- Чаек нет, - сказал Ванька, - а без чайки и море не в море... На озере и то утки, например...
      Капитан грозно нахмурился, просветлел, раскатисто расхо-хо-хотался и хлопнул Ваньку по тощему брюху.
      - Верно! Люблю здоровую критику! Очень верное замечание... Ты кто такой?
      Федотыч:
      - Мы, Вихтор Дмитрич...
      Утакали,
      удакали,
      съэтажили дела по-хорошему.
      Из каюты капитановой вывалились в богатых чинах:
      Ванька - баталер, Мишка - кок.
      По палубе комиссар.
      Дружки колесом на него.
      - Даешь робу, товарищ комиссар!
      - Рваны-драны, товарищ комиссар!
      Ванька вывернул ногу в разбитом ботинке. Мишка под носом комиссара перетряхнул изодранную в клочья фуфайку.
      - Полюбуйтесь, товарищ комиссар...
      - А которы в тылу, сучий их рот...
      Комиссар бочком-бочком да мимо.
      - Доложите рапортом личному секретарю, он мне доложит.
      - Какие такие рапорты, перевод бумаги...
      - Дело чистое, товарищ комиссар, дыра на робе всю робу угробит, не залатаешь дыру, в дыру выпадешь...
      Братухи дорогу загородили, комиссару ни взад ни вперед Поморщился комиссар, шаря по карманам пенсне Ни крику, ни моря он не любил, был прислан во флот по разверстке Тонконогий комиссар, и шея гусиная, а грива густая - драки на две хватит.
      - Извините, товарищи, аттестаты у вас имеются?
      - Вот аттестаты, - засучил Мишка штанину, показывая зарубцевавшуюся рану, - белогвардейская работа...
      А Ванька выхватил из глубоких карманов пучагу разноцветных мандатов, удостоверений, справок... Изъясняться на штатском языке, по понятию дружков, было верхом глупости, и, стараясь попасть в тон вежливого комиссара, Ванька заговорил языком какого-нибудь совслужа:
      - Пожалуйста, читайте, товарищ комиссар, будьте конкретны... Ради бога, в конце концов, сделайте такое любезное одолжение... Извините, будьте добры.
      Робу выцарапали.
      * * *
      Клеши с четверга в работу взяли. Уж их и отпаривали, и вытягивали, и утюжили, и подклеивали, и прессовали - чегочего с ними не делали... Но к воскресенью клеши были безусловно готовы. Разоделись дружки на ять. Причесочки приспустили а-ля-шаля. Усики заманчивые подкрутили.
      Заложили по маленькой.
      - Давай развлеченья искать.
      - Давай.
      Гуляли по бульварчику по кудрявому, к девкам яро заедались:
      - Эй, Машка, пятки-то сзади...
      - Тетенька, ты не с баржи, а то на-ка вот, меня за якорь подержи.
      Конфузились девки.
      - Тьфу, кобели!
      - Черти сопаты!
      - Псы, пра, псы...
      Ванька волчком под пеструю бабу - сзади вздернул юбку, плюнул.
      Баба в крик:
      - Имеешь ли право?
      И так матюкнулась, Ваньку аж покачнуло.
      Мишка с Ванькой на скамейке от смеху ломились:
      - Ха-ха-ха...
      - Га-га-га-га-га-га-га-га-га-а...
      Весело на бульварчике, тоже на кудрявом.
      В ветре электрические лампы раскачивались... На эстраде песенки пели... Музыка пылила...
      Девочки стадами... Пенился бульварчик кружевом да смехом.
      Вечер насунул.
      Шлялись дружки туда и сюда, папироски жгли, на знакомую луну поглядывали...
      - Агашенька...
      - Цыпочка...
      Не слышит Агашка-Гола-Голяшка, мимо топает...
      Шляпка на ней фасонная, юбочка клеш, пояском лаковым перетянута. Бежит, каблучками стучит, тузом вертит... Ох ты, стерва...
      Догнали Агашку,
      под ручки взяли,
      в личико пухлое заглянули.
      - Зазнаваться стала?
      - Или денег много накопила, рыло в сторону воротишь?
      - Ничего подобного, одна ваша фантазия...
      Купили ей цветов: красных и синих, всяких. Цена им сто тыщ. Ванька швырнул в рыло торговцу десять лимонов и сдачи не требовал: пользуйся, собака, грызи орехи каленые.
      Агашка гладила букет, ровно котенка.
      - И зачем эти глупости, Иван Степаныч? Лучше б печеньев купили.
      - Дура, нюхай, цвет лица лучше будет.
      И Мишка поддюкнул:
      - Цветы с дерева любви.
      Агашка сияла красотой, но печальная была. Пудреный носик в цветки и плечом дернула:
      - И чего музыка играть перестала?
      Гуляли-гуляли, надоело... Как волки овцу, тащили Агашку под кусты, уговаривали:
      - Брось ломаться, не расколешься, не из глины сляпана .
      - И опять же мы тебя любим...
      - Ах, Миша, зачем вы говорите небрежные слова?
      - Пра, любим. А ты-то нас любишь ли?
      - Любить люблю, а боюсь: двое вас.
      Тащили.
      - Двое не десятеро... Ты, Агашка, волокиту не разводи...
      - Люблю-люблю, а никакого толку нет от твоей любви ..
      И Мишка подсказал:
      - Это не любовь, а одна мотивировка...
      * * *
      На корабль возвращались поздно.
      Пьяная ночь вязко плелась нога за ногу. Окаянную луну тащила на загорбке в мешке облачном.
      Дружков шатало, мотало, подмывало.
      Ноги, как вывихнутые, вихлить-вихлить, раз на тротуар, да раз мимо Травили собак. Рвали звонки у дверей. Повалили дощатый забор. Попробовали трамвай с рельс ссунуть: сила не взяла.
      Ёвалились в аптеку.
      - Будьте любезны, ради бога, мази от вшей.
      Таращила аптека заспанные глаза.
      - Вам на сколько?
      - Мишка, на сколько нам?
      - Штук на двести...
      - Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-а-а!..
      С ревом выкатились на улицу.
      Мишка-Ванька, Ванька-Мишка разговорец плели. Ванька в Мишку, Мишка в Ваньку огрызками слов:
      - Женюсь на Агашке... Только больно тощая, стерва, мослы одни.
      ~ Валяй, нам не до горячего, только бы ноги корячила.
      - Она торговать, я деньги считать.
      - В случай чего и стукнуть ее можно, разы-раз и голову под крыло.
      - Куды куски, куды милостинки...
      - Службу побоку, шляпу на ухо, тросточку в зубы и джаджа-дживала... На башку духов пузырек, под горло собачью радость, лихача за бороду..
      - Гуляй, малый...
      Собачья радость - галстук. Агашка, у Агашки лавка галантерейная в порту.
      6
      В железном цвету, в сером грымыхе кораблюшко. В сытом лоске бока.
      Шеренгами железные груди кают.
      Углем дышали жадные рты люков.- И так, и так заклепками устегано наглухо.
      Со света дочерна по палубе беготня, крикотня. С ночи до ночи гулковался кораблюха. В широком ветре железные жилы вантов, гиковых - гуууу-юуууу...
      Рангоут под железо.
      Взахлеб-бормотливой болтовне турбин буль-уль-уль-пулькульх: жидкого железа прибой. Дубовым отваром, смолкой хваченная оснастка задором вихревым стремительно вверх, в стороны водопадом, по крыльям мачт хлесть, хлесть.
      Теплое вымя утра.
      Кубрик в жарком храпе. Молочный сонный рот хлябло:
      пц'я пц'я... В стыке губ парная слюна, по разгасившейся щеке слюна: сладок и мертвецки пьян молодой сон. В каждой груди румяное сердце ворковало голубем.
      А железное кораблево сердце металось в железном бое.
      Сигналист выделывал:
      Зу-зу-зу-зу-зу-зу-зу-ууу...
      Зу-зу-зу-зу-зу-зу-ууу...
      Побудка.
      По кубрику бежал Федотыч, за ним вахтенный начальник, старшины. Бежали со свистками, с дудками, с криком, ревом, с крепкой моряцкой молитовкой, ровно с крестным ходом:
      - Вставать, койки вязать!
      - Э-ей, молодчики, поднима-а-айсь!
      - Вставать, койки вязать!
      Слаще молодого поцелуя утренний сон, не оторвешься.
      Из-под казенных шинельных одеял лил, бил крепкий дух теплых молодых тел. Недовольные глаза сердито в начальство.
      - Счас, сча...
      - Разинули хлебалы...
      - Рано, чего бузыкать безо время...
      В позевотину, в одеяло, в храп.
      Это те самые разговорчики, которых так не любил старый боцман.
      И вторым ходом шел Федотыч с шумом, руганью и свирепыми причитаньями. Шутка ли сказать, двенадцать годков боцманил старик, к лаю приохотился, ровно поп к акафистам. От самого последнего салажонка до боцмана на практике всю службу до тонкости произошел. Каждому моряку с одного погляду цену знал. Крик из него волной, а до чего прост да мягок был старик и сказать нельзя. Вторым ходом шел, стегал руганью больнее плети:
      - Вставать!
      Время в обрез.
      Вскакивали молодые моряки, почесывались... Койки шнуровали, бросали койки в бортовые гнезда.
      Пятки градом.
      В умывальне фырк, харк.
      Краснобаи рассказывали никогда не виденные сны.
      - Кипяток готов?
      - Есть!
      Котелки, бачки, кружки, сухари ржаные, сахару горсть па целую артель. Только губу в кружку - сигнал на справку. Чавкать некогда, все бросай, пулей лети наверх. Прав Федотыч:
      раньше вставать надо.
      Пятки дробью.
      Через полминуты на верхней палубе в нитку выстраивались шеренги. Перекличка гремела устоявшимися за ночь молодыми голосами.
      Капитан с полуюта отзывал Федотыча от строя и морщился: ругань слышал капитан.
      - Воздерживайся, старик, приказ, строго...
      - ЕстьГ - кратко отвечал боцман в счет дисциплины, а самого мутило. Он долго пыхтел, сопел загогулистой трубкой в смысле несогласия.
      - Ну? - опрокидывался на него капитан.
      Горячую трубку в карман, руки по форме, в просмолку словам договаривал:
      - Декрет декретом, Вихтор Дмитрич, а при нашем положении без крепкого слова никак невозможно... И то сказать, слово не линек, им не зашибешь. Так только, глотку пощекотать...
      Капитан в свое время тоже ругаться не любил.
      Сумрачный отвертывался, ломались брови, ломались в злой усмешке сжатые губы. Говорил с откусом капитан, форменная качка в душе, не иначе. Федотыч знал своего хозяина до тонкости, до последнего градуса... Вздрайки ждал...
      - Службу забыл, а еще старый боцман!.. Вышибалой тебе быть, а не боцманом военного корабля! Команду распустил! Безобразие! За своих людей ты мне ответишь!
      - Есть! - Федотыч мелким мигом смаргивал.
      Капитан-то, Виктор Дмитрич, тяжеленько вздохнул, ровно
      море переплыл, да и давай-давай чесать:
      - В строю стоять не умеют. Подтянуть! Первую шеренгу левого борта на два дня оставить без берега! На полубаке вечером песню пели "Нелюдимо наше море" - запретить! Самовольная отлучка с корабля рулевых Маркова и Репина. Неделю без берега и по пяти нарядов! Почему проглядел вахтенный начальник? Расследовать и привлечь! Подробности доложить через полчаса лично... Вчера, после вечерней окатки палубы, плохо протерты колпаки вентиляторов, блеска должного нет. Недо-пусти-мо!.. Виновного наказать по своему усмотрению!
      - Есть! - повернулся боцман да ходу: приказ дополнять.
      Сам вернул его:
      - Постой... Погоди.
      Тяжелый, как падающая волна, капитан хлопнул боцмана по плечу, жадно вгляделся в его грубое, простой дубки лицо.
      - Относительно ругани ты, боцман, безусловно, прав.
      У меня у самого язык саднит, а все ж воздерживайся... Да-а.
      Капитан вздохнул,
      вздохнул Федотыч.
      - Ничего не попишешь, Вихтор Дмитрич, ба-а-алынущий шторм идет, надо держаться.
      - Да, дуют новые ветра. Ничего не попишешь, старик, надо держаться.
      Широкой волной, буй-порывами хлестали, ветрили новые веселые ветра.
      * * *
      Через весь корабль гремела, катилась команда:
      - Третьи и седьмые номера, стройся на левых шканцах!
      - Шевелись!
      - Треть, седьмые номера, на лев шканцы!..
      - Подбирай пятки!..
      - Треть, седьмые номера...
      Бежали боцманы и старшины, начиналась разводка по работам.
      Солнце на ногах,
      команда на ногах,
      команда верхом на корабле.
      Вперегонышки: швабры, метелки, голики.
      Плескался песок, опилки.
      Веселое море опрокидывалось на палубу, заливало кубрик.
      Глотки котлов отхаркивались корками накипи.
      Топки фыркали перегаром, зернистой угольной золой.
      Всхлипывали турбины.
      Ходили лебедки, опрокидывая кадки шлаку в бортовые горловины.
      Крик дождем,
      руг градом,
      работа ливнем.
      Солнце горячими крыльями билось в мокрую палубу, щекотало грязные пятки, смехом кувыркалось солнце в надраенной до жару медной арматуре и поручнях.
      Руки ребячьи, а хваткие, артельные. Глаза - паруса, налитые ветрами.
      Глотка у Федотыча о-го-го:
      - Давай-давай, живо, ребятишки!.. Бегай!.. Брыкин, бего-о-ом!
      Глядеть тошно, когда в самую горячку какой-нибудь раззява шагом идет и брюхо распустит, ровно на прогулке. Башку оторвать сукиному сыну, службы не любит.
      - Вега-а-ай!..
      Такое у Федотыча занятие, никому из команды ни минуты покоя не дать, всем дело найти. Гонять и гонять с утра до ночи, чтоб из людского киселя настоящих моряков сделать, на то он и старший боцман.
      В проворных руках сигналистов плескались разноцветные флажки. В утробе кораблиной молодые моряки под присмотром инструкторов моторы перебирали, знакомились с деталями машин.
      По капитанскому мостику бегал старший помощник: маленький, визгливый, цепкий. Брось в тысячную толпу, сразу узнаешь - военный. Выправка, посадка головы, корпус - орел.
      Привычка кричать с детства осталась, да и положение обязывало: какой же это к черту помощник, если кричать не умеет?
      Старпом сердит: вчера спуск флага вместо обычных шести отнял тридцать секунд. Позор, черт знает что, скоты! Старпом угнетен, старпом удручен, он любит точность и свой корабДь, Плохо спал, до завтрака не дотронулся - в чувствах расстройка.
      Перегнувшись с мостика, он кричал на полубак, в визге злость жег.
      - Не плевать!.. На борту не виснуть!.. Ходи веселей!.. Назаренко, два наряда!..
      На полубаке, на разостланном брезенте, чтоб палубу не вывозить, разметались сменившиеся с вахты кочегары. Солнце лизало их шкуры, пропыленные угольной пылью, ветер продувал легкие. Кочегары с мрачным весельем поглядывали на мостик и переговаривались вполголоса:
      - Лай, лай, зарабатывай хлеб советский.
      - Злой что-то нынче...
      - Он добрым никогда и не был.
      - Держись, палубные, загоняет.
      - И чего, сука, орать любит?
      - Дворянин, да к тому еще и юнкер, аль не видал анкету-то?
      - Аа-а...
      - Оно и похоже...
      Шлюпки на рейде в голубом плеске: гребное ученье. В такт команде размеренно падали весла, откидывались гребцы,
      - Весла!
      - По разделеньям, не спеши!
      - На во-ду! Раз, два!..
      - Раз, два!..
      - Навались!..
      - Оба табань!..
      - Суши весла!..
      - Шабаш!..
      - Запевай!..
      Загребные заводят:
      Во, тече течет река-а-а-а,
      С речки до-о-о-о-о по-то-ка
      За де-евочкой матрос
      Гонится-а а-а да-ле-ко.
      Гремела сотня глоток:
      Год проше е-ол, и дочь иде-е-о-о-т
      К матери у-ны-ло,
      На рука-а-ах у ней леж-ит
      Матросе-о-о-о-нок ми-лый.ц
      Море качелилось,
      песня качелилась,
      качелились блесткие крики чаек.
      * * *
      Зу-зу-зу-зу!.. Зу-зу-зу-у!..
      Сигнал на купанье.
      Команда по борту.
      Федотыч бодрит левофланговых:
      - Гляди, не робей... Воды не бояться, не огонь.. Казенное брюхо береги... Снорови головой, руками вперед!
      - Есть!
      Боцман руку на отлет:
      - См-и-ирна!
      Шеренга замерла.
      - Делай, раз!
      Рубахи на палубу.
      - Два!
      На палубе штаны.
      - Три!
      Лятки за борт.
      В пене, в брызгах сбитые загаром тела Горячие брызги глаз. Пеной, брызгами крики.
      На борту Федотыч махал руками, кричал, его никто не
      слушал.
      - Го-го-то-го-го-го-го-го-о-о-о-о-о!..
      * * *
      В обеденном супе редкая дробь крупы и ребра селедочьи.
      На второе - по ложке пшена. Выручали ржаные сухари.
      - коротко выговаривал оглушенный казарменной жизнью комсомолец Иванюк.
      - Ладит, да не дудит, - отзывался какой-нибудь посмелее.
      Никогда не наедающийся Закроев мрачно гудел ругательства.
      - Закроев, ты же в комиссии по борьбе с руганью г
      - А ну их...
      Поюворят так-то, да и ладно.
      В послеобеденный час отдыха или по вечерам набивались в красный уголок, потрошили газеты, библиотекаря и буржуазию всего мира.
      На полуюте - кольца, гантели, русско-французская. Заливались балалайки. Ревел хоровой кружок.
      Динь-ом... Динь-ом...
      Зацветали корабли огнями. Спать полагалось семь часов и ни минуты больше. Ночью в кубриках и по палубе молодые моряки метались во сне, сонно бормотали:
      - Эжектора... Трубопроводы... Клапаны... Магнитное поле...
      Контргайка... Товарищи градусы...
      7
      Ходовые, деловые Мишка с Ванькой, не шпана какая-нибудь. Широкой программы ребятки. Оторвыши разинские, верно. И отчаянность обожают, тоже верно.
      Матрос... Слово одно чего стоит! Надо фасон держать. Да и то сказать, бывало, отчаянность не ставилась в укор. Все прикрывал наган и слово простое, как буханка хлеба. Это в наше растаковское времячко телячья кротость в почете. В почете аршин, рубль да язык с локоть. Никогда, никогда не понять этого Мишке с Ванькой, не на тех дрожжах заквашены.
      Бывало... Эх, говорено-говорено да и брошено!
      Бывало, и в Мишке с Ванькой ревели ураганы. И через них хлестали взмыленные дни: не жизня - клюковка.
      Леса роняли.
      Реки огненные перемахывали.
      Горы гайбали.
      Облака топтали.
      Грома ломали.
      Вот они какие, не подумать плохого.
      Не теперь, давно,,в Мишкиной груди, в Ванькиной груди, как цепная собака по двору, метался ба-алыпущий бог: клыкастый бог, матросский. С ним и авралить любо. Никакие страхи не страшны. Даешь и - гвоздь!
      Гайдамака в штыки.
      Буржуй... Душа из тебя вон.
      Петлюру в петлю.
      На Оренбург бурей.
      По Заказанью грозой.
      Волгой волком.
      Урал на ура.
      Ураган на рога.
      Дворцы на ветер.
      Шумели, плескались реки огненные... Шумела сила тягловая .. Дымились сердца косматые... Цвела земля волнами гудливыми.
      Забрало язычок.
      В те разы, да ежели бы на все вожжи пустить... Наскрозь бы весь белый свет прошли. Табунами пожаров моря сожгли бы, горы посрывали...
      А тут, на беду да на горе, - стоп, забуксовала машина.
      Хвать-похвать: дыра в горсти.
      Измочалился бог - ни кожи ни рожи. Так, званье одно, бог да бог, а поглядеть не на что. Слов нет, в огневых-то переплетах и ребята в мызг уездились. От жары волосы на башке трещали, глаза лопались, на шкуре места живого не осталось, все в синяках да ссадинах.
      В уголь ужглись, укачало, утрепало...
      Ну, а все-таки не валились. Руки делали, ноги бегали, одним сплетом глотки гремели:
      - Дае-е-е-о-о-шь! В бога, боженят, святых угодников!..
      Не вытерпел бог удали матросской, околел: вонь, чад, смрад,
      в нос верт. Ни хомута, ни лошади. Кнут в руках, погонять некого.
      Тоска,
      смертный час,
      тошнехонько.
      Нынче теплушка, завтра теплушка. На одной станции недельку поторчат, на другую перебросятся, там недельку покукуют. Винтовки заржавели, пулеметы зеленью подернуло.
      Девочек развели.
      Девочки подбирались на ять. И не подумать, чтобы насильно или там за глотку. Ни-ни. Избави и не приведи. Моряк на такую программу не пойдет. Ну, а как это срисует девочку грубую, сейчас к ней подвалится, сармачком тряхнет, начнет американские слова сыпать: абсолютно, вероятно и так далее...
      А той известно чего надо, поломается немного да и:
      - Ах, мое сердце любовью ошпарено!
      Тут и бери ее на прихват.
      В теплушках печки чугунные, нары, мешки вещевые, узлы с барахлом, белье на растянутых бечевках. Днем на базарных столиках счастье вертели, пожирали жареную колбасу, скандалы запаливали, били жен и бутылки. Через всю ночь на легких катерах катались. Станции да полустанки, коменданты давши...
      Откуда-то подъявились штатские агитаторы и давай рукавами махать.
      - Товарищи, трудфронт... Меняй винтовку на лопату и молот... Бей разруху...
      Братки в скуку.
      - Хха.
      - Ххы.
      - С чего такое?
      - Што мы вам, фравера?
      - Сучий потрох.
      - Топор курве в темячко.
      Голоса вразнобой.
      В глазах у всех темно, ровно в угольных ямах.
      Братки кто куда. Мишка с Ванькой в лёт...
      .............................................
      Юрки ключи вешние, теклые сливачи. Сильна, жгуча вешняя вода, заревет не удержишь. Вволю тешься, сердце партизанское. Кровью плещись по морям, по пыльным дорогам. Полощись в крутых азиятских ветрах. Полным ртом жри радость.
      Хлебай гремучие кипящие просторы. Хлебай медовые зерна деньков вольной волюшки.
      ..........................................
      Широки степя.
      Неуемны озорные ветра.
      Кровь сладка.
      Пляско вино.
      Буй огонь, кипуч огонь.
      Хлюпки росы.
      Говорльючи журчьи.
      Девочки - алый цвет, голубушки мягки, хоть в узел вяжи.
      Я на бочке сижу, Ножки свесила, Моряк в гости придет, Будет весело...
      - Сади!
      - Гвозди.
      - Рвись в лоскутья, колись в куски!
      - Шире круг!
      - Давай, дава-а-ай!
      Раскаленную докрасна печку пинком за дверь.
      - Сыпь, все пропьем, гармонь оставим и б...ей плясать заставим...
      Ноги пляшут,
      теплушки пляшут,
      степя пляшут...
      В болотах тихой зелени стоячие полустанки, затканные садочками. В окошках цветочки, занавески марлевые - чтоб комары не кусали! - тухлые сытые рожи в окошках.
      - Почему такое?
      - В кровь, в гроб с перевертом.
      - Бей!
      Бух,
      бух,
      знь... Зянь...
      бух, бух!
      Машина: - Ду-ДУУУ-Д-У!
      Поехали, запылили.
      Машинисту браунинг в пузо:
      - Гони без останову.
      - Куда?
      - Куда глаза глядят... Гони и гони, только в тупик не залети.
      - Слушаюсь.
      - Полный ход.
      - Котлы полопаются.
      - Крой, чего насколько хватит!
      - Подшипники перегреются.
      - Полный ход, душа вон и лапти кверху.
      - Есть.
      - Рви.
      Та-та-та... Та-та-та... Та-та-та...
      Та-та-та... Та-та-та... Та-та-та... Та.. та.. та...
      Ш-пш... Ш-пш... Шш-ш-ш...
      Та-та-та... Да-да-да... Да-да-да ..
      Паровоз в храпе,
      паровоз в мыле,
      пыль пылом...
      Густо плескались, пылали тяжелые ветра... Пылали, плескались зноем травы... Поезда бежали, зарывались в горы с разбегу пробивали туннели. Табунами бродили пожары... Бежали сизые полынные степя... Дороги шумели половодьем.
      Вытаптывая города и села, бежали красные, белые, серые и че-о-орная банда. Кованые горы бежали, дыбились, клещились. Бежали, как звери, густошерстые тучи, хвостами мутили игравшие реки.
      Партизаны бежали,
      падали,
      бежали,
      плевались
      тресками, громами, бухами, хохом, ругом... Залпами расстреливали, бросками бросали наливные зерна разбойных дней.
      Всяко бывало - и гожее и негожее - всего по коробу.
      Жизня, сказать, ни дна, ни берегов...
      Сдыхал бог и каждому по два клейма выжег:
      Отчаянность и Не зевай.
      Все бывалошное-то уплыло, сгинуло, будто и не было ничею. Мишка с Ванькой, приплясывая, своим шляхом бежали, одним крестом крестились, одной молитовкой молились - Не зевай - а больше и не было ничего, не было и не было...
      В корабле как?
      Шаля-валя, нога за ногу. Жили-поживали потихо-легонечку.
      Котел да баталерка - костер. Опять и заповедь подходящая, знай греби деньгу лопатой. Отсобачил кусок и в кусты. Да ведь и то сказать, до кого ни доведись, как можно муку таскать, да в муке не испачкаться? Чего тут косоротиться, говорить надо прямо.
      Дело идет, контора пишет, Ванька-Мишка денежки гребут.
      Деньги родник, одевка грубая, а поди ж ты, не кажется дружкам жизня кораблиная. Корявая жизня: ячейки разные одолели, школы, культкомиссия, закружили кружки.
      Что ни день, что ни час, как из прорвы, - собранья, заседанья, лекции, доклады и все об одном и том же:
      - Мы товарищи, да вы товарищи...
      Больше и не поймешь ничего, ни в какую.
      Мишка с Ванькой до комиссара.
      - Так и так, товарищ комиссар... Как мы есть сознательный элемент, товарищ комиссар, просим от политики освободить...
      Комиссар и рыло в сторону.
      - ...Сучья отрава, ни погулять тебе, ни што.
      И с крупой, из-за всяких таких делов, походя схватки. Первый шухор из-за пустяка слился. Член какой-то комиссии в умывальне зубы чистил. Мишка щелчком сшиб в раковину зубной порошок:
      - Дамское занятие... - и пошел. А разобиженный паренек и зыкни вдогонку:
      - Не больно швыряйся, уховерт!
      - Што будет, - обернулся Мишка через плечо, - ты, пацан, не побей кой-грех...
      - А что, думаешь, на твою харю и кулака не найдется?
      Мишке обидно показалось, обернулся и парню в скулу.
      - Гнида, счас от тебя одну копию оставлю.
      Хлопчик с копыт долой, со смеху покатился. Потом вскочил.
      Сладить не сладит, а кинулся на Мишку. Тот еще раз сунул его. Сцепились - не разнять. Да подвернулся тут дюжий кочегар, Коська Рябой. Сгреб он члена какой-то комиссии в охапку, да за борт, только этим и разняли.
      В тот же день собрали собрание общее Мишку судить-рядить.
      - Почему такое суд? Разговор один и больше ничего. - Черные Мишкины брови полезли на лоб от удивления: - Какое дело?.. Ну, ударил... Ну, подрались... Тычка бояться - жить на свете не надо!
      И Ванька голос подал:
      - Какое же это избиение, и хлестнул-то только раз, всего ничего...
      - Два чищенных зуба вышиб.
      Мишка виновато качнул лохматой башкой.
      - Рука у меня чижолая.
      Фитильнули Мишке строгий выговор, а ему хоть бы хны.
      Об обедах и говорить нечего.
      Кому из своих зачерпнет Мишка из котла невпроворот, хоть ложку в бачок втыкай, а молодым голой воды плеснет.
      Сядут ребята над бачком, фыркают-фыркают, берега не видать... Мишку похваливают:
      - От, стервец, накрыть его втемную или бачок с горячими щами на башку надеть...
      Чумная крупа... От голодной тоски в строю падали и глаза под лоб.
      А Мишка верхом на котле, посмеивался Мишка:
      - Собранья у вас с утра до ночи и разговоров много, а жрать не хрена. Воды, верно, вдоволь. В море воды хватит.
      Кают-компании опять развелись, начальников полный комплект. Слыхано ли, чтоб моряк голодал? В бога мать... Заходи в любой дом, вытряхивай буржуя из штанов, рви глотки начальникам и комиссарам... Эх, ячеишны вы моряки, пропадете, как гниды...
      8
      Гром упал,
      подходящее житьишко вдреоезги.
      Мишку с Ванькой за чубы.
      - Завалились?
      - Какие данные?
      - Так и так.
      - Ага.
      - Угу.
      Вылезла комиссия по очистке от элементов. И сразу, не говоря худого слова, Мишку за ухо.
      - Ваша специальность?
      - Комиссар Драгомиловского района Великой Октябрьской революции.
      - То есть?
      - Не то есть, а истинный борец за народные права, борец безо всякого недоразумения, на что и могу представить свидетелей.
      - Ваше занятие на корабле?
      - Какое у нас может быть занятие? В настоящий момент я кок, а в семнадцатом - революцию завинчивал, офицеров топил, а также был членом в судовом комитете.
      - Тэк-с...
      Переглянулась стерва-комиссия.
      - Бурилин, придется вас списать с корабля... Уставший элемент - раз, специальность малая - два.
      - Понимаем, отслужили, понимаем, - и огорченный Мишка отошел от стола.
      И Ваньку взяли за жабры:
      - Ваша специальность?
      Глазом не моргнул Ванька:
      - Электрик и трюмный машинист.
      - Что знаете о водоотливной системе?
      - Ничего не знаю.
      - Каково назначение кингстонов?
      - Твердо не помню.
      Перемигнулась стерва-комиссия и ну опять, ровно неразведенной пилой:
      - Представьте, в главной магистральной цепи сгорела ответвительная коробка, как исправить?
      - И к чему вся эта буза, товарищи? - закричал Ванька. - Не могу спокойно переносить, товарищи... Мое существо тяготится переполнотою технических и политических оборотов...
      Ах, в бога-господа мать!..
      Схватила Ваньку кондрашка, покатился парень...
      Бился Ванька об пол головой, пена изо рта... Придерживали его Федотыч да Мишка:
      - Псих.
      - В натуре.
      - И зачем человека терзать, здоровье его в болезненном виде...
      9
      На другое утро, раздетые и разутые, с тощими мешками на горбах, уходили Мишка с Ванькой. С трапа обернулись, в последний раз любовно оглядели корабль, и в молодую команду, выстроенную на палубе, - глаз занозой:
      - Ууу, крупа...
      Ваньку-Граммофона и Мишку-Крокодила провожали загорелые глаза. В глазах мчались новые ветра и пересыпалось молодое солнце.
      1922
      ВЕСЕЛЫЙ Артем (Николай Иванович Кочкуров) (1899 - 1939). Реки огненные. Впервые опубликован в журнале "Молодая гвардия", 1923, № 1.
      Печатается по изданию: Годы огневые, годы трудовые. 1917 - 1957: Рассказы. Куйбышевское книжное издательство, 1959.