– Ну вот, лифт застрял…
      – Странно…
      – Да чего странного, где живём.
      – Где застряли, там и живём…
      – И я об этом… Надо куда позвонить или тут кнопка была…
      – Не стоит, бесполезно. Тут дело в другом. Я сейчас попробую… (пауза) Не отвечают. Понятно.
      – Что понятно? Вы же ни с кем не говорили.
      – Это я так… А вы не с шестьдесят девятой квартиры?
      – Оттуда… А что?
      – Вы супруг Лили?
      – Да. То есть нет. Пока. Осенью свадьба.
      – Ааа, поздравляю, очень рад познакомиться! Саша. Из семьдесят первой.
      – Саша?! А у вас ещё супруга Зина и сынок Кеша!
      – Ага, рассказывала?
      – Конечно! Столько всего!
      – Будем знакомы. А, ну вот и поехали, значит – всё в порядке.
      – Заходите в гости! Только не на лифте! (смеётся)
      – Да лифт тут не при чём. И вы к нам заходите, Стас, будем очень-очень рады!
      – Обязательно!
 

 
      Мирно, тихо.
      – Проснулся, что ли? А мамки нет, да? А ты не волнуйся, не волнуйся, хочешь, я как Джерри с Томом побегаю тут у тебя по манежу?
      МихСэрыч вздрогнул, контур его тела пошёл рябью и, раздвоившись на диснеевских мышку и кота, понёсся по парапету детского манежа. Он подпинывал сам себя, кусал за хвост, выполнял целую уйму каскадёрских пируэтов, заодно размышляя над тем, что художники в мультипликации даже не представляют себе, насколько тяжело выполнить в действительности то, что они там для людских детей рисуют. Ребёнок в восторге загукал. Дело сделано, лишь бы не плакал. Ай-да диснеевцы! Уловили потребности зрителя!
      – Скоро мамка придёт, молочка принесёт! – пищал Джерри, а Том поддакивал, – и скорее бы уже пришла, сколько можно тут в мультики играть…
      Пробегая очередной раз мимо стены, МихСэрыч ясно различил на обоях у решётки воздуховода – два сосредоточенных на нём глаза. От неожиданности он чертыхнулся через манеж и больно врезался в письменный стол обеими своими персонажами. Но раздавшийся со стены голос соседа успокоительно прокряхтел:
      – МихСэрыч, этт я, не пужайся…
      Хозяину дома не стало легче от этого, он уже соскребал свою мультипликационную лепёшку со стены и придавал ей положенный по штату Облик Д`Артаньяна.
      – Ты меня извини, – продолжал скрипеть сосед. – Сейчас я, сейчас…
      От стены начало отлепляться молочное облако, постепенно превращаясь в милашку Одри Тоту. Носик хмурый, походка старческая и никак не вяжущаяся с образом. Актриса проковыляла по комнате и взгромоздилась в огромное для неё кресло.
      – Эхх… ну не могу я в этом вот безобразии ходить, – пожаловалась красавица, показывая распростёртые в стороны руки. – Как гляну на себя в зеркало, так плеваться хочется. Ну что за жизнь?..
      В это время Д`Артаньян уже полностью проявился и направился поздороваться с гостьей. Та по-мужски пожала руку.
      – Одри, ты не права. Нельзя пользоваться нашей дружбой и постоянно меня пугать. Правила запрещают нам: А) Не стучаться в чужой дом; Б) Вламываться в чужой дом без разрешения; и, самое страшное: В) Путешествовать без сущности! Ты в своём уме? А если бы кто увидел? И мне не поздоровится, что я не докладываю о твоих нарушениях!
      – МихСэрыч! – взмолилась девушка, – да ты не сердчай на меня, не сердчай! И не учи, не учи… Всё знаю. А вот только если бы тебе после твоего Д`Артаньяна выдали бы вот таку "одёжу", как бы ты запел??!
      Собеседник "актрисы" согласно кивнул и потупил взор. Да и действительно, как не понять товарища? Полвека в маршале Жукове ходил, а тут на тебе – французская актриска… тут любой на его месте взвоет и наплюёт на все Правила. Однако – Правила. Их никто не отменял, и нарушать их нельзя. А получается, что он, эээ, она, не только сама нарушает, а ещё и его тянет в нарушители, ведь который раз тут одними глазами проявляется! И ни разу МихСэрыч ещё не доложил об этом "наверх", а это – преступление не меньше первого.
      – Подведёшь ты меня, друг, под монастырь…
      – А я бы вот лучше в монастыре сейчас чертёнком жил, чем тут по белу свету в юбке рассекать, – жалилась красавица, и на кокетство это похоже не было.
      – Ага, кто же твоего маршала в монастырь примет? Даже чёртом…
      Запищал ребёнок.
      Одри подошла к манежу и побрякала погремушками. Посюсюкала, поумилялась:
      – Ай ти мой мапонький, ай ти мой толстощёкинький! Утю-тю, утю-тю! Скоро мамочка придёт, Кеше милко принесёт, станет Кеша сытинький, спатки ляжет миленький! Утю-тю, му-тю-тю…
      Ребёнок скосил глазки к носику, затем зевнул и вдруг уснул, расплывшись в блаженной улыбке. Да, Одри совмещала в себе и дедушку Жукова, бойца, но – добрейшего деда, и юную особу, умеющую убаюкать младенца. Опыта по сюсюканью с малышнёй у Одри-Жукова было – сколько хочешь, ещё в блокадном Ленинграде он успокаивал голодных грудничков и умел их усыпить сладкими "сытыми" снами. Дом тогда разгромили, но хозяйка квартиры была женщина понимающая, перевезла его в тапочке в этот дом.
      – МихСэрыч? – вернулась к креслу Одри и уселась рядом, – можешь замолвить за меня словечко на Собрании? Пусть вернут Облик…
      Она просила, но сама не верила в то, что говорит. Всякому понятно, что бы вернуть Облик, надо вернуть портрет маршала Жукова на стену его квартиры. Выбросить вырезку из журнала с фотографией актрисы и – вернуть прежнюю картину на место. А кто для него это сделает? Новые жильцы о нём даже не знают… Как умерла бабка Капиталина Семёновна, так внуки въехали в её квартиру и всё, что напоминало им о их героической бабушке – живо спустили в мусоропровод. Благо, портрет маршала сразу заменили вот на эту картинку, потому и не сгинул Жуков-Одри, потому и перешёл по наследству к новой семье, лишь сменив Облик. А так бы шатался сейчас где-нибудь на просторах городской помойки, людей пугал. Повезло, можно сказать. Можно сказать…
      По стенам прогремел чей-то сорванный водопроводный кран. Один сиплый длинный звук, один визгливый короткий. Знак к новостям. Это означало: "Всем закончить свои дела, скоро будут новости!" Одри и Д`Артаньян тревожно переглянулись.
      – Новости… Не дай вам Бог жить в эпоху новостей… – Одри не любила ничего неизвестного или нового, не ожидая от грядущего ничего хорошего.
      – Да ладно тебе… не новостей, а перемен, – поправил друга МихСэрыч.
      – Чаво?
      – Ничаво. Не дай вам Бог жить в эпоху перемен. Так звучит пословица.
      – А ну и чёрт с ней, всё один хрен…
      Д`Артаньян заволновался. Как же так, "закончить дела"? Ребёнка тут бросить? Мамка совсем разнежилась – видит, что ребёнок легко остаётся один, вот и бегает на молочную кухню со спокойной совестью, даже не подозревая, каких трудов МихСэрычу стоит оберегать этот самый покой младенца. Она думает, что малыш спит без задних ног, а на деле – ничего не спит, он, МихСэрыч, персонально носится тут по парапету манежа в виде висящих на стене в рамке Тома и Джерри, что бы дитё не орало в бешенстве, а блаженно гукало себе под нос. Как же так, "закончить дела"? Как же так? Как же…
      – А меня пёс уже совсем замордовал, – жаловалась Одри. – Хитрый они народ, эти псы, да кошки… Толку от них – никакого, а подиж ты, любят их, как родных! Вчера отыскал я хозяйкину серёжку, подбросил ей на подушку, она подумала, что барбос нашёл. Ага, "барбос нашёл"! Барбос. Ага. Печеньем его кормила. Хозяин тапочки всё время теряет, кто их ему носит? Кто носит ему тапочки, скажи мне?! Думают – барбос… А на прошлой неделе газ открытым оставили на кухне… барбос ихний сунул нос в балконную щель и спит!!! Сссабака… Я ему таааак этой щелью балконной нос прищемил, что он орал как бешенный, пока они газ не закрыли. И что? Барбос – спаситель! Барбос – ангел хранитель! А я??! А я – девка на листочке…
      Одри уже в двадцатый раз рассказывала эту историю, случившуюся не "на прошлой неделе", а в прошлом году. Что ж тут поделаешь? Стар маршал, даже в новом наряде облика. Стар и ворчлив, это простительно. Поэтому в двадцатый раз, МихСэрыч только сочувственно покачал головой и поцокал языком об нёбо, в знак поддержки.
      – Дурной народ эти псы да коты, – подытожила актриса. – Дармоеды и лицемеры. Только еду и могут выпрашивать. Не люблю я их, чесс слово, не-люб-лю. Бездари.
      Неизвестно, сколько бы длились старческие излияния молодой актрисы, но в стенах дома раздался рёв крана: один длинный, надсадный и три коротких, еле различимых. ОБЩИЙ СБОР!
      – Боги мои… – побледнела Одри. – Сбор… Даже и не Собрание…
      – Как же так… я же не могу Кешу оставить! Одри, что делать?!
      – А ты вот меня попроси как следовывает, я можж и выручу старого друга, аась? – актриса ехидно прищурила глаз.
      Ох, старый маразматик. Как же ребёнка оставить? А ну как проснётся? И что будет? Да Бог весть, что может случиться. Это же только мамаша его думает, что – ничего не происходит, пока у неё "одна нога там, другая здесь"… Ай-яй-яйй… Что ж, надо на поклон к маршалу…
      – Жуков, будь любезен, старый хрыч, объяснись на Сборе за меня. Скажи, мол, сию секунду примчусь, лишь только мамаша объявится! Будь ласков, маршал, уважь!
      – Эхх, и ты – лицемер, МихСэрыч, – довольно залыбилась красавица. – Как ничо не надоть, так "Одри-мордри", а как приспичило – нате вам, "маршал"!!! Вижу я вас всех насквозь, злыдни! Не будет вам пощады! Всех в порошок под Сталинградом!
      При этом в нежных руках актрисы появился пулемёт и, ещё бы секунда, и по квартире засвистели бы кинематографические пули… но во сне повернулся ребёнок. Одри сразу осеклась, умолкла, кротко заулыбалась.
      – Ладно, пойду я. Скажу, как есть – занят ты. Как освободишься – прибудешь сей же миг.
      – Спасибо, Одррр…маррршал! – исправился МихСэрыч и торжественно взял под козырёк.
      – Гыы, то-то.
      Одри по-солдатски крутанулась на каблучках, её тело заколыхалось в солнечном свете, не теряя облика стало зыбким и, через секунду, она уже просочилась сквозь замочную скважину на лестничную площадку. Словно и не было никого.
      Ребёнок спал, блаженно лыбясь. Малюсенькие пальчики что-то незримое хватали во сне. Тишь-благодать. Ведь можно и уйти? Ещё ни разу МихСэрыч не опаздывал на Общий Сбор. Ни разу. А их, этих разов, на его памяти, было всего-лишь три… На первом – его самого определяли в квартиру №71. Он тогда только появился, был глуп до невозможности, ничегошеньки не знал и не умел. Доверили квартиру, рискнули. Оправдал и теперь – на хорошем счету. Были, правда, просчёты, но куда ж без них? Люди, народ странный и малопредсказуемый, с ними без опыта – куда как тяжело! Во второй Сбор решали о переезде дома. Тогда много шуму было, городские власти хотели снести старую "хрущёвку" и строить на её месте новенький "монолит". Передумали в конце концов, а у них вот, на Общем Сборе, тогда, много шуму было – страшно представить – иерархия рушилась, отменялась за ненадобностью. Никто к такому повороту событий готов не был. Никто ничего тогда и не решил, задумали подождать, как чувствовали – люди оставили дом в покое. Всё само и образумилось. А в третий раз Толстого изгоняли… Грустный случай. Хозяин 69 квартиры выбросил портрет, не оставив взамен на стенах ни одной картинки, в которой бы он мог спать дальше в новом облике. Старец надеялся и верил, бродил по дому босой и неприкаянный. Без сна одичал совсем. Ждал. Ничего. Тогда его облик стал меркнуть, пока одни глаза не остались. А в таком виде шастать по дому нельзя. Против Правил. Ополоумел к тому времени старец. Тыкался ко всем подряд. Пугал. И это против Правил. Вот и объявили Общий Сбор – решать судьбу. Изгнали. Правила нарушать нельзя. Никому. А маршал нарушает. И его самого втягивает… Эх, не к добру это всё…
      Д`Артаньян мялся с ноги на ногу у детского манежа, дилемма была слишком сложна. Оставить спящего ребёнка без присмотра – нарушение Правил. Не явиться на Общий Сбор – невероятная несусветность! Как же так…
      И тут в замочной скважине спасительно загремело. Пришла!
      Мамаша только успела вынуть ключ из двери, как вслед за ним из отверстия выпорхнуло облачко, напоминающее что-то вкупе – перья, шляпа, сапоги. Видение было настолько молниеносным, что Зинаида приняла его за воспоминание о любимом фильме. Она в отрочестве пятьсот раз пересмотрела "Трёх мушкетёров" и до сих пор с умилением взирала на старенький календарь за 79 год, с фотографией главного улыбчивого усача-сердцееда. Муж Саша, потомственный милиционер, спокойно относился к картинке (работа такая – нельзя на всё реагировать, здоровья не хватит), да и достаточно был он умён, что бы не ревновать супругу к Боярскому. Где Боярский и где она? Вот и всё. Хотя… нет, не совсем всё… по правде сказать, Сашу слееегка напрягало то, что знаменитый артист живёт здесь же, на набережной Мойки… но, думать об этом, дольше чем 5 секунд – Саше не хотелось. Значит и правда – всё.
      Выставив бутылочки из сумки в холодильник, Зина первым делом убедилась, что Кеша мирно сопит в манеже. Вот же ребёнок! Просто – подарок матери на восьмое марта! Хоть на полдня уходи по магазинам, он будет спать как ангел!
      Всё было – как всегда. Мирно, тихо.
 

 
      Общий Сбор.
      – Да не морочьте мне голову! Понавыдумывали тут!!! Она языка нашего почти не понимает! Что это вообще такое – международный обмен!!! Может у людей это и нормально, но у нас-то сааавсем другая специализация!!! Здесь не знать языка – один Господь знает, чем всё может обернуться!!!
      Упоминание Всевышнего было запрещено Правилами. Все замерли.
      МихСэрыч воспользовался паузой и незамеченным проявился сквозь стену лифтёрской. Общий Сбор был в полном разгаре. В данный момент все уставились на оплошавшего – Дядьку Сусанина, коий в порыве яростного спора упомянул Его имя. Вжали головы в плечи, по идее должен был разверзнуться потолок, и молния обязана была испепелить болтавшего всуе. Тишина. Помолчали, но шеи не выпрямляли. У МихСэрыча мелькнула мысль, что собравшиеся напоминают мокрых воробьёв на проводах, но тут же одёрнул себя, не время для вольных ассоциаций – ожидаем гнева Господнего. Тишина.
      – Я… конечно погорячился, – и Сусанин из 52-й глухо откашлялся, – Но судя по тому, что я ещё жив, меня поддерживают в моей правоте…
      Присутствующие начали осторожно выпрямлять шеи и позвоночники, у кого что было в наличии.
      – А вот ты не интерпретируй, не твоя ин-тер-трепация тут нужна! Твоё существование – вообще неисповедимый замысел и промысел! Молчи, короче, Сусанин, доболтался ужо… – это вновь вернул себе первое слово господин Председатель. На Общий Сбор он явился в облике Цезаря Нерона, что делал только в исключительно торжественных случаях. От только что пережитого ужаса у него чуть съехал на левое ухо лавровый венок и один листик по-пиратски закрывал глаз. Видимо, предмет спора действительно был серьёзен, ибо господин Председатель даже не замечал своей мнимой одноглазости и только нервно пытался сдуть лавровый лист уголком губ.
      МихСэрыч осмотрел присутствующих, стараясь по выражениям их лиц и морд понять причину всеобщей нервности и самоё событие. Всё те же, всё там же. Представители всех 96 квартир их одноподъездной двенадцатиэтажки, в лифтёрке на крыше. Всё как всегда. Утёнок Тим из 12-й, Софии Лорен из 42-й, Брат Запашный из 21-й, всё гвардия пёстрая и разношёрстная… И вдруг МихСэрыч встретился взглядом с Ней. Так вот из-за кого Общий Сбор. Новичок! Ээээ, новичок женского рода. По правую руку от господина председателя, поджав под себя ножки, сидела облачённая в цветные шелка маленькая… китаянка. Она твёрдо держала осанку, ладошки покоились на коленках, подбородок чуть опущен, а волосы собраны в замысловатый пучок – словно чёрная башенка на голове, насквозь проткнутая двумя красными палочками. Девушка-новичок в упор смотрела на МихСэрыча и словно о чём-то просила. МихСэрыч наморщил лоб, сосредоточился на мыслях китаянки, но услышал только жалостливое мяуканье, что, несомненно, было её родной речью, ему, к несчастью, непонятной.
      – Итак, – голос господина Председателя зазвучал с новой силой. – Голосуем заново! И тот несознательный, кто не проголосовал в прошлый раз, пусть просто побоится не проголосовать сейчас, ибо – вычислим и накажем!
      МихСэрыч отыскал глазами Маршала Тоту, в ответ на свой вопросительный укор во взгляде, увидел, мол, "Ну не сердчай, ну не успел я про тебя сказать, так ведь – не заметили жеж!" Старик Одри был прав, пронесло. Не заметили. Подумали, что кто-то просто не голосовал.
      Пока запоздавший герой размышлял, снова начался подсчёт голосов.
      – Ага! – гремел господин Председатель, потрясая золотой плетью, – снова проголосовало 94 из 96-ти! Лин не имеет права голосовать. Кто-то один снова волынит! Что мы имеем?
      Господин Председатель обращался к своему секретарю – Дзержинскому из 37-й. Тот послюнявил пальцы на правой руке, поперебирал 96-ть пальцев на левой и заключил:
      – Сорок семь "За" и столько же "Против". Один голос пропал.
      Подкрался момент истины. Но МихСэрыч понятия не имел, за что голосуют. Он судорожно пытался догадаться, но мысли предательски стреляли внутри его головы резиновыми пулями, и где рикошет, а где "десятка" понять уже было невозможно. Вдруг рядом заёрзала Лорен из 42-й:
      – Господин Председатель, конечно, это не моё дело, у меня скоро тесто полезет из кастрюли и в этот момент мне лучше бы находиться у себя на кухне, а не прохлаждаться тут…
      – Короче!!! – рявкнул Нерон и залихватски щёлкнул в воздухе кончиком золотой плети.
      – А короче в том, что МихСэрыч тормозит…
      Все уставились на не голосовавшего.
      При всеобщем тягостном молчании, в уме МихСэрыча одновременно раздался гром негодующих голосов: его упрекали не только в вываливающемся на плиту тесте, спящих детях, скользких полах, открытых электророзетках и непогашенных у кровати окурков, но и, как показалось, во всех бессмертных грехах человечества. У МихСэрыча непроизвольно задёргались брови, и он снова случайно встретился взглядом с китаянкой. Она явно просила его. О чём?!! Он с усилием остановил свои брови, сосредоточился на них и вопросительно изогнув, в упор посмотрел на китаянку. Она поняла. Тогда он кивком головы спросил, мол "да" или "нет"? Она на секунду прикрыла веки. Ага, значит "Да".
      – Праааашу прощение публики! – МихСэрыч широко улыбнулся своей обезаруживающей ковбойской улыбкой, обвёл всех ясным и лучезарным взглядом. – Залюбовался почтенной публикой, уж так редко собираемся все вместе! Я говорю… "Да"!
      Отовсюду ахнуло облегчение и негодование пополам. Китаянка едва заметно улыбнулась. Едва-едва заметно, только уголки бардовой ниточки губ чуть растянулись вверх, но через секунду её лицо снова напоминало фарфоровую статуэтку, белую и далёкую от страстей этого мира. Она потупила взор и замерла, видимо там, откуда она родом, это было естественное поведение, ибо волны гармонии неощутимыми импульсами исходили от этой маленькой застывшей прелести.
      – Нуу что жжж… – господин Нерон удовлетворённо скручивал плеть. – Объявляю результаты голосования окончательными и более не обсуждаемыми. Наша коллега Лин из Поднебесной, принята в наш коллектив с испытательным сроком в пять лет. За ней закрепляется квартира номер 69-ть, основной сущностью определяется героиня из картины Генриха Ипполитовича Семирадского "Танцующая среди мечей". Всем – спасибо, все – довольны!
      Публика согласно закивала головами и мордами. Потянулись к выходу, то есть к ближайшим стенам, растворяясь в них словно в плотном тумане. Лин тоже поднялась со своего места, поклонилась господину Председателю, сложив у груди ладошки, затем секретарю Общего Сбора, и, повернувшись на деревянных каблучках, отвесила глубокий поклон МихСэрычу. На них глазели. Без мысли, просто так, у всех хватало и своих новостей в квартирах, что бы ещё гоняться за интригами Общего Сбора. Но МихСэрыч всё же ощутил неловкость, ибо и ответил бы чем Лин на любезную благодарность, да вот понятия не имел, как там у них в Поднебесной принято говорить "пожалуйста". Поэтому просто похлопал девушку по плечу и, вздохнув, буркнул:
      – Да ничаво…
      Она снова едва заметно улыбнулась и растворилась в воздухе, оставив после себя тонкий аромат. МихСэрыч не знал этого запаха, но в уме возникли картинки рваных зелёных сопок, на фоне хорошо прорисованных серых облаков, пагоды с закрученными водостоками и лёгкий звон медных колокольцев. "…цветы и драконы…" – пропел Вертинский.
      – Охухо… – раздалось в ухе и принадлежало это Маршалу Тоту, видение скукожилось и лопнуло. – А ведь что тут у нас начнётся сейчас, МихСэрыч, когда эта китайская бестия начнёт по всему подъезду голой бегать… оххухо…
      – А почему голой? Старик, ты в своём ли уме-то?
      – Я-то в своём, а вот ты, похоже, замечтался тут. Иди за Кешкой присматривай, котопёс несчастный.
      МихСэрыч давно не обращал никакого внимания на старческий сарказм друга, но здесь явно что-то было не так, видимо, опоздание лишило его части важной для всех информации. Потому и сыр-бор затеяли, нервничали, голоса так кардинально разделились.
      – В чём дело, старик?
      – Ты, батенька, явно далёк от изобразительного искусства, и не вкурсе, что этот безобразник Семирадский намалевал в своей "Танцующей…" Голая она там пляшет среди ножичков! Вот тебе и весь сказ. Не дождался Толстой наш картинки, и знаешь, хорошо, что не дождался. Всё одно бы из ума выжил, что так, что этак… Тут все с ума сойдут скоро, погорим мы, как лягушки на солнце…
      – Ладно пугать, старик, что мы, дикие совсем – голых баб не видели?!
      – Мы-то видели. Но, разволновался народ, как видишь.
      – Да ну, бред…
      Маршал скептически прикусил папироску в уголку рта. Что-то недоговаривал. МихСэрыч знал друга как облупленного, поэтому решил, что тираду про "все с ума сойдут скоро", тот высказал по иному поводу, уже от себя.
      – Рассказывай, старый хрыч, что надумал?
      – Думку я, дружок, надумал.
      – Так колись, что ты ломаешься как девка навыдане?! – МихСэрыч прикусил язык, осознав тошноту фразы в восприятии друга. – Извини, дружище, это я к слову… вырвалось.
      – Дурак ты… – маршал красиво сморщил тонкий девчачий носик, и по-мужицки им сморкнул. – Я вот что думаю. Вот каким таким каком, она язык наш выучит, ать? Да знаешь ли ты, что у них там, в Поднебесной, на одно слово – четыре смысла?! Они только интонации меняют: этак мяукнет – "чайник", этак – "стакан", вот так – "любовь", а вот ентак – "смерть". А слово при том – одно! Ты думаешь, она когда-нибудь поймёт, что у нас, сколько смыслов, столько и слов?! А интонации нам, видите ли, нужны, что бы эмоции свои показать. Да у них там ваааще не знают про эмоции, типа – низший сорт, если эмоционален, одна радость должна быть, а при радости – улыбаются или смеются, и всё. Ну, плачут, так плачут. Эхх, да чаво тебе тут объясняю… Неет, брат, это мы по ихнему скоро замяукаем все…
      Одри пожевала папироску, разглядывая свои загоревшие ножки, торчащие из-под символической мини-юбки. Скривилась, словно курила лимон вместо вонючего "Беломора", сплюнула себе на туфли и рассыпалась на исчезающие песчинки. Маршал явно смотрел фильм "Амели" со своим образом в главной роли и кое-что перенял от приёмов режиссёра. Вживается, маршал, похоже – подумал друг и отправился восвояси.
 

 
      Тем временем. Квартира № 69.
      Стас колдовал над ужином.
      Ему было непривычно и сладко ощущать себя в роли повара. Хотя, за тридцать лет холостяцкой жизни он не научился готовить и предпочитал перекусывать в кафе, в данный момент восторг творца романтического ужина наполнял его сознание. Скоро должна была появиться Лиля, он зажжёт свечи и, после горячего, будет кормить её с ложечки сладким десертом, кстати говоря, купленным всё же в привычном кафе. Там они и познакомились. Прошла уже целая неделя их совместной жизни, вот и придумал Стас отпраздновать юбилей.
      Все эти дни, ему каждую ночь снился момент их знакомства. Каждый раз событие прибавляло во сне пару-тройку новых штрихов, настолько правдоподобных, что Стасу становилось непонятно – эти нюансы были на самом деле, и он на них попросту не зафиксировал внимания, а теперь, в расслабленном сне они всплывают на экране его ума, или вольная фантазия романтичного сна сама пририсовывает детали. Хотелось думать, что – первое, и Стас так думал. У него был пример: будучи в Москве в Третьяковке, его поразила картина "Боярыня Морозова" у волшебника цвета Сурикова. Если просто глянуть на картину и пойти в соседний зал, то ничего и не увидишь. А вот если присесть у неё на пуфик и вглядываться в каждый отдельный предмет, долго рассматривать одну деталь, то через некоторое время заиграет всё полотно, засветится изнутри таааким цветом, которого в жизни просто не бывает. Но на картине он настолько естественен, что, выйдя из Третьяковки в вечернюю зимнюю Москву, можно увидеть, что Москва – она другая. И жизнь другая. Светящаяся неизвестным лучезарным светом изнутри предметов и событий, до краёв наполняющих холст этой жизни. Кстати, надо упомянуть, что, выходя в тот раз из Третьяковки, Стас решил приобрести на память репродукцию картины. Долго искал её в висячих залежах ватмана в музейном киоске, нашёл, глянул – нет света-цвета. Не передаёт принтер божественного свечения. Отложил "гигантскую открытку", но, дабы пустым не уходить, купил следующую за ней – неизвестного ему художника Семирадского, что-то там про "танцующую толи вдоль кинжалов, толи сабель". Попка понравилась у девушки, закрутившейся в каком-то надрывном танце. Купил как память о "Морозовой". И теперь, разглядывая висящую на стене "танцующую", вспоминал шедевр Сурикова, картину, меняющую отношение к жизни, восприятие её, и точку зрения на происходящее. Подобная метаморфоза, случилась во время встречи с Лилей. Жизнь изменила краски. И теперь каждую ночь он снова пробирался в галерею сна, что бы ещё и ещё раз внимательно разглядывать шедевр их знакомства в кафе, каждый раз замечая всё новые и новые штрихи.
      А дело происходило следующим образом:
      Однажды он засиделся в кафе дольше обычного: на улице лил скучный дождик и дул промозглый ветер с реки. Не лучшие времена для прогулок. Сидел, потягивал кофе, не обращая внимания на половину строк читал газету, размышляя о своём. Уже столько лет он один. Точнее – не получается у него быть вдвоём. Спасибо характеру, что как это ни сложно, но каждый раз находил в себе силы не тянуть лямку этой бессмысленной супружеской лодки, выброшенной очередным тайфуном быта на берег, а всё же в один прекрасно-ужасный момент мог сказать: "Всё, я так больше не могу жить". Немного лукавил. Раны отношений были не совместимы с жизнью вообще. Из последней уходила надежда. На счастье, на ощущение родства, на будущее. В голове надолго зависала одна единственная мысль, похожая на строчку декадента: "Этот мир не такой как ты хотел…" Но, когда Стас переживал подобное состояние в следующий и третий разы, он догадался о тенденциозности данного состояния, напоминающего скорее – психическое похмелье. Была хорошая гулянка, много пели и говорили по душам, много и бурно лобызались с охами в алькове, потом морально передрались, потом забылись тревожным сном… и вот теперь – отходняк. Что делать? Как и с любого бодуна, помогает трудотерапия, помогает секс со случайной попутчицей и душевные беседы с сочувствующим другом, которые могут закончиться уже настоящей пьянкой. А можно просто – переждать. Метафизически "лежать на диване и тупо смотреть голливудские мультики не про что". Вот он и ходил по кафешкам, тянул горькое кофе и глядел в окно или газету. Однажды даже придумал хокку:
      И в декадентски-коричневом баре
      Я пил двойной гнусный кофе "Максим"
      До коль я буду больной пилигрим
      В эзотерической тёмной шали?
      Хокку больше тянуло на карандашный шедевр, с дрожью в пальцах процарапанный на стене туалетной кабинки, но Стас находил в ней близкий его сердцу ассоциативный ряд: кафе любят красить изнутри в цвет подаваемого напитка, не заботясь, что больше этот цвет напоминает кардинально другой продукт – уже жизнедеятельности, а не растительности; про растворимый кофе "Максим" все заслуженно забыли, как и про его молодость – двойную по насыщенности и гнусную по содержанию; "больной пилигрим" он потому что все сверстники давно женаты, а его всё мотает от одного очага к другому – и это несомненно говорит о болезненной несовершенности его сознания; а "эзотерическая шаль", это те размышления и интерпретации, которыми он окружает свою тёмную несостоятельность в этом мире успешных полудурков, идентифицирующих себя только со статусом поглощаемых продуктов. Он – пилигрим, держащий курс не "куда-то", а "отсюда", он ловит ветер перемен в паруса своей жизни и использует его для того, что бы всё дальше и дальше уходить от торговых портов.
      Привычно погружённый в свой полудепрессивный психоз, Стас не сразу обратил внимание на девушку, одиноко сидящую в неосвещённом уголке кафе. Даже так: когда он девушку заметил, то сперва поймал себя на мысли, что вроде бы некоторое время назад видел какое-то неясное облако в этом углу. Отогнал от себя странную мысль, как заранее нелепую, чего только не померещится, когда заразмышляешься в одиночестве… Девушка, видимо, ждала официанта – перед ней на столике красовались только салфетница и чистая пепельница. Обычно надо махать рукой как носильщику на вокзале или громко кричать, привлекая к себе внимание обслуги – с таким спокойным выражением лица она рисковала просидеть за пустым столиком целую вечность. В мегаполисе нельзя не участвовать в процессе, иначе он идёт мимо, просто тебя не замечая. И тогда даже официанты крадут куски твоей жизни, заставляя прозябать за столиком с салфетницей и ненужной пепельницей…
      Издалека девушка напоминала китайскую нимфу, прорисованную тонкой кистью мастера – стройна, пряма, умиротворена. Застывшая богиня танца. Но Стас уже знал за собой склонность добавлять к симпатичной форме глубины содержания и в этот раз заставил себя пропустить природную красоту незнакомки, списав всё на болезненную фантазию долго воздерживавшегося от альковных утех самца. Но. От девушки исходили явно ощутимые флюиды призрачного духовного родства, способного напитать его природную скромность до состояния отваги, когда он мог встать, подойти и запросто завязать знакомство. Некоторое время Стас размышлял о причинах этого ощущения. Она сидела именно так, как девушка с картинки, которую он в детстве вырезал из журнала и, под поэтическими чарами ещё неосознанной, но пробудившейся уже сексуальности часами разглядывал в уединении. Она смотрела в даль окна так, как смотрела девушка на той картинке. И профиль её был мучительно, пронзительно тот же! Вдруг Стас вспомнил слова учителя психологии: мы можем полюбить только того, кто в состоянии полюбить нас. Это спорное заключение показалось ему сейчас исключительно логичным и наполнило необходимым количеством отваги.
      Он встал, подошёл к стойке, потянул официанта за рукав, отвлекая последнего от разговора с кассиршей и, тоном, не терпящим возражений, сообщил:
      – Милейший! Я сейчас пересяду и угощу даму. Соизвольте, пожалуйста подойти к нам и принять заказ.
      После тирады заглянул официанту в глаза и немного дольше необходимого продолжал держать его за локоть. Официант сглотнул и кивнул. Стас вдохновлённый первой победой направился к столику девушки, по дороге захватив со своего остывший кофе.
      – Вы не будете возражать, если я к Вам присоединюсь? Этот дождливый вечер лучше наполнить ни к чему не обязывающей беседой, чем грустить в одиночестве. Не находите? Разрешите, я Вас угощу? Чего бы Вам хотелось сейчас?
      Незнакомка перевела на него взгляд. Казалось, она думала о чём-то далёком, и в этом её далеке сидел Стас, говоря естественные далёкие глупости. Маяк на горизонте, мигающий и мерно гудящий в тумане. Она приоткрыла тонкие губы и певучим голосом сообщила:
      – Корабль с парусами…
      У Стаса в мозге произошёл локальный взрыв шрапнели. Совпадений не бывает. Перед ним сидела Судьба. Он не отрывал от неё глаз, а она продолжала спокойно и не мигая глядеть в его душу. Ему захотелось украсть её у этого мира.
      – У меня с собой большой плащ и зонт. А на Мойке сейчас никого в трамвайчиках. Давайте прокатимся?
      Она всё ещё держала взгляд, не пропускающий эмоций и не дающий ему никакой информации о её мыслях и чувствах.
      – А мы можем попросить экскурсовода молчать и включить нам музыку?
      – Думаю, она будет только рада…
      – Идёмте. Дождь, река и мокрый камень – триада, гармония.
      В тот раз она лукавила.
      Гармония была во всём, где была иная триада: Она, Он и что угодно ещё: Она + Он + вечер; Она + Он + кафе; Она + Он + город… Гармония была даже когда они физически небыли вместе, ибо въевшееся в сознание Стаса слово "Я" вдруг рассыпалось на горстку смешных привычек, утеряло казавшиеся фундаментальными рассуждения о функционировании реальности и заменилось новым понятием "МЫ". Жизнь просто и естественно наполнилась смыслом: она приносила радость. Он стал вгрызаться в ситуации, не пропуская ни единую, видя себя глазами обоих. Он стал раскрывать ситуации, когда они не спешили происходить – и видел себя её глазами. Если он ещё не Бог, имеющий право быть рядом с такой Богиней, так он станет вести себя как Бог до тех пор, пока незаметно для себя не станет Им. Быть Богом, по сути, та же привычка, а они, привычки – вещь приобретаемая, с ними не рождаются. За исключением Лили, наверное. Но, исключение – только зримая печать на правиле.
      Так прошла неделя.
      Ужин был готов.
      В замочную скважину стремительно ворвался ключ.
      Стас выскочил в прихожую, но не успел принять у Лили пальто, оно уже улетело в сторону вешалки, неловко повиснув на одном рукаве. На её лице рдела тревога, глаза словно прятались от Стаса, как бы не желая встречаться с его удивлённым взглядом. Она быстро чмокнула его в щёку и юркнула в комнату, успев шепнуть: "Я скоро, любимый, мне срочно нужно… вздремнуть… Я очень устала, я быстро-быстро, разогревай чай!"
      Когда Стас, спустя минуту, ушедшую у него на приведение Лилиного пальто на вешалке в нормальное состояние, вошёл в комнату, девушка уже спала глубоким ровным сном. Голова слегка скатилась с подушки, волосы рассыпались, словно на ветру.
      Он не знал, как реагировать. И не стал реагировать. Он не знал причин. Она проснётся и всё расскажет, и тогда они вместе посмеются или погрустят, или… ну, в общем, тогда он будет знать, как реагировать. Стас чуть-чуть поцеловал её в волосы и тихонько прикрыл за собой дверь на кухню.
 

 
      Тревога! Квартира № 14. Висельник.
      МихСэрыч вернулся домой, заглянул на кухню – Зина подогревала бутылочку с молоком для Кеши. Едва уловимое сопение малыша успокоило его, спит ребёнок. Тогда Образ Боярского забрался в настенный календарь, растёкся по собственному изображению лихого усача в шляпе с перьями, для него наступало привычное время сиесты.
      Не спалось.
      "Заменили, выходит, графа.
      Уж как оно не крути, а пусто место не должно быть без пригляду. Какой не какой, а – глаз. Пусть она языка не знает пока, ничего, обучится. Будет потом на двух языках балакать, умная будет. Лин. Имя какое чудное. А красивая… И поклонилась, поблагодарила, значит, воспитанная. Не пропадёт теперь квартира, всё, стало быть, хорошо… Но красивая… Жуть… Там у неё бамбук растёт как у нас трава, шумит на ветру. Бамбук. Бам. Бук. Там лысые улыбчивые божки кивают, тончайшие шелка развеваются как паутинка на ветру, драконы наяву летают и почти все их видят – кроме, конечно, приезжих, для них – драконов рисуют, дабы не обделить. Играют поэты на дудочках, бумкают бамбуком в барабаны. Крррасота… Люди часто говорят про сны, наверное, это тоже самое, что представлять себе что-то, только плюс ещё – возможность побывать там и всё ощутить… В этом плане они снова гораздо совершеннее, чем мы…"
      Так размерено текли мысли МихСэрыча, пока он наслаждался минутой покоя в стареньком листке календаря за 79 год. Он представлял себя в далёком Китае, в гостях у Лин. Даже не в гостях, а словно он – эпицентр её мечты: вот он – простудился, и она заваривает ему терпкие иголки можжевельника, поит из пиалы тончайшего фарфора с рисунком красно-чёрного дракона на белых боках; вот ему зябко и она ложится рядом, согревая его своим телом, вдохновляя его упругостью своих форм на борьбу за жизнь… А вот он дарит ей замысловатый в орнаменте шёлковый халат, она чмокает его в нос и бежит к зеркалу – примерять, а он заглядывает в щёлочку бамбуковой ширмы, любуясь её молодостью и её восторгом. "О, Вселенная! – вздыхает МихСэрыч, сотрясая листок календаря, – почему ты так несправедлива к нам? Мне никогда этого не пережить, не понять – что такое "знобит", "упругость", никогда ничего никому не подарить, мне никогда не узнать поцелуй, даже самый торопливый – в нос, и волнительные подглядывания в бамбуковую щель – тоже не про меня…"
      И тут дом сотрясся от воя трубы парового отопления.
      Сонливость сдуло как взрывной волной, это была ТРЕВОГА! МихСэрыч застыл на секунду, подсчитывая дробный стук в трубном рёве. "14-ая квартира! Все на второй этаж!!!" – ревела труба. МихСэрыч понёсся прямо через потолочные перекрытия, не до вежливости сейчас!
      У дверей 14-й квартиры уже творилось столпотворение Образов со всего дома. Пиковая Дама, прикреплённая к этой квартире, орала на языке мысли, что шагу не сделает к себе в дом.
      – Мамочки мои!!! – верещала Дама, – он там ТРАВИТСЯ!!!
      МихСэрыч заметил, что в этот момент по лестничному маршу торопливо поднималась незнакомка с вуалью на лице, ниспадавшей с маленькой шляпки. Женщина была скорее молода, об этом говорили её лёгкие движения. Она спешила и словно чувствовала творящийся на этой лестничной площадке гомон. Так бывает, что люди ощущают присутствие Обликов, но, МихСэрычу показалось, что она торопится не случайно, а именно не хочет привлекать к себе внимания толпящихся. Этого быть не могло, и в следующий момент МихСэрыч уже думать забыл о незнакомке, всецело поглощённый разворачивающимися тут событиями.
      – Мадам Пик, держите себя в руках! – командовал господин Председатель, – срочно объясните, что там у вас происходит? Нельзя терять ни минуты, если по вашей вине пострадает человек, мы вас вышвырнем на помойку!
      Подобная угроза как пощёчина отрезвила Даму, глаза перестали судорожно скакать по собравшимся, сфокусировались на господине Председателе. Вдруг она схватила его за грудки и бегло зашептала:
      – Хозяин, он там, в квартире! Он налил в кружку цианистый калий, добавил заварки и сахара, размешал всё это и собирается его пить!!! Он на кухне, сидит и смотрит в кружку! Пока – думает. Сделайте что-нибудь, я не зайду больше в эту квартиру никогда! Я чувствовала, я знала, что всё будет ужасно…
      Видимо, Дама Пик несла бы эту околесицу ещё неизвестно сколько времени, но господин Председатель твёрдо взял её под локти, приподнял и отодвинул в сторону. Из Обликов мужчин, ближе всего к нему в этот момент оказался МихСэрыч, поэтому господин Председатель не задумываясь рявкнул ему:
      – МихСэрыч, за мной!
      Две сущности шагнули сквозь дверь.
      Хозяин квартиры действительно сидел на кухне, облачившись в застиранный домашний халат, и смотрел в кружку. Слеза на его щеке оставила долгий влажный след в недельной щетине и капнула с подбородка на пол. Господин Председатель и МихСэрыч обступили его с обеих сторон, не зная, что предпринять. Говорить с взрослыми людьми запрещали Правила. Показываться перед ними – архистрожайше запрещено. Человек поднял кружку и стал медленно подносить её к губам.
      Момент истины, когда ещё можно вмешаться.
      МихСэрыч не отдавал себе отчёта в своих действиях. Просто его рука потянулась к человеку. Пальцы коснулись чего-то мягкого, сжали это мягкое и, что есть силы, прищемили между собой, попросту – ущипнули.
      – Ааааййй! – заорал человек, дёрнувшись всем телом. Обе его руки вспорхнули от неожиданности, кружка улетела в бок, врезалась в стену и разлетелась на куски, оставив на обоях оплывающее и растекающееся мокрое пятно.
      – Это нервное, нервное… – забормотал хозяин квартиры, почёсывая ущипленый зад, – или клопы, клопы… двадцать первый век… клопы, нервное, это нервное…
      Он ошалело оглядывался по сторонам, словно стараясь разглядеть на кухне собственного одиночества ещё кого-то. "Померещилось, нервное это, нервное."
      – Что ж, – удовлетворённо потёр ладошками друг о друга господин Председатель. – Пусть думает так, нам медали не нужны… А всё-таки, МихСэрыч, это не по Правилам… Ладно, я ничего не видел, действительно, больше ничего в голову не пришло. Надо. Надо было щипать. Хотя, конечно, это не по Правилам… Вам, конечно, надо и выговор влепить сразу и наградить, но давайте просто забудем инцидент? Передумал человек травиться, ну и ладненько, ну и хорошо.
      – Да, – живо согласился нарушивший Правила спаситель. – Хорошо.
      Но на самом деле, ничего "хорошо" не было. Только Облики собрались покинуть квартиру, как лицо человека озарилось новой нездоровой идеей. Это было видно по мимике – человек злорадно ухмыльнулся, разглядывая свежее ядовитое пятно на обоях. Затем встал и направился в кладовую. Облики не сговариваясь проследовали за ним. Долго копался во всяком хламе, перебирая пыльные ящики. Вот удовлетворённо крякнул и потянул из кучи конец бельевой бечевки.
      – Мама родная… – господин Председатель впал в транс. – Недощипали вы бедолагу, МихСэрыч… Упорный тип оказался. Что же делать теперь?
      – Давайте попробуем мешать?
      – Больше идей нет, давайте…
      Началась молчаливая борьба человека, решившего прервать свой жизненный путь по грешной земле и обстоятельств, которые вдруг посыпались на его затею как из рога изобилия. В какой-то момент происходящее стало напоминать азартную игру.
      Человек тянул верёвку из тюка хлама, она выскальзывала из взмокших рук. Падала и терялась в темноте кладовой. Он искал табуретку, забыв куда её поставил намедни. Разбил табуретом лампочку на кухне, взмахнув ею "от себя", а осколки осыпали его самого с ног до головы. Вытряхивать стекло из волос не стал, как и не обратил внимание на крошки того зашиворотом, пусть, мол, колют, не долго осталось. Связывал оголившийся провод электропроводки с бечевкой, так три раза грохнулся с выскальзывавшей табуретки, отбил себе всё что можно и нельзя, но упорно продолжал задуманное.
      Наконец, препятствия сдались и отступили.
      Дело было сделано: верёвка тройным морским узлом примотана к электрическому шнуру на потолке, петля тоже скреплена на славу и покоится на шее, человек стоит на табурете посреди кухни. Последний раз смотрит на мир за окном. В мире бесстрастно идёт серый дождик. Ни ветерка, но ветви деревьев за окном дико раскачиваются из стороны в сторону… Человек отвернулся от окна и уставился на оплывшее пятно на стене. Это последняя картинка, которую он унесёт в памяти в небытиё. Человек прикрыл глаза, решаясь.
      Вдруг он чуть потерял равновесие, покачнулся, руки по инерции раскинулись ища опоры. Он не хотел случайностей, он хотел сознательно сделать свой шаг в пустоту. Зацепил холодильник, на котором покоился радиоприёмник, тот от случайного прикосновения включился и гаркнул на весь дом: "… а я бы вышел вон, да только там – страшней, чем здесь!.." После чего приёмник сверзился с холодильника и грохнулся об пол, заткнувшись.
      Человек от изумления вытаращил глаза и разинул рот.
      Но смысл фразы, выплюнутой радиоприёмником начал доходить до него когда он снова глянул на ядовитое настенное пятно. Никакого пятна на обоях не было! На его месте человек увидел огромные кошачьи глаза, отливающие злобным зелёным блеском. Вертикальные зрачки источали такую ярость, что человек тоненько застонал и схватился обеими руками за петлю бечевки. Лицо человека заблестело от мельчайших капелек пота, а волосы стали натурально выпрямляться, топорщась на голове как от сильного ветра снизу… Сначала на кухне задребезжала посуда, реагируя на низки частоты звука, а затем раздался голос, обращённый к человеку:
      – Ты хочешь к нам?!! Ну так давай же, ДАВАЙ!!!
      Лопнуло стекло в серванте.
      Человек молча снял с шеи петлю и задом стал продвигаться из кухни прочь.
      – ВОН ОТСЮДААА!!! – громыхнуло со стены.
      Потом верёвка сама змеёй просочилась сквозь морские узлы, бухнулась на освободившуюся табуретку, отпружинила и выпорхнула в открытую форточку. Кошачьи глаза на стене моргнули, злоба в них погасла и в следующий миг на стене не осталось ничего: ни глаз, ни положенного оплывшего пятна. Ничего.
      Человек так же задом прокрался в зал, залез с ногами на диван, лёг, скрутившись клубком, укрылся пледом и затрясся.
      Господин Председатель и МихСэрыч впервые за всё это время переглянулись. В глазах обоих стоял нескрываемый ужас.
 

 
      Тем временем. Квартира № 80.
      Тем временем в квартире номер 80 ничего не предвещало беды. Наоборот. В воздухе витало вожделение. У хозяина квартиры Олега Семёновича, супруга захватив обоих ребят, выехала на дачу, где её поджидала мама-бабушка и толстый кот Ленор. Супруг-адвокат все выходные должен был корпеть над новым делом, а привычка работать дома омрачалась детским шумом. Компромисс любящие супруги всегда находили в раздельно проводимых выходных, так и сейчас, ничего нового, ничего личного – семья и бизнес, разделяй и властвуй.
      Была и помощница у Олега Семёновича, о которой отдыхающей от города супруге знать было не обязательно. Пусть спокойно дышит свежим воздухом и укрепляет нервную систему, для жителя суетливого мегаполиса это очень важно. И детишкам природа на пользу, как и бабушке, очень и очень на пользу. Всем вместе, так веселее. А уж Олег Семёнович – добытчик, он трудится на благо всей семьи, такова его мужская доля. Так и считали все, кто в это время отдыхал на даче от городских экологических неудобств, и набирался сил. Примерно так же считал и сам отец семейства. За небольшим исключением, которым и была его свежая на лицо помощница Марина. О чём думала и что считала последняя, вероятно, не знает никто.
      Выспавшись в субботнее утро до одиннадцати, Олег Семёнович проснулся в отличном настроении. Когда с утра мужской глаз первым делом видит красивые женские формы, да ещё окружённые озорной аурой запретного плода… Словом, хозяин квартиры удовлетворённо шлёпнул сонную Марину по загорелому заду и, молодецки вскочив, отправился в ванную. Во всём теле чувствовался подзабытый азарт играющих мышц. Море казалось большой лужей, звёзды висели так низко, что можно было загребать их горстями как яблоки с деревьев. Сорок пять, жизнь только начинается!
      Открыв дверь и включив свет, он застыл, уставившись в зеркало. Точнее – на зеркало. По серебряному стеклу распласталась красная надпись "Доброе утро, Любимый!" Вот так, с большой буквы и помадой по зеркалу. Почерк Любы. До рези в глазах знакомый Любин почерк.
      – Как же этт мы вчера вечером-то с Маринкой не заметили? – сам себе забубнил под нос муж-трудоголик и принялся туалетной бумагой затирать зеркало. – А может, только я и не заметил… ммдаа, неудобно как получилось…
      Надпись с трудом поддавалась, помада присохла к стеклу зеркала. Сквозь размытые строчки Олег Семёнович видел собственное сосредоточенное лицо сволочи, семейного предателя. Сухая бумага скрипела под пальцами, в груди эхом отдавалось горечью и утратой. Он взмок от неожиданных усилий, приостановился, вытирая со лба пот тыльной стороной ладони, и вдруг заметил использованный и жутко смятый презерватив под унитазом.
      Это уже было непонятно: Олег Семёнович вроде бы точно помнил, что ночью бросил резинку в унитаз и смыл. Не долетела резинка, вот же кошмар какой… Потом объясняй свои фантазии. "Прости дорогая, но ты же понимаешь, что я просто не хотел заразиться от своей левой руки!" Или нет, вот так: "…я бы не простил себе, если бы моя правая рука забеременела, третьего ребёнка мы не потянем, а аборты на руках запрещает церковь и совесть!.." Чёрный юмор. Но именно он не раз спасал Олега Семёновича в самых труднообъяснимых окружающим обстоятельствах.
      Выйдя из ванны, хозяин квартиры угрюмо огляделся. Родной дом с пятницы успел захлестнуть, как он любил выражаться, творческий беспорядок. Но на более пристальный взгляд, это, безусловно, был банальный бардак. Кругом валялись вещи, предметы туалета, впопыхах раскиданные вчера обоими развлекающимися. Страсть не знала границ: в подставки под любовные утехи пошло пианино (на котором остались жирные следы от пятой точки Марины и царапины от её маникюра), кресло (его перекосило и тут требовался основательный ремонт), даже прикроватная тумбочка (ей повезло больше, только вывихнутое колёсико-ножка, наверное, можно вставить обратно). Олега Семёновича передёрнуло, ему всегда казалось, что вести себя наподобие прыщавого школьника, это давно не в его натуре. Что за безрассудство?
      "Хотя… – и тут нахлынули воспоминания, – мы с Любой и не такое вытворяли! Во дворе до сих пор стоит поломанная железная качель, и вот уже лет десять, как мы, проходя мимо неё переглядываемся и Любочка краснеет… Только мы вдвоём знаем причину этой поломки. А потом ночью снова вспоминаем, и у нежности не хватает границ! Боже, как прекрасно!"
      – Чёёёрт, что за дерьмо?!! – заорал Олег Семёнович, ощутив, что наступил босой ногой на ещё один использованный презерватив. Перепуганная Марина резко села на кровати и, прикрывая одеялом грудь, уставилась на Олега. В глазах её мужчины сонмом клокотал и менялся калейдоскоп чувств: ужас, брезгливость, беспокойство, жалость, тоска… Он взглянул на её ноги, и она медленно поджала их под себя.
      "Боже мой, у неё волосатые ноги… – подумал мужчина, не заботясь о том, что его мысли бегущей строкой отражаются на его же лице. – Люба никогда себе не позволяет такого безобразия…"
      – Ой, закрой свои бледные ноги… – вслух процитировал он однострочное стихотворение Валерия Брюсова, но девушка обиделась, не оценив классика и явно приняв поэтические строки на свой счёт. В принципе, так оно и было на самом деле.
      Она зло дунула на упавшую со лба прядь, замоталась в одеяло и промаршировала в ванную. Зашумел кран, послышался едва различимый плачь.
      Олег Семёнович сел на кривое кресло, подперев голову кулаком. "Вот и вся моя жизнь как это кресло – треснувшаяся в порыве бездарной страсти. И чего мне надо-то от Маринки? Свежего мяса? Она же дууу-ррр-ааа… А Люба уже, наверное, малину собирает. Как приятно её кормить малиной руками…"
      Он встал и принялся наводить порядок. Вещи Марины – отдельно, ("Пусть собирается и уматывает из моей жизни!"), остальные – по полочкам, любовно приготовленным заботливыми руками супруги.
      Марина наплакалась, догадавшись, что её слёзы не оценили и не прибежали просить прощения. Но и затягивать со слезами по утрам нельзя – лицо опухнет и потеряет форму. Она приняла контрастный душ, приведший её в порядок. Тело зарделось, запружинилось, ухх, что нам пуля и петля! Любимое правило её отца гласило: "Ещё не всё потеряно! – сказал Джон, пролетая тридцатый этаж небоскрёба". Значит так, нужен план. Требуется сохранить шефа-Олега в Олегах-любовниках. Это положительно сказывается на зарплате, заграничных отпусках и всевозможных перспективах. Это может даже перерасти в брак. У него уже достаточно денег, что бы и двух отпрысков не обижать и развлекать молодую жену.
      Она повертелась перед зеркалом, репетируя свой триумфальный выход из ванны.
      И тут, по коже пробежал озноб.
      Марина не понимая, что происходит, огляделась. Кто ж тут может быть? Но она косу бы дала на отсечение, что за ней наблюдают. Пристально и недобро. Повеяло холодом, запахло вековой сыростью, Марина укуталась в принесённое одеяло и глянула в зеркало.
      Прямо со стекла, сквозь её собственное отражение, на Марину смотрели два хищных кошачьих глаза. Не мигая. Внимательно и зло. Вдруг глаза подёрнулись дымкой, начали растворяться по стеклу, и тут Марина ясно услышала у себя в голове низкий грохочущий голос:
      – Не приходи сюда больше. Ни-ког-да.
      Девушка задом открыла дверь ванны и ретировалась. Не в состоянии прикрыть распахнутый рот, она безумными глазами посмотрела по сторонам, увидела ком своей одежды, схватила его и рванулась к входной двери. Олег не понял реакции Марины и, желая что-нибудь ей сказать на прощание, или даже просто остановить дабы оделась, схватил край одеяла, в которое до сих пор была замотана девушка. Она взвизгнула, подпрыгнув на месте, выскользнула из одеяла и, в чём была, рванулась из квартиры вон.
      Брови у Олега Семёновича ещё долгое время зависали на середине лба. Да, он не до конца стёр надпись на зеркале, её ещё можно было прочитать, но разве такая безобидная мелочь в состоянии вызвать столь бурную реакцию у молодой здоровой особы? Видать, не очень здоровой, раз реакция всё же есть и столь бурная… Значит с психикой девушки не всё в порядке и хорошо, что всплыло сиё открытие вот так случайно, а не в какой-нибудь неподходящий момент. Надо же, голая выскочила на улицу… Таких сумасшедших на пушечный выстрел нельзя подпускать к судопроизводству!
      Так размышлял Олег Семёнович, заканчивая наводить в доме порядок, оттирая крышку пианино, привинчивая ножку к креслу и вставляя колёсико в дно тумбочки. Оглядев труды рук своих, он удовлетворённо кивнул. Квартира радостно сияла привычным и милым сердцу порядком. Стоп. На полке у входной двери осталась сумка Марины…
      Он взял её в руки, из открытого зева сумочки торчал Серёжкин носочек, это его младшенького. Олег Семёнович возмущённо вынул носок сына… защемило сердце, словно девушка крадёт у него сына. Бред, конечно, случайно тут оказался носок, но вот подижь ты как оно бывает – простая, зауряднейшая мелочь может открыть глаза на всю картину обстоятельств, отрезвить, раскрыть всю панораму прошлого, настоящего и будущего… Возможного будущего, которое ни в коем случае ему самому, как мужчине, как мужу и отцу, нельзя допустить! Вот жеж оно как случается-то…
      И тут на улице раздалось громкое улюлюканье и юношеское ржание. Олег Семёнович догадался, что могут означать сии звуки и отправился с сумкой наперевес на балкон. Так и было, Марина, правда уже в нижнем белье, судорожно одевалась у гаражей, обступавших дом со всех сторон. Невдалеке ухая как гиббоны, веселилась стая ребят, осчастливленных столь великолепным зрелищем. Хорошо у ребят началась суббота.
      – Эй! – крикнул Олег Семёнович Марине, перегнувшись через перила и метясь в неё сумкой. – Лови!
      Сумочка порхнула к очумевшей хозяйке. Не долетела, и слава Богу, а то убила бы ещё.
      Марина молча закончила утренний туалет, проверила содержимое сумочки, вынула мобильник и потыкала в кнопки. Телефон работал. Она подняла воротник плаща и резкой походкой направилась к автобусной остановке.
      Олег смотрел ей вслед и сердце его ликовало. Сейчас он поедет на дачу. И целых два дня будет гонять со своими пацанами мяч, учить их рыбалке, наконец-то вырежет из дерева для Серёжки обещанную кобуру для нагана, а Стёпку научит свистеть пальцами… А вот вечером… вечером – Любочка, родная, вкусная, мягкая, ласковая… пахнет ночью первыми весенними одуванчиками, отчего Олега уносит в тёплые сны, где он снова – Олежка и носится со стальным ободом из под велика, подгоняя его палкой, бегает по только что зазеленевшим полям, пока его не выкличет мама на ужин…
      Одной рукой натягивая джинсы, второй Олег выщёлкивал sms-ку: "Марина, извините, вы – уволены, расчёт получите в понедельник в бухгалтерии. Забудь меня. Олег Семёнович".
 

 
      Задание.
      МихСэрыч в Облике кота Тома сидел на парапете Кешиного манежа и перебирал Зинины бусы как чётки. Ребёнок радостно гукал и непослушными пальчиками пытался поймать красивую нить нарядных шариков. И хоть мультипликационный кот смешно выпятил губу, уперев свёрнутую лапу в подбородок, мысли его были не веселы.
      – Что ж это получается? – размышлял МихСэрыч, – кого из наших мы там в 14-ой на кухне видели с господином Председателем? Кто на это способен?
      Меняя в пальцах бусины "чёток", он по одному перебирал всех "наших".
      Снова цифра 94. Двое отпадают, так это они с господином Председателем. Они присутствовали, значит это – не они. Железная логика. Кто из девяносто четырёх? Уж слишком большая толпа подозреваемых, что бы сразу ответить на вопрос.
      Но что-то ему подсказывало: в поисках истины далеко ходить-то и не надо. Навскидку, только один из обитателей дома был способен на подвиг… Гражданский подвиг ничем не легче подвига военного. И привычка шастать глазами без "тела", есть теперь (если не считать изгнанного Толстова), только у одного Облика из всех 96-ти… Конечно, как к другу, Маршал являлся глазами без Облика к нему одному. Но. Привычка – отражение натуры, а она, зараза, всегда ждёт неподходящего момента, дабы выдать с потрохами своего обладателя.
      МихСэрыч мультяшным голосом бубнил себе под нос, балансируя между желанием создать маршалу алиби, и необходимостью быть трезвомыслящим:
      – Глаза на кухне четырнадцатой квартиры были кошачьими. Маршал прибредал сюда с грустным взглядом, ни кошачьим, ни собачим. Ну и что? Для страху изменил. А голос-то какой! Просто "глас Небесный", не меньше. Гмм, по смыслу момента, "глас" звучал "из Преисподней". Однако, подействовало жеж… сработало… Мы с господином Председателем чего только не переделали: верёвку прятали, осколками обсыпали, табуретку выбивали из под ног. Результата – ноль, этот висельник настырно лез в петлю. А тут – да он теперь будет жить вечно, боясь концы отдать. Дама Пик говорит, что в церковь стал ходить, свечки оттуда ворует, иконы повесил и на новую работу устроился. Во как сработало. Однако – против Правил. Запрещено. Беда…
      Трубы крана в ванной задребезжали. Вызывают. МихСэрыч сосчитал дробь в звуке трубы. Его вызывают. Оппа… Нехорошее предчувствие поползло по хвосту Тома и застыло в животе пронизывающим холодком. Он поскрёб по трубе, сообщая, что в данный момент сидит с ребёнком один дома. Труба в ответ недовольно хрюкнула, мол, "как только, так – сразу!" Ну а как же иначе? Начальство чтим, понимаем. И Зина вот-вот должна была уже подойти.
      Тоскливо стало МихСэрычу. Вот так сидишь с дитём, возишься, воспитываешь, а они о тебе даже и не догадываются. Нет в мире Обликов благодарности. А может и в мире людей её тоже не так много, кто знает. Значит, законы природы, а против них не попрёшь. Закон природы, он больше – механика, чем схоластика. Вот солнце светит. Оно взойдёт когда положено и уйдёт когда предписано, ему самому ни просьб, ни благодарностей, ни объяснений не надо. Ручей течёт: поля поднимает, живых поит, рыбам – дом. Сказал ему кто-нибудь "спасибо"? Дождь идёт. Ветер дует. Море приливами – отливами грудь вздымает. От всех польза, ежели оно с умом. На том мир стоит, что всё в своё время, в свою силу, без удержу схоластического. А ну как все они благодарности стали бы ждать? Хаос. Вот потому люди и нуждаются в нас – продолжал размышлять полумультик на парапете детского манежа, – что всё запутали в своей жизни. Начали просить и благодарить, так и делать перестали. Кому теперь охота без просьб и благодарности-то пальцем пошевелить? Никому. Один другого в хаос и потянул, и все там и оказались. Заразмышлялись люди.
      Тут МихСэрыч увидел свой кошачий облик глазами мышиного персонажа, скучающего в углу манежа. Том представлял из себя довольно странное зрелище: сидит кот на досточке, играет с ребёнком в бусики, и размышляет над глубиной хаоса человеческого сознания. А сам при этом даже в настенном зеркале не отражается. Нет его, по сути. А вот же, поди – всё равно своё дело выполняет, на что способен, то и делает. Вроде ручейка. Только зря сам себе голову забивает тоской о благодарности. Хочешь быть частью закона природы? Это ведь так просто – действуй там, на что годишься.
      Пришла Зина. Перед тем, как незамеченным выпорхнуть в скважину замка, МихСэрыч всё же успел подумать о том, что мягкий Зинин чмок в щёчку – был бы справедливым завершением его миссии, даже если эта миссия – часть закона природы – сидеть с дитём…
      В лифтёрной его ждали.
      Господин Председатель в задумчивости бродил по часовой стрелке, нисколько не смущаясь тем, что три четверти его пути состояли из стен и потолка. Когда он думал, то предпочитал ходить по прямой.
      На перевёрнутом ведёрке сидел в углу Черчилль из восьмидесятой квартиры. Вид его был озабоченным. Он попыхивал безвкусной сигарой, которую по забывчивости больше пожёвывал, чем курил. Этот Облик отличался своей флегматичностью, чем ни раз накликал на себя недовольство господина Председателя. Он, Черчилль, почти не вмешивался в происходящее в прикреплённой за ним квартире. Но сегодня его взгляд блуждал и выражал явное недоумение.
      МихСэрыч постоял из вежливости молча. Никто не обращал на него ни малейшего внимания. Тогда он пару раз кашлянул. Господин Председатель замер на потолке, внимательно поглядел на вошедшего, кивнул и спустился на пол, плавно спланировав на 180 градусов.
      – Моё почтение, МихСэрыч. Ждём-с…
      – Прошу меня извинить, господа, ребёнок. Один был.
      – Знаем, не до этого сейчас. Снова бестия глазастая объявилась. Теперь у господина Черчилля в 80-ой. Там хозяин квартиры с любовницей развлекался. Так эта бестия сперва устроила дома бардак, раскидала мусор, измалевала зеркало, а затем перепугала до полусмерти любовницу. Глазами. Снова проявилась. Снова говорила. Что она там говорила этой женщине, господин Черчилль, повторите, пожалуйста, МихСэрычу?
      Смотрящий за 80-й квартирой тяжело вздохнул и сглотнул табачную жижицу.
      – Не помню я дословно. Просто выгнал девку, рявкнул что-то со стены. Она аж голой на улицу вылетела пулей. Мальчишки во дворе смеялись. Безобразие…
      – Не безобразие! – ораторствовал Председатель. – А преступление! И уже второе на счету этого сумасброда! Это небывалое что-то – так преступить Правила! Даже Толстой себе этого не позволял до такой степени!!!
      МихСэрыч стоял разинув рот. Предчувствия сбывались. Беда…
      Господин Председатель принял деловой тон:
      – МихСэрыч, пора вмешаться. Вы в материале дела, сами всё видели в 14-ой. Превращайтесь из свидетеля в детектива. Выясните, что это за тип у нас тут с ума сошёл.
      – Ааа… почему – я? То есть, это… Я же Д`артаньян…
      – В первую голову, вы – личность. Гражданин. Д`артаньян там, Харатьян, Петросян, мне сейчас без разницы!
      – Боярский…
      – Что!?
      – Боярский, а не Харатьян и Петросян…
      – Боярский-Хренарский, не до жанров, уважаемый! У вас кто в квартире живёт?
      – Кеша… Зина и Саша.
      – Милиционер у вас к квартире проживает!!! Потомственный! Плюс – вы лично видели преступника. Видели и слышали. Вот вы и займётесь расследованием!
      МихСэрыч почувствовал, что жизнь ещё никогда не была к нему так несправедлива. Он теперь обязан не защищать, а разоблачать друга. Выбор – самая отвратительная вещь – думал он. Ко всему, что перед тобой ставит судьба, можно приспособиться и привыкнуть. А то и принять как подарок, который "к лучшему". Но самому сделать выбор – это уже не судьба и не жизнь, тут спихнуть сожаление и горькую слезинку будет уже не на кого. Только один безграничный стыд и сожаление.
      В дверь поскреблись.
      Господин Председатель лично распахнул ржавую дверь лифтёрской, хотя в этом не было абсолютно никакой необходимости. Сквозящий в душу скрип потряс дом, и это немного остудило председательский пыл.
      За дверью трясся от ужаса Утёнок Тим из двенадцатой.
      – Г-г-г-господин Председатель, я жутко прошу прощения!
      Черчилль не отказал себе в сарказме:
      – Действительно, солдат, вы очень жутко просите прощения.
      Утёнок ничего не видел и не слышал, его глаза таращились налитыми ужасом пугавицами на присутствующих:
      – В моей квартире творится странное…
      – И это ты мне говоришь? Ты себя-то сам, видел? Ладно… – недовольно проворчал господин Председатель, уже догадываясь о ком он сейчас услышит, – Что там такое у тебя???
      – Кто-то донимает хозяина квартиры кошмарами. Еще скажете потом, что – я. А это не я…
      – Глаза?!!
      – Какие глаза?..
      – Глаза на стене? – включился в помощь расспросов МихСэрыч.
      – Нее… почти нее… – мямлил перепуганный Утёнок Тим. – Они не на стене, они у него в голове…
      – Без анатомии, пожалуйста, товарищь утёнок! – свирепел господин председатель, – знаем мы, где у людей глаза.
      Утёнок был сбит с толку, он вопросительно посмотрел на МихСэрыча, а затем на жующего Черчилля, ища подмоги в сложной головоломке, не способной уместиться в его малюсеньком черепе под жёлтым утиным пушком.
      – Чё творит гадина? – Черчилль смачно сплюнул. МихСэрыч так же поддержал:
      – Что вытворяет в голове твоего хозяина квартиры этот Облик? И в каких он обликах?
      Утка захныкала:
      – Да я же не могу к нему в голову залезть, что б посмотреть! А эта гадина – может! Я видел, как она вокруг него вьётся и влетает прямо в голову то через уши, то через нос в разных видах. То трясла его за плечё в виде говорящей собачки. Облики… едва уловимое, почти и не понять ничего: бабы какие-то визгливые, урод с длинными лапами вместо ног, карлик какой-то…
      – Короче, МихСэрыч занимается этим делом. Приступайте! Впрочем, я с вами. – господин Председатель заспешил.
      Черчиль нахмурил брови:
      – А вот я, наверное, это… лучше к своему, мало ли что?..
      – Да, отправляйтесь, там вы нужнее, господин Черчилль. Следите у себя. Объявилась же у нас зараза… Только никому и нигугу! Обо всём странном докладывать сразу и непосредственно мне с МихСэрычем!
      – Есть сэр!
 

 
      Тем временем. Квартира №12.
      Петр приехал вместе с Таней на вечерней электричке.
      Они шли по неасфальтированной улочке частного сектора. Птицы, много птиц на ветвях, красивых, похожих на попугаев в прериях. Но кругом кричали только вороны. Много пахучей зелени, листва создавала арки с тенистыми проходами, и тогда жара уходила. Местами вдоль заборов изнывали в пыли сонные собаки без поводков. Они не лаяли, только изредка поднимали ленивый взгляд на проходящую пару. Дышалось, кстати, легко – это всегда так, когда городской человек вдруг оказывается в деревенской первозданности. Всё обретает краски, непонятный, но притягивающий смысл простоты, в душе клокочет предчувствие двери в детство. Скоро будет речка (какая же деревня без реки?), и тогда детство вернётся: солнце, радуга, брызги вкусной воды, шустрая речная рыба, серьезное копошение раков в иле, опасные и мерзкие пиявки, смешные лягушки. Зелёно-коричневые лягушки с пупырышками тоже опасны – от них появляются бородавки. Но если удастся найти жёлтую, всунуть ей в попу соломинку и надуть, то лягушка лопнет и начнётся грибной дождь.
      Однако, уже пришли. Танины родные их ждали, и к знакомству всё уже было готово. Стол ломился от деревенской еды – дымящейся паром картошки, селёдки и лука, всевозможной зелени и прочей простой снеди. Родители так же не вызывали странных чувств – обычные крестьяне, слегка крупные и, словно закруглённые со всех сторон от подобной пищи. За столом сидела и Танина младшая сестра Надя, о которой Пётр что-то слышал, да уж и не помнил что.
      Расселись, пошли тосты – сперва немного неловкие от знакомства, затем более раскрепощённые – заздравные, заупокойные, под песню, под закуску, благодарственные и с надеждой. Петр осоловело смотрел по сторонам и уже искренне недоумевал – почему он должен жениться на старшей сестре, когда младшая ничем не хуже, но: А) Моложе; Б) Красивее; и В) Вроде бы и умнее. Мысли передавались по столу как стопки, поэтому вскорости уже звучали открыто и с упрёками. Старшая орала на мать, младшая плакала в голос, отец готовился дать физический отпор будущему зятю неизвестно какой из его дочерей.
      Сморило Петра и он прилёг на матрац возле печки, укрывшись толи ковриком, толи пледом. Отвернулся от всех на бок лицом к стене, хватит с него. В скорости и во всём доме, как и в его голове, наступила тишина. Но в ней не было покоя, только сплошная сумятица дрянного послевкусия во рту от напитков и слов.
      И тут к изголовью Петра присеменила небольшая шустрая собачка, она закинула передние лапки ему на плечё, приставила мордочку к уху и быстро, но отчётливо зашептала:
      – Молодой человек, молодой человек! Вы были сегодня неправы! Пойдёмте, я покажу вам свою будку, она гораздо удобнее этого матраца, там тепло, там мы будем…
      Петр попытался заорать и отмахнуться от собачки. Руки налились свинцом, голова словно вдавилась в подушку, а горло захлебнулось от воздуха, не в состоянии издать звук. Собачка продолжала настаивать, говорила очень логично и чётко. Петр понял, что если сейчас не закричит, то навсегда ввергнется в этот говорящий собачий ужас. Он сделал над собой неимоверное усилие, руки подчинились и вскинулись, голова запрокинулась, сбросив с себя это говорящее убожество, рот издал протяжно "Аааа!!!"
      – ААА!!! – подхватил клуб. Гитарист издал протяжный запил на соло, сверху звук накрыли барабаны и снова – мощный гитарный рёв. Публика снова подхватила звук в едином порыве нечленораздельного ора.
      Петр оглянулся на Юлю, она скучала. Он знал – всеобщее веселье без допинга, её никогда особо не прельщало. У него было с собой. Достал сотовый, больше напоминающий маленькую машинку-трансформер, повертел в руках и открыл. Глаза Юли засветились радостью и благодарностью, мол, "надо же!" Взяли по щепотке кокса, распихали по ноздрям, жутко испачкались. У Петра был заложен нос, поэтому кокс больше рассыпался по свитру, чем попал по назначению. Однако, через некоторое время нос начало откладывать и захотелось в туалет.
      – Я сейчас, – сказал он Юле, и передал ей сотовый. Юля была в восторге.
      Долго бродил по тёмным коридорам гремящего прокуренного клуба, вышел на улицу и побрёл на запах. За руку его держал болтливый карлик, уверявший, что знает дорогу. Когда пришли, оказалось, что на месте туалета уже давно обгаженные развалины, настолько пропитавшиеся дерьмом и вонью, что просто невероятно было даже подумать – идти вовнутрь. Народ разного пола, покачиваясь и веселясь, справлял нужду повсюду, облокачиваясь на уцелевшие грязные столбы в попытке никуда в ночи не провалиться. Из темноты вынырнул тип в чёрном и сказал глядя на Петра:
      – А это что тут за чудо? Ты парень, знаешь, кто здесь ссыт? Не боишься заразиться?!
      Петр внимательнее огляделся по сторонам. Действительно, место больше напоминало лепрозорий, а пьяные типы вокруг – прокажённых. Охнув от очумения, Петр, однако, решил быть мужчиной и довести дело до конца. Стараясь не прикоснуться ни к одному столбу и выбирать для шага только твёрдые поверхности, он добрёл до каменных развалин и стал расстегивать штаны.
      – А ничего агрегатик! – восхитился карлик, разглядывая хозяйство Петра без тени смущения и с нескрываемой радостью найденной и пойманной удачи. – А вот дай-ка…
      Петр прыгнул в каменный развал и, ещё летя, успел заметить, что в темноте мочился на ногу одного из обитателей лепрозория, которая и ногой-то не была – отросток лягушечьей лапы в слизи, капавшей с чешуи.
      Темнота стала тишиной.
      Пётр понял, что это граница его ума. Только что пережитое настолько переполнялось реальными ощущениями, что граница стала зыбкой и словно стиралась, всё было – сон, и сон был – явь.
      Из темноты стали концентрироваться глаза с вертикальными зрачками, смотрящие прямо в середину его мозга. Зазвучал отчётливый густой голос, пробивая голову насквозь, и каждое слово ударялось в глубину черепа:
      – Слушай, вот тебе оно надо? В следующий раз я приду не на границе твоего сна и яви, а наяву. И звать меня будут горячкой. Белой. Вот тебе оно надо?
      Дальше произошло что-то уж совсем непонятное.
      Пространство темноты стало рассеиваться и обрело чёрно-белые очертания комнаты его квартиры. Глаза, ещё продолжающие глядеть в его мозг, оказались висящими где-то в районе ночника в изголовье, отчего Пётр сделал вывод, что лежит на собственной кровати у себя дома и почему-то видит окружающее пространство через закрытые веки. Он как-то вдруг ясно понял, что весь этот бред был показан ему этими глазами, спроецировавшими словно проектор весь "фильм" на экран его головы. Но что-то сейчас у них пошло не так, это было видно потому, что глаза, испепелявшие его мозг словно осеклись и потеряли фокусировку.
      И тут он заметил у дверей зала троих субъектов: странного господина в шляпе с перьями, второго потолще в солидном костюме и маленького утёнка, жавшегося к косяку. Не обращая внимания на Петра, существа вступили в перебранку. Первым заговорил солидный пиджак:
      – Ты лишаешь человека воли выбора. Он сам должен знать, сколько и где ему пить.
      На это голос, принадлежащий глазам, парировал со злобой:
      – Вы не правы. Выбор у него есть: знай он свою дозу (только так, что бы навсегда её теперь знать), я больше не появлюсь. Наоборот, спать будет – как младенец… А переберёт, явлюсь уже не во сне, а наяву. И останусь. Или вообще заберу туда, откуда только привела.
      В голове у Петра вспыхнула уже собственная догадка, что после третьей рюмки вчера на дне рождения, все остальные уже были просто ни к чему! Голос был прав. Петр не помнил суть беседы за столом, не помнил куда ездил и как оказался в собственной постели. Три рюмки принесли бы ему действительное ощущение праздника, милой дружеской беседы и добавили очарования перед женщинами. Всё остальное было просто опасным и дурным приключением, только чудом закончившимся в собственной постели…
      В этот миг глаза снова повернулись к нему, сфокусировали вертикальные зрачки и голос сказал:
      – Милый, сделай так, что бы я больше никогда к тебе не вернулась!
      Петр согласно кивнул и заставил свои губы произнести "Да", он понимал, что вышел из границы сна и это – явь. Он открыл глаза и картинка комнаты просто приобрела цвет в лучах утреннего солнца. Комната была пуста. Что бы окончательно убедиться – снова закрыл веки. Всё тоже, только в чёрно-белой дымке. У дверей уже небыло странной троицы, но кошачий взгляд всё ещё смотрел на него в районе лампочки.
      – Хорошо. – Сказал Пётр, комната подёрнулась дымкой и стала растворяться в темноте.
      Последними исчезли глаза.
      Петр открыл веки.
      Мир наполнился красками.
 

 
      Тем временем. Квартира № 52.
      Одиночество.
      В пятьдесят второй квартире размышлял Иван Сусанин.
      Скоро должен был прийти его жилец-писатель Михал Фёдорыч. Так его звали водолазы, с которыми тот, ещё неделю назад, ежедневно погружался на дно Невы, Невки, всех каналов и протоков, дабы вынимать со дна мутной реки всякую гадость. Платят водолазам хорошо, особенно, если что полезное вынут или достанут труп. Премии. Ребята из бригады чуть ли не молились на Михал Фёдрыча, так как, при любом задании от МЧС или ещё кого, тот интуитивно знал – где искать, и – находили. Бригада во всём Питере ходила в фаворитах, премии срезала, аж ропот среди коллег стоял, так все завидовали. Ребята не сговариваясь молчали про "экстрасенсорные таланты" своего товарища, боясь, что переманят его куда. Уставали все – жутко, но планку держали и "деньгу гребли лопатой".
      Для небольшой группы читателей, знакомых с книгами жильца, а так же для коллег по Союзу писателей Петербурга, водолаз-экстрасенс был исключительно – Михаилом Фёдоровичем – утончённым прозаиком, обладающим стилем, знанием и шармом. Вот это и ценил в своём жильце Иван, эта замечательная писательская жилка жильца и подвела Образ, отвечающий за пятьдесят вторую квартиру, "под монастырь". Точнее, под… Иван пока не знал, какую кару ему может назначить Собрание. Дом ещё находился в неведении по поводу фокусов Сусанина. Но близилось, близилось очередное Собрание, на котором, если уж в квартире что-то случилось, Образ должен был отчитаться по полной, со всеми нюансами. Другими словами, близился день, в который Иван сам себя заложит с потрохами. И будет ему кара по делам его. А кары не хотелось до жути, ибо, и в самом деле – не ведал, что творил.
      Оставим пока размышляющий Образ в покое и расскажем, как оно всё произошло на самом деле. А началась история пятьдесят второй квартиры следующим образом.
      Будучи человеком пишущим, Миша (так его ласково звал Сусанин) много читал, ибо писать о том, в чём не разбираешься, было невозможно для него. Вот однажды он и вычитал, сидя в читальном зале городской библиотеки, древнюю притчу про "нагов" – духов, охраняющих человеческое жильё. Узнал из книжки, мол, духи эти "добрые, но – глупые и их можно использовать во благо дома: закопать по углам жилища мешочки с разноцветными камешками и монетками, сказав духам, что эти сокровища – подношения им, и попросить о том, что бы духи приносили в дом материальные богатства". Дурость, конечно, но Миша всегда был впечатлительным.
      Закапывать мешочки в деревянные полы не представлялось возможным, а вот распихивать копеечные монеты за плинтусы, это вошло у него в привычку. И он стал лично обращаться в эти моменты к Ивану, разумеется, не называя того по имени, а так, вообще. Сунет пять копеек за плинтус, и просит Ваню помочь ему заработать "больше денег в дом". А что оставалось Сусанину?! Если бы он умел читать человеческие мысли, то, узнав про книжку, посмеялся бы, да плюнул. А тут? Иван просто очумел, когда Миша впервые к нему обратился с просьбой. Подумал, мол, может выдал себя чем, или хозяин – колдун. Но, так ничего и не поняв, под впечатлением случившегося, сразу отправился за Мишей, указать местоположение утопленника, которого разыскивало уже само МЧС. Тот бедолага третьего дня как неудачно нырнул в пьяном угаре и зацепился плавками за корягу, догадаться стянуть с себя плавки – не получилось, вот и не вынырнул, завис в иле у дна позой эмбриона… Тогда и показал Сусанин бедолагу своему Мише, притянув его (наподобие течения) на гиблое место.
      А теперь этот тандем Образа и человека вошёл у последнего в привычку. Приносит дары. Повздыхает старик, да отправляется с Мишей под воду, тащит то за башмаки, то ил баламутит там, где надо искать… Вот такое вот получилось содружество.
      Разумеется, нельзя со стопроцентной уверенностью сказать, что Ване не нравились монеты. Нужны они ему, конечно, не были. Но – радовали. Блестели. Когда он в пустой квартире вертел монетки в руках, подставляя их круглые бока лучам солнца, ему чудилось, что светятся они какой-то зловещей силой, способной владеть умами людей. Эта догадка послужила фундаментом для надстройки полноценного "здания" Ваниных домыслов. Последнее время его донимали мысли о возможных причинах "монетного рабства", в которое он умудрился вляпаться. Очевидных причин не было. Явных – тоже. Тогда Ваня стал искать скрытые причины. Раз монеты излучают власть, способную заставлять людей трудиться от зари до заката, то… А что "то"? Вот тут и была закавыка. А ничего. Миша не перебирал монеты подобно Ивану, не рассматривал их и даже не пересчитывал. Он их приносил. И складывал в шкатулку. Монеты пересчитывала Вика, жена Миши. Она же и забирала их из шкатулки, уносила, а в дом возвращалась с различными пакетами, но уже – без монет. Не глуп был Иван, догадался, что Вика, на стороне, обменивала монеты на содержимое пакетов. И, чем чаще Миша приносил и складывал, тем быстрее Вика забирала и обменивала… В этом была какая-то неведомая Ване связь.
      Что бы проверить свои недобрые догадки, Ваня однажды провёл эксперимент: взял и спрятал шкатулку на видное место. Попросту – переставил. Миши дома как раз – не было. Ох, как перепугалась Вика! Ах, как бегала по всей квартире и искала злополучную шкатулку! Вот тогда-то, Ваня и понял: это Вика вынуждает Мишу вкалывать под водой как проклятому, забывая о своём предназначении – быть писателем! Уж слишком люб ей обмен монет на содержимое целлофановых пакетов!
      Тогда, по ведомому праву, решил Иван спасать Михаила Федоровича.
      Дело было ясное: надо уводить из дому жену, и – подальше.
      Начал, как в омут бросился. В неделю управился. Иван на выдумку – мудёр. Сперва обмазал губной помадой (у соседки снизу, из сорок второй взял) душку Мишиного ключа. А когда тот пришёл домой, вынул ключ и принялся открывать дверь, он комариком укусил Мишу в щёку. Тот ничего не подозревая, шлёпнул себя по щеке измазанными пальцами и оставил на лице характерный след. Скандал с как бы искренними оправданиями. Есть.
      Далее вошёл в азарт.
      Испортил лифт, когда Миша возвращался вечером домой, и тут же разрядил его мобильный телефон. Обождал полтора часа, пустил лифт как ни в чём ни бывало. Упрёки во лжи. Стал блокировать телефон Миши, когда тот собирался звонить Вике, а её звонки сбрасывал тут же, при поступлении. Эти двое раньше постоянно названивали друг другу в течение дня раз по десять, теперь – как обрубило. Ага, объяснения уже не помогали: дома при проверке мобилы работали как Отче наш – и на вызов, и на приём друг друга! "Врёт, мерзавец!" Ага! Ату! После сошедшего с ума лифта, с Мишей стало твориться по вечерам невообразимое: пропадали башмаки и оказывались на верхней палубе; рвались по швам штаны, и требовалось их целый час зашивать (не идти же так по Питеру!); сквозняком сносило со стола отчёты; рухнул трап; автоматически захлопнулась дверь – Миша последним выходил – если бы не вахтенный матрос, просидел бы в каюте до утра… Однажды устал как чёрт и пошёл домой в телогрейке… но не в своей. Витькиной. Наутро Витька божился, что никогда в жизни не носил в кармане телогрейки дамских кружевных плавочек, хотя, поразмыслив, припомнил, что не так давно выпивал в штабной сауне с красавицами усечённой морали и мог, словом…
      Словом, это была последняя капля.
      Больше Вика не собиралась слушать фантастических рассказов от суженого-ряженного. Она "была сыта". Собрала вещи и только её и видели, даже записки не оставила. А "об чём писать", если и так всё было ясно и понятно.
      Сусанин ликовал! Ходил бы по дому Гоголем, но подходящего портрета классика в доме не нашлось. За сим, ликовал в собственном Образе. Но. Не долго. С освобождённым Мишей случилось странное. Вместо того, что бы теперь перейти на полставки (да Иван бы теперь ему таааакую "рыбёшку" бы вылавливал – озолотиться можно и вообще не работать!) и всего себя, ночи напролёт, посвящать вечному и прекрасному – а именно – искусству… Иван вообще больше не вышел на работу.
      Всё пошло не совсем так, как грезилось Сусанину. Вернее будет сказать: совсем не так.
      Первым делом Михаил Федорович ушёл в творческий запой. Стал пить и творить Бог весть что. Ваня тешил себя мыслю, что так поступают все русские таланты, и скоро это пройдёт, скоро писательский дар возобладает над свободной личностью. Вскоре прошло, но дар не возобладал. Миша перестал пить, так как уже не мог. Он часами сидел в кресле, курил и смотрел в стену. Время от времени по щеке скатывалась слеза. Если ему случалось выйти на улицу за сигаретами, то, возвращаясь в квартиру, он обводил пустую комнату взглядом, садился в кресло и некоторое время молча плакал, ужасно разевая рот.
      К Мише никто не приходил. Ваня читал sms-ки в Мишином телефоне, к которым тот и не притрагивался. Друзья сообщали, что они душой с ним, что желают ему самого лучшего, поскорее решить все семейные неурядицы, выписали ему отпуск, не хотят быть невеждами и беспокоить его в столь тяжёлую минуту, ждут его… Ване запрещали Правила обнаруживаться, иначе он хотя бы объэsmsил всех друзей Миши, вопя маленькими электронными буковками, что человека надо спасать, что надо быть рядом в это время… Нельзя. Правила. Миша чах, как забытый на солнцепёке цветок без поливки. Миша заканчивался. Сусанин бился головой об стену, уразумев, что завёл семью не туда.
      Сейчас же, он просто сидел на краю разворошенной кровати, мерно раскачивался из стороны в сторону, и пытался сформулировать, что он скажет на Собрании. Такого позорного для Образов случая в истории их дома ещё не было. Пронзительно требовалось чудо. Причём, как можно скорее – Миша с минуты на минуту должен был вернуться от ларька с сигаретами и коробкой чая, этот полупродовольственный тандем скоро его убьёт.
      В замочной скважине зашумело, а чуда всё ещё не было.
      Пришёл Миша, долго возился с башмаками – он сильно ослаб за последние дни. По дороге на кухню, заглянул в зал и вдруг застыл, оторопело уставившись на Сусанина. Иван уловил Мишин взгляд и вздрогнул всем естеством: он забыл сделать Образ прозрачным! Задумался и забыл. Миша выронил упаковку чая, слабо облокотился о косяк двери и стал сползать на пол.
      Сусанину больше ничего не пришло в голову, как подскочить к Мише, подхватить чай и услужливо протянуть упаковку человеку. Когда он осознал свой поступок, то готов был провалиться сквозь пол, сразу – в тридцать седьмую, на растерзание Дзержинскому. Было поздно, человек заговорил с ним.
      – Так вот кто всё это мне устроил… Я же так и понял, что – мистика творится, что такого просто не бывает… Ахх, ты, чёрт рогатый…
      Миша полуприкрыл от стресса веки, но продолжал следить за существом, как бы исподлобья. Перед ним в нерешительности стоял старичок, сильно смахивавший на персонажа какой-то исторической картинки, которую Вика прилепила на обои в кухне, прикрывая царапину на них.
      – Извините, Михаил Фёдорович, я не чёрт.
      – Вижу, сука. Рогов нет. Сейчас будут.
      Но сам хозяин не шевелился, силы оставили его. Он просто сидел на полу, опершись о дерево косяка, и разглядывал странного гостя. Угроза была лишь эмоциональной.
      – Тебе, гад, зачем всё это надо было? Издевался? Ради чего? Тешился, а?
      – Что вы, Михаил Фёдорович, я думал – вас спасаю. Я думал, вас Вика заставляет монетки мне класть. А вы работали столько, что уж и непонятно было – писатель вы, или водолаз…
      – Думал он. Думал! Он думал! Ашизеть!!! А ты меня спросил?! Ну и кто я теперь? Водолазнутый писатель или писанутый водолаз?!
      – Не ругайтесь так, – взмолилось нечто с чаем в руке. – Нам нельзя спрашивать у вас. У людей. А так, только что догадаемся, то и наше…
      – Ваше… Чудовище! Что тут ваше? Мы, что ли – ваши? Тебе кто право дал к нам лезть?
      – У нас работа такая. Точнее… жизнь. Мы и не лезем особо, только так, когда надо что б как лучше…
      – Черномырдина знаешь?
      – Это из сорок девятой? Эээ, нет, там Чернопольский… Из двадцатой?
      – Из хренадцатой! Ладно, проехали. Как лучше они хотят, суки. Знай, недоделыш: все, кто хотят как лучше, получают в конце концов по морде! В общем, мне всё ясно. Это ты, гад, всё тут натворил. Боооже, аж скала с плеч. Значит, шанс есть. В общем так: ты натворил, ты и выруливай.
      – А как? – чуть не плача промямлил старик.
      – А как хочешь. Ты хоть понимаешь, что ты натворил?
      – Что?
      – Ты забрал у меня жизнь. Вот и верни мне – жизнь. Я пойду на корабль схожу, скажу своим, что со мною всё в порядке, пожру что-нибудь. Помоюсь. А ты – выруливай. И если не вернёшь её, я приведу сюда буддистов и попрошу сутки петь "Махакалу", знаешь, что это такое?!
      – Ззззнаю… разорвёт нас тут всех…
      – Значит, знаешь. Значит – вернёшь.
      Хозяин стал тяжело подниматься, теперь – вверх по косяку. Конечно, Сусанин перепугался, но в том, что он мигом подставил плечё Мише, помогая тому встать, небыло плебейства, это был искренне дружеский порыв. И Миша это почувствовал. Он даже чуть улыбнулся и слегка потрепал горемыку по всклоченной шевелюре, заодно удивляясь плотности этой едва зримой тени.
      – А они вам sms-ки слали, там полный телефон забит. Они вас любят, просто не хотели беспокоить, думали, так лучше… – и Иван осёкся.
      – Даа…
      Миша вышел, даже не захлопнув дверь. Теперь он знал, что его дом всегда под надёжной охраной. Теперь он понял, что в минуты вечности одиночества, он, на самом деле, был дааалеко не одинок. Во всех смыслах.
      Иван сидел на краю разворошенной кровати, мерно раскачивался из стороны в сторону.
      Чудо, конечно, произошло, но далеко не такое, как требовалось.
      Вдруг он вспомнил про жуткие глаза, которые, по слухам, терроризируют жителей их дома. Все только об этом и шептались. Но Сусанин был не глуп. Местами. И вот теперь он ясно понял, что глаза те, появлялись только в нужный момент. Они не пугали, они, в принципе, помогали. Только немыслимо нарушали Правила, и, когда попадутся Господину председателю, им несдобровать. Но сейчас у Сусанина небыло выхода, ему нужна была помощь, которую из всех "жителей" дома, оказать ему, никто был не в состоянии.
      Тогда он мысленно стал искать контакт с этими ужасными глазами, обшаривая силой воображения квартиру за квартирой. Глаз нигде не оказалось, что и немудрено. Ваня ещё покачался. Тишина. Никого. Одиночество. Квартира, битком набитая одиночеством. Оно сквозит из неплотно закрывающихся окон, оно лезет во все щели обманеченных плинтусов. Оно всюду, здесь невозможно дышать от угарной плотности одиночества…
      В открытую дверь постучали. Сусанин вздрогнул, опразрачил свой Образ и стал глазами искать табуретку, готовясь охранять свой дом. Не потребовалось. В проёме двери стояла обнажённая девушка, едва прикрытая огромной охапкой настоящих, пахучих роз. Слегка раскосые глаза озорно глядели на Сусанина. Немалого труда стоило опешившему старику собраться с мыслями, и догадаться, что перед ним – новенькая, из шестьдесят девятой. И в новом Образе. Танцующая. С цветами. Знакомиться пришла. В таком виде…
      Вошедшая поклонилась старику, прошла в зал и поставила охапку роз в вазу. Расправила, распушила букет, высвобождая во все стороны упругость сочных цветов. Через долю секунды, ваза до середины наполнилась искрящейся голубизной неба водой. Затем Лин снова поклонилась Сусанину, сложив ладошки у груди, развернулась, и ушла сквозь стену.
      Видавший виды герой надсадно крякнул. Или кудахтнул. Словом, издал отчётливый, но совершенно неопределённый звук, смысл которого понятен только уже глубоко престарелым мужчинам. Видимо, в жизни Сусанина настал-таки День Непрерывного Шока.
      Квартира была захвачена благоуханием роз. Дело оставалось за малым: понять, что делать? На вопрос "кто виноват", он ответ знал прекрасно. И тут, в уме Вани прозвучал его собственный голос: "Иди к Вике!" Сусанин вздрогнул и оглянулся во все стороны. Одиночество квартиры нарушилось огромным букетом роз. Ага! Так вот, что подсказало ему эту гениальную идею! Розы! Знак женственности, символ любви, эмблема поющих птиц! Птицы возвращаются весной домой, вить гнездо, выхаживать птенцов. Она перезимовала, пора, птицам пора вернуться. Весна на дворе. Весна.
      Он встал перед зеркалом. Ничего. Ладно, сейчас. Стал уплотнять Образ и вытягивать его до нормальных человеческих размеров. Сперва в отражении проявилось серое облако, затем сгустки стали плотнее, появились краски. Через минуту в зеркале стоял милый старичок с добрыми глазами, в старомодном шушуне и смешных перевязанных чёботах. Иван Спиридонович взял с полки запасные ключи, неловко переставляя ноги вышел на лестничную площадку и впервые закрыл за собой дверь, даже и на ключ.
      Нам досконально неизвестно, о чём шёл разговор у Вики со странным старичком. Знаем только, что вечером, откармливая худющего Мишу куриными котлетами, Вика спросила:
      – Неет, ты мне ещё раз скажи, ты сам его точно видел? (Миша жевал и кивал выпучив глаза) А тебе он показывал, как просовывает руку сквозь стену?! (неопределённое кивание) Фуу, ну, тогда ладно. Как говорил папа Дяди Фёдора, это только гриппом вместе болеют, с ума сходят по одиночке. И всё-таки… какой бред!
      И она нежно чмокнула Мишу в свежеотобритую щёку, ещё красноватую от раздражения, которое с мужской кожей случается, когда наскоро сдирают недельную щетину. В воздухе дребезжал оглушительный аромат роз, уже перемешанный с запахом куриных котлет с поджарой корочкой. Пахло жизнью.
      В пятьдесят второй квартире размышлял Иван Сусанин.
      Скоро должен был прийти его жилец-писатель Михал Фёдорыч. Так его звали водолазы, с которыми тот, ещё неделю назад, ежедневно погружался на дно Невы, Невки, всех каналов и протоков, дабы вынимать со дна мутной реки всякую гадость. Платят водолазам хорошо, особенно, если что полезное вынут или достанут труп. Премии. Ребята из бригады чуть ли не молились на Михал Фёдрыча, так как, при любом задании от МЧС или ещё кого, тот интуитивно знал – где искать, и – находили. Бригада во всём Питере ходила в фаворитах, премии срезала, аж ропот среди коллег стоял, так все завидовали. Ребята не сговариваясь молчали про "экстрасенсорные таланты" своего товарища, боясь, что переманят его куда. Уставали все – жутко, но планку держали и "деньгу гребли лопатой".
      Для небольшой группы читателей, знакомых с книгами жильца, а так же для коллег по Союзу писателей Петербурга, водолаз-экстрасенс был исключительно – Михаилом Фёдоровичем – утончённым прозаиком, обладающим стилем, знанием и шармом. Вот это и ценил в своём жильце Иван, эта замечательная писательская жилка жильца и подвела Образ, отвечающий за пятьдесят вторую квартиру, "под монастырь". Точнее, под… Иван пока не знал, какую кару ему может назначить Собрание. Дом ещё находился в неведении по поводу фокусов Сусанина. Но близилось, близилось очередное Собрание, на котором, если уж в квартире что-то случилось, Образ должен был отчитаться по полной, со всеми нюансами. Другими словами, близился день, в который Иван сам себя заложит с потрохами. И будет ему кара по делам его. А кары не хотелось до жути, ибо, и в самом деле – не ведал, что творил.
      Оставим пока размышляющий Образ в покое и расскажем, как оно всё произошло на самом деле. А началась история пятьдесят второй квартиры следующим образом.
      Будучи человеком пишущим, Миша (так его ласково звал Сусанин) много читал, ибо писать о том, в чём не разбираешься, было невозможно для него. Вот однажды он и вычитал, сидя в читальном зале городской библиотеки, древнюю притчу про "нагов" – духов, охраняющих человеческое жильё. Узнал из книжки, мол, духи эти "добрые, но – глупые и их можно использовать во благо дома: закопать по углам жилища мешочки с разноцветными камешками и монетками, сказав духам, что эти сокровища – подношения им, и попросить о том, что бы духи приносили в дом материальные богатства". Дурость, конечно, но Миша всегда был впечатлительным.
      Закапывать мешочки в деревянные полы не представлялось возможным, а вот распихивать копеечные монеты за плинтусы, это вошло у него в привычку. И он стал лично обращаться в эти моменты к Ивану, разумеется, не называя того по имени, а так, вообще. Сунет пять копеек за плинтус, и просит Ваню помочь ему заработать "больше денег в дом". А что оставалось Сусанину?! Если бы он умел читать человеческие мысли, то, узнав про книжку, посмеялся бы, да плюнул. А тут? Иван просто очумел, когда Миша впервые к нему обратился с просьбой. Подумал, мол, может выдал себя чем, или хозяин – колдун. Но, так ничего и не поняв, под впечатлением случившегося, сразу отправился за Мишей, указать местоположение утопленника, которого разыскивало уже само МЧС. Тот бедолага третьего дня как неудачно нырнул в пьяном угаре и зацепился плавками за корягу, догадаться стянуть с себя плавки – не получилось, вот и не вынырнул, завис в иле у дна позой эмбриона… Тогда и показал Сусанин бедолагу своему Мише, притянув его (наподобие течения) на гиблое место.
      А теперь этот тандем Образа и человека вошёл у последнего в привычку. Приносит дары. Повздыхает старик, да отправляется с Мишей под воду, тащит то за башмаки, то ил баламутит там, где надо искать… Вот такое вот получилось содружество.
      Разумеется, нельзя со стопроцентной уверенностью сказать, что Ване не нравились монеты. Нужны они ему, конечно, не были. Но – радовали. Блестели. Когда он в пустой квартире вертел монетки в руках, подставляя их круглые бока лучам солнца, ему чудилось, что светятся они какой-то зловещей силой, способной владеть умами людей. Эта догадка послужила фундаментом для надстройки полноценного "здания" Ваниных домыслов. Последнее время его донимали мысли о возможных причинах "монетного рабства", в которое он умудрился вляпаться. Очевидных причин не было. Явных – тоже. Тогда Ваня стал искать скрытые причины. Раз монеты излучают власть, способную заставлять людей трудиться от зари до заката, то… А что "то"? Вот тут и была закавыка. А ничего. Миша не перебирал монеты подобно Ивану, не рассматривал их и даже не пересчитывал. Он их приносил. И складывал в шкатулку. Монеты пересчитывала Вика, жена Миши. Она же и забирала их из шкатулки, уносила, а в дом возвращалась с различными пакетами, но уже – без монет. Не глуп был Иван, догадался, что Вика, на стороне, обменивала монеты на содержимое пакетов. И, чем чаще Миша приносил и складывал, тем быстрее Вика забирала и обменивала… В этом была какая-то неведомая Ване связь.
      Что бы проверить свои недобрые догадки, Ваня однажды провёл эксперимент: взял и спрятал шкатулку на видное место. Попросту – переставил. Миши дома как раз – не было. Ох, как перепугалась Вика! Ах, как бегала по всей квартире и искала злополучную шкатулку! Вот тогда-то, Ваня и понял: это Вика вынуждает Мишу вкалывать под водой как проклятому, забывая о своём предназначении – быть писателем! Уж слишком люб ей обмен монет на содержимое целлофановых пакетов!
      Тогда, по ведомому праву, решил Иван спасать Михаила Федоровича.
      Дело было ясное: надо уводить из дому жену, и – подальше.
      Начал, как в омут бросился. В неделю управился. Иван на выдумку – мудёр. Сперва обмазал губной помадой (у соседки снизу, из сорок второй взял) душку Мишиного ключа. А когда тот пришёл домой, вынул ключ и принялся открывать дверь, он комариком укусил Мишу в щёку. Тот ничего не подозревая, шлёпнул себя по щеке измазанными пальцами и оставил на лице характерный след. Скандал с как бы искренними оправданиями. Есть.
      Далее вошёл в азарт.
      Испортил лифт, когда Миша возвращался вечером домой, и тут же разрядил его мобильный телефон. Обождал полтора часа, пустил лифт как ни в чём ни бывало. Упрёки во лжи. Стал блокировать телефон Миши, когда тот собирался звонить Вике, а её звонки сбрасывал тут же, при поступлении. Эти двое раньше постоянно названивали друг другу в течение дня раз по десять, теперь – как обрубило. Ага, объяснения уже не помогали: дома при проверке мобилы работали как Отче наш – и на вызов, и на приём друг друга! "Врёт, мерзавец!" Ага! Ату! После сошедшего с ума лифта, с Мишей стало твориться по вечерам невообразимое: пропадали башмаки и оказывались на верхней палубе; рвались по швам штаны, и требовалось их целый час зашивать (не идти же так по Питеру!); сквозняком сносило со стола отчёты; рухнул трап; автоматически захлопнулась дверь – Миша последним выходил – если бы не вахтенный матрос, просидел бы в каюте до утра… Однажды устал как чёрт и пошёл домой в телогрейке… но не в своей. Витькиной. Наутро Витька божился, что никогда в жизни не носил в кармане телогрейки дамских кружевных плавочек, хотя, поразмыслив, припомнил, что не так давно выпивал в штабной сауне с красавицами усечённой морали и мог, словом…
      Словом, это была последняя капля.
      Больше Вика не собиралась слушать фантастических рассказов от суженого-ряженного. Она "была сыта". Собрала вещи и только её и видели, даже записки не оставила. А "об чём писать", если и так всё было ясно и понятно.
      Сусанин ликовал! Ходил бы по дому Гоголем, но подходящего портрета классика в доме не нашлось. За сим, ликовал в собственном Образе. Но. Не долго. С освобождённым Мишей случилось странное. Вместо того, что бы теперь перейти на полставки (да Иван бы теперь ему таааакую "рыбёшку" бы вылавливал – озолотиться можно и вообще не работать!) и всего себя, ночи напролёт, посвящать вечному и прекрасному – а именно – искусству… Иван вообще больше не вышел на работу.
      Всё пошло не совсем так, как грезилось Сусанину. Вернее будет сказать: совсем не так.
      Первым делом Михаил Федорович ушёл в творческий запой. Стал пить и творить Бог весть что. Ваня тешил себя мыслю, что так поступают все русские таланты, и скоро это пройдёт, скоро писательский дар возобладает над свободной личностью. Вскоре прошло, но дар не возобладал. Миша перестал пить, так как уже не мог. Он часами сидел в кресле, курил и смотрел в стену. Время от времени по щеке скатывалась слеза. Если ему случалось выйти на улицу за сигаретами, то, возвращаясь в квартиру, он обводил пустую комнату взглядом, садился в кресло и некоторое время молча плакал, ужасно разевая рот.
      К Мише никто не приходил. Ваня читал sms-ки в Мишином телефоне, к которым тот и не притрагивался. Друзья сообщали, что они душой с ним, что желают ему самого лучшего, поскорее решить все семейные неурядицы, выписали ему отпуск, не хотят быть невеждами и беспокоить его в столь тяжёлую минуту, ждут его… Ване запрещали Правила обнаруживаться, иначе он хотя бы объэsmsил всех друзей Миши, вопя маленькими электронными буковками, что человека надо спасать, что надо быть рядом в это время… Нельзя. Правила. Миша чах, как забытый на солнцепёке цветок без поливки. Миша заканчивался. Сусанин бился головой об стену, уразумев, что завёл семью не туда.
      Сейчас же, он просто сидел на краю разворошенной кровати, мерно раскачивался из стороны в сторону, и пытался сформулировать, что он скажет на Собрании. Такого позорного для Образов случая в истории их дома ещё не было. Пронзительно требовалось чудо. Причём, как можно скорее – Миша с минуты на минуту должен был вернуться от ларька с сигаретами и коробкой чая, этот полупродовольственный тандем скоро его убьёт.
      В замочной скважине зашумело, а чуда всё ещё не было.
      Пришёл Миша, долго возился с башмаками – он сильно ослаб за последние дни. По дороге на кухню, заглянул в зал и вдруг застыл, оторопело уставившись на Сусанина. Иван уловил Мишин взгляд и вздрогнул всем естеством: он забыл сделать Образ прозрачным! Задумался и забыл. Миша выронил упаковку чая, слабо облокотился о косяк двери и стал сползать на пол.
      Сусанину больше ничего не пришло в голову, как подскочить к Мише, подхватить чай и услужливо протянуть упаковку человеку. Когда он осознал свой поступок, то готов был провалиться сквозь пол, сразу – в тридцать седьмую, на растерзание Дзержинскому. Было поздно, человек заговорил с ним.
      – Так вот кто всё это мне устроил… Я же так и понял, что – мистика творится, что такого просто не бывает… Ахх, ты, чёрт рогатый…
      Миша полуприкрыл от стресса веки, но продолжал следить за существом, как бы исподлобья. Перед ним в нерешительности стоял старичок, сильно смахивавший на персонажа какой-то исторической картинки, которую Вика прилепила на обои в кухне, прикрывая царапину на них.
      – Извините, Михаил Фёдорович, я не чёрт.
      – Вижу, сука. Рогов нет. Сейчас будут.
      Но сам хозяин не шевелился, силы оставили его. Он просто сидел на полу, опершись о дерево косяка, и разглядывал странного гостя. Угроза была лишь эмоциональной.
      – Тебе, гад, зачем всё это надо было? Издевался? Ради чего? Тешился, а?
      – Что вы, Михаил Фёдорович, я думал – вас спасаю. Я думал, вас Вика заставляет монетки мне класть. А вы работали столько, что уж и непонятно было – писатель вы, или водолаз…
      – Думал он. Думал! Он думал! Ашизеть!!! А ты меня спросил?! Ну и кто я теперь? Водолазнутый писатель или писанутый водолаз?!
      – Не ругайтесь так, – взмолилось нечто с чаем в руке. – Нам нельзя спрашивать у вас. У людей. А так, только что догадаемся, то и наше…
      – Ваше… Чудовище! Что тут ваше? Мы, что ли – ваши? Тебе кто право дал к нам лезть?
      – У нас работа такая. Точнее… жизнь. Мы и не лезем особо, только так, когда надо что б как лучше…
      – Черномырдина знаешь?
      – Это из сорок девятой? Эээ, нет, там Чернопольский… Из двадцатой?
      – Из хренадцатой! Ладно, проехали. Как лучше они хотят, суки. Знай, недоделыш: все, кто хотят как лучше, получают в конце концов по морде! В общем, мне всё ясно. Это ты, гад, всё тут натворил. Боооже, аж скала с плеч. Значит, шанс есть. В общем так: ты натворил, ты и выруливай.
      – А как? – чуть не плача промямлил старик.
      – А как хочешь. Ты хоть понимаешь, что ты натворил?
      – Что?
      – Ты забрал у меня жизнь. Вот и верни мне – жизнь. Я пойду на корабль схожу, скажу своим, что со мною всё в порядке, пожру что-нибудь. Помоюсь. А ты – выруливай. И если не вернёшь её, я приведу сюда буддистов и попрошу сутки петь "Махакалу", знаешь, что это такое?!
      – Ззззнаю… разорвёт нас тут всех…
      – Значит, знаешь. Значит – вернёшь.
      Хозяин стал тяжело подниматься, теперь – вверх по косяку. Конечно, Сусанин перепугался, но в том, что он мигом подставил плечё Мише, помогая тому встать, небыло плебейства, это был искренне дружеский порыв. И Миша это почувствовал. Он даже чуть улыбнулся и слегка потрепал горемыку по всклоченной шевелюре, заодно удивляясь плотности этой едва зримой тени.
      – А они вам sms-ки слали, там полный телефон забит. Они вас любят, просто не хотели беспокоить, думали, так лучше… – и Иван осёкся.
      – Даа…
      Миша вышел, даже не захлопнув дверь. Теперь он знал, что его дом всегда под надёжной охраной. Теперь он понял, что в минуты вечности одиночества, он, на самом деле, был дааалеко не одинок. Во всех смыслах.
      Иван сидел на краю разворошенной кровати, мерно раскачивался из стороны в сторону.
      Чудо, конечно, произошло, но далеко не такое, как требовалось.
      Вдруг он вспомнил про жуткие глаза, которые, по слухам, терроризируют жителей их дома. Все только об этом и шептались. Но Сусанин был не глуп. Местами. И вот теперь он ясно понял, что глаза те, появлялись только в нужный момент. Они не пугали, они, в принципе, помогали. Только немыслимо нарушали Правила, и, когда попадутся Господину председателю, им несдобровать. Но сейчас у Сусанина небыло выхода, ему нужна была помощь, которую из всех "жителей" дома, оказать ему, никто был не в состоянии.
      Тогда он мысленно стал искать контакт с этими ужасными глазами, обшаривая силой воображения квартиру за квартирой. Глаз нигде не оказалось, что и немудрено. Ваня ещё покачался. Тишина. Никого. Одиночество. Квартира, битком набитая одиночеством. Оно сквозит из неплотно закрывающихся окон, оно лезет во все щели обманеченных плинтусов. Оно всюду, здесь невозможно дышать от угарной плотности одиночества…
      В открытую дверь постучали. Сусанин вздрогнул, опразрачил свой Образ и стал глазами искать табуретку, готовясь охранять свой дом. Не потребовалось. В проёме двери стояла обнажённая девушка, едва прикрытая огромной охапкой настоящих, пахучих роз. Слегка раскосые глаза озорно глядели на Сусанина. Немалого труда стоило опешившему старику собраться с мыслями, и догадаться, что перед ним – новенькая, из шестьдесят девятой. И в новом Образе. Танцующая. С цветами. Знакомиться пришла. В таком виде…
      Вошедшая поклонилась старику, прошла в зал и поставила охапку роз в вазу. Расправила, распушила букет, высвобождая во все стороны упругость сочных цветов. Через долю секунды, ваза до середины наполнилась искрящейся голубизной неба водой. Затем Лин снова поклонилась Сусанину, сложив ладошки у груди, развернулась, и ушла сквозь стену.
      Видавший виды герой надсадно крякнул. Или кудахтнул. Словом, издал отчётливый, но совершенно неопределённый звук, смысл которого понятен только уже глубоко престарелым мужчинам. Видимо, в жизни Сусанина настал-таки День Непрерывного Шока.
      Квартира была захвачена благоуханием роз. Дело оставалось за малым: понять, что делать? На вопрос "кто виноват", он ответ знал прекрасно. И тут, в уме Вани прозвучал его собственный голос: "Иди к Вике!" Сусанин вздрогнул и оглянулся во все стороны. Одиночество квартиры нарушилось огромным букетом роз. Ага! Так вот, что подсказало ему эту гениальную идею! Розы! Знак женственности, символ любви, эмблема поющих птиц! Птицы возвращаются весной домой, вить гнездо, выхаживать птенцов. Она перезимовала, пора, птицам пора вернуться. Весна на дворе. Весна.
      Он встал перед зеркалом. Ничего. Ладно, сейчас. Стал уплотнять Образ и вытягивать его до нормальных человеческих размеров. Сперва в отражении проявилось серое облако, затем сгустки стали плотнее, появились краски. Через минуту в зеркале стоял милый старичок с добрыми глазами, в старомодном шушуне и смешных перевязанных чёботах. Иван Спиридонович взял с полки запасные ключи, неловко переставляя ноги вышел на лестничную площадку и впервые закрыл за собой дверь, даже и на ключ.
      Нам досконально неизвестно, о чём шёл разговор у Вики со странным старичком. Знаем только, что вечером, откармливая худющего Мишу куриными котлетами, Вика спросила:
      – Неет, ты мне ещё раз скажи, ты сам его точно видел? (Миша жевал и кивал выпучив глаза) А тебе он показывал, как просовывает руку сквозь стену?! (неопределённое кивание) Фуу, ну, тогда ладно. Как говорил папа Дяди Фёдора, это только гриппом вместе болеют, с ума сходят по одиночке. И всё-таки… какой бред!
      И она нежно чмокнула Мишу в свежеотобритую щёку, ещё красноватую от раздражения, которое с мужской кожей случается, когда наскоро сдирают недельную щетину. В воздухе дребезжал оглушительный аромат роз, уже перемешанный с запахом куриных котлет с поджарой корочкой. Пахло жизнью.
 

 
      Изгнание Маршала Тоту.
      Кухонный водопровод загремел среди ночи. Один длинный, надсадный визг и три коротких, еле различимых. Звук был несколько приглушён ввиду позднего времени суток.
      Люди продолжали спать, проснулись Облики и потянулись на "13-й этаж", в лифтёрку. Не до всех сразу доходило, что объявлен Общий Сбор. Тревога в массах нарастала по мере наполнения этими массами замкнутого пространства лифтовой комнаты. Наконец, все разместились, вновь со стороны напоминая стаю озябших воробьёв на проводах. Огляделись вокруг. Все девяносто шесть Обликов налицо, как штыки. Глазки у всех бегают из стороны в сторону, в попытке понять причину.
      Господин Председатель сидел в позе мыслителя, подперев кулаком могучий лоб. Ни на кого не смотрел, думал. Рядом что-то пописывал в замызганный блокнотик сосредоточенный Дзержинский. Он, наоборот, был оживлён и время от времени потирал руки, что, несомненно, означало – скоро кому-то будет несдобровать. По другую руку от господина Председателя ёжился МихСэрыч, утерявший свою знаменитую улыбку, и растерянно покачиваясь. Так же, в непосредственной близости от руководства находились: жующий сигару Черчилль, ошарашенный Ваня Сусанин, озадаченная Дама Пик и, обалдевший совершенно – Утёнок Тим. Они так же никому не смотрели в глаза, явно находясь вкурсе случившегося.
      Наконец, господин Председатель выпрямился, обвёл присутствующих тяжёлым взглядом, откашлялся и глухо заговорил. Его голос словно холодом веял на собравшихся, отчего все вокруг постепенно стали поёживаться.
      – Дорогие коллеги. Не секрет, что последнее время в нашем доме творятся спорные безобразия. Спорные они, так как направлены вроде бы на благо. А безобразия, потому что это вообще позор. Попраны Правила, нарушены все мыслимые устои. Наш тысячелетний опыт поставлен под сомнение и осквернён. Это должно прекратиться. Для этого мы и собрались.
      Господин Председатель, как и все руководящие товарищи, обладал замечательным ораторским даром: он умел произнести большое количество слов, сказав при этом всего одну, довольно-таки заурядную мысль, известную даже детям. Кстати, он уже находился в таком возрасте, когда стал задумываться над созданием собственных мемуаров. В этом деле он проявил бы свой талант в полной мере и, выдавая "нагора" очередную главу, не стал бы утруждать себя досужими мыслями вроде: а что именно я хочу сказать каждым абзацем?
      – Мы с вами, друзья, вместе пережили не один десяток лет. Сложных и радостных, простых, скучных, голодных… Мы всегда были рядом с людьми и делили с ними невзгоды, разруху, опустошение, смену ценностей… Радовались, когда они женились и рожали детей, печалились и горевали вместе с ними в их трудные или последние дни. Но! Никогда мы не преступали Закон о Правилах! У нас нет тюрем, мы не собираемся никого исправлять. Мы должны жить, всегда помня о том – кто мы. И – зачем мы. Если кто-то из нас оступается, а, точнее сказать – отступает от наших Правил, это означает только одно: такому не место среди нас и он обязан покинуть нас навсегда. Сгинуть. Так и произойдёт сегодня с тем, кто нарушил всё, что есть у нас ценного. Вы понимаете, о чём я.
      Публика стала ошалело оглядываться друг на друга. Каждый думал про себя, что не понимал речь господина Председателя только он один, а другие уже давно, мол, догадались – о ком из них идёт речь. По существу надо отметить, что ближнее окружение как раз и знало, о ком идёт речь, вот только сама речь господина Председателя запутала даже посвящённых. Народ жаждал конкретики.
      – И я вас уверяю, – продолжал оратор, – что никогда здесь не будет попустительства. Всё сделанное должно иметь отклик. Я передаю слово уважаемому МихСэрычу, которому было поручено расследование этого запутанного дела. Приступайте, МихСэрыч, раз у вас уже сложились выводы. Народ должен знать в лицо своих уродов. Начинайте.
      Несчастный МихСэрыч поднялся со своего места и опустил очи в долу.
      – Дорогие мои друзья… Выводы у меня есть. Правда, никто не пойман за руку, точнее, был пойман, но остался неузнанным. Есть только предположения…
      – Не стесняйтесь, МихСэрыч! – ободрил господин Председатель, он горел желанием покончить с виновником раз и навсегда. – Приступайте. В вашей квартире живёт потомственный милиционер, и мы всецело доверяем вашему опыту.
      – Друууузья… Это очень не простое дело. Действительно – нарушен Закон о Правилах. Страшно нарушен. Но с другой стороны…
      – А вот другая сторона, сейчас, уважаемый МихСэрыч, никого как раз-то и не волнует! Незачем нам тут разглагольствования о "зле во благо". Оставьте это философам, и говорите, наконец, как и что. Точнее – кто!
      МихСэрыч затравленно посмотрел на перебившего его господина Председателя, вздохнул и продолжил, выдавливая из себя слова монотонно как пономарь.
      – Я не возьму на себя смелость указать на одного из нас и сказать точно, что это – он и есть – преступник. Я только раскрою вам свои доводы. Решайте сами. Итак: в нашем доме появился Образ, который взял на себя смелость обращаться к людям непосредственно. Словно он сам – человек. Всегда это происходило примерно одинаково: появлялись глаза. За всю историю этого дома, только два Образа позволяли себе такое нарушение. Об одном вы все знаете. Это был граф Толстой. Но его сейчас нет с нами и уже давно… О втором вы не знаете, так как появлялся одними глазами без Образа он только перед мной…
      В публике возник ропот возмущения. Сам господин Председатель удивлённо поднял бровь, в уме засчитывая за МихСэрычем уже второе нарушение Правил. Не докладывать о преступлениях – такое же преступление. Причём, это и его ошибка – доверить расследование нечистоплотному Образу. И какой пример сейчас во всеуслышание подаётся присутствующим… Господину Председателю было теперь ещё над чем задуматься. И народ не одобрял следопыта, что немного успокаивало, но так же и требовало действий.
      – С вами, МихСэрыч, мы разберёмся отдельно, на плановом Собрании, а пока – продолжайте. Тихо всем!
      МихСэрыч ещё ниже опустил голову и следующие его слова звучали уже в полной тишине, так как требовалось изрядно напрягать слух, что бы хоть что-нибудь расслышать.
      – Я прошу меня извинить. Да, я молчал о данных выходках, так как их себе позволял мой друг… Готов понести наказание.
      – И понесёте, батенька, понесёте, как миленький, продолжайте! – вставил слово напряжённый Дзержинский, в его прищуре искрилось предвкушение расправы.
      – Так вот. Есть ещё довод. Хотя и сомнительный. В войну с немцами, мы с вами, всё больше прятались в руинах. И только один из нас всегда был в гуще событий и помогал людям как мог. Этот Образ вмешивался в жизнь людей, прятал или жёг похоронки, подбрасывал одежду умерших – живым, вынимал из под руин хлеб, вскрывал щели в завалах, давая доступ кислорода тем, кого можно было из под этих камней спасти… И много людей выжило, благодаря, как они потом говорили, чуду. Но чудеса творил он. Один. Молча. Это были неизвестные никому подвиги. Так вот. А гражданский подвиг ничем не отличается от подвига военного. На него так же надо быть способным.
      Господин Председатель просто вскочил со своего места от возмущения.
      – МихСэрыч, я вам дал задание анализировать преступления, а не обозначать их подвигами, проводя сомнительные аналогии! Немедленно прекратите отсебятину, и назовите имя преступника!
      – Я склонен предположить, что Закон во благо людей нарушал маршал Жуков… Простите ещё раз – Одри Тоту.
      Лифтёрная содрогнулась от общего изумлённого вздоха. Образы загалдели уже вслух, а не на языке мысли. Одни выражали сомнение, но таковых было не много. В массах звучало единодушное осуждение бывшего маршала. Казалось, судьба престарелой юной актрисы была предрешена и почти озвучена.
      И тут, присутствующие, друг за другом (начиная с господина Председателя), начали искать глазами виновника их полуночного Сбора. Все хотели видеть реакцию преступника на обвинение. Как воспримет маршал столь резкий выпад собственного уже бывшего друга? Что он скажет в оправдание? Что сейчас ожидать от полумаразматичного "героя", какие выпады и фокусы? Искали, заглядывали под лавки и канаты лифтов. Посылали гонцов в семьдесят вторую квартиру – нашли там только изорванный в клочья листок с фотографией актисы. В конце концов, обшарили весь дом, от подвала до крыши. Перебудили всех кошек – те ещё целые сутки бродили по подъезду с торчащими от ужаса распушёнными хвостами. Напуганные мыши очумев неслись от злополучного дома прочь, так как эту мелочь проверяли на аутентичность не стесняясь в средствах. Нигде преступника обнаружить не удалось.
      Общий Сбор был закрыт под всеобщее недоумение. Все подавлено молчали, не понимая одного: как можно было не только не явиться на Сбор, но и вообще – исчезнуть из дома. Об этом боялись думать, и были благодарны господину Председателю, официально запретившему в конце Сбора – думать на эту тему. Все разошлись по своим квартирам и делам, накопившимся за странную ночь. Бывают случаи, когда лучше вообще не думать на тему, мысли о которой могут подорвать суть и смысл бытия. Сейчас это был тот самый случай. Всех ждали обычные понятные дела, что как кирпичики составляют здание жизни.
      А в этот момент, мимо дома прогуливался странный старичок в видавшей виды военной форме. Он наслаждался вкусным воздухом, накопившим за ночь аромат листвы, радовался затеявшимся рассветом, и убивал лишний час до поезда. Вот-вот пойдут автобусы, и он направится к московскому вокзалу, предвкушая исполнение своей старинной мечты – съездить в Москву, выйти, наконец, на Красную площадь и зайти на огонёк к старику Виссарионычу, повспоминать, пожурить кой за что, да просто попить чайку со старым боевым товарищем. Да и к чудаку Ульянову тоже очень хотелось заглянуть!
 

 
      Время запирать ворота.
      – Саша, смотри, смотри!!! Кеша встаёт в манежике!
      Зина хлопала в ладоши. МихСэрыч разлепил глаза и выглянул из календаря – дремал полдня после бессонной ночи. Да и суббота, грех не вздремнуть с утра. Мельком вспомнилось, что в полудрёме он продолжал искать маршала, но перед взором постоянно проплывали какие-то картинки полей и лачуг, вперемежку с высотками и лесом, словно окно, в котором проецировались картинки, не висело в стене дома, а плавно парило над землёй. Странное видение вмиг растаяло, лишь Зина подняла радостный ор.
      В комнату вбежал Саша, забыв снять кухонный фартук. Перепачканными в муке руками папаша вцепился в манеж ребёнка, за бортик которого также держался и малыш. Стоял! Кривенькие ножки подрагивали и переминались. Кеша смеялся, разевая беззубый ротик, по подбородку стекала слюнка – знак исключительного ребячьего счастья.
      Родители прижались друг к другу, Саша обнял Зину и чмокнул куда-то в глаз. Всё вокруг уже было в муке и в простой семейной радости. Кеша самозабвенно подпрыгивал. И тут его попа, своей непривычной ещё тяжестью, дала крен всему шаткому тельцу. Пальчики по одному отлепились от парапета манежа, ребёнка повело в бок. Кеша удивлённо поднял бровки и – пошёл, балансируя ручками наподобие выпившего канатоходца.
      Папа с мамой подпрыгнули на месте от радости, но улюлюкать не стали, инстинктивно боясь спугнуть ребёнка. Кеша шёл по манежу. Сам. Вальяжно, покачиваясь, выбрасывая вперёд то одну, то другую ножку. Большая голова мальчика описывала на тонкой шейке замысловатые полукруги. В данную минуту у Кеши, казалось, были в действии все суставы, поэтому со стороны он походил на колыхающуюся в волнах массу продолговатой медузы, впрочем, довольно симпатичной и умилительной.
      Ребёнок перешёл манеж вдоль, от бортика к бортику, ухватившись, наконец, за противоположный поручень у стены. И тут его взгляд встретился с картиной Тома и Джерри в рамке. Ох, как долго она висела от него в обидной недосягаемости! Малыш потянулся, ухватился и содрал картинку со стены. Рамка оказалась слишком тяжёлой для непослушных пальчиков, выскользнула и в следующую секунду с пола раздался треск дерева с лязгом лопнувшего стекла. По полу полетели осколки. Ребёнок выпятил нижнюю губку и резюмировал: "Бббууу…ммм!"
      Счастливые родители заметали стёкла и ошмётки мультгероев на савок, дабы отправить всё это в мусорное ведро. МихСэрыч незримо погладил Кешу по голове и неслышно вздохнул:
      – Вот так вы, люди, взрослеете…
      Теперь только в памяти останутся скачки забавных кота и мышки по "канату" парапета Кешиного манежика. Может оно и к лучшему – думал Образ. Когда-то игры должны становиться сложнее. Значит – сейчас. Дети взрослеют. В этом их сила, и наш закат. Кеша сделал первые шаги, значит игрушки со стены должны уходить в прошлое. Возможно, пора рассказывать ребёнку иные сказки – про рыцарей и мушкетёров, про благородных дам и коварство, про клятвы чести и дуэли на шпагах. Что ж, в этом МихСэрычу тоже есть применение, самое что ни на есть – прямое. А значит, ещё поживём!
 

***

 
      В городе на Неве, его Создатель-Пётр, навсегда стал его Хранителем и олицетворением. Образ великана в синем морском сюртуке, треуголке с пером и тонкими усиками на клинообразном лице, встаёт исполином из-за каждого дома-особняка, словно зависает в серых тучах над проспектами, следя за потомками – как ценят, как берегут? Ни один город на земле не ассоциируется так сильно с конкретным человеком – заложившим этот город, возводя его персону в миф, легенду, возвеличивая оного до состояния полубога.
      Возможно, в будний день этот факт не так явно бросается в глаза. Но вот в выходные… Величавый Невский в субботу обретает своё былое вековое достоинство. Словно невидимым посохом Петра, сметается серая пена повседневной суеты. Грациозно шуршат экипажи, избавленные прогрессом от живых коней, так же воняют, нет на бортах золочёной бижутерии инкрустаций, но возвращается вальяжность моционных карет – Питер достоин неспешности в езде. Праздно прогуливаются пёстрые зеваки – метясь в прицелы фотоаппаратов, пусть это не художники, спешащие в масле запечатлеть величие Северной Пальмиры, но и времена наши требуют большего объёма зафиксированной информации, засим – фотосессия прогулки, ныне – в самый раз. Не так визгливы городские сумасшедшие – вездесущие в любые эпохи, и даже как-то зазывнее блестят вывески кафешек и рестораций. Шарму города – нет равных.
      Публика в Питере особенная. Буддисты говорят о перерождениях, и, если они правы, то коренные питерские жители не разбредаются в следующих жизнях по планете, а продолжают круги рождений исключительно в своём любимом городе. Отсюда и дамы в креналине на Невском, и господа в пенсне и с бакенбардами. Но, не реинкарнацией единой богат Питер. При наличии избытка фантазии можно заметить среди прохожих множество прототипов классических литературных героев. Именно воплощённая в живую плоть писательская мысль, поражает взгляд. Очень много Гоголя, слишком много. Обязательно встретите Плюшкина внимательно изучающего сокровища мусорного бака (не из нищенства, нет, из мании коллекционерства), наткнётся на вас и грудастая Коробочка с авоськами, заденет локтем Собакевич. Прошмыгнёт застиранная обветшалая шинель. Носов в лимузинах проедет мимо, штук пятнадцать. Как привет от Достоевского, за один проход по проспекту, встретится как минимум девять Раскольниковых. У них явно что-то нехорошее спрятано за пазухой, на эту мысль наталкивает встревоженный взгляд красных от недосыпа, бегающих глаз. И более современные персонажи Зощенко – в каждом третьем. Взгляд отсеивает иногородних, но и среди них колоритные персоны – не редкость.
      Саша и Зина, осчастливленные утренним достижением Кеши, прогуливались от Литейного в сторону Эрмитажа. Это был их любимый маршрут на выходных. Развлечением парочке служил профессиональный опыт Саши. Они обсуждали любопытных с точки зрения прикладной криминалистики прохожих, и предлагали собственные версии жизненного пути очередного типажа, привлёкшего их внимание. Ребёнок мирно сопел в коляске.
      – Смотри, Кисуль, – заговорщески шептал Саша Зине. – Этот гражданин мог бы быть Сапожниковым из Анчаровского "Записки странствующего энтузиаста". Толстоват, лысоват, одет неряшливо, как бы в спешке всё время, и абалденно умные глаза… Этакий "великий дилетант по пути в гастроном", настоящий петербуржец, творческая интеллигенция, "физик-лирик". Не находишь?
      – Гмм… Не думаю.
      – Отчего же?! Всё при нём, как с листа!
      – Всё, да не всё. Именно – глаза не те. Анчаровский Сапожников очень любил людей, понимаешь? Очень!!! Он умел плакать по ночам, если ему было кого-то жалко. А этот – физик, но не "лирик". Он женщин, смотри, как оценивает – по киллокаллориям, разделяет и взвешивает, тем и властвует. Но только властность его – внутри черепной коробки и ничем не подтверждена извне. Ибо – физик. Ибо – коленки на брюках висят и бриться забывает.
      Саша почесал затылок, затем ёжик подбородка и глянул на свои брюки.
      – Нуу ты этт… сказанула жеж…
      Разговор неловко завис в воздухе.
      Саша вспомнил, как ему раньше шла форма.
      Сперва в армии, но там некому было оценить – почти полярный круг, кроме поварихи и жены комбата – ни одной женщины, а на этих и смотреть не хотелось, даже после столь долгого воздержания. Зато потом! Питер! Мореходка! Одна бескозырка с хлопающими по щекам ленточками чего стоила! Отутюженные клёши, отполированная бляха ремня – искрящая якорями! Белесая фланелька (рубашка из толстой фланели), строгий галстук гюйс… Девчонки заглядывались – даже спотыкались, "оглянувшись посмотреть, не оглянулся ли он". Мальчик из Твери, большие амбиции и дырявые карманы. Казалось, впереди – только романтика моря, долгие расставания с заплаканной любовью на пирсе, скупые радиограммы в дальних походах, пальмы и губастые негритянки в мифических странах. Военная кафедра обещала ступить на мостик уже в серьёзных погонах. Солёные брызги Балтики, свинцовые туманы, обветренные мужественные щёки… Конец 80-х, начало 90-х, страна в эйфории перемен! Откроют границы, негритянок будет валом! Хлынули закардонные товары, джинсы и "Coca". Казалось, до чуда оставалось совсем чуть-чуть. До полной свободы – рукой дотянуться. Слово "инфляция" ещё только возносилось гильотинным ножом над всеобщим ликованием. А потом женитьба, неоконченная "бурса" – надо кормить семью. Развал в стране, осиротевший запущенный флот и, как единственный выход зависнуть в Питере – работа в ментовке – по кропотливой протекции друзей. Сомнительная карьера среди изрядно пьющих сослуживцев. Отсутствие перспектив на государственное жильё, а потому – липкий обмен квартиры Зининых родителей. Оттягивание с потомством, так как – "нечего нищету плодить". И вот Кешка, случайно получившийся, но всё же – сын и это успокаивает.
      Но как-то незаметно всё получилось.
      Очень уж быстро.
      Ррраз, и нет юности, планов, вдохновляющей романтики впереди. Оппа, и – отец. А зачем? Он этого просил? Ждал? Желал? Само как-то всё идёт – безвольно, бесконтрольно. Стальная колея взрослой жизни мягко, но лихо втянула Александра на свой прямой, тусклый, безрадостный и быстрый путь к погосту. "Мне уже многое поздно, – как поёт Юрка Лоза, – много, кем в жизни не стать… вот мне и стало за тридцать, самое время мечтать…" А почему собственно?! Какого рожна? Что меня тут держит? Теперь вот уже можно устроиться, опираясь на незаконченную бурсу и ментовской опыт… ну даже охранником на любой теплоход – возьмут с руками и ногами(!), а почему нет? Кому и чем я обязан?! Кеше? Пусть скажет "спасибо" за появление на свет! Зине? За то, что я из себя сейчас представляю – небритый и с отвислыми коленками на брюках вместо стрелок на чёрных морских клёшах?!
      Саша заметно для Зины и прохожих вздрогнул. Супруга тревожно посмотрела на него – было видно, что муж где-то очень далеко сейчас, и в его уме решаются непростые вещи. Тень надвигающегося мысленного шторма накрыла его лицо.
      Они незаметно для себя вышли на Дворцовую площадь перед Зимним. Ангел с Александрийского столпа отразил золотом на крыле солнечный луч, на секунду ослепив Сашу. "Вверх надо – выстрелила мысль, рикошетом луча прошив его мозг, – что ж я всё в грязи копошусь…"
      Им на встречу пружинисто шёл невысокий прохожий, поджарый, в тёмном плаще с поднятым воротником и чёрной шляпе. Явно старался не выделяться, но это получалось у него примерно как у жирафа на водопое среди ланей… Всё в нём словно кричало, задиралось и бросало вызов: белые шарф и перчатки, острые носы лакированных сапог, развевающиеся полы плаща, две глубокие морщины в углах усов, дымящая в серебрянном мундштуке сигарилла. Аура ледокола расходилась от джентльмена кругами, заставляя остальных прохожих вздрагивать и оглядываться, а то и показывать пальцами ему в спину. Зина близоруко прищурилась, разглядывая встречного и, наконец, сформулировав образ человека, засмеялась:
      – Сашш, гляди! А вот этот… мог бы быть Д`Артаньяном!
      Муж повращал глазами, возвращаясь "на землю", пригляделся к прохожему и икнул.
      – Дыкк… это ж и есть Боярский!!! Оппаньки…
      Зина пробуксовала застрявшей в кинопроекторе плёнкой и так же, как таящий на экране кадр, начала сползать по рукаву мужа. Ноги у неё подкосились, лицо блаженно расплылось в неизвестной мимической гримасе: брови произвольно отплыли на лоб, глаза округлились до вертикальных овалов, рот оскалился и своими уголками попытался дотянуться до ушей. Саша встряхнул жену, помогло лишь частично: она выпрямилась, крепко сжала ручки Кешиной коляски, развернула её как болид на крутом вираже, и помчалась наперерез актёру.
      Боярский поначалу испугался.
      Очень уж напоминало Зинино стремление его настигнуть – всё, что угодно, только не порыв заурядной поклонницы. Нам не досконально известно, о чём успел подумать Михаил Сергеевич: хотят ли его переехать детской коляской, несётся ли к нему шахидка с пудом тротила в тележке, очередная "мать его ребёнка" сейчас на всю площадь потребует от него алиментов или всё это вместе взятое. Актёр остановился, как вратарь расставил ноги, готовый к героическому бегству в любую минуту и в любую сторону. Через мгновение он громко сказал "Уфф…", и вернул себе привычное покровительственное выражение лица – советско-голливудскую улыбку Дон Жуана.
      Зина что-то сбивчиво ему говорила и говорила, непрестанно трогала за рукав, закрывая при этом глаза и встряхивая головой – прогоняя не заканчивающееся наваждение. Искала в сумочке ручку, содержимое разлетелось на несколько метров вокруг. Зина и актёр неловко собирали всё это, стукнулись головами (он поправил шляпу поставленным жестом) и смеялись, поднявшись с корточек. Боярский, расточая бальзам улыбки, расписывался у неё на руке, может быть, ничего другого для автографа не нашлось. Начинала собираться толпа, и Саше уже не чётко было видно остальное – как Д`Артаньян целует в щёки и губы его счастливую жену.
      С Невы дул промозглый ветер. Саша понял, что ветер зовёт его – на мостик, в отглаженных брюках, подставить необветренные щёки солёному Зюйд-Весту и высматривать в бинокль толстогубых негритянок у пальм. Он по-матросски развернулся на каблуках и размашистой походкой двинул в сторону дома, что бы отчалить из этого дома навсегда. Конечно, можно было и не собирать вещи, рыцарски бросить их, но уж очень хотелось разорвать к морским чертям этот старый настенный календарь с самодовольной физией бабского угодника…
 

***

 
      МихСэрыч сидел в опустошённой хозяином квартире.
      Дом был буквально вывернут наизнанку. Грабёж личных вещей происходил в судорожной спешке, поэтому все двери и дверцы – от межкомнатных до антресолей и кухонных шкафов – перекошено зияли отвислыми челюстями. МихСэрычу показалось, что раньше он и не подозревал о таком количестве дверей в собственном доме. Пол покрывал слой Зининых и Кешиных тряпочек. Вызванное грузовое такси под окнами кренилось от втиснутого в него груза. Но, минут через пятнадцать после прибытия, малолитражная фура заурчала и отчалила, унося с собой в новую морскую жизнь бывшего милиционера и отца семейства.
      Нарушая Правила, МихСэрыч поднял с пола куски своего календаря и поплёлся с ними на кухню. Присел на перевёрнутый табурет, стал как карты перебирать в ладонях разорванные листки.
      По телу непривычно проносилась болезненная дрожь: точно по рваным краям картинки. Прожжёнными шрамами эти "края" выступили по всему Образу МихСэрыча. В полном замешательстве, он только глядел на свои рубцы, слабо ещё понимая всю катастрофу произошедшего. На стенах в квартире больше не оставалось ни одной картинки, с изображением чего-либо, во что он мог бы переплавить свой Образ. Рубцы то начинали жечь, то покрывались инеем, каждую минуту по ним проскальзывал слабый разряд тока. Вдруг, на уровне ощущений, МихСэрычу пришло видение из памяти: такие симптомы испытывает человек, укушенный сразу несколькими полуядовитыми медузами "крестовиками", это маленькие прозрачные слизистые кружочки, с пятирублёвую монету, по краям ободка у них – волосики, словно белые ресницы, а в середине тельца – серый узорчатый крест. Откуда он это помнит? Из книг? Он не умеет читать. Откуда? Слышал где? Тогда почему воспоминание явилось на уровне ощущений, а не ассоциаций?!
      МихСэрыч огляделся вокруг.
      Из кухни ему был виден кусок разорённого зала квартиры. Слабый разряд электричества прошёл по сморщенному лбу Образа – один из разрывов на календаре прошёл как раз по лицу Д`Артаньяна. Новое видение из памяти накрыло его волной: только что закончилась бомбёжка, он потерял автомат, перелезая валуны камней в полуразрушенном здании. Он слышал из этой квартиры детский плач. Просмотрел все углы – никого, только разорённое гнездо чьей-то семейной жизни. Присел в кухне на перевёрнутый табурет, в руки попались солдатские письма-треуголки и сверху пачки одно квадратное – похоронка… он сидел, в исступлении перебирая письма и не глядя на них.
      – Was macht ihr da?* – грубый простывший бас. В дверях стоял уставший фашист со шмайсером на перевес.
      – Bist du Kommunist?!* – не успокаивался солдат.
      – Дурак ты… – вздохнул Миша, сожалея о потерянном калашнике. – Нихера я по твоему не кумекаю, сука.
      – Bitte deinen Ausweis oder Ich schie?e!* – фриц снял с предохранителя шмайсер. Тут перевод Мише уже не понадобился, он выронил письма, схватил осколок кирпича и со всего маху запустил им фашисту в голову. Раздался хруст с тупым ударом одновременно, фриц вздрогнул всем телом и саданулся затылком о голую кирпичную стенку. Но, уже соскальзывая по ней спиной, нажал на спусковой крючок. Очередь полыхнула из дула автомата и Мише обожгло лоб, словно воткнутым в голову лезвием топора. Красное пятно взорвалось у него внутри головы и – темнота…
      МихСэрыч встряхнул головой и удивлённо повращал глазами.
      Что это было? Новый сон наяву? Его не было ещё в Великую Отечественную. Ему нечего вспоминать из той войны. Про маршала Жукова на Общем Сборе он говорил для красного словца, блефовал, так как был другом Жукова и не раз слышал его военные истории, а в тот момент ну очень хотелось помочь старику. Гмм, даже если бы он и жил тогда – он не мог бы всего этого пережить: Образы не воюют, не стреляют, они невидимы и их нельзя убить пулей, хоть и из самого крупнокалиберного автомата. Даже Жуков – помогал людям исподволь, невидимо для всех и, уж конечно, не стрелял сам. Тогда – откуда это воспоминание? Где он был? Откуда он?
      Паутина шрамов на теле жгла и пульсировала разрядами тока нестерпимо. Боль мешала думать. По всей видимости, из-за испытываемого состояния, МихСэрыч утерял некоторые свои обычные способности, в частности – видеть и замечать буквально всё, что происходит в его доме. А именно: уже с полчаса, со стен квартиры, за ним наблюдали.
      Испещрённый алыми рубцами Образ поднялся с табурета и побрёл в зал. Срочно надо было себя чем-то занять, думать становилось опасно. Уж слишком непривычны для его ума были подобные видения, пугали. МихСэрыч принялся собирать Зинины и Кешины вещи, складывать их и размещать по привычным местам, раскладывать по полочкам, вешать на плечики в шкаф. Работа давалась всё труднее – тело подчинялось через боль, часто не слушалась левая рука – на календаре она была разорвана больше всего.
      Когда квартира приобрела почти прежний, почти ухоженный вид, МихСэрыч ещё раз всё придирчиво оглядел, по-хозяйски, словно перед уходом на фронт. Как Зина теперь будет здесь жить одна, с Кешей на руках? Она же думает, что дитё спит, когда она выбегает в молочную кухню… На что они будут жить… Брошенностью веяло со всех сторон. Шкаф сейчас был пуст лишь на половину, а казалось, что вообще нищенски пуст… Сашины вещи испарились, оставив дом каким-то голым. Незащищённым. Одиночество смердит кисловатым трупным запахом. Скоро этих двоих будет абсолютно некому защитить. Один мужчина их бросил, а второй будет изгнан и сгинет на городской свалке или кладбище…
      Вдруг, над спинкой стула, на котором раньше висели Сашины брюки, а теперь зияла пустота поцарапанного лака, МихСэрыч увидел какое-то радужное свечение. Не веря своим воспалённым глазам, он встряхнул головой – видение осталось на месте. И даже увеличилось. Воздух на месте свечения начал обретать плотность и структуру. Потихоньку проявился контур, точнее – сама плотность стала темнеть, а по бокам ещё оставалась полупрозрачность, придававшая непонятные контуры. МихСэрыч замер, во все глаза рассматривая неслыханное зрелище. Он слышал когда-то о чудесах, но сам их никогда не видел, как считал – не свезло. И вот на тебе, напоследок хоть одарили сказкой.
      Свечение угасло, оставив стул в покое, а на его месте МихСэрыч увидел… Сашины брюки. Как ни в чём ни бывало, они висели там, где и находились до того, как хозяин устроил тут разорение семейного очага. Вот оно как. Словно и не было ничего.
      МихСэрыч осмотрел свои руки – раны/рубцы алели, глянул на стену, где висел его календарь – пустота. Было, всё было. Подошёл к стулу и пощупал брюки – настоящие. Только какие-то, как бы – новые. И даже поглажены, стрелки наведены.
      И тут – началось!
      Вся квартира пошла радужными пятнами.
      Сверкало в шкафу (из щели двери пробивался свет), горели световые пятна на полках – оттуда Саша выгребал свои книги и диски с фильмами. На пианино засветилось сразу три пятнышка, там час назад красовались любимые хозяином курительные трубки красного дерева, с инкрустацией слоновой кости. Пятна, пятна, пятна. Свет, свет, свет. Полный дом радуги!
      МихСэрыч ошалело зыркал по сторонам, пока не наткнулся на чужой взгляд.
      Со стены у кровати на него в упор смотрели кошачьи глаза. Пугаться, в принципе, причин не было – глаза смотрели задумчиво, без ожидаемого от них гнева. Даже участие читалось в этом взгляде. МихСэрыч усмехнулся про себя – что сейчас способно его напугать? Он, собственно говоря, всё, закончился. Как поётся в песне: "Я знал, что будет плохо, но не знал, что так скоро…"* А ну-ка, судьба, попугай обречённого! Выдохлась в его жизни судьба, но, видимо, ещё не до конца, решила-таки устроить пышный финал: со световыми спецэффектами и голографической 3D-графикой на стенах. Осталось добавить Dolby surround, и "пора на покой, я устал быть бойцом rock-n-roll(а) в неритмичной стране…"* Однако, была и ещё одна мысль, думать которую ох как не хотелось: а вдруг это Оттуда за ним пришли? Из Мира, в который ему суждено скоро попасть? И сколько их, этих Миров, и из какого именно пришли? Не хотелось думать в эту сторону, МихСэрыч всеми силами старался себя отвлечь и, благо (или худо) – было на что отвлекать.
      Но.
      Всё закончилось разом: растворились глаза, потемнело свечение в квартире. Ещё оставались белесые контуры на месте радужных пятен, но и они скоро растворились.
      МихСэрыч огляделся – все Сашины вещи лежали на привычных местах. Приковылял к шкафу, не открывая дверцу заглянул внутрь – и там всё как было. Необъяснимо, но факт. Образ подумал, что, будь он сейчас человеком, то пошёл бы на кухню и закурил одну из хозяйских трубок. А, собственно, почему бы и нет? Зина не заметит, подумает, мол, Саша курил, он ведь частенько позволял себе это на кухне. Поплёлся, прихватив с собой лучшую трубку. По пути забил табаком отверстие увесистого курительного прибора, и уже за кухонным столом, приоткрыв окно и забравшись с ногами в кресло, прикурил. Дыма не ощущал, нет у Образов подобных рецепторов, соединённых с мозгом паутиной нервной системы. Ничего нет. Тела нет. Есть Образ, разорванный в клочья и еле держащийся ещё силой привычки. Со стороны так вообще картинка глупая: висит над креслом в воздухе трубка и дымит сама себе…
      – Можно войти? – по каналу мысли прилетел вопрос. Очень знакомый голос, приятный – до дрожи, ласковый и внутренне сильный одновременно.
      – Даа, пожалуйста! – отозвался МихСэрыч.
      Сквозь входную дверь в прихожую шагнула восточная девушка, из всей одежды на которой были: серьги, золотой браслет на правой руке и кусочек ткани на шишечке волос – тюбетейка, платок, завязка – неясно. Волосы не умещались под завязкой, красивыми чёрными волнами колыхались по телу, создавая импровизированную накидку.
      – Чем могу… – начал приветствие МихСэрыч. Слова ударились о жгучую преграду раны на лице и колкой болью растеклись по голове. Вот как, говорить теперь ему – больно.
      – Сидите, сидите, дорогой! Я тоже присяду.
      Девушка расположилась в кресле напротив. МихСэрыч судорожно соображал – кто это? Во всём их доме таких красавиц отродясь не появлялось. И гостей из других домов Образы тоже особо не встречают, как и сами не ходят – не принято. Возможно потому, что квартиру надолго оставлять нельзя, а может и ещё по каким, в веках забытых причинам.
      Гостья с сочувствием разглядывала его, нисколько не стесняясь. Однако, МихСэрыч заметил, что те места ран, которые она рассматривала, вдруг переставали болеть, шрамы словно замораживались.
      "Вот жеж белиберда сегодня творится, – думал про себя МихСэрыч, – то вещи сами появляются из ниоткуда, то голые девушки в гости приходят… Стоп! Голая. Да это же Лин из шестьдесят девятой в новом Образе! Конечно же, просто картину ту ни разу не видел, акцента нет (когда успела язык выучить?!), вот и не признал!"
      Он облегчённо вздохнул. Тело уже не жгло и не пронизывало электричеством.
      – Лин, это вы? – спросил, она кивнула, – здравствуйте! Как я рад! А у меня тут вот такое…
      – Ага.
      Она огляделась по сторонам. Кошачья пластика: хребет сперва выпрямляется, затем плавно разворачивается всей длинной. Повела огромными глазищами, вернула их к хозяину квартиры. Зрачки у неё ходили ходуном – то становились вертикальными, то снова скруглялись. МихСэрыч уже ничего не понимал, одновременно обо всём догадавшись…
      – Всё в порядке?
      – Вы про квартиру? Дом в порядке, каким-то чудом. Только хозяин ушёл. И я скоро сгину. Он порвал мой Образ, а больше в доме ни одной картины.
      Как-то некрасиво было сразу вот так ей жаловаться, но других мыслей у МихСэрыча на данный момент не нашлось, а разговор требовал продолжения. Ой ли?
      Лин задумалась, её взгляд спроецировался как бы внутрь самой себя. По её телу прошла рябь, мелкие искры рассыпались в стороны. Затем Образ Лин покрыло серое густое свечение – она уже перестала быть собой и просто превратилась в плотное искристое облако. Далее свечение растворилось – перед МихСэрычем сидела китаянка в шелках, которую он видел на Общем Сборе. МихСэрыч успел сокрушённо подумать, мол, да что ж это они все при нём Правила нарушают? Взгляд Лин направлен в пустоту, сквозь стены и преграды этого мира. Снова свечение вокруг её формы, только на этот раз – радужное, очень напоминающее недавно виденное. Внутри облака света что-то происходило, словно атомы сошли с ума и слетелись в необозримом количестве со всей Вселенной в одну небольшую кучку. Радуга так же растворилась, теперь здесь сидела незнакомка в… человеческом теле и настоящей (материальной!) одежде.
      МихСэрыч издал звук, похожий на кряканье простывшей утки.
      Незнакомка вздрогнула и "пришла в себя".
      – Слишком много чудес?
      – Гага… – снова по-утиному ответил МихСэрыч и застеснялся.
      – Вы видели меня раньше. На лестнице. Я проходила, когда вы все столпились у четырнадцатой квартиры. Там ещё человек хотел яду испить.
      – А потом повеситься…
      – Ага. Смешной случай. Теперь свидетель кого-то там, из христианских…
      – Иеговы.
      – Что вы говорите?
      – Иеговы он свидетель. Всем утверждает, что видел Его своими глазами.
      – Каждый видит то, что способно отразить его зеркало.
      – Какое зеркало?
      – Зеркало его ума.
      – Ааа… ну да.
      МихСэрыч уже окончательно ничего не понимал. Так не могло быть. И то, что он видел, даже не просто нарушало Правила, а вообще в Правилах не указывалось. Такого не бывает, вот и всё.
      – Но вы же это видите?
      МихСэрыч вздрогнул, он забыл, что Образы умеют читать мысли друг друга. А ведь она – не Образ, она – человек!
      – Успокойтесь, дорогой, вам пока нельзя сильно перенапрягаться, теряете энергию. А она скоро вам ещё пригодится, в полном объёме. Не переживайте так. Я и человек, и не человек. И Образ и не Образ. Ооо, вы же у нас близки к милицейским кругам, стало быть, считайте, что я тут "на задании". "Работаю под прикрытием". O`key?
      Не ясно было – смеётся она или говорит серьёзно. Комплимент из её уст услышал МихСэрыч только что, или наоборот – незнакомка ниспустилась до его скупого умишки, дабы не взрывался последний от непонятного и непостижимого.
      – Вы, извините, тут – смотрящая? От-Туда? – и МихСэрыч указал пальцем в небо. Незнакомка Лин по-детски улыбнулась, открыто и явно, он её чем-то действительно насмешил.
      – Ну-у что за жаргон, МихСэрыч! Вы же джентльмен!
      – Простите великодушно, у меня в голове не укладывается…
      – А у вас укладывается – что вы теперь делать будете?
      – У меня уже ничего не укладывается…
      – Понятно.
      Лин поднялась и включила чайник.
      Принялась возиться с чашками, сахаром, пакетиками чая.
      Всё это – на две персоны.
      МихСэрыч конечно же не мог пить чай, но напоминать об этом незнакомке не стал. Она думала. Зачем мешать человеку? Особенно, в думах. Налила кипятка в обе чашки, прикрыла их блюдцами, мол, пусть заваривается.
      – Ваш дом был выбран как лаборатория для Главного Эксперимента. В шестьдесят девятой квартире. А уж всё остальное – получилось само собой. Обычное сострадание…
      Лин перенесла кружки на стол, заглянула под блюдце своей, проверяя как заварился.
      – Простите за любопытство, а в человеческом теле, вы уже не можете на чай сквозь блюдце посмотреть? – МихСэрычу действительно вдруг стало жутко интересно.
      – Могу, почему бы и нет. А вот только так-то, гораздо интереснее… – и она лукаво улыбнулась.
      Он понял – у неё есть тело, которым можно пользоваться, а это – ценно. Скорее всего и чаю-то ей не особо хочется, а просто нравится ощущать вкусы. Сахар. Заварка. Обжигающий кипяток. Скоро она станет тихо отхлёбывать, а он сидеть напротив и завидовать, ничерта не в состоянии ощутить.
      – А что за эксперимент? И почему нам не сказали? И о каком сострадании вы говорите, если тут весь дом с ума сошёл?
      – Ой, бросьте! Никто тут никуда не сошёл. Люди только хотят верить в чудеса, но потенциально не в состоянии в них верить. Природа выбора. Если они вдруг поверят, то уж и перестанут быть людьми в нормальном смысле этого слова.
      – А кем они станут?
      – Вот это мы и смотрим в 69-й. А про остальных – забудьте. Они сами себя уже убедили, что ничего не видели, кроме бреда собственной фантазии. Разве что "иеговист"… гмм, он, конечно… того… но у него свой путь, ему иначе нельзя. Сострадание… что это, на ваш взгляд? Помощь. Одному надо что б помочь – знак подать, а другому и дерево на голову уронить, что б понял. Это называется: говорить на языке слушающего.
      – Ага, как про милиционера вы только что говорили…
      – Ну не обижайтесь, подбирала язык. Кстати, вас всех не предупредили тоже по этой причине, языка не нашли, кроме как прислать вам китаянку "по обмену".
      Он заглянул в её глаза и оба рассмеялись. Действительно, ну как ещё всем этим Утятам Тимам, Дзержинским и остальной честной компании можно было преподнести знание, даже поверхностную суть которого им не дано осознать? А так – девушка по обмену, не понимает по-нашему, можно не стесняться. Сама будет от всех бегать – голая жеж… Вот оно как.
      – А что вы там в 69 затеяли?
      – Это касается людей, они поймут, если у нас получится. Пока всё идёт как надо.
      – Нуу, извините…
      – Нечего извиняться. Возможно, в скором будущем, вам это самому предстоит узнать.
      МихСэрыч осёкся:
      – Мне уже ничего не предстоит. У меня нет будущего.
      – У вас нет уже будущего, как у Образа. Вам пора попробовать чай!
      Она поднялась и принялась осматриваться, явно что-то ища на полу. Прошла в зал и через минуту вернулась с фотографией в руке.
      – Под пианино залетела, а я думаю – где она? Вот, начинайте.
      Лин положила перед МихСэрычем фотографию Саши.
      Он поглядел на карточку, на неё… и вдруг всё-привсё понял. Как он сможет оставить Зину с Кешей тут? Никак. Ну абсолютно никак и не сможет! Он должен быть здесь, с ними, оберегать их, радоваться их успехам и помогать преодолевать поражения. Он должен любить их счастье, их улыбки, их радость, ибо всё это и есть – его суть! Глаза МихСэрыча увлажнились. Он с благодарностью поднял взгляд на Лин, она радостно смотрела и едва заметно кивала.
      – Возвращайся, МихСэрыч, ты давно не был человеком, возвращайся. Этот мир снова готов к тебе, а ты – очень нужен этому миру.
      Послесловие.
      Время разбрасывать камни.
      Зина брела домой в морозящем душу трансе.
      Эйфория встречи со звездой уже сменилась ужасом осознания поступка по отношению к Саше. Стыд заливал её румянцем во все щёки, в груди словно зияла дыра, в которой болтался на верёвке камень несчастья. Она мягко толкала впереди себя Кешину коляску, выбирала ровный асфальт, а сама перебирала в уме фразы, которыми будет вымаливать прощение у любимого.
      Лифт долго не хотел приходить, а потом ещё и ехал целую вечность.
      Пальцы тряслись, находили в залежах сумочки всё, что угодно, кроме ключей. Четыре раза попалась чёртова авторучка.
      – Бес попутал, чесс слово… Бес в ребро и попутал… – выговаривала Зина сама себе, – чёрт бы меня побрал с этим автографом, на кой он мне ляд…
      Отыскала ключ, попала им в скважину… изнутри торчал Сашин ключ.
      Дверь открыта.
      Зина втолкнула коляску, заглянула в квартиру. На кухне сидел Саша и незнакомая приятная девушка – пили чай. Увидев Зину, Саша искренне обрадовался, разулыбался во весь рот и побежал навстречу – чмокнул в щёчку, снял и повесил её пальто, помог с коляской, разнуздал и переложил в манежик спящего Кешу. Он действительно её любил, незачем было так волноваться…
      – Лапочка моя, пойдём на кухню, я тебя познакомлю с нашей новой соседкой Лилей! Очаровательный человек. Сейчас чаю тебе налью, совсем промёрзла, ещё не хватало простыть!
 

***

 
      С тех пор прошло много счастливых лет.
      Кеша пошёл в школу. Зина купалась в обожании мужа. Новая соседка Лиля перестала быть новой соседкой и стала ей лучшей подругой, муж которой вдруг оказался известным писателем с кучей литературных премий. Саша в милиции занял пост и славился неформальной мудростью. Увлёкся фотографией, но как главная модель для его снимков почему-то всегда была обычная радуга.
 

 
      Примечания.
      Was macht ihr da?* (нем.) – Что ты тут делаешь?!
      Bist du Kommunist?* (нем.) – Ты коммунист?!
      Bitte deinen Ausweis oder Ich schie?e!* (нем.) – Предъяви документы или я буду стрелять!
      "Я знал, что будет плохо, но не знал, что так скоро…"* – Виктор Цой
      "Мне пора на покой, я устал быть бойцом rock-n-roll(а) в неритмичной стране…"* – БГ
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

07.01.2009