Но Барина явно несло, и он сам уже чувствовал это, но найти способ остановиться, не потеряв лицо, у него ни как не получалось. Он захлопнул дверь перед носом, так и не выполнившего свое поручение Посланника.

– Ни уважения, ни почтения. Каждый щенок думает, что он может просто так прийти и у меня найдется для него время.

Он достал из холодильника мгновенно запотевшую бутыль какого-то местного элитного алкоголя, привычным точным движением налил в старинный фамильный бокал. Сделал многозначительную паузу, подчеркивая, что сейчас не просто водочки выкушает с нерва и устатку, а совершит некий глубокомысленный и сокровенный ритуал и выпил залпом, действительно элегантно и с достоинством.

Она знала его давно, еще с начала времен. Он бы один из немногих, кто знал ее роль в этой мистерии, хотя на людях, как и Птица Певчая делал вид, что знает ее едва. Когда их свела судьба, он еще не был Барином, хотя дворянская кровь, семейное воспитание и внешность уже тогда создавали особенность его звучания и поведения. Он всегда выглядел решительным, сильным и уверенным в себе. Он умел обворожить и увлечь, и был способен на неординарные поступки. Им очаровывались женщины и его уважали мужчины. Вот уж, во истину, редкое свойство.

– Что-то я не поняла…

– Да, ну их. Есть о чем говорить. Лучше расскажи ты-то как, все странствуешь, Око Государево? Как Мастер?

– По-моему Посланник только что собирался тебе что-то о нем рассказать.

– Перестань, что может рассказать мне этот мальчишка.

Сгустки энергии тревожного багряного цвета хаотично носились по комнате, ей никак не удавалось выровнять и успокоить пространство, все-таки хозяин был необыкновенно силен, да и не ощущал в этом хаосе, по-видимому, ничего тревожного.

– Эти молодые, они никого не уважают, и ничего не ценят. Разве нас так учили. Помнишь, через какие раскрутки проводили меня Сказочница и Законник, а я уже тогда был не мальчик. А ты сама. Ты помнишь, как мы встретились?

– Это были просто не преодолимые объективные обстоятельства. Ты сам выбрал прочесть их, как личный вызов.

– Мы жертвовали многим, у нас было чем, но мы ни о чем не жалели, и они еще смеют нам что-то говорить.

Он длил и длил этот монолог, обращенный совершенно ни к ней, он напористо вел с кем-то затянувшийся спор и все не находил последний самый веский и убедительный аргумент. Она слушала и потихоньку оглядывалась. Пространство, в котором Барин жил было странным и неожиданным. Превращенная в эстетику смесь полного, подчеркнутого небрежения к быту, подлинных, старинных вещиц, скорей всего семейных реликвий и торжественно развешенных по стенам дилетантских живописных работ самого хозяина. Да, пожалуй, этот своеобразный, но притягательный эстетизм во всем, что делал этот человек, и было подлинным воплощением его магического дара.

– Ты давно не был у Мастера, – попыталась она перевести разговор.

– Я прекрасно его слышу, и он это знает.

Перевести разговор не получилось.

– Ладно. Ты у нас умный. Делай, как знаешь, но прошу тебя об одном: не записывай меня в ваш клуб ветеранов орденоносцев. Я для него не подхожу.

– Чего он так испугался?

– Себя, романтичная ты моя, себя.

– Но он всегда был так устремлен, так неколебим, так победоносен. Краса и гордость, можно, сказать.

– Я не могу тебе сказать на что конкретно наткнулся он в своем внутреннем путешествии, он не обращался ко мне за помощью и ничем не делился, но то, что его состояние и поведение свидетельствуют о крайней степени страха перед дальнейшим знакомством с самим собой не вызывает у меня ни малейшего сомнения. Жаль, если он не справится с этим.

– А помочь?

– А он, что просит?

– Я помню, конечно, помню: не помогай, если не просят. Не живи чужой жизнью, не взваливай свою на других. Во всяком случае, стараюсь помнить.

– Снять дистанцию, впустить человека в себя – это все, что нужно сделать, чтобы действительно увидеть Другого, как Другого, потому что как только вы это сделаете, между вами, как таковыми и другим, как таковым ничего не будет, исчезнет кривое зеркало вашего восприятия и ваших проекций, вам не в чем будет видеть отражение своих проекций и вы вынуждены будете видеть другого, каков он есть.

– А как я могу быть уверен, что это действительно другого я впустил себя, а не насочинял очередные проекции?

– Это так страшно, что не ошибешься. Поверь мне.

– Ничего себе критерий.

– Я вам больше скажу, еще труднее и еще страшнее, воспринять себя, как другого и впустить этого другого в себя, снять дистанцию с самим собой и познакомиться с самим собой, наконец. Вот задачка достойная истинно устремленного человека.

– А с тобой, с тобой-то как познакомиться?

– Да так же. Впусти меня в себя, и я буду там жить, как и любой другой, с кем ты имела смелость снять дистанцию.

– А чем собственно, по большому счету, я занимаюсь все эти годы, но ты так быстро меняешься, может у меня там, куда впускают места мало для такого как ты?

Тогда займись расширением территории своей субъективной реальности, в любом случае занятие не бесполезное.

– Нужно просто открыться и впустить человека в себя, ты никогда не ошибешься, общаясь с ним, потому что станет не важно, как часто вы видитесь, потом что там, внутри тебя, он живой, не описание, не представление, не воспоминание.

Печка постепенно разгоралась. Уже отремонтированное, но еще необжитое помещение. Две небольшие комнатки и холл. Первое официальное место работы, после многих лет скитаний. Оно было прекрасно, уютно и даже люстра была сделана мастером стеклодувом по эскизу и специальному заказу.

Она вернулась в настоящее, где Мастер продолжал свою беседу, растерянная, ошеломленная этой повторяющейся ситуацией, несомненно, упустившая нить беседы с одной только затмившей все мыслью:

– Господи, я ни чему не научилась!

– А зачем это, вообще надо? Другого видеть, себя, как Другого воспринимать и знать? Живут же люди без этого и часто совсем не плохо живут?

– А ни зачем. Это нужно только тем, кому надоело жить в окружении самого себя. Зачем путешествовать, зачем переживать огромность мира, зачем переживать горы и пустыни, другие города и страны? Ни зачем. Просто, потому что есть такое желание.

Юный Маг всегда руководил ситуацией с мягкой улыбкой и твердой рукой.

– Мы ждем вас там, где ждем. Вы встраиваетесь и приходите к нам, там и поужинаем. Сейчас кинем жребий и каждый принесет на место встречи то, что ему выпадет по жребию.

Ну, что ей могло выпасть по жребию, который они тянули из рук Мага? Донести ведерко с водой для чая туда, неизвестно куда, где он ждал неизвестно где. Вам никогда не доводилось спускаться с двадцатиметрового песчаного обрыва в туфлях на каблуках и в единственной приличной юбке, в сумерках с такой ношей?

– Так выйди из игры. Кто тебя заставляет?

– Мне так хочется почувствовать себя своей.

Узкая юбка с жалобным треском разорвалась почти до пояса.

– Ну, что? Почувствовала?

– Но у меня получилось. Я нашла их, и вода в ведре еще оставалась, и чай мы попили, мало, у кого получилось.

– И что?

Законник и Сказочница с полувзгляда и полуслова, понимая друг друга, раскручивали и раскручивали пространство. Они разговаривали на одном им понятном языке, об одних им известных вещах, не забывая время от времени дружелюбно улыбаться и делать вид, что ее присутствие имеет для них хоть какое-то значение. Они были расчетливо беспощадны. Или по детски бездумно жестоки?

– Тебе так хочется быть принятой в эту песочницу?

– У меня никогда не было друзей.

– Вспомнила бабушка девичник!

– Надеюсь, вы обязательно придете.

– Мы Вас очень ждем.

– Мы так вам всегда рады, почему Вы так редко приезжаете к нам.

– Они зовут меня совсем не ради меня, а ради какого-то моего придуманного авторитета и ими же сочиненного особого статуса. Они просто бояться меня!

– Ну, уж нет, дорогая моя, это ты их боишься.

– Я!

– Иди, иди к ним, что ты ко мне прилила. Я старый, мне отдохнуть надо. Великий не шелохнулся, продолжая лежать на кровати, но она рванулась к сидящим на улице под навесом так, как будто ее сильно и безжалостно пихнули в спину. Перешагнула порог и остановилась, как вкопанная. Три пары неприязненно удивленных глаз были как непреодолимая стена. Она обернулась, ища защиты и поддержки. Лицо Великого, что каменная маска, неподвижно и безразлично.

– Ну, так кто у нас здесь кого боится?

Мягкий, интеллигентный, профессионально интонирующий голос. Завораживающие вибрации, постоянные, совершенно сбивающие с толку извинения, за то, что уже может позволить себе не учитывать наличие или отсутствие у слушателей способности понять его слова. Короткие острые взгляды, когда каждому из присутствующих кажется, что этот взгляд предназначен именно ему. Характерное движение рук, которые опираются на стол не ладонью, как это чаще всего бывает, а тыльной стороной – ассана по прозвищу «тюленьи ласты».

Мастер. У себя дома. В ашраме.

– Сколько я себя помню, с ранней юности меня смущали и глухо раздражали разговоры про любовь, тосты за любовь, песни о любви. Мне всегда чудилось, что они о чем-то не том говорят, как-то не так. В период, который принято называть юношеским романтизмом, я точно знала, что полюбить – это умереть. И наткнувшись на недоумение и страх, спрятала это знание так глубоко, что даже сама очень долго не смела о нем вспомнить. Этот страх в глазах окружающих, стал страхом в моих глазах.

Она говорила все это, волнуясь и преодолевая смущение, под пристальным взглядом Мастера, который ничего не отвечал, но не прерывал и не отводил взгляда. И ныряя, как в ледяную воду, пан или пропал, и будь, что будет, она продолжала, сама уже не в силах остановиться и отвести взгляд.

Цена этого испуга оказалась так велика, что только сейчас, под твоим руководством и с твоей помощью я решилась вытащить его на свет и признать, а теперь вот пытаюсь от него избавиться. И чем тоньше становится его пелена, чем прозрачнее покрывало, тем явственнее вижу, что во мне ничего не изменилось.

Он продолжал молчать.

– Выговорись, наконец. Ты же утверждаешь, что пытаешься уничтожить свой страх. Так чего ты боишься? Что я с тобой не соглашусь? Что с тобой не согласятся остальные? Или ты лжешь и это не твое видение и переживание, а попытка выглядеть интересной в моих глазах и глазах остальных. Тебе все еще так важны внешние плюс подкрепления? Выговорись, наконец.

– Я вижу, что любовь и смерть суть одно. Только знание о том, что умирает, что сгорает в огне этой любви и видение того, что после этого пожара остается, дает силы не отступить. В конце концов, все оказалось так ясно, так просто – сначала нужно умереть, или, чтобы снять пафос, «обессебениться», а потом можно говорить. Нет, не правильно, потом уже ни о чем говорить не нужно, потом просто открывается любовь.

Огромное светящееся, полное покоя и напряжения пространство раскрылось, и она ощутила себя у порога и услышала, как смолкла ее речь. Лишь на долю мгновения задержалась она у этого порога и шагнула и почувствовала, как в это самое мгновение оно вошло в нее, и она даже услышала, как шевельнулось на краю сознания – «это не возможно». Но все уже произошло и начало жить, пульсировать и взаимодействовать по неведомым ей законам, про которые она знала только одно – это прекрасные законы.

– Сама идея, что не все в жизни гладко, хорошо и правильно, она уже, практически признание, что в жизни что-то не хорошо. Слишком много страданий, неудач, боли, разочарований, и совсем мало радости.

– Не кому радоваться – субъекта нет.

Похоже, он говорил уже давно. Было слышно какие усилия предпринимают слушатели, чтобы сохранить внимание, то, отвлекаясь на жужжащих провокаторов-комаров, то, делая вид, что что-то записывают, иногда коротко задремывая, а некоторые, борясь с сознанием, которое не желало, ничего этого знать, и просто выключалось, принимали сложные и неудобные позы, чтобы его обхитрить.

Так вот, за пределами этого существует то, что в словах называется Вера и Любовь. Я уже говорил, что с психологической точки зрения Вера – это, когда ты входишь в кого-то или во что-то, а Любовь – это, когда ты в себя впускаешь кого-то или что-то. Когда Любовь и Вера совпадают, рождается то, что в словах называется Мудрость.

И Вера и Любовь это романтизм, обладающий колоссальной трансформацией, преображением. Именно эти два, совершенно романтических момента, присутствуя в жизни любого человека, делают знание живым, а романтизм – мудрым. И тогда возможно изменение отношений с реальностью и с собой тоже. Что собственно и есть трансформация и на уровне рационального.

Когда система управления, основанная на самоконтроле, сменяется системой управления, основанной на том, что называется самосознанием, а на языке романтизма, на котором, надеюсь к твоей великой радости, мы сегодня разговариваем, гораздо лучше взять романтический термин, трактуя его абсолютно реалистически. И этот термин существует. Дух!

Два огромных, гармоничных в роскошной листве дуба образовывали Врата, одновременно охраняя вход. Высокая сочная трава, которой разная высота и многообразные оттенки стеблей предавали вид живого, ручной работы ковра, который безжалостные персидские мастера выбрасывают на дорогу, под колеса повозок и копыта ослов и лошадей, чтобы сошел с него глянец и блеск новодела и пролежав так некоторое время, потом, вымытый и высушенный, он приобрел бы мягкую нежность и благородство цвета, за которые ценители во всем мире готовы вот уже сколько веков платить огромные деньги.

– Вера живая – это войти в Дух! В пространство, обозначенное этим словом. А Любовь живая – это впустить пространство Духа в себя! В свою субъективность. Если это произойдет, произойдет Преображение Господне или просто Преображение, которое на скучном языке называется трансформация. И тогда человек обретает Бытие…

Это был уже не тот интеллигентный голос профессионального актера, который доброжелательно беседует с приятной ему публикой. Это была вибрация, ограниченная словами, как ограничен чашей огонь, чтобы его живая и опасная сила не разрушила то, что была предназначена породить.

И тогда, превратности и несовершенство устройства под названием «совместная жизнь людей» не смогут разрушить вашу субъектность, и вы никогда не станете «консервой» или «живым трупом». Вы обретете бессмертие не как некую бесконечную протяженность конвенционального времени, а как бессмертие при жизни: пока живу – я бессмертен!

Манящий свет Врат вспыхнул с невыносимой яркостью, и Свет этот не изливался, а как сверкающая дорога, указывал Путь. Он был плотен и прозрачен одновременно, он был так невероятен и так вымечтан, так знаком. Души рванулись, но люди замерли.

– Мастер, а мы жизнью жить будем?!

Тысячи раз описанный восточный базар. Фрукты, овощи, переливы красок, ароматы, изобилие. И все-таки – это только фон. Люди. Люди восточного базара. Старухи с огромными плетеными корзинами, полными винограда и лепешек на головах, увлеченные перемыванием косточек всех родственников и знакомых. Дети и старики, сидящие на ковриках в ожидании покупателей, в позах, которым позавидует опытный йог, а уж бедный европейский подражатель просто умрет от зависти. Загадочные и важные продавцы каких-то загадочных и очень полезных снадобий и окруженные мешками с разноцветным и разнообразно пахнущим содержимым степенные как алхимики, продавцы специй.

– Что ты идешь, как ни в чем не бывало? Ты, что не представляешь, сколько женщин сейчас тебе завидуют? Я, между прочим, здесь очень известен.

Великий послал ее на базар, и велел Бойцу сопровождать ее, чтобы не украли. Почтение, с которым тот принял поручение, было столь демонстративным, что наводило на мысль о том, что же ему стоило сопровождать эту нелепую, совершенно не в его вкусе, не повышающую своим видом его статус не только Бойца, но и красавца-мужчины, женщину.

– Что вы все таскаетесь сюда? Приключений на свою голову ищите. Это Азия, здесь правильное отношение к женщине. Сиди дома, живи тихо, слушайся мужа. Великий слишком добр, да и стареет.

Она молча протянула ему тяжелую сетку с покупками.

Чертов каратюга, он даже не пошелохнулся. Она оставила сетку на тротуаре и, не оборачиваясь, пошла к автобусной остановке.

– Прячься, побьет, я старый, он сильный. – Великий оттолкнул ее в угол комнаты и демонстративно прикрыл собой, когда дрожащий, как струна от бешенства, с характерной страшноватой улыбкой на губах и совершенно черными пустыми глазами Боец, наконец, вернулся.

Он не решился оставить продукты.

Двор дома местного знахаря, скорее похожий на Ноев ковчег, где нашли себе пристанище каждой твари по паре, благостный и ленивый, как все на юге в середине дня. Резкий холодящий душу вопль, летящее, как из лука выпущенное тело. Бедный, ни в чем не повинный, старый забор, он мог еще долго давать тень прохожим.

Свет ровный и сильный, так похожий на сияние глаз Великого. Или наоборот было бы правильнее? Свет не здешний возник в пространстве, казалось, ниоткуда. Он мгновенно раскрылся, как цветок, и черная убийственная волна растворилась в нем без остатка.

Боец так много и часто играл в смерть, что когда подпустил ее слишком близко, она сразу узнала его и уже не отпустила.

Тень Великого Мастера метался по квартире, стараясь спасти ситуацию. Правда, метания в его исполнении скорее были похожи на плавное перетекание ртути. Незнакомая женщина взахлеб рыдала в углу дивана, как рыдают при последнем прощании.

– Помогай! Ох, уж эти женщины, пока сами не вляпаетесь, все равно не поверите. Сколько можно говорить – это мужские игры. Ты же сама женщина, скажи на милость, вас, что уже ни что другое не возбуждает.

Тень был прекрасный Воин, и был готов при необходимости хранить и защищать, но принять в товарищи?

– Отойди от автобуса, пожалуйста, я на самолет опоздаю, мне нельзя не лететь.

Она с трудом процарапала окошечко в замерзшем стекле автобуса и умоляющее смотрела на этого невзрачного, какого-то кособокого, в смешной шапке с покрасневшим на морозе не раз перебитым носом человека, который в действительности был великолепным Воином, а сейчас с удовольствием подростка, из симпатии, таскающего девчонку за косички, играл с пространством.

И автобус стоял. Стоял в нарушение всех правил и графиков, пассажиры подпрыгивали на местах, самые нетерпеливые выбегали к диспетчеру в поисках водителя.

– Не проверяй, я все равно не останусь. Мое время в этом городе кончилось.

– Какие мы праведные!

Словно ветер пробежал по салону. Ничего не понимающий водитель, что-то бормоча про неисправные часы и внезапно расстроившийся желудок, влетел в автобус, клянясь всеми святыми, что наверстает график. На тротуаре никого не было.

– Да, что же это такое?

– Мужчины. Даже лучшие из них с трудом преодолевают свои три убогие, заложенные биологией и социумом программы в отношении женщин: или дари наслаждение, или рожай детей, а если не делаешь ни того, ни другого, то помой, хотя бы посуду, вытри пыль, в конце, концов.

– Мне всегда были интересны, те места, где человек избегает ясности.

Беседа у костра, как всегда затянулась. Ночь подступила к самому кругу, освещенному неровными всплесками пламени и искр, треск дров, плеск рыбы в королевском пруду, неясные звуки ночи и тяжелые свинцовые, волнистые как смятая пуховая перина облака создавали иллюзию странной защищенности, закрытости ситуации, как будто, сидящие у костра находились в каком-то необыкновенном доме, созданном гением компьютерного дизайна.

– Мне всегда хотелось понять, почему же именно в этом месте люди так избегают ясности.

Он обвел всех пристальным взглядом, и каждый ощутил себя как пойманый с поличным преступник. И засуетились, и понадевали безразличные лица, и состроили виноватые физиономии. И самые дерзкие попытались изобразить, что уж к ним-то это никакого отношения не имеет.

– Отношения – это очень важно, очень значимо, собственно говоря, внешняя жизнь человека в основном из этого и состоит. А человеки избегают ясности, и конкретности восприятия своего пространства отношений, извините, как черт ладана. Чего они так боятся? Почему на это жалко потратить время и некоторое количество умственных усилий?

Есть такие области человеческой жизни, которые человек сознательно мистифицирует. Ему нравится, чтобы это было мистифицировано, иррационально, непознаваемо, необъяснимо. И даже европейский человек, какими мы тут все более или менее являемся, который хочет все понимать, как только речь идет об отношениях, уже никакого понимания не хочет.

– Ты отбираешь у людей сказку.

– Ты это о чем?

– Ну, как же. Отношения – это сказка, злая, добрая, со счастливым концом обязательно, а если он пока не случился, то это злые колдуны, баба Яга, Кащей Бессмертный виноваты.

– Ну, ну, тебя на роль заступницы народной потянуло? На заре ты их всех не буди? Эта роль в мистерии уже занята.

Почему же человек так мистифицирует свои собственные отношения, почему он не хочет осознать, разобраться, почему он предпочитает мучиться, жаловаться, быть неудовлетворенным, запутываться в отношениях, ходить по кругу?

Сколько слов придумано для описания плохих отношений. О хороших-то, чего говорить?

Одни так несчастливы, другие так несчастливы, третьи еще как-то несчастливы, все отношения ужасно запутаны, в них очень трудно разобраться, трудно их начать, а еще труднее с ними закончить.

– А выход есть, мастер?

– Есть. Целых два. Первый – рациональный. Классифицировать все отношения по принципу, который вам больше нравится, ближе – дальше, или по принципу долгие – короткие, более значимые – менее значимые. Сделать такой смотр: где тут у меня кто? А почему у меня тут это? А это у меня тут зачем? Где лгу? Где не лгу. Ну, собственно, кто из вас хоть иногда не наводит порядок в своем хозяйстве. А отношения это ваше хозяйство и есть.

Я понимаю, что многие со мной не согласятся, наверное, но понять что-то про отношения свои и других, без признания, осознавания того, что большая, подавляющая часть, отношений, основана на взаимном приспособлении и это не есть ложь и притворство, это есть уважение и не прикрываемая ничем заинтересованность в этих отношениях, Когда не нужно подводить базис, который внешним образом объяснил бы ваше желание вступить в отношения с теми или иными людьми, когда вы просто говорите: я хочу, я в этом заинтересован, а поскольку я заинтересован, то я делаю усилия для того, чтобы это произошло. Усилия же в отношениях – это усилия поиска взаимно приемлемого стиля этих отношений.

И получается, что искренние отношения – это такие отношения, заинтересованность в который человек не скрывает. Все остальные варианты – не искренние.

Таков второй путь к внятности отношений.

Взгляд Богородицы из-под тяжелого оклада был неожиданно суров. Она все вслушивалась, и вслушивалась в нее, пытаясь увидеть, что привело иконописца к такому решению, убрать из канонического образа матери Спасителя все тепло и сочувствие и оставить только непреклонную суровость и укор людям, не оправдавшим своими жизнями терновый венец ее сына.

– Пойдемте.

Легкое касание чьей-то руки отвлекло ее. Он удалялся, даже не обернувшись. Ряса на нем была самая простая, да и потрепанная. Статная фигура, уже слегка грузноватая, развернутые плечи, почти чеканный шаг. Он двигался к выходу из храма, уверенно проходя через толпу прихожан, которых было не мало не смотря на ранний час в эту первую пятницу страстной недели.

Когда она, наконец, добралась до выхода, он уже сидел на лавочке под огромной цветущей липой, откуда открывался неземной красоты вид на великую реку, лесистые горы на другом берегу и знаменитый простор, столько раз воспетый художниками и поэтами, который из-за многократно тиражируемых дешевых копий и репродукций, мог бы показаться банальным, если бы не был подлинным. Монастырь стоял над самым обрывом, как страж и маяк.

– Что вас так удивило? Он заговорил, как будто они были давно знакомы, без пауз и предисловий.

– Не слишком ли она сурова?

– Не слишком ли вы веселы?

– Радость еще ни чему не навредила, а в пользу страха я не верю давно.

– Даже в страх Божий?

– Вы предлагаете бояться Его, как милиционера на углу?

Я не сильна в богословии, но чувствую и вижу, не страх он заповедал, а любовь. А боящийся, как известно, в любви не совершенен. И мне, кажется, я даже знаю почему.

Он поднял на нее удивленный взгляд. Но что-то сомкнулось в ней и сложилось в одно мгновение. Все, что копилось годами, о чем думалось, плакалось и печалилось. Чаша, предназначенная в ней для огорчений и печалей, вдруг переполнилась, перелилась через край и… опустошилась.

Она ответила на его взгляд в неколебимой уверенности своего видения.

Полковник ВДВ в отставке, а ныне черный монах отец Василий закончил свой рассказ о мирском пути и замолчал. Она смотрела на него с пониманием, но без сочувствия.

Ее старый знакомый, греческий монах из Храма Гроба Господня, что в Священном граде Иерусалиме, встал перед ее внутренним взором. Его сияющие не преходящей радостью глаза были полны доброжелательства и сострадания.

Судьба, как крест. Судьба, как дар.

– Осторожно! Не суди, не сравнивай.

Путь каждого из них определен, и они имели мужество, каждый по-своему принять его.

Самолет бежал по взлетной полосе. Между деревьями вдали мелькнула полоска реки, купола и кресты монастыря и ей даже показалось, что она слышит колокольный звон.

Она улетала из этого города, но впервые в жизни никуда не возвращалась, а просто летела дальше.