– Я всегда знал, Лаврентий, что у тебя есть секреты от политбюро. Так вот откуда ты достаешь свежие лимоны, когда в пайках у всех прошлогодние!

Лицо наркома побледнело, но смеялся он вместе со всеми. В конце выступления он дольше всех трескучими хлопками благодарил Вольфа, и в этих раскатах чудилось что-то зловещее.

Когда публика удалилась и стих шум в коридорах, он как ни в чем не бывало обратился к Вольфу:

– Мы собирались проверить служащих кремлевской охраны на профпригодность. Вы согласны нам помочь?

Вольф замялся и заметно побледнел сквозь слой рисовой пудры. Его обычный грим состоял из этого прозрачно-белого покрова на лбу и щеках и штриха черного грифеля, приподнимающего уголки бровей.

– Я готов, товарищ нарком.

– Постарайтесь заставить их спать, но так, чтобы они могли выполнять ваши команды, к примеру, выстрелить в меня.

– Солдаты довольно легко впадают в гипнотическое состояние, – заметил Вольф.

– Вот как! Почему?

– Привычка к послушанию и вера в авторитет руководства способствуют трансу. В солдате всегда присутствует обезличенность, отсутствие собственных желаний. Он беззаветно отдает свою волю вождю-командиру. Эта частица психической силы укрепляет власть руководителя и делает его сверхчеловеком.

– Товарищ Кинг, в нашей армии нет сверхлюдей, а есть присяга и дисциплина, – мягко поправил Вольфа Сталин.

– Я лишь изложил принцип гипноза! – растерянно оправдывался Вольф.

Мой учитель был не просто фокусником-иностранцем, он был волшебником, живущим в мире чудес, более реальном, чем окружающая его действительность. Поэтому он так и не смог усвоить особого языка, на котором говорила советская власть. Он не понял, что магическая доктрина социализма, при всей ее проявленной мощи, никогда не озвучивалась и не упоминалась. Это было тайное знание «красных жрецов». Польский эмигрант Кинг, безродный космополит, был слишком прямодушен и наивен, чем раздражал священников новой веры.

По-видимому, согласие Вольфа было заранее угадано кремлевскими ясновидящими. В зал вошли трое офицеров охраны. Они разоружились, выложив пистолеты с запасными обоймами на стол.

– Начинайте!

Кинг быстро подбежал к парню с широким крестьянским лицом и раскрытой ладонью слегка ударил его в лоб. Тот пошатнулся, но остался стоять, глаза его закатились, губы посерели и пересохли, как у мертвого. Это было состояние сомнамбулы – активный сон с открытыми глазами.

Из всех испытуемых только один – молоденький офицер с голубыми кубарями в петлицах, перетянутый в узком поясе новенькой портупеей, щелкнул курком и был мгновенно «разбужен» и уведен под руки.

– Я вижу, ваш гипноз не действует на абсолютно честных людей, – усмехнулся Сталин.

Он сидел в кресле, положив обе ладони на подлокотники и хитровато щурился. Происшествие с лейтенантом, выполнившим приказ гипнотизера, не произвело на него никакого впечатления.

– Вы правы, товарищ Сталин – не действует. Гипноз выявляет скрытое в подсознании, но не может сделать из труса – смельчака, а из гуманиста – убийцу.

– Так не проверить ли нам весь ЦК? – обратился к Берии Сталин.

Наркомат просвещения наградил Мальчика-Книгу путевкой в Артек. После вечернего представления, субботним вечером двадцать первого июня я торопливо затискивал в фанерный чемоданчик белые футболки, алый галстук, испанку с кисточкой и короткие штаны, представляя себя во всем этом на солнечном плацу под стук барабанов, но Вольф остановил меня:

– Не надо, Тайбеле. Поездки не будет...

Война, начавшаяся на следующий день, не спасла Вольфа от пристального внимания НКВД, да и напрасно было надеяться, что могущественный нарком забудет шутку с перстнем. За окном шумел дождь, и я уже дремал в обнимку с Медоро, когда меня разбудил чужой голос:

– ...Немцы бомбят Киев и Смоленск, а вы укрываете исторические ценности...

Я не удержался и выглянул из-за пестрой занавески, отделявшей мою кровать. За столом, устало сутулясь, сидел человек в залитом дождем плаще. Фетровая шляпа и темный плащ были в те годы гражданской униформой НКВД.

– Я надеюсь на ваше благоразумие. Отдайте перстень, Вольф.

– Клянусь, это недоразумение! Этот перстень изготовлен в ювелирной мастерской города Любека и куплено в тамошней лавке, – бормотал Вольф.

– Не юлите, Кинг! Лгать в вашем положении не просто стыдно, но и опасно... Рубиновый перстень, который вы использовали в своем аттракционе в Кремле, по описаниям совпадает с перстнем Живого Будды Кутухту.

– Но я никогда не встречался с Живым Буддой!

– Никто не говорит, что вы с ним встречались. Этот перстень мог быть получен вами от бывшего колчаковского офицера Голомьянова. Именно он был личным адъютантом барона Унгерна во время его похода на Ургу.

– Пароль Шамбалы? – прошептал Вольф.

– Вот видите, вам многое известно. Перстень мог быть использован в качестве пароля на территории Внутренней Монголии и в Тибете. Голомьянов был последним, кто видел перстень на руке барона. Он же дал показания о происхождении этого перстня из сокровищницы монастыря Та-Куре.

– Но, позвольте, я не встречался ни с бароном, ни с Голомьяновым.

– Прекратите, Вольф! – человек казался смертельно усталым. – В тридцать четвертом вы гастролировали в Харбине, на ваши представления сходился цвет белой эмиграции.

– Но ведь я артист! И если бы я знал, что советская власть заинтересуется моим реквизитом, я был бы осторожнее. Мой перстень – обычная фальшивка, дабы произвести впечатление на экзальтированных дам, не больше!

– Вы, должно быть, забыли, что идет война и укрывательство исторических ценностей приравнивается к измене родине, в вашем случае стране, давшей вам приют.

– Да, я использую бижутерию в своих выступлениях, но, поверьте, эти стекляшки и сусальное золото ничего не стоят. Судите сами, неужели подлинная драгоценность могла оказаться в карманах моего сына?

– Предъявите перстень!

Вольф пошарил в коробке с реквизитом и протянул визитеру пустую руку. Тот с минуту вертел в руках воображаемый перстень, смотрел сквозь него на тусклый свет голой лампочки. Взгляд его остекленел, он принялся неудержимо зевать:

– Да, действительно... Обычная подделка... Примите извинения...

Этот случай так просто не сошел бы с рук, если бы не война и покровительство Сталина...»

* * *

Итак, если верить рукописи, одним из владельцев перстня был барон Роман Унгерн, после разгрома Колчака он возглавил белое движение в Сибири и Монголии. Многие очевидцы писали о золотом перстне с крупным рубином, который он носил на правой руке. Кровавые безумства барона отвратили от него армию. Алый кристалл на его руке лишь усилил его природную жестокость и не спас от гибели.

Да, опасно щеголять такой реликвией: вдруг камень вздумает усилить мои вполне человеческие желания и слабости. Смогу ли я совладать с конями Люцифера? Есть тайные глубины, куда мы боимся заглянуть, хотя самое страшное, что там есть – мы сами. Я спрятал перстень обратно в трость и убрал трость под свой матрас.

Анеля сошла с поезда раньше, чем я проснулся.

В окна вагона пробивался блеклый осенний свет. Я вытащил трость из-под матраса, скорехонько собрал вещи, ощупал бумажник.

– Что-нибудь пропало? – осведомился проводник.

– Нет, ничего.

– А то воруют, знаете...

Решительной походкой удачливого супермена я вышел на московский перрон.

Глава 6

Принц рубиновой скрижали

Здравствуй, отрок солнцекудрый,

С белой мышью на плече.

М. Волошин

Любая коммуналка – это горькое напоминание о несбывшейся мечте: коммунистическом общежитии народов будущего. По странной логике судьбы моя келья ученого отшельника соседствовала с павильоном Вакха и Диониса, о чем говорила армия пустых бутылок, выстроившихся в коридоре. Генералом всего этого воинства значился мой сосед, «бывший интеллигентный человек» Алеша. «Не судите, да не судимы будете...». Год назад этот строгий рыцарь закона внезапно оставил судейское кресло и пустился во все тяжкие. Подобно виноградной улитке, он выползал по ночам, инспектировал мой пустой холодильник, тщательно вытирал руки о мои майки на веревке и открывал очередную бутыль. Пока я мотался в Гурзуф, он выгуливал Флинта, и тот уже считал его настоящим хозяином. Очутившись дома, я первым делом прослушал звонки на автоответчике. Большинство было из милиции. Радостно встрепенувшись, затренькал телефон.

– Арсений... Здравствуй... – это была Маша.

Я поперхнулся крепким кофе.

– Арсений, нам надо встретиться, – голос ее тревожно дрожал, и от этих обманчиво-близких вибраций занималось сердце.

– Что-то случилось?

– Поговорим при встрече.

Парк шелестел осыпающейся листвой. Из динамиков лились ностальгические вальсы, особенно грустные под кленовый и липовый шепот.

В трауре Маша выглядела скромно и соблазнительно, но я продолжал мужественно сопротивляться судьбе. Как всякое сложно запрограммированное существо, я инстинктивно избегал банальных сюжетов, но кто-то настойчиво толкал эту девушку в пустую лузу моего сердца.

– Арсений, Маркела нашли... Его прибило к берегу у старого маяка. Меня вызывают на опознание.

– Само собой, на опознание поеду я.

– Приготовься к худшему...

– Что может быть хуже?

– У него головы нет.

– Как это нет? А что тогда есть?

– Есть версия, что ее срезало винтом теплохода. Тело сильно повреждено...

– Тогда почему решили, что это он?

– По спортивному костюму, ну и по татуировкам, так сказал следователь...

Я вспомнил кельтские узоры и извивы священного ясеня Игддрасиль на плечах Маркела и вздохнул, как это и положено по траурному протоколу. Колос с именем «Маркел Горский» преждевременно созрел для жатвы на Божьих лугах, хотя, если честно, при жизни он больше походил на сорняк. Мне стыдно признаваться в нелюбви к моему названому брату.

Некоторое время Фира носилась с утопической идеей равенства и братства. Я должен был возлюбить брата своего, терпеливо сносить и прощать обиды, думая лишь о собственном несовершенстве. Тем временем Маркел продолжал выковыривать из торта цукаты и пальцем лопать сгущенку из общей банки. А случись ему получить от меня оплеуху за подобное свинство, Фира сейчас же обвиняла меня во всех смертных грехах. Мара был «солью земли» и ее сливочным маслом, а я – черным хлебом с песчинками на корке. Но стоило ему нарисовать карандашом в альбоме немыслимую закорюку, как мамаша величала его талантом и гением и волокла к знакомым профессорам. В двенадцать лет Маркел стал призером международного детского конкурса на лучшее фото, щелкнув с балкона парочку мартовских кошек. Так стоит ли удивляться, что это возлюбленное чадо шагнуло так далеко, будучи не слишком щедро одарено природой. За что я мог любить его? Получается, что не за что. Будет ли мне отпущен этот грех?

Но как бы то ни было, символические похороны Марка наполнились вполне реальным содержанием. Сознаюсь, обезглавленный труп, «всадник без головы» и прочие гробовые ужасы немного действуют на мое воображение. С другой стороны, является ли человек без головы, собственно, человеком?

Маша потерянно молчала. Я нашел ее руку, тихо пожал и пошел напролом:

– Маша, из Крыма я привез нечто важное, может быть, даже мистическое. По идее, это должно было принадлежать Маркелу, но теперь я просто не знаю, что с этим делать.

– Что это?

– Оно у меня дома. Здесь недалеко, станции две на метро.

Маша печально усмехнулась, решив, что я заманиваю ее на огонек. Все еще удерживая ее руку, я тащил девушку к выходу из парка, к далекой пещере с огненным «материнским иероглифом» над входом.

Это ощущение никогда не лжет, это была «моя девушка», именно такая, которую я жду уже лет восемь с того момента, как впервые догадался о существовании этих странных существ. Нет, еще раньше. Я почти уверен, что уже когда-то встречал ее и вновь терял в призрачном пространстве между сном и явью. Там живет память племени и мудрые тотемные звери. Там хранятся обереги и смутные знаки узнавания. Я всегда был влюблен в нее: я помню этот синий, задумчивый и ясный взгляд, и строгие брови, и светлые волнистые пряди.

И я был благодарен рубиновому камню в лапах «колеса счастья» уже за то, что могу вести Машу по подземным ущельям, удерживая ее ладонь в своей.

В лифте я постарался встать так, чтобы загородить рисунок на стене, который прежде веселил меня и внушал оптимизм.

– Ты что-то пишешь? – удивилась Маша, разглядывая рассыпанные листы моих сочинений.

– Пытаюсь плеснуть живой водой на отмершие кости истории. Поэзия и проза спорят за ковшик.

– Да у тебя тут приют муз!

– Пожалуй, ты – единственная... Но если ты решишься провести раскопки в этих отложениях, то обнаружишь виртуальные следы многих преступлений века, которые не успел раскрыть Юлиан Семенов, а в верхнем уровне культурного слоя найдешь легенду о Чингисхане. Если хочешь, можешь почитать. Там есть пара страниц о загадочном перстне – наследии древних цивилизаций.

Маша удивленно подняла тонкие брови и впервые взглянула на меня с интересом:

– Перстень?

– Да, золотой перстень, где в свастику вправлен крупный камень, похожий на рубин. Некогда он служил паролем Шамбалы. Ты, я надеюсь, слышала о Шамбале?

Маша покачала головой, словно не до конца верила мне:

– Зачем русскому человеку какая-то Шамбала? Нам своих сказок хватает.

– Нет, Маша, ты не права. История Руси глубока. Ее исток скрыт в Гиперборейской древности. Я уверен, что Гиперборея и Шамбала тесно связаны, недаром русские староверы искали дороги в Беловодье и в Опоньское Царство:

Дорога к нему с Соловков на Тибет,
Чрез сердце избы, где кончается свет...

Это крестьянский поэт Николай Клюев писал. Он наверняка знал об этой тропе. Древний путь, «тропинка малохоженная, малозримая» духовно связывала Север и Восток. Кто откроет тайну русского Севера, прочтет и поймет легенды о великанах-волотах, перебрасывающихся топорами через Рипейские горы, тот узнает и тайну тибетских пещер, где спят великаны: атланты и гиперборейцы. Тибет – это остатки древнего материка. Возможно, некогда он был северным полюсом планеты и его населяли гиганты. Как в сказках!

– Перед исчезновением гиганты мельчают, – загадочно обронила Маша.

– Кстати, у русских был свой титан – богатырь Святогор. Святыми Горами мистики именуют Тибет. А там, в глубинах пещер спят волшебным сном праотцы-великаны. Я основательно изучил русские былины о богатырях. Даже Мать-сыра-земля отказывалась носить Святогора, и ему самому пришлось лечь в каменный гроб.

– Следы гравитационной катастрофы?

– Ты права! – я все больше удивлялся этой девушке. – Считается, что магнитные полюса Земли время от времени смещаются и даже опрокидываются, вызывая очередной глобальный катаклизм, поскольку внутри Земли перекатывается гигантский шар, создающий магнитное поле. Или, скажем, поверхность Земли прокручивается вокруг этого ядра, как шляпа на голове. Вот это смещение и вызывает землетрясения, заливает города лавой, порождает цунами, меняет климат. Так погибла смытая водами Потопа древняя цивилизация Атлантиды, а Гиперборея оледенела. Но остался священный Асгард, город Богов. Тибетцы называют его царством Агартхи, персы – Зима-Вара, русские – Китежем. Исток всегда чище устья. В этой обители хранится духовный закон наших арийских предков. Я ищу эхо изначальной традиции, объединяющей мудрецов и героев, крайний Север и палящий Юг, прагматичный Запад и мистический Восток...

– Не выходя из мышиной норы? – с легкой усмешкой спросила Маша.

– А зачем? Все уже написано в книгах. На вот, почитай-ка мой опус, – я протянул ей рукопись.

Пока я заваривал чай и гремел кружками, Маша с трогательным вниманием листала мои записи, и я испытывал почти любовную радость и волнение от того, что она читает мой труд, написанный этой весной.

– Вот тут у тебя написано про царя Кобу. Это имеет отношение к Сталину?

– А как же... История, Маша – это змея, вцепившаяся в собственный хвост. Мистики называют эту рептилию Уроборус. Обрати внимание, это странное слово читается в обе стороны одинаково, а из пасти Уробороуса изредка высовывается жало великой тайны!

«Коба», точнее «Царь Коба» – один из ранних псевдонимов Сталина. В молодости он был натурой яркой и романтической. Особенно в ту пору, когда, лихо подкручивая усы, грабил почтовые кареты и бегал от царской охранки. В своих воззваниях он клеймил чиновников и полицейских сатрапов, писал возвышенные стихи, некоторые из которых тут же включались в школьные хрестоматии. Исторический Коба, или Кавад – персидский царь Кобадес из династии Сасанидов. Он правил в шестом веке нашей эры. По свидетельству греческих историков, был он великим волшебником. Среди его сокровищ был магический перстень с алым камнем. Внутри камня обитала говорящая голова со змеями вместо волос, подобная Медузе Горгоне.

Но Коба был не просто царем, он был первым в истории царем-коммунистом! Его учителя – маги зороастрийцы, требовали разделить имущество богатых между всеми и жить в братской любви и поклонении Солнцу – символу справедливости. Кобадес пропитался идеями равенства и приступил к решительным действиям. Конечно же, придворные ретрограды возненавидели своего царя, он был свергнут и заключен в тюрьму. Прекрасная женщина помогла ему бежать, и Коба вернул себе престол. Кстати, Сосо Джугашвили не только принял на себя имя древнего царя-мага, но и следовал по его стопам. Он рано окунулся в мечты о царстве справедливости, он пережил гонения, и влюбленная русская девушка помогла ему бежать из ссылки. Он сумел создать новую религию, религию Великой борьбы и великой Победы, и все, кто поняли это, становились жрецами красной веры.

Но единожды примерив маску Кобы, не так-то легко ее снять. За два года до своей смерти Кобадес зверски расправился со своими сторонниками и учителями. Маздакитов заманили на пир, где все маги-коммунисты были уничтожены. Не так ли Сталин расправился со старой ленинской гвардией, непреклонной и тайно враждебной? Он сделал ставку на молодежь и оказался прав. Кстати и царь Коба сразу после постыдного кровопролития, силой покорил Восточную Грузию, но эти деяния не помешали ему остаться героем всего Закавказья.

– История, действительно, похожа на змею, кусающую собственный хвост.

– Не совсем верно, временами она напоминает кобру, изготовившуюся к атаке. Позвольте, сударыня... А теперь долгожданный сюрприз! – со значительной миной я вынул из ее рук листы с «Чингизиадой», достал трость, крепко щелкнул змея по носу и артистичным жестом перевернул тайник, чтобы перстень выпал в подставленную ладонь: – Алле, оп!

Перстня не было! Я выскреб из трости остатки пуха. Ничего... Представляю, каким идиотом я казался ей в эту минуту.

– Маша, он был! Был здесь еще вчера! Ты мне веришь?

– Конечно, верю, – ответила Маша, – и что там пряталось от света?

– Перстень с огромным рубином.

– Тот самый, о котором ты пишешь? Это что совпадение или шутка?

– Промысел судьбы! Знаешь, я уже убедился, если встаешь на тропу поиска, тебя, с одной стороны, стараются спихнуть. Но с другой – посылают ободряющие знаки...

– «Есть многое на свете, друг Арсений, что и не снилось нашим мудрецам...» Откуда у тебя этот раритет? – Маша указала глазами на тросточку.

– Наследство одного фокусника. Ничего не понимаю... Я всю ночь чуть ли не в зубах ее держал.

– Да, вот это фокус... У тебя, наверное, были попутчики?

При воспоминании об экстравагантной Анели я невольно опустил глаза:

– Была... попутчица.

– Какая-нибудь бодрая старушка донимала тебя рассказами о правнуках, и к утру ты уснул как убитый?

– Сознаюсь: она была красивая и молодая, к тому же с гривой рыжих волос.

– Все ясно... Наверняка поезд еще где-то в тупике. Если у проводника остались билеты, то эту красотку еще можно разыскать.

Близился вечер, в прозрачно-светлой, поредевшей листве ожили робкие фонари. Проспекты пылали неоновым пожаром, искрили колючими вспышками и всполохами. Я вновь взял ее за руку и пробормотал, словно извиняясь:

– Боюсь потерять тебя в этом море огней.

– Я тоже боюсь... Когда идешь одна, по огромному чужому городу, мимо зеркальных витрин, мимо шикарных авто и неоновых вспышек, мимо скользящих отражений, мимо равнодушных манекенов и людей с пустыми холодными глазами, мне кажется, что я – сон среди снов, плоское отражение в стекле. В этом кристальном городе нет ничего живого, настоящего. Здесь «быть» равняется «иметь». И даже не «иметь», а просто «казаться». Этот город выдуман злым волшебником.

Я даже не удивился ее словам, ведь это были мои собственные мысли:

– Я, Маша, родился в городе, но горожанином себя не считаю. Мои корни в Сибири.

– В крови шумят седые кедры и таежные реки бунтуют? – улыбнулась Маша.

– Нет, ты послушай! «В Сибири у нас народ другой, чем в России: вольный, смелый. И край-то у нас какой. Енисей течет тысячи километров, а шириною против Красноярска – верста. Берега у него глинистые, розово-красные. И имя отсюда – Красноярск. Про нас говорят: „Краснояры – сердцем яры“. Горы у нас целиком из драгоценных камней: порфир и яшма...»

– Здорово! Сам придумал, писатель?

– Нет, это Суриков, мой земляк. Отец все мечтал меня в родную деревню свозить, тайгу показать. Но так и не успел. Помню, нашу с ним последнюю зиму мы вдвоем изучали карту Куликова поля, а потом летом поехали к истоку Дона, «зачерпнуть шеломом» донской воды. Ночевали под открытым небом, пили из родников, так что на зубах песчинки хрустели. До сих пор эти дни – самые лучшие в моей жизни. Отца всегда принимали за моего деда... Он рано овдовел и лет до десяти воспитывал меня один. Я маму видел только на фотографиях. До сих пор не понимаю, как рядом с ним очутилась Фира, но прожил он рядом с ней недолго, это факт. Кстати, в библейской истории есть множество тому параллелей: очутившись в опасной близости с Юдифью, Саломеей или Эсфирью, мужчины быстро теряют головы. У Фиры уже был сын, мой погодок. Отец усыновил его. Так у меня появился брат Маркел, но мы и не смогли подружиться. Чужие мы какие-то были, совсем чужие. Даже люди в очереди были ближе мне, чем мачеха и названый брат, словно они прилетели с другой планеты. Отец часто спорил с женой, заводился с пол-оборота. Фира была дама начитанная и остроумная, с такой не поспоришь. История – набор анекдотов, народ – скопище идиотов. Деньги и комфорт – вот главное! Отец пытался им что-то доказать, обратить в свою веру, но его сердце просто сломалось.

– А я помню своих родителей очень молодыми. До десяти лет у меня было счастливое детство. Летом – дача, цветы, море, путешествия. Зимой – английская школа, коньки, театры, музеи, книги. Знаешь, кто-то из поэтов сравнил семейный уют и покой с «цветком над бездной». Все кончилось в один день, они вдвоем возвращались на машине из гостей. Столкновение на трассе, пожар... Меня отправили в приют.

– Ты не похожа на детдомовку. Я уверен, что голубоглазых блондинок сейчас же удочеряют состоятельные граждане.

– Так бы оно и было, но я от них сбежала.

– А дальше?

– «А дальше – тишина».

– Подписка о неразглашении государственной тайны, клятва «синим небом, землей, или хлебом на острие меча»?

– Хлебом?

– Да, так клялись в верности воины-язычники в княжеских дружинах. Их клятва называлась «рота».

– Во мне есть что-то языческое или воинственное?

– Скорее всепобеждающее, я даже на тебя смотреть побаиваюсь.

– Ты так же быстро капитулировал перед той незнакомкой?

Удар ниже пояса. Да и глупо рассыпаться охрипшим соловьем, в прямом смысле проспав рубиновый перстень.

Поезд «Крим» мы разыскали на запасных путях. Растормошили спящего проводника, он еще не сдавал содержимое своего клеенчатого планшета, но билета моей роковой попутчицы у него не оказалось. И тут я все-таки вспомнил, где видел эти порочно припухлые губы, веки, похожие на цветочные лепестки, жемчужную кожу и рыжую гриву. Меня даже потом прошибло от этого открытия: Анелия позировала Маркелу в его рекламном проекте! Фривольно раскинувшись на тигровой шкуре, она держала в правой руке серебряный меч. Однако главным сокровищем на снимке были ювелирные цацки – кованый пояс с алмазами и алмазные подвески.

Я нащупал в кармане куртки ключи от особняка Маркела. Ничего не объясняя Маше, я поймал такси и, решительно усадив ее на заднее сиденье, повез за город в Тихую Пристань.

Массивные ворота были не заперты. Мы прошли по мощеной «итальянской» дорожке мимо пустых бассейнов и запертых чайных домиков. Перед домом я остановился, как конь перед полыньей, позвоночником чуя неладное.

Хлопала на сквозняке сорванная ставня, дверь подалась со зловещим скрипом. В доме, казалось, побывал тайфун: все было перевернуто вверх дном. Громили безо всякого смысла, потроша подушки, переворачивая ящики, срывая бархатные завесы, круша кузнецовский фарфор и весь почти дворцовый интерьер. Ночной ветер шелестел бумагами на полу.

Я прошел в лабораторию. Все прельстительные картинки были сожжены в жерле камина. Пепел был еще теплый.

– Что это? Обыск? Погром?

– Похоже, здесь и вправду что-то искали... На домушников не похоже.

Я плотнее задернул шторы и зажег свет. Дубовые панели, украшавшие стены, были сорваны, в кирпичной кладке темнел провал, похожий на взломанный тайник.

Старые письма, облигации, крупные купюры и фотографии шелестели под ногами, как осенняя листва, но грабителей не интересовали ни деньги, ни семейный архив.

Я поднял трубку телефона, чтобы вызвать милицию. Маша запоздало остановила мою руку:

– Не трогай! Телефон наверняка прослушивают...

– Откуда такие подозрения?

– В кино видела. Лучше скажи, зачем мы сюда приехали? Блестящая научная интуиция привела тебя на место погрома?

– Нет, Маша. Здесь я впервые увидел Анелию. Маша едва заметно вздрогнула, и я осекся. Все же она была невестой Маркела, и может быть, даже любила его. Стоп, стоп! Сейчас я опять заведусь, и кони Люцифера порвут удила.

– Ты не так поняла, – поправился я, – я видел только ее снимок на глянцевой бумаге. Она совсем недавно позировала Маркелу. Мой брателко задумал проект для крупной алмазной компании. Для этого он выловил в мутной водичке ровно сто золотых рыбок и, присыпав драгоценностями, фотографировал для рекламы. Но откуда эта шельма узнала о перстне в трости, если даже Маркел еще не успел узнать об этом?

– Да, друг Арсений, видимо, ты столкнулся с матерой разведчицей.

Я довез Машу до метро. Дальше она запретила себя провожать.

Дневник факира оставался единственной ниточкой в моих руках, ведущей к перстню, и мне предстояло распутать этот клубок Ариадны.

* * *

«...В военном Свердловске не было раздельного обучения, и я крепко сдружился с Анастасией. Третьим в нашей неразлучной паре „цирковых“ был Оюшминальд Бровкин. Его странное имя было составным и расшифровывалось героически: „Отто Юльевич Шмидт на льдине“. До войны с немцами его звали Отто, но во время войны спешно переименовали в Юшу. Юшка был единственным отпрыском высокопоставленного тылового чина НКВД.

Я злился и ревновал, предчувствуя, что рано или поздно мы схлестнемся из-за Насти. А пока мы по очереди носили за ней коньки и связку книг. Настя слышала мои мысли, а я слышал ее, и мы беседовали безмолвно. Я забыл сказать, что в переполненном эвакуированными Свердловске, мы жили в маленьком путевом вагончике, из окна которого торчала труба буржуйки, но это было надежное и уютное жилье, и Настя часто заходила погреться в нашу «теплушку», и как полагается, я не знал, чем развлечь и занять свою гостью.

«Давай возьмем перстень Вольфа! В нем живет маленький красный карлик, он знает прошлое и будущее. Он похож на китайского мандарина: раскосый, как лама Дацан. Он кривляется и грозит пальцем».

Я был готов на любые безумства, лишь бы она верила мне. Это была смесь мальчишеского озорства и уже вполне мужское желание удивить и потрясти это таинственное создание с лилейной кожей и сапфировыми глазами.

Кинг запрещал мне трогать трость, но в тот вечер он где-то задержался. Я достал из тайника под вагонной полкой, служившей мне кроватью, посох Вольфа и вынул перстень. Я уже знал, как вызвать «дух камня». Нужно было надеть перстень на левую руку, мысленно задать вопрос и прикрыть глаза. В ожидании ответа надо было дышать ровно, чтобы расслышать слабый голос камня и не «расплескать» изображение.

Внутри камня родилось слабое свечение. Настя заглянула в мерцающую глубину, крупно вздрогнула и закрыла лицо ладонями:

– Нет, мне страшно, давай лучше спрячем его!

Внутри камня, как в алом аквариуме плавала спящая голова. Вокруг нее колыхались размытые космы, похожие на солнечные протуберанцы.

«Ты, кто живет в этом камне, покажи мою мать!» – беззвучно приказал я.

Губы «мертвой головы» страдальчески дрогнули, тяжелые веки приоткрылись, и мир вокруг меня окрасился кровью.

Я увидел ребенка лет шести или семи, большеглазого, с нежной кожей и мягкими золотисто-русыми волосами и не сразу понял, что это я сам. Мальчишка хныкал и протирал глаза. Дощатая дверь трещала под ударами.

– Откройте! Наркомат внутренних дел!

– Мама! – позвал ребенок.

– Тише! Тише!

Молодая женщина, стоя на коленях, натягивала на ноги мальчика теплые чулки и тяжелые зимние ботинки. Почему лицо ее не осталось в моей памяти? Я помню даже кружевной воротничок на сером платье; последние дни она спала одетой, но не помню ее лица. Задыхаясь от спешки, она выталкивала меня с черной лестницы:

– Беги!

У крыльца дымил черный автомобиль, по осенним лужам растекались радужные бензиновые всполохи. Я не знал, куда мне идти, и топтался в темном осеннем дворе. В наших окнах, единственных во всем доме, горел свет. Я услышал приглушенный крик, посыпалось битое стекло, и я бросился обратно, вверх по лестнице. Я колотил в дверь, но запор уже захлопнулся, и я не мог попасть туда.

– Мама!!!

Это были последние слова, которые я произнес, перед тем как Всевышний наложил на меня обет молчания. Я бился грудью о дверь, пока меня не схватили за шиворот и не приподняли от пола. Извернувшись, я с визгом вцепился в жесткую волосатую руку и, прокусив ее до крови, ринулся вниз на улицу. Я слышал свистки и вопли, топот сапог и крик матери: