

– Вот это номер! Гервасий организовал наше спасение! Так вот кто был истинный резидент. Вы, наверное, заканчивали одну разведшколу.

– Нет, – всего лишь один исторический факультет, хотя и разные кафедры. Он возлюбил Антику, а мне оказался ближе Ближний Восток. Мы дружим уже лет тридцать. Тогда же, на заре туманной юности, увидев, каким надругательствам подвергли русскую историю всякие «степняки», мы с Гервасием организовали «Общество защитников Русской Правды». Через два десятка лет кропотливой работы мы, как говорят разведчики, «вышли на информацию» о скрывающейся на чужбине девочке царской крови, вокруг которой с самого ее рождения плетет интриги желтый змей. А если два смешных старикана поклялись служить России, то, конечно же, они не могли оставить без присмотра и госпожу Дионисию. Ради нее Гервасий и нанялся в скоморохи. Но профессора-то мы настоящие!

– Самарин, нас ищут. Часа через два наши «фрески» будут перед глазами у каждого местного «фараона».

– Да, действительно, надо подумать, где вас спрятать. Пожалуй, я укрою вас в тростниковых плавнях, в том месте, где дельта Нила ветвится на сто сорок рукавов. Там, на плавучем острове Вэмуко, обитают мои друзья, «водяные арабы». Никто не знает, откуда они пришли. Их язык не похож ни на один местный диалект. Живут они в плавнях с фараоновых времен, возможно, они потомки строителей пирамид, согнанных со всего света, но ребята простые и честные, вроде наших цыган. Строят хижины из тростника, ловят рыбу, плетут корзины и циновки. Они отказались от всех благ цивилизации, хотя, по правде, им никто их и не предлагал, и взамен попросили цивилизацию не рассчитывать на них. Поэтому там нет полиции, равно как и прочих удовольствий культурной жизни. А теперь давайте-ка устроим костерок, а то прямо мороз по коже.

Мы подожгли кучу мусора и немного согрелись. В пляшущем свете на стенах гробницы вспыхивали и гасли полустертые иероглифы.

– А хотите, я научу вас читать по древнеегипетски? Скоротаем ночку, – предложил Самарин. – Я тридцать лет занимаюсь египтологией и смею утверждать, что некогда письменности египтян обучили именно русские, а может быть, русские здесь просто когда-то жили?!!

– Да быть этого не может. Это, скорее всего, мистификация.

– Нисколько… Вот взгляните на эту стену. На ней сохранились картуши с именами царей династии Птолемеев. Вот написанное иероглифами имя Клеопатры. Видите, на конце женского имени нарисовано яйцо, по-латыни «ове» (ove), а это чисто русский обычай заканчивать фамилии на «ов». Египетские иероглифы не есть иероглифы в полном смысле, а буквы, выполненные в виде символов. Ну, прямо как символика олимпиад – кругом только значки, а люди всей планеты понимают, где проходит бокс, где плавание, а где футбол. При этом египетские иероглифы свободно и правильно читаются именно через древнерусские слова. Вот смотрите: вспаханный квадратик поля, какая буква? Правильно: «П». А вот завиток, похожий на ухо. Это русское «У». Рисунок невысокой горки – холм, «Х». Рука – длань, «Д». Лев – «Л». Клин – «К». Ну, и так далее! Так что все эти праздники тысячелетия славянской письменности – ядовитая насмешка над Русью и русскими. Русский язык – не ветвь на древе, он ствол и основание, и равного ему нет и никогда не будет в мире.

– Россия – родина слонов?

– Да! – в стеклышках самаринских очков блеснуло пламя. – Русский и арабский не просто похожи, как могут быть похожи родственные языки, в этой похожести свидетельство существования Великой мировой империи во главе с северной страной Русью. Я десятки лет занимался проблемами египтологии, но об этом даже и не догадывался. Так вот, лет семь назад в Каирском музее я встретил одного нашего военного переводчика, и мы с ним немного повздорили, поскольку он утверждал, что все языки произошли от арабского, а я с этим категорически не согласен. Кажется, он что-то принял из моих аргументов и даже подарил мне свою книгу «Утраченная мудрость», в которой столько уникальных идей и смысла, что я теперь с ней не расстаюсь и постоянно перечитываю. Оказывается, любая эзотерическая информация, записанная в древности и дошедшая до наших дней, может быть правильно понята и истолкована лишь с помощью арабских или русских корней. Это касается и Библии, и Корана, и Каббалы. Но рискованно срывать покровы с прошлого, ибо расшифровка даже простейших фундаментальных понятий большинства религий и культов вызвала бы землетрясение… Пусть тайны спят под левой лапой сфинкса… Т-с-с…

А вот что нашептал мне могильный сумрак пирамид…

Тела фараонов вовсе не ждут воскресения. Египтяне не были столь наивны. Сохранность мумий – гарантия тайны. Помните предания о мертвецах, охраняющих спрятанные клады? Это самый верный черномагический замок. Мумия – только предлог для пирамиды и самое главное их сокровище – знание. И хотя «рукописи не горят», но мракобесов и фатальных ударов стихий хватает. Знаменитая Александрийская библиотека, основанная Птолемеями в начале третьего века до Христовой эры, уже через пятьдесят лет была расширена за счет филиала: «Дочерней библиотеки» в храме Сераписа, и собрание ее насчитывало более 500 000 книг! Казалось бы, все великолепно – именно в этой библиотеке сделан перевод на греческий Ветхого Завета Септуагинты, иначе, перевода семидесяти толковников! Но уже в 47 году до нашей эры во время Александрийской войны, которую вел просвещенный Юлий Цезарь, хранилище библиотеки почти полностью выгорело. С трудом восстановили за счет Пергамской библиотеки, так нет же – началась эпоха Великих религий! И вот Египет – первая страна, увидевшая костры из книг, манускриптов и свитков папирусов. Громили ее при Аврелиане в третьем веке нашей эры, когда ликвидировали основное хранилище – Мусейон. Но показалось мало – в 391 году император Феодосий I Великий опубликовал эдикт против языческих культов и внезапно обрушился на магов, алхимиков и астрологов Египта. Все исторические и научные трактаты на десятках языков мира, книги Тота-Гермеса, греческое любомудрие и пифагорейские открытия, алхимические труды и книги мистиков, то есть все интеллектуальные сокровища языческого мира, были объявлены «погаными» и сожжены в гигантском аутодафе. Кого-то, видимо, раздражало обилие книг «не по тематике», мешавшее всеобщему восторженному изучению истории богоносного народа по «Торе» и Библии. А тут еще одна величайшая религия подоспела, где вся истина умещается в одной книге, так зачем же другие! И вот в восьмом и девятом веках арабская экспансия довершила разгром уникального хранилища знаний человечества. Но рукописи, как вы помните, не горят! Древнее знание не могло быть до конца уничтожено. Оно стало тайным достоянием оккультных школ и тайных обществ. Так древо познания было срублено навсегда, и его горькие дички уже не могли накормить человечество. Но где-то в песках Египта все еще хранятся свитки, спрятанные в погребальных камерах, пещерах и катакомбах, положенные вместе с мумиями, укрытые крышками саркофагов, но мертвые умеют беречь свои сокровища…

На рассвете Диона доверчиво склонила голову на мое плечо и задремала. Самарин мирно посапывал у догорающего костерка.

* * *

Из кармана брюк я достал бусы Тайры. Я привык перебирать их как четки. В склепе хорошо поразмышлять о вечном и смертном. Почему египтяне так тщательно сохраняли тела умерших? Пирамиды, гробницы, склепы, мумии, великолепные вазы-канопы, саркофаги и посмертные маски, ни больше ни меньше как развитая индустрия смерти, парад ритуалов и демонстрация почти плотской любви к усопшему. А может быть, пустое, набальзамированное тело должно было напоминать живущим, что за гробом происходит нечто гораздо более важное, чем вся происшедшая жизнь.

В христианстве плоть грешна и заслуживает сдержанного посмертного почтения. Но есть и исключения. Белозерский отшельник Нил Сорский завещал бросить свое тело без погребения на съедение лесным зверям. Это буквальное растворение в природе выглядит дерзким и даже пугающим. Но не это ли истинное презрение к смерти? Так же поступали и зароастрийцы. Они строили высокие погребальные башни для стай орлов-могильников. Иле отдавали умерших тундре…

«Боги берут самое лучшее», – говорил Оэлен. Все остальное с жадностью поглощает тундра. Человек возвращает матери-земле все, что забрал при жизни, платит по всем счетам, и налегке отправляется в странствия по Верхней Тундре. Я с невольной дрожью вспомнил простоту похорон иле.

«Боги берут самое лучшее», – Тайра пропала в июле. За полярным кругом стояло короткое пугливое тепло. Зачем она ушла так далеко, ведь Айога послала ее лишь за охапкой хвороста, чтобы вскипятить котелок с жирной тресковой ухой? Двое бичей, наверняка из бывших зэков, встретили ее далеко от стойбища. Последние годы бродяги частенько «баловали» в тундре. Среди искателей приключений и легкой наживы даже на далеких Северах развелось непомерно много кавказцев. Вместо фруктов, нарзана, боржоми и ессентуков они везли бутылки спирта, чачи и водки, спаивая местное население, закабаляя и мужчин и женщин, превращая северные поселки в фактории загула и беспредела.

Я нашел ее через неделю по клекоту воронов и черному рою мух. Среди валунов и пятен лишайника были рассыпаны темно-синие бусы из камешков-тектитов. Я собирал эти бусы в кулак, ползая по расщелинам, ощупывая мхи, переворачивая камни. Я словно шел по следам ее страданий, оплакивая каждый ее шаг. Но все же я был больше врачом, чем шаманом, и все, что успела пережить Тайра за последние дни, я узнал не от духов, а прочел по кровавой книге ее тела. Из всей одежды на ней была только огромная рваная майка с надписью «Адидас». Спереди майка была разорвана, и я видел синяки и следы крупных укусов на ее груди. Йаге уже было больше трех лет, но груди Тайры все еще были полны молока, и звери, поймавшие ее, обезумели. Ее мучили несколько дней и до бесчувствия поили водкой.

Видимо, в одну из первых ночей она все же смогла сбежать, но ее поймали, избили и привязали канатом с китобойной шхуны, остатки которого все еще болтались на ее запястье. Она вновь сбежала, перетерев канат зубами. Ее великолепные зубы оказались источены почти до корней. Она бы обязательно спаслась и вернулась в стойбище. Женщины иле очень живучи и прекрасно ориентируются на плоской равнине. Но Тайра случайно наступила босой ногой на битую бутылку, «розочку», и за ней потянулся кровавый след. На запах теплой крови вышел сорк. Он не был голоден и охотился про запас. Скорее всего, этот медведь уже пробовал человечину. У каменистой гряды медведь догнал обессилевшую женщину, но есть не стал, сгреб в расщелину скомканное тело и наспех закидал мхом и валежником, а сам ушел на несколько дней, пока летнее солнце не сделает свое дело.

Оэлен и Угой приехали в тот же вечер. Они были спокойны, почти равнодушны к происшедшему. Ни о какой мести чужакам не было и речи. «Боги всегда берут лучшее», – повторял Оэлен, словно речь шла о жертвенном олене-хоре. Мы крепко увязали тело в продымленные шкуры и оставили у каменной гряды. Угой забрал дочь и старуху и откочевал к побережью. Внезапно я понял, что больше не могу оставаться с Оэленом. Смерть Тайры переломила меня. Пока я собирал разорванные бусы, пока успокаивал плачущую Йагу, пока ходил за дровами для поминального костра, я неотступно думал о зле, которое неправомерно расплодилось и повелевает в мире. Моя жизнь представилась мне трепещущей кромкой, натянутой между двумя мирами – света и мрака. И всеми своими малыми одинокими силами я удерживал лавину зла, не давая ей пролиться в мир через мое сердце. Иногда мне это удавалось, иногда нет, но существо человеческое не может уклониться от этой битвы, ибо поставлено кем-то высоким и мудрым на пограничной заставе между Верхней и Нижней Тундрой. В тот день, когда я понял это, я оставил Оэлена, внезапно одряхлевшую старуху и бесконечно милую мне маленькую Йагу.

* * *

Ранним утром Самарин договорился с погонщиками, круглосуточно толкущимися у пирамид. Закупил одежду и обувь для Дионы, воду, провиант, теплые верблюжьи одеяла и все необходимое для ночевок в пустыне. Около полудня мы погрузились на трех облезлых верблюдиц и в обход городов, оазисов и шоссейных дорог направились напрямую к дельте Нила.

Два месяца мы прожили над водой, посреди камышового нильского рая. Я видел цветение лотоса, и весеннее гнездование цапель, и рассветный полет розовых ибисов. Однажды к Вэмуко приплыли дельфины, и я вдруг понял тайну «собакоголовых» ангелов древних египтян. Дельфины охраняют морскую пучину, не принадлежа ей до конца, они тоже стражи порога.

Я быстро научился плести корзины из тростника и пить желтовато-мутную нильскую воду.

Узнав, что мы не муж и жена, водяные арабы развели меня и Диону по разным сторонам поселка, и я редко видел ее. Через месяц мы загорели дочерна и мало чем отличались от арабов. Все это время белый кейс Абадора служил мне и изголовьем, и обеденным столом. От местной ребятни я даже получил какое-то забавное прозвище, что-то вроде «белого крокодильчика». Никаких попыток открыть чемоданчик я не предпринимал, полагая, что с Абадором надо держать ухо востро.

Тростниковый остров звался Вэмуко. Настил из плотного папируса постоянно обновлялся, и островная твердь была суха и надежна. Основной пищей на Вэмуко была жирная, похожая на карпа рыба телапия, ее виртуозно запекали в глине. Напиток из корней маниоки немного скрашивал однообразие пищи. Жизнь в поселке текла медленно и лениво, как теплая, желтая вода под тростниковым настилом. Томительную скуку и тишину жарких часов нарушал только ребячий гам и плеск воды. Однажды в полдень во время моей обычной сиесты в обнимку с белым чемоданом, шум и плеск перевалил за все возможные параметры. Я не выдержал и выглянул из своего шалаша. Посередине протоки, стоя в лодке и толкаясь шестом, как дед Мазай, плыл Самарин. Смуглые арапчата облепили его лодку. Тем, кому не хватило места, плыли следом, как стая русалок и тритонов. Камышовые Маугли на радостях дудели в звонкие раковины. Самарин, заметив меня, помахал шляпой и резкими криками, похожими на орлиный клекот, разогнал детей.

– Ну-ка, дайте его сюда, – Самарин решительно взялся за ручку белого кейса. На коленях он разложил мятую бумажку, испещренную столбцами цифр.

– Профессор, вы знаете код?

– Да-с, знаю…

– Откуда?

– От верблюда! От одного старого, толстого верблюда, который всюду совал свой любопытный нос….

– Гервасий?!

– Он самый…

– Надо скорее позвать Диону…

– Не советую… Я-то свое уж пожил, а вы бы все же удалились бы метров на сто или лучше на двести… Кыш, я сказал!

Я вышел из хижины, сердце колотилось. А что если там ничего нет? Если чемодан – пустышка и нам придется навсегда остаться в тростниковых дебрях, как в почетной ссылке, в то время, как Абадор будет утюжить планету и выравнивать под свой ранжир.

Позади меня захрустел тростниковый помост. Самарин уселся рядом со мной, свесив босые ноги в воду. Одной рукой он отирал взмокший лоб, другой держался за сердце…

– Да, вы были правы, под верхнюю крышку был вмонтирован взрывной механизм. Примитивный и безотказный… Ошибись я хоть одной цифирью, мы с вами легко достигли бы вон тех тучек…

Отдышавшись, Самарин сел в лодку и поплыл за Дионой. Я склонился над распахнутым кейсом, перебирая груды банкнот: деньги, деньги, папки с документами концерна «Линдас» и все? Я вытряхнул все содержимое на помост и с ненавистью пнул чемодан. Легкий ветерок подхватил немятую бумагу и, играя разноцветными листками, поволок всю кучу в воду… Купюры разлетались и медленно флотировали вдоль деревни в сторону Средиземного моря. Жителям тростникового рая они были не нужны, даже в качестве туалетной бумаги.

Самарин вернулся вместе с Дионой. Едва взбежав на помост, она сразу догадалась о причинах моего отчаяния. Решительно взяв мою руку, она прошептала:

– Керлехин, нам надо спешить. Если через месяц не будет активизирован пароль, «небесные врата» самоликвидируются. Но если Абадор первым доберется до Летающего города и воспользуется «царским ключом», кодовое устройство будет заблокировано и тогда снова – самоликвидация. Изобретатель сделал все, чтобы город не попал в чужие руки.

– Не понял: значит «царский ключ» – фальшивка?

– Нет, но он действует только в сочетании с «царской печатью», а этого Абадор не знает.

– А где же печать?

– Она на моей руке.

Диона глазами показала на перстень Индигерды.

– Не стоит так горячиться, молодой человек, – сердито выговаривал Самарин, выуживая застрявшие в тростниках денежные купюры. – Они вам еще понадобятся, не знаю, что вы собирались найти в этом злополучном чемоданчике, но я бы не стал сорить средствами перед дальней дорогой. Я кое-что успел сделать для вас. Есть паспорта и визы, но не советую лететь самолетом. Я предлагаю вам круизный маршрут из Александрии. Долго, дорого, зато интересно и никакого досмотра.

Через день мы отплыли на огромном туристическом лайнере «Джосер». Александрия, Мальта, Тунис, Неаполь – головокружительный круиз по Средиземному морю. В Италии нам предстояло покинуть лайнер и пересесть на чартерный рейс до Петербурга. Самарин предупредил, что незаметно въехать в Россию, просочиться сквозь паспортный контроль и таможенные терминалы мы не сможем. Слежка возможна уже в зале аэропорта. В моем нагрудном кармане, завернутая в батист и фольгу, лежала «реликвия». Я знал, что ради этого клочка древнего холста с капельками засохшей крови Абадор пойдет на многое. Я постараюсь обыграть его на собственном поле. Я сам назначу ему рандеву.

* * *

– Петербург, Петербург… Я еще не хочу умирать! – Ляга пьяно рыдал на моем плече.

– Кто же знал, что наши детские игры зайдут так далеко.

– Да, вляпались, что называется «не по-детски». Но я не за свою шкуру трясусь. Ты пойми: мои самые сокровенные вещи еще не написаны. Герои, которые станут родными в каждом русском доме, еще не родились. Но они уже толкаются во мне. Мама, я беременный… славой…

– Ляга, роженица ты моя милая, прости, что подставил тебя. Зато у тебя будет шанс пережить все, что ты так ярко живописал в своих детективах. А это дорогого стоит. Представь, что снимается триллер по твоему сценарию и ты в главной роли.

– Да, «сыграй». Бутузить-то будут по-настоящему, по живому.

– Ну не доводи до смертоубийства. Изобрази испуг и покорность, выторгуй жизнь. «Черные псы Дианы» не знают жалости: не сопротивляйся, подробно расскажи им, где нас искать. Это будет последний и решительный бой. Не ври и не рискуй: я знаю твою верность и дружбу. Вот наш примерный маршрут: от Москвы до Вологды, «а Вологда – она вона где»! А затем по северной дороженьке на Воркуту и Лабытнанги, а там прямиком через горы в тундру, к берегам Молочного моря… А твой лучший роман еще впереди. Я оставлю тебе мои записки, я начал писать их в круизе от скуки, оттого и начало такое занудное получилось. А вот конец я доскажу тебе при следующей встрече.

Ляга немного успокоился и, всхлипывая, принялся готовить ужин. Диона, измученная долгим перелетом, очередями и тряской, уже второй час плескалась в ванне.

– Сашка, взгляни на эти папки. Ты хорошо знаешь английский, скажи, что-нибудь можно выудить из этой галиматьи?

– Да, любопытно! Надо посовещаться с бойцами невидимого фронта. Роуминг нам поможет!

До глубокой ночи Ляга горбился за клавиатурой ноутбука. Его лицо, подсвеченное всполохами призрачного пламени, было решительно и вдохновенно, словно он дописывал великолепный финал своего самого блестящего романа.

– Ого, да это просто подарок хакеру. Здесь имеются пароли доступа к секретным серверам, адреса всех сайтов. Устроим им «хрустальную ночь», вдарим ботами! – бормотал Ляга. – Сейчас мы это дельце на форуме обтяпаем!

Я изредка засыпал, отключался, и едва открывал глаза, Ляга спешно пересказывал мне сводки электронных боевых действий.

– Наши «грузчики» запустили им «Безумную Грету». Это новейший вирус, настоящая чума. За несколько секунд самый мощный сервер дохнет как таракан от «Комбата». В ноль часов ноль минут по местному времени «фабрика смерти» содрогнулась от наших ударов. Мгновенно отключилось электрическое питание и подача воды. Через пять минут суперкомпьютер «Линдаса» взорвался, как примус. Самопроизвольный пожар вспыхнул одновременно на всех этажах. Мы едва успели блокировать системы пожарной безопасности. Сейчас там вовсю полыхает. Часа через четыре на месте концерна останутся пылающие головешки. Это будет наша месть. Пусть теперь этот бесяра попляшет на сковородке у своих хозяев. И подновлять стареющую плоть будет негде. Уже через полгода этот холеный перец превратится в страшилу Вия…

Сквозь видения очистительного пламени я вспомнил Лину.

Возбужденный, как викинг, испивший мухоморной браги, Ляга колотил по разболтанной скрипучей «клаве».

– Эти молодчики уверены, что задрали подол курносой Расее-маме! Р-р-рановато празднуете!

Я мялся и медлил, может быть, он все еще вспоминал по ночам свою адскую Лину, такие женщины способны пропахать глубокий след в сердце и памяти.

– Ляга, Полина погибла. Сгорела на моих глазах.

Ляга остановил бешеный танец по клавишам и долго тер глаза сжатыми кулаками, словно он ожег их мертвенным свечением. Голос его был похож на стон:

– Она любила шутить с огнем…

Мы уезжали из Петербурга тихим сереньким вечером, чтобы проснуться уже в Вологде. Потом пересадка и почти два дня вагонной тряски до Чума и Лабытнанги, еще час на вертолете до самого дальнего стойбища и большой пеший переход в самое сердце тундры.

Летние становища иле были разбросаны у берегов Карского моря, и я был уверен, что Оэлен услышит меня и придет. Мы встретились с ним в долине среди невысоких гор и непроходимых болотистых хлябей, там, где простились около года назад. На выгоне, ожидая нас, паслись ездовые олени. Два дня мы шли на север, пробираясь по узким перешейкам меж илистых ледниковых озер. На одном из них Оэлен показал нам остров Мертвых, сложенный из оленьих рогов. На его берегу я оставил бусы Тайры.

Несколько дней наш маленький отряд бросками рвался к побережью. На местах дневок Оэлен раскидывал походный чум, варил в котелке рыбу, Диона собирала ягоды, прихваченные первым морозом. Она не могла привыкнуть к походной пище и лишь пробовала из котелка, чтобы не обидеть Оэлена. С каждой ночью становилось все холоднее. Изредка над нами кружили вертолеты, но Оэлен успевал укрыть нас. По мере приближения к заветной точке вертолетная слежка с «материка» становилась все неотступнее. Значит, Ляга волей-неволей выполнил мою просьбу и Абадор знал, где нас искать. Этот вечный скиталец и Рыцарь тьмы уже давно и крепко держал в лапах крошечный земной шарик, перебрасывая его с ладони на ладонь, как стынущий колобок.

До активизации пароля оставалось двое суток. Может быть, уже завтра мы один на один столкнемся с бешеной сворой, вооруженные лишь ржавой острогой да шаманским искусством. Но моя Царица верила в меня, и это женское свойство издревле рождало отвагу в неискушенных мужских сердцах.

За эти дни она стала еще тоньше, осенний моросящий дождь и ранний снег смыли с нее нильский загар. Я изредка брал ее запястье, чтобы проверить пульс. На самом деле я ловил чуткое и нервное биение ее жизни. И эта жизнь была моей реликвией, моей панагией. Я с тревогой вглядывался в ее запавшие глаза, бездонные и темные на исхудавшем лице. Я видел, что она одинаково готова и к счастью, и к страданию, но внешне абсолютно спокойна. Ее благородная стойкость и отсутствие чисто женской истерии во время тяжелого и почти безнадежного перехода были высшими признаками ее касты, ее истинно «арийского» происхождения. В любом случае, через день-другой я терял ее навсегда, поэтому берег каждую минуту ее близости.

С моря надвинулись тучи, рванули ветра, закрутили снежные бури. Вертолеты потеряли нас.

Оэлен выбрал место для стоянки с подветренной стороны скалистой гряды. Пока мы ставили чум, мокрый северный ветер дважды срывал шкуры с каркаса. Едва мы укрылись за ледяными, промерзшими шкурами, взревел ураган, потом по туго натянутому пологу забарабанил ледяной град, и вновь пошел дождь пополам с мокрым снегом.

Оэлен сидел у огня, задумчиво глядя в пламя, словно читал раскрытую огненную книгу. Дым костров шаманы считают дорогой в Верхнюю Тундру.

Я лежал рядом со спящей Дионой в меховом мешке-пологе и слушал ее сбивчивое дыхание. Мне не спалось. Я привстал на локте, вдыхая запах ее разогретого сном тела. Я мучительно захотел остаться с нею в дымных шкурах, в пляшущих бликах костра.

Оэлен, до этой минуты сидевший у камелька в сонном оцепенении, зашевелился, набросил малицу, подхватил мешок и выскочил из чума. Сквозь вой ветра было слышно, как он скликает оленей. Я выбежал следом за ним. С неба валил густой мокрый снег. Хлопья таяли на моих губах и раскрытой груди. Оэлен исчез.

Я набрал свежевыпавшего снега в котелок и повесил над очагом. В снеговой каше кружились случайно сорванные алые ягоды, листья и хвоинки. В чуме было непривычно жарко. Я скинул куртку и жадно напился из котелка, потом сел у огня на укрытый шкурами земляной пол. Я не слышал, как она подошла ко мне, мягко ступая по оленьему меху. Закрыв глаза, я жадно впитывал обжигающую радость ее прикосновений. Я боялся открыть глаза, чтобы не вспугнуть, не обидеть ее. Я слышал рев костра, и я был огнем, и все безумие пламени было во мне. Я отдавал ей все, с последней опустошительной дрожью. Ее тело было упругим и легким, как горячий поток, как огненная, восходящая к небу волна.

Я не запомнил ничего из той ночи, словно со мной был дух огня и, улетая, он унес мою память. Я в забытьи лежал у погасшего очага, завернувшись в старую куртку. От близко пролетевшего вертолета затряслись опоры чума. Откинув полог, я выглянул наружу. Над ближней пустошью висел вертолет. Он сдул весь снег и разогнал оленей. Диона проснулась от надсадного рева и выглянула из теплого кокона. Ее розовое со сна лицо было совершенно счастливым и растерянно-невинным. Я, спаленный своим диким сном, не глядя на нее, торопливо застегнул куртку, залез в заледенелые пимы и вышел на слепящий утренний свет.

Вертолет уже успел скрыться за сопками. Издалека к чуму брел Абадор. Он двигался медленно, загребая унтами рыхлый снег. Лохматая шапка была надвинута низко, не давая рассмотреть его лицо. Длинная волчья шуба волочилась по снежным наметам. Он подошел ближе, на ходу передергивая затвор автомата. Мне показалось, что на лицо его надета резиновая маска. Бугристая кожа, тронутая сине-багровыми трупными пятнами, обвисала на щеках и в подглазьях. Фиолетовые губы-брыли плясали в такт шагам.

Со времени гибели концерна «Линдас» прошло больше месяца. Все колдовские технологии были развеяны по пескам ливийской пустыни. Без сатанинских снадобий Вечный жид вернулся в свой природный возраст и одряхлел столь стремительно, что это походило на чудо, только с обратным знаком. Еще немного – и разлагающаяся плоть клоками сползет с его лица и рук. Но он еще крепко стоял на ногах и в его резких движениях было отчаяние смертника. Он поднял автомат, твердо удерживая меня на мушке.

– Отдай Грааль, и я сохраню жизнь тебе и ей, – прохрипел живой мертвец.

Я молчал, понимая, что надеяться не на что. Еще минута, и он прошьет меня очередью насквозь, а после… Можем ли мы выкупить наши жизни? Предположим, что он сдержит слово, а что потом? Долгая жизнь где-нибудь в теплом углу, пока туда не докатится волна второго пришествия. Любая сделка с этой нечистью – уже бесчестие.

– А ты подойди и возьми.

– Я же застрелю тебя, а ее продам в бордель, – проскрипел Абадор.

Я рукой отстранил вышедшую из чума Диону.

– Стреляй… Я буду ловить твои пули, – я сбросил куртку в снег и остался стоять голый до пояса. – Стреляй, я поймаю каждую.

Абадор затрясся от хохота.

– Ну, молись, Паганус, – прошипел он, отплевываясь.

Я прикоснулся к влажному снегу, трижды поклонился всей жемчужно-убеленной Земле, словно собирая в кулак ее силу. Встав лицом к Абадору, я подставил грудь морозному ветру.

Я смотрел в его глаза, вернее, в правый глаз. Абадор долго целился, прищурив черное сморщенное веко, водил стволом из стороны в сторону. Грянул выстрел. Отступив на полшага, я сделал быстрое хваткое движение в воздухе.

– Есть!

Выстрелы гремели один за другим. Он стрелял одиночными. Пять, шесть… восемь… Правой рукой я успевал ловить перед собой нечто стремительное и накрепко зажимать в кулаке.

Абадор ударил секущей очередью, взрыхлив снег за моей спиной, и безвольно уронил руку с оружием. Его глаза почти выкатились из орбит, грязная пакля волос заиндевела и встала дыбом. Он выронил автомат и затрясся, показывая на меня пальцем.

– Врешь…

– Смотри, Абадор. Они здесь. Все!

Абадор упал ничком, обхватил голову и завыл. Потом встал на колени и потрусил на четвереньках, виляя головой в стороны, как огромная лохматая росомаха. Не оглядываясь, он уходил в низкий тундровый туман.

Я вытер руки о снег и вернул земле ее добычу – свежие, немного липкие заячьи катышки.

Я догнал Абадора у скалистой гряды. Одна из пуль все же задела ногу. Глубокая царапина саднила и сочилась кровь. Я вытряс «живого мертвеца» из волчьей дохи, обыскал. В нагрудном кармане его камуфляжа пряталась маленькая футляр-колба. Абадор не сопротивлялся, только скулил и глотал крупными кусками снег.

Мы шли уже несколько часов к сияющему миражу на горизонте. «Летающий остров» парил километрах в ста к юго-востоку от острова Белый, над Обской губой. Подталкиваемый ветром, он плыл нам навстречу. Я знал, что его маленький экипаж, во главе с изобретателем, «нашим Кулибиным» (слава Всевышнему, он действительно оказался «наш»!), первыми присягнули будущей Царице и все это время находились в автономном полете, рискуя жизнями ради нее. С каждой минутой «Летающий остров» опускался все ниже и ниже, чтобы принять на борт свою владычицу, держащую в маленькой, смуглой от африканского солнца руке изумрудное сердце Летающего Града. В последнюю минуту я отдал ей «Грааль». Для верности святыня была зашита в шаманский гайтан Оэлена, и она осторожно укрыла гайтан под курткой.

– Прощайте, Царица! Да сбудутся святые пророчества. Слава России!

– А может быть… – она, волнуясь, всматривалась в мои глаза.

«А может», – передо мной мелькнули картины какого-то чужого, нереального счастья. Наш полет вдвоем, над огромным, разноцветным, словно чаша драгоценностей, миром, наша любовь, отраженная в зеркале океанов, наша свадьба в солнечной выси, в фате облаков…

– Нет, Царица, – я покачал головой. – Нет… Обо мне ничего не сказано в пророчествах. – Я попытался улыбнуться, но дрожащие губы не слушались.

– Но будущее везде, оно здесь и сейчас! Если очень захотеть, можно изменить будущее! – Она погладила меня по щеке, единственный вольный жест, который могла позволить себе Царица.

Я молчал.

– Что я могу еще сделать для вас, Керлехин? – голос ее звучал страдальчески глухо. Она прикрыла рукой глаза.

– Попрошу вас лишь об одной милости: «сидеть в присутствии королевы». Я, кажется, немного ранен в ногу.

Она все же прижалась к моей груди, прощально обнимая.

– Куда же ты пойдешь? – она впервые спрашивала меня так просто, по-родному, и я заплакал от неудержимой краткости этих последних минут. Она вздрогнула, подняла голову: этот сияющий взгляд будет освещать мой путь в Средней Тундре и, наверное, встретит после всех скитаний, там, наверху.

– Я буду там, где я нужен. Прощай, Царица…

Эпилог

Над Россией тяготел неумолимый приговор «Синклита…». Страна билась в агонии. Череда голодных и «энергетических» мятежей, взрывы электростанций, отравленные водопроводы и хлебопекарни, взрывы школ, захваты АЭС сотрясали измученное тело когда-то великой державы. Второй десяток лет полыхал Кавказ, на Дальнем Востоке хозяйничали китайцы, из «подбрюшья» в Россию тоннами текли дешевые наркотики. Вдоль границ бывших республик в боевой готовности выстроились войска Атлантического блока, вдоль азиатских – желтолицые орды. На «голубых» экранах, в столбцах газет и в строках книг плясала злобная пришлая нежить.

Преданная временщиками, задушенная финансовыми удавками, запуганная терактами, голодная, вымороженная, отравленная и обескровленная страна прекратила сопротивление. В стране не рождались дети, не выходили мудрые книги. Душа народа впала в тяжелый летаргический сон, но в глубине ее все еще теплилась вера, любовь, молитва и надежда на чудо. Это очень по-русски – верить в чудо.

И этот день настал. Его не забудут очевидцы. Блистающее диво спустилось с небес. Невидимое для радаров, неуязвимое для космического оружия, оно плыло над одичалыми нивами и порушенными заводами, над мутными от химикатов реками и вымершими городами. Его могли наблюдать невооруженным глазом жители северных областей и Центральной России. Его путь осеняли радуги. Солнце отражалось от его полированных доспехов. Раскинув берегущие крылья, сверкающий ангел летел в синеве. В его стремительном, но плавном движении не было угрозы, а была лишь красота и мощь, и люди понимали это сердцами, когда сквозь слезы смотрели вслед небесному страннику. Сияющим знамением он остановился в небе над Москвой.

Над Боровицким холмом Небесный Град немного снизился и выбросил широкий трап. Величавая женщина сошла на брусчатку. Ее красивое, спокойное лицо многим показалось знакомым и даже когда-то виденным. Так исполняются долгожданные сны и самые безумные надежды. Ее явление среди людей означит не просто новый день, но и Новый Век, и Новое Небо, и Новую Землю…

Александрия – Бережки, 2005 г.