Мужчины не плачут, и он стыдится слез.

Мужчина должен быть сильным, и он прячет тонкость чувств и нежность души.

Мужчина должен, мужчина обязан, у нас в роду мужчины никогда…

Его все время сравнивают, он все время соревнуется…

И ищет любви. И, кажется ему, иногда находит. Но там тоже сравнивают, и там тоже приходится соревноваться. И он идет дальше и продолжает искать. Искать не приза и награды, а женщину, которая примет и полюбит его ни за что. Просто потому, что он – это он. И он сможет, наконец, снять все доспехи, отказаться от всех соревнований и безбоязненно раскрыть душу.

Но самое печальное, что доспехи прирастают, а дух соревнования так въедается в плоть, что если и посылает судьба чудо такой любви, то чаще всего нечем ее принять и нечем в нее поверить.

– По-твоему получается, что женщины вообще никому не нужны, от них никто ничего не ждет, на них не возлагаются надежды. Им, что кухня, церковь, дети?

– Вообще-то не мало – жизнь, любовь, будущее. Так не приходило в голову посмотреть? Собственно, не все ли это, чем оправдывается жизнь человеческая? Женщина – поток, мужчина – берега – это уже давно не откровение, а банальность. Во что превращается поток без берегов? Что за абсурд – берега, из которых давно убежал поток? Так и происходит: мужчины боятся женщин, женщины себя. Кто здесь говорит о любви?

– А, если женщина творец, художник, если у нее талант, если она ощущает свое предназначение в другом?

– Кто против? Но только не за счет мужчины. А сама, и без нытья на тему: я, все-таки, женщина. Играешь в мужские игры, учитывай их правила. Правда, женщины теперь даже в поднятии тяжестей соревнуются, но ведь никто еще не потребовал общих соревнований. Даже феминистки не рискуют объявить раздельные спортивные соревнования для мужчин и женщин дискриминацией. Слишком очевиден результат.

– Ты не любишь женщин!

– Я не люблю торги.

– А где ты видела мужчину, способного принять и оценить такую любовь?

– А при чем здесь это?

– Интересно, что знала та, что первая сказала: «Я тебя так люблю, что мне от тебя ничего не нужно»?!

– Зачем ты тогда послала меня на костер?

– Ты была слишком красива, а я слишком стара.

– Почему ты осталась тогда с ним, ведь ты знала, как я его люблю?

– И ты рассказала обо мне правителю?

– Я не могла иначе.

– Но они изгнали меня.

– Остановитесь. Кто мы? О чем мы?

Волны накатывались на скалы и разбивались, обдавая берег блестками брызг и клочьями пены. Ни перекатиться через камни, ни слиться в единый поток, ни понестись в неизведанное по новому руслу. То ли прибрежные камни слишком высоки, то ли волны малы, то ли ветер недостаточно силен.

– Ничего не получилось. Мы же узнали друг друга.

– В том-то и дело, что узнали.

Она осталась сидеть на берегу одна. Наверное, так чувствует себя невеста, которой за несколько часов до свадьбы, жених сообщил, что понял, что пока не готов к столь серьезному шагу и просит понять его, простить и не обижаться.

– Ты этого слишком хотела.

Она прокручивала и прокручивала перед внутренним взором то, что только что произошло.

«Как они смотрели друг на друга! Напряженно, настороженно, всеми силами хорошо обученных личностей, маскируя знание о том, что смотрятся в зеркало и видят себя.

Все четыре, несомненно, знали о чувствах остальных, но старательно строили защиту, уходя от встречи, по-прежнему неизбежной. Одно утешение, одна надежда, что это просто этап пути каждой из нас. И встреча преждевременна?

Нас же никогда не готовили специально к такой встрече. Просто каждая откуда-то всегда знала, что она должна состояться. И потому реальность и Традиция как бы равнодушно ожидают наших собственных усилий.

Почему же это до сих пор не происходит? Много лет, а может быть и жизней назад, мы начали свой путь. И, видит Бог, многое преодолели, и многое в себе изменили, движимые своим желанием и по вере своей. И казалось, проблема исчерпана, нет ни войны, ни борьбы, ни страха. Мы продолжали движение, решая другие проблемы, и постепенно оказались вместе на этой скале. И, оказавшись там, стали усиленно делать вид, что находимся на ней каждая по своему поводу.

Так в чем же дело?

Когда бы знать…»

Чудо было настоящим, то есть обыкновенным и незаметным для большинства. Холодный проливной дождь, шедший уже два дня, прекратился точно в назначенное для съемок время. Огромная, фиолетовая туча, беременная дождем и мокрым снегом, расступилась, и над Священным градом на совершенно чистом небе засияло солнце. Многократно воспетые, но от того не менее прекрасные, засверкали купола, кресты и полумесяцы на Священной горе.

На Променаде, в виду всего Старого города, сидела женщина в роскошном бархатном платье, подол которого был безжалостно раскинут по мокрому мрамору мостовой, и мужчина, в смокинге, без галстука с растрепанными холодным ветром седыми кудрями. Они пели.

Пели, молились, молили?

Звуки, рожденные их голосами, казалось, принадлежали не им. В этой странной, завораживающей древними гармониями музыке, слышался голос самого Священного города. Они ни о чем не просили. Они вопрошали, и, казалось, слышали ответ. И благодарили.

Ожидающие любых чудесных неожиданностей прохожие останавливались и замолкали, не желая помешать и, может быть, в глубине души ощущая, что такая встреча не может пройти бесследно для их судьбы.

Смолк последний звук. Туча сомкнулась, дождь хлынул с прежней силой.

А по дороге, ведущей к месту, где только что свершилось это чудо, не обращая внимания на проливной дождь, и ледяной ветер, шел молодой мужчина. Его промокшая насквозь одежда свидетельствовала о благополучии и успешности, а потерянный, устремленный в нездешнее взгляд – о том, что открылось ему Нечто, и рухнул его привычный мир, и прозрел он, что «все суета сует, и всяческая суета».

«Чудеса,

Как трава под колеса машин…»

– «Не найдя себя, одни ищут истину, другие – толпу». Без яростного интереса к самому себе как человеку, ни поиск истины, ни поиск хорошего «Мы» не имеет никакого духовного смысла. Мне кажутся нелепыми, банальными и примитивными отношения между людьми, в которых реализуется зависть, а деловое соперничество подменяется жаждой разоблачения другого. Гуманизм требует выбирать сторону сложного и поэтому достаточно лживого, но лишённого агрессии социума, против простого и поэтому очень агрессивного».

Мастер замолчал. Пауза была полна, как продолжение разговора. Давненько мы здесь сидим. Придорожная закусочная в нескольких десятках километров от Священного города, ночь с пятницы на субботу. В дальнем углу четверо солдат по очереди, тихо переговариваясь, потягивают кальян. Хозяин, высушенный солнцем и ветром, похожий на оживленную мультипликацией корягу, неспешно готовил заказанную солдатами еду. Ни спутниковый телефон, по которому он беседовал, не прерывая привычную работу, ни грозный транспорт солдат, ни автомобили последних моделей у обочины дороги, не могли разрушить ощущение вневременья. Здесь все было уместно.

– Говорят, две тысячи лет назад здесь уже звучал подобный вопрос, и все же: что есть истина?

– Истина не в простоте. Истина в самом сложном, что есть в этом мироздании. Истина в человеке. И найти себя самого во всей своей силе, величии и красоте – это единственный способ практически в бытии реализовать любовь к людям, мудрость, красоту, гармонию. Только сильный, нашедший себя человек не будет заниматься банальностями текущей жизни. Он их видит, но они его не волнуют. Он понимает, что это неизбежное обстоятельство. Его волнует как раз всё то, что банальностью не является.

Бездонная пустота неба и земли заполнилась тенями, невнятным говором, шепотом и слезами, тихим смехом и громкими возгласами. Они шли куда-то, не разбирая дороги, они сидели у костров, они слушали и говорили сами. Они сменяли друг друга и оставались прежними. Время и пространство текли сквозь них, оставляя в их умах крупицы Знания, а в сердцах проблески Любви. Временами то тут, то там вспыхивал свет, и взвивались языки пламени – Свет Знания и Пламя Любви.

– Наша Традиция утверждает, что знание существует только в форме людей. Заметьте, очень категорично: только в форме людей. Значит, качество общения с людьми полностью определяет возможности в постижении смысла. Нет никаких других способов. Книжки, тексты – это всё поводы, толчки. Но они не дадут вам постижения, а уж тем более преображения – трансформации, если качественно не изменятся ваши отношения с людьми. Я в этом убеждён абсолютно.

– Ты говоришь это уже несколько тысяч лет, как только терпения и сил хватает.

– Работа такая.

И он продолжил.

– Один йог тридцать лет медитировал в пещере. Наконец решил, что уже просветлел, достиг, преобразился и спустился в город. Кто-то случайно задел его плечом, и он воспылал гневом. Тут же, правда, это отследил. Всё-таки тридцать лет. И заплакал от обиды: что же я делал в пещере все эти годы?»

И действительно, что же он делал тридцать лет в пещере?

Он искал истину и не нашёл. Он пытался спрятаться от банальностей жизни, но небанальности находятся там же, где и банальности. Ни в каком-то другом месте. Что дороже, что важнее, что ценнее – это уже вам самим надо разбираться.

Он не знал, сколько часов шел по этому промерзшему и заваленному снегом лесу. Когда идут умирать, не смотрят на часы. А он шел умирать. Что гнало его? Не возможность сохранить достоинство, а значит себя. Страстная и романтическая его природа подсказывала только одно – лучше умереть, чем потерять себя. И он шел в никуда по безбрежному, девственному лесу, не разбирая дороги. Все было обставлено красиво: никому ни слова, угощение друзьям, по какому-то вполне оправданному выдуманному поводу и тихий, незаметный уход. Вполне приличная режиссура.

Выбившись из сил, он споткнулся, и рухнул в ближайший сугроб. Казалось бы, желанная, нежная морозная смерть близка. Стало почти тепло, небо над головой было бездонным, полным мерцающих звезд, блаженство охватило его. Мучивший его последнее время вопрос о загадке шекспировского «Гамлета» вдруг разрешился, и он понял то, что еще никто не понимал про эту пьесу. Теперь он знал, как ее надо ставить.

– И это все на что ты способен? Назло кондуктору «благородно» умереть в этом поганом лесу? Стоило, конечно, ради этого рождаться. Да уж, жить-то потяжелей будет, чем помереть здесь под корягой.

Выныривать из подступившего блаженства не хотелось, но голос был настойчив и раздражал. От него было не спрятаться, и он вдруг разозлился. Разозлился на себя.

Жить, сохраняя свою уникальность и свое достоинство, – это задача, решение которой стоит любых усилий. А он с детства отличался любовью к неординарным задачам и нестандартным решениям.

Когда через два часа он тихо вернулся туда, где еще не успели заметить его исчезновения, и в умывальне, глянув на себя в зеркало, он не узнал себя. Обмороженное лицо могло принадлежать и двадцатилетнему юноше и старцу, но это было не главное. Глаза человека, смотревшего на него из зазеркалья, были ему совершенно не знакомы.

Через много лет, уже взрослым человеком, пройдя немалую дорогу по однажды выбранному пути, он услышит, как Великий Мастер скажет, как бы невзначай: «Жить надо!» – и узнает голос.

– Как жаль, что тебя не было. По четвергам Мастер рассказывает устный роман.

– Сегодняшняя история – это что-то совершенно необыкновенное!

– Кроме всего он просто прекрасный рассказчик.

Они были так взволнованны, так полны только что услышанным, что даже пытались что-то пересказывать.

– Да, действительно, жаль, но мне кажется, я все слышала.

– Он вас давно сдал. Вы совершенно зря отпираетесь. Мы знаем совершенно точно, что вы нарушили наш уговор и рассказываете ему все.

Сквозь задернутые шторы служебного номера интуристовской гостиницы в самом центре благополучного ухоженного и такого безопасного города доносился размеренный гул уличной толпы, шум машин и музыка.

Музыка в самом популярном в городе кафе, которое, вот ирония судьбы, считалось центром и оплотом свободомыслия, начиналась в восемь. Надо же, четвертый час беседуем!

Дым коромыслом, полные пепельницы, бесконечные чашки кофе.

«Их хорошо учили. Меня учили для другого. Кто мог подумать, что духовные практики так пригодятся во время перекрестного допроса.

И зачем я вчера столько валялась на солнце? Дорвалась, дура! Теперь они уверенны, что это нервная дрожь»

– Мне все равно, хотя я знаю, что вы меня обманываете. Вы же читали те же книжки, что и я. Отношения с Мастером не имеют ничего общего с тем, что вы мне пытаетесь навязать. Чем вам мешает желание людей разобраться в своей жизни и найти ее смысл? При чем тут вы?

– Да нет в его действиях никакой корысти!

– А что такое нормальный мужчина? Меня еще мама учила, что совать свой нос в чужую спальню не прилично. Ты ведь ее должен хорошо помнить. – Пикантность ситуации заключалась еще и в том, что один из «собеседников» был ей прекрасно известен. Они двадцать лет жили в одном дворе. Он старательно делал вид, что они не знакомы, она всячески игнорировала его старания.

– Вы хотите меня убедить, что весь этот бред он вам сам рассказал?

– Нет, разоблачение перед родителями и ребенком меня не пугают. Они прекрасно знают, как мы действительно живем.

– Господи! Как же у нас в стране все хорошо, если у вас есть столько времени на все эти глупости!

– Будь внимательна! Ситуация движется к завершению. А правило последних шагов никто не отменял!

– Я стараюсь.

– Будьте осторожны! Скандальная известность человека, которому вы так доверяете без всяких на то оснований, растет. Почему вы не хотите признать, что так может жить только человек распущенный и безответственный? Он задуривает вам всем головы и пользуется вашей наивностью и доверчивостью для достижения своих корыстных и нечистоплотных целей. Да он попросту пользуется вашими деньгами и жилплощадью.

– Не надо было лишать его возможности работать.

– Но, самое главное, его идеи вредны для государства. Мы сделаем все, чтобы помочь вам это увидеть, и надеемся, что и вы ответите нам доверием и помощью.

Наверное, именно так смотрят служащие этого гостиничного филиала серьезнейшей в стране организации на проституток, выходящих из номеров после работы.

«Ну и видок! Точно уж после работы».

– Все. Я еду.

– Давай.

– Они пытались меня уговорить, что ты меня им сдал.

– Да, именно так все и было.

«Да будет Воля Твоя!

Да будет Воля…

Да будет…»

– Я дорасту до момента, когда смогу увидеть, зачем?

– Надеюсь.

Море все также переливалось всеми оттенками изумруда. Солнце все также нещадно палило над этой странной, выжженно-зеленой землей. Она давно уже поняла, что тогда он фактически спас ее, так жестоко и неожиданно подставив. Кто будет всерьез иметь дело с болтливой, недалекой и безответственной дамочкой?

Размеренно текла праздно-курортная жизнь, за которой не видны были радости заботы и хлопоты местных жителей. И то, что на одной из уютных, в розах и бугенвилиях, вил уже который год происходили события смысл, значение и последствия которых будут еще очень долго прорастать и раскрываться, источая головокружительный аромат истины, подобно тому, как раскрываются розы, источая свой ни с чем не сравнимый аромат.

– Давно вы тут не были.

– Три года.

Монах сидел на лавке напротив входа ко Гробу Господню в удивительно пустом в это время Храме, и она сразу узнала его. Он приветливо улыбнулся, но поверить, что и он действительно узнал ее, после стольких лет и среди стольких лиц, было просто невозможно. Это она помнила его все эти три года, его, который по причинам ей неизвестным выделил тогда из толпы, остановил в потоке зевак и паломников и благословил, коротко прикоснувшись легкой и необыкновенно горячей рукой ко лбу.

Показалось.

Но когда через довольно долгое время она вернулась в главный зал, он по-прежнему сидел на лавке и улыбался, и уже невозможно было не поверить и не подойти.

Осмелев, она расспрашивала его о том, как протекает его жизнь, о ее правилах и порядках.

– По воле настоятеля моего монастыря, что в Афинах, служу я здесь уже двадцать три года и молю Господа, чтобы позволено было мне оставаться здесь до смертного моего часа.

Эти люди съехались из разных городов и стран и вели себя так, как обычно ведут себя люди, совершившие что-то непривычное для себя, большее, чем их обыденная жизнь. Они волновались и нервничали. Одни были подчеркнуто собранны и молчаливы, демонстрируя понимание значимости момента, другие подчеркнуто говорливы и нервно-веселы, демонстрируя несуществующую уверенность в себе.

– А как все будет?

– Говорят, будет экзамен.

– Ну, еще скажи, что он и оценки ставить будет!

– Да нет, говорят, просто будет отсылать.

– Ну, вам-то чего бояться.

Молодые и в возрасте, победнее и побогаче – все они были равны перед лицом неизвестности, которая поманила их и привела сюда.

Юноша в нерешительности топтался у входа, думая, что путь ему заказан, но надеясь на что-то… Он был молод, странен на вид и мало с кем знаком, и они не обращали на него внимания, да его, собственно, это совершенно и не волновало. Мастер шел быстро, собранный и, казалось, совершенно отрешенный, он уже почти прошел мимо…

– Пойдем, что стоишь?

– Но я… у меня…

– Заходи быстрее, пора начинать.

И он вошел.

Рыбак в просоленной одежде выгружал улов, надвигающийся шторм торопил и без того споро работающих артельщиков. Серебристые рыбины бились на берегу, предвещая большой заработок и благополучие. Пот заливал глаза рыбака, он отвел, подавшие на лоб волосы, утер рукавом пот. Мастер, возникший ниоткуда, незамеченный за рабочими хлопотами, казалось, уже прошел мимо, но глаза их встретились, ветер рванул с новой силой, напоминая о том, что нужно торопиться.

– Да брось ты эту рыбу! Пойдем, я сделаю тебя ловцом душ человеческих.

– Но я… у меня…

Но руки уже отпустили сеть, и первый шаг уже был сделан.

«Как там, – мелькнула мысль, – „пока на берегу Ганга в ожидании Учителя сидит мальчик, мир может быть спокоен?“ Мысль эта показалась ей поначалу совершенно неуместной. А почему, собственно? Когда душа жаждет быть и просит о помощи, то при чем здесь география?

Ей показалось, что сидят они так, то замолкая, то продолжая беседу невозможно долго и, казалось ей, что она знала этого человека всегда, и встречалась с ним в другие времена и в других местах. Она чувствовала, как безграничный покой заполняет ее, освобождая от суеты и раскрывая душу, и что здесь в этом месте перед лицом всего, что тут происходило и всех, кто сюда приходил нет ничего более важного, чем этот покой.

Шумная толпа туристов развеяла наваждение. Они гомонили, как делают это в любом месте мира, не волнуясь о настоящем, и не чувствуя прошлого. Они смотрели на мир через глазок кинокамеры или фотоаппарата, откладывая настоящий момент на будущее, как заядлые скупцы, откладывают запасы, чтобы уже никогда не узнать вкус и аромат настоящего.

– Зачем вы разрешаете им фотографировать и снимать здесь?

– Каждый должен получить то, ради чего он пришел. Тот, кто приходит ради молитвы – молитву. Тот, кто приходит за фотографией – фотографию. Они пришли за фотографией. Пусть они ее получат.

– Я обнаружил в своей жизни странное явление: я не могу описать ее с помощью событий. – Мастер отодвинул тарелку, закурил и, смакуя, пригубил легкое домашнее вино местного производства.

Туристический сезон давно закончился, ресторанчик был пуст и только веселый несколько эксцентричный хозяин, чье имя было известно всему побережью, сновал между кухней и залом, умудряясь одновременно не мешать посетителям и не пропустить момент, когда он будет необходим. Опытный ресторатор, он сразу увидел в госте, сидевшем во главе стола ценителя и не ударил в грязь лицом. Такой рыбы, таких салатов никому из присутствовавших пробовать еще не доводилось. У хозяина, несомненно, были свои семейные кулинарные секреты.

– Да никаких особенных событий в моей жизни и не было. Так я воспринимаю. А потом думаю, ну как же не было. Вот я был в Астрахани во время холеры. Ну и что? Я все равно вспоминаю людей. Я вспоминаю совершенно балдежную атмосферу города: все регулярно моют руки хлоринолом и даже дети знают это слово «вибрион», пьют вино, так врачи советовали. Оно продавалось везде, легкое такое. В театрах полно народа и вообще очень весело. Все дешевое. Я там дипломную практику проходил в это время. Новые люди, человеческие истории, бесстрашные анекдоты типа:

– Сестра! Сестра! Пошлите телеграмму жене.

– Записываю больной.

– Умираю Астрахани сифилиса.

– Больной, что вы диктуете. У вас же холера, а не сифилис.

– Я хочу остаться в памяти жены мужчиной, а не дристуном.

Я помню семью: муж, жена, двое мальчишек, одному лет восемь, а другому лет двенадцать. Они рвались домой в Москву, а карантин. Так нет: разработали маршруты и через пустыню уходили из Астрахани. Потом прислали нам, тем, кто их знал, телеграмму, что добрались благополучно.

Ветер, долгожданно прохладный, парусами раздул занавеси на открытой веранде. С ним вместе прилетели обрывки музыкальных фраз, запах свежей рыбы и жареного мяса, оттененный и подчеркнутый запахом горячего асфальта в смеси с ароматом вездесущих здесь роз. Рабочая ситуация была закончена и почти все уже разъехались, а те, не многие, кто по разным причинам задержался, сидели сейчас за этим столом, как сидят во все времена друзья, перед расставанием, перед новой дорогой, в предвкушении новых дел, наслаждаясь этой редкой возможностью совместности.

– Опять же Чернобыль – Мастер продолжал, и его рассказ сплетался с картинками и воспоминаниями присутствовавших и казалось он произносит во всеуслышание, то, что хотел бы рассказать и чем готов был поделиться каждый. – Катастрофа века, можно сказать. Что вспоминать: полную беззаботность и загорание на солнышке первого и второго мая как раз, когда часть облака проходила над Киевом, как потом выяснилось? Веселые замеры радиоактивности на подошвах на стадионе, где тренировались спортсмены, с которыми я тогда работал и опять же всякие веселые анекдоты. Город чистый, потому что моют, полный влюбленных, вина, ведь снова врачи посоветовали. Все нервные срочно уехали в места, как потом выяснилось, не менее радиоактивные.

По событиям и вспомнить нечего. Правда, развалился Советский Союз, рухнула власть Компартии, и я стал выездным.

Нет в моей памяти событийного ряда моей жизни. Все воспоминания это, прежде всего люди, люди.

Правда, было одно странное событие. Я вообще-то человек энергичный, деятельный, активный, азартный, а однажды вдруг обнаружил, что ничего не хочется, что все «хочу» поменялись на «надо»: надо спать, надо что-то делать. Будто угасла вся мотивация. Жизнь представилась в виде скучного занятия, бессмысленного во многом: надо сделать то, надо сделать это… Заранее известно, что будет, если так сделать. Такое странное занятие – жизнь, тем более что в конце ничего не маячит, кроме смерти. Такой приступ острого экзистенциализма, такая полная инфернальность. Это было очень неприятно.

И тогда я понял: даже если вера это иллюзия, то все равно она имеет смысл, потому что она мотивирует, она позволяет уйти за пределы чистого знания, которое не мотивирует. Она создает такие ценности, постижение и достижение которых, поддерживает интерес жить, желание действовать.

Это был момент, который и породил во мне переживание, что знание, имеющее отношение к человеку, к его жизни, к человеческим отношениям – это смерть. Оно лишает человека мотивации, оно лишает человека какой-либо устремленности, потому что обесценивает жизнь, самого себя, мир, человеческие отношения. Ты все видишь, весь предлагаемый набор, все меню, весь список. «Весь список, пожалуйста!» Вот тебе и весь список, и его критический анализ, когда ты уже перепробовал много чего и когда ты в состоянии рефлексировать все, что с тобой происходит, все, о чем ты думаешь, все, что ты чувствуешь.

Тюбетейка, подарок Великого Мастера, полетела в огонь и долго нетленно лежала в самом центре огромного костра, подобного тому, что разжигали язычники в ночь на Ивана Купалу. Тишина стала плотной, ощутимой, вздох замер на губах тех, кто стоял вокруг. И вдруг загорелась вся сразу, отдельным от костра ровным белым пламенем.

Когда она оказалась в состоянии оглянуться, Мастер уже уходил незнакомой тяжелой походкой, непривычно опираясь на посох. Он поднялся на гору, так ни разу и не обернувшись.

– Что стоите? Разбирайте все – и в огонь.

Голос Юного Мага был тверд, интонации уверены, и они, не задумываясь, начали разбирать постройки и украшения, ритуальные знаки и созданные с таким трудом композиции из сухих деревьев, плетеной травы и цветов и бросать все это в огонь. Никто не произнес ни звука. Любое неверное слово, любой неточный жест мог превратить действо в вакханалию разрушения. Они чувствовали это и предавали огню плоды своих трудов и переживаний двигаясь, как по лезвию бритвы…

Никто из присутствовавших, так и не смог увидеть смысла и причины ошеломившего всех действия.

– Все эти годы я хотела спросить: почему ты это тогда сделал?

– Некому было передать.

– И тогда я сам себе сказал: «Ты артист! Иди и играй! Может быть, кто-то придет на тебя посмотреть». И это как-то помогло, и потихонечку я начал вылезать и научился придумывать и разрешать себе мотивирующие иллюзии вопреки имеющейся информации, что этого не может быть, а я разрешал, что может быть, и что-то такое стремился делать.

Ресторанчик уже не казался пустым. Переживания, образы, воспоминания заполнили его, и ощущение это было настолько реально, что в очередной раз вышедший из кухни, хозяин оглядывался по сторонам так, как будто не понимал, где посетители, которые, как он был уверен, наконец, заполнили ресторан. Не найдя никого нового в зале, он замер у стойки и так и остался стоять, прислушиваясь к разговору, как будто понимал чужую речь. Да, не напрасно слава о нем шла по всему побережью, не случайно шли к нему люди, сами не понимая, почему идут именно сюда и выбирают именно это место.

– Потом я вспомнил нашего квартиранта, доцента Вильнюсского университета, преподавателя истории и философии. А мне было лет четырнадцать, и у меня проснулся интерес к философии. Однажды он сказал слова, которые я запомнил на всю жизнь:

«Зачем человек живет? – это вопрос некорректный. Он живет, потому что живет. Это факт. А вот как человек живет, строго говоря, это личное дело каждого. В гуманистическом идеале, каждый человек волен жить так, как ему хочется. Но в связи с тем, что люди живут не по отдельности, то „как я хочу“ ограничивается тем, как это надо всем. И вот эта динамика определяет все происходящее».

Он замечательный был человек. У него было четырнадцать белых рубашек, то есть каждый день он надевал свежую рубашку. Семь в стирке, семь чистых в шкафу. Первый человек был такой в моей жизни, в те времена и вдруг четырнадцать белых рубашек.

Он говорил, что задаваться вопросом: «Зачем мы живем?» Это все равно, что задаваться вопросом: «Зачем существует мироздание?» Оно существует. И мы живем. Поэтому, если ты хочешь быть продуктивным, то оставайся в рамках факта и ищи ту степень свободы, которую тебе могут дать, или ты можешь взять, или организовать. Творчество ограничено рамками, как картина. Есть рамка или границы холста, вот внутри этих границ все что угодно, но за границами, в воздухе картина не пишется.

Это был мой первый наставник по философии. Он был, между прочим, доктор философских наук, такой убежденный холостяк при этом, что тоже меня потрясло. Мне было лет четырнадцать – пятнадцать, гормоны просто бушуют, а тут взрослый человек, а тут такой интересный человек, с такой интересной биографией, и холостяк по убеждениям. Не просто так, а по убеждениям! Это тоже для меня было уроком, что убеждения могут быть оригинальными и при этом не вызывать какой-то антисоциальной реакции: ну, холостяк, ну, по убеждениям, ну ходит на работу всегда в чистой рубашке.

Мастер смолк, как будто отправился на свидание со своей юностью. Или со своей жизнью?

– Что загрустили? Может споем лучше? – обвела всех улыбчивым взглядом зеленых глаз Птица Певчая. И почти без паузы, следуя молчаливому согласию присутствующих, издала первый тихий и нежный звук. Ее магическое искусство рождать музыку здесь, сейчас, на глазах у всех, превращая в мелодию все, что чувствует она сама и все, что чувствуют люди вокруг, и этот ресторан, и море и небо восхищало и удивляло каждый раз, как в первый.