Норга не зря прозвали счастливчиком…

Выбравшись из воды, он долго и медленно приходил в себя, вжавшись во влажные заросли камыша. Комар, мерзко звеня, присел на лоб, и Норг убил его резким хлопком. Уже можно. Не услышат. Погоня отстала, сорвалась со следа, завязла вместе со своими хвалеными собаками в кустах южного берега Бобрового Потока. Вплетаясь в порывы несильного ветра, оттуда доносилась рваная перекличка кольчужников, приглушенный лай и горьковатый запах дыма. Это не факелы. Это мельница. Она, наверное, уже догорает…

Норг пошевелил обожженными пальцами. Как повезло, что он устроился почти под крышей, там, где сушилось сено… Ведь было же говорено Хромому: дурная мысль оседать на мельнице. Баэль под боком. Деревенские постоянно крутятся. Кто-то сболтнет — не по злобе, так сдуру. Да и то сказать, каждому известно: сдашь лесного — избавишься от извозной подати. А ежели целую ватагу? Кто ж не соблазнится…

Впрочем, Хромой умер достойно. Ничего не скажешь. Он подхватил лук и успел подбить переднего волкодава: звякнула тетива, тонкое жало прошло сквозь шерсть и мясо едва ли не насквозь, и пес, визжа, покатился по земле, но уже налетали второй, и третий, и пятый сгустки рычания и меха, а на новый выстрел не хватило мгновения. Хромой не побежал. Вожаки не бегут. Он выдернул меч, обкрутил вокруг руки сукно плаща — и умер достойной смертью.

А остальные побежали. Врассыпную. Бросая оружие.

Побежал и Норг. Ноги сообразили раньше головы. Они скинули хозяина из уже занявшегося сеновала, вынесли через лес к ручью, ни разу не поскользнувшись, промчались по скользкой траве и не запутались в осоке.

Справа и слева слышались крики и хруст — это кольчужники, настигнув беглецов, рубили их прямыми клинками, смачно крякая. И псы урчали, терзая вопящее и мечущееся сладкое мясо, бессмысленно прикрывающее горло.

Но Норга не зря прозвали Счастливчиком…

Чем мягче делались сведенные судорогой ужаса мышцы, тем яснее становилось: долго отдыхать нельзя. Самое страшное еще позади. Кольчужники не дураки: они с рассветом перейдут ручей и выпустят собак веером, чтобы красиво закончить охоту.

Норг хмыкнул. Хвала Вечному, что прибрал старого графа. Юный сеньор, по слухам, великодушен, не в пример батюшке. Едва ли он станет терзать пленных излишне. Ну, огонь там, щипцы — это само собой, без этого, ясно, не обойдется. А потом — быстрая смерть. Веревка. Перекладина. Скамья. И — синее-синее небо алым пламенем рванется в глаза перед самым концом.

Ну уж нет. Храни Вечный от сеньорской милости, а от кары их нас луки сберегут. В родные края дорога заказана, там каждая крыса знает Норга. Значит, главное — выбраться из леса на тракт. Там проще: караваны один за одним, из Поречья, из Златогорья, шум, гам, людей несчитано; вполне можно затеряться, влиться в поток и, если повезет, добраться до Восточной Столицы. А там — пускай ищут. Найдешь ли травинку на лугу?

А ежели граф объявит награду? Нет, не надо об этом…

…Высоко над лесом, над редкой сетью сплетенных крон, матово поблескивала луна. Зыбкие тучи мешали ей царить во всей красе, набросив на ночное светило прозрачную вуаль. Повезло и в этом. При таком призрачном, неверном свете человек сливается с мерцанием росистой травы, живое не сразу отличишь от неживого. И если поспешить, к тракту вполне можно поспеть до рассвета.

Но все-таки: что если граф объявит награду?

Довольно. Не думать. Пока не думать.

Норг приподнялся.

И замер на полушаге.

Совсем близко, на опушке, спиной к перекрещенным стволам, стоял рыцарь. Стоял спокойно, опираясь на меч и полуприкрыв грудь небольшим круглым щитом. Стоял и молчал, глядя на неудачливого беглеца.

Снова, вторично в эту ночь, тело оказалось умнее рассудка. Оно кинулось наземь, отползло в сторону, перекатилось в камыши, вжалось в землю, втянуло голову в плечи. И, уже вслед броску, вернулся ужас. Все бесполезно. Луна висит сзади, прямо за спиной и, хотя она опушена облаками, даже в этом мутном, сизо-белесом свете нельзя было остаться незамеченным. Разум отказывался это признать и смириться, но что с того? Сейчас вспыхнут факелы и из-за темных стволов, галдя и улюлюкая, вывалится засада, на бегу рассыпаясь в цепь и отжимая стрелка к Бобровому Потоку…

Норг крепко сжал подвернувшийся под руку сук.

Не дамся. Нет смысла попадаться живым. Молодой граф, вступая в права владетеля, непременно пожелает показать соседям, что его рука тверда, а воля непреклонна. Там гибель, и тут. Значит, нужно умирать. Ничего страшного. Кто бессмертен? Но не в петле, а как Хромой — весело и громко. А сначала — хотя бы один удар. Хороший удар, чтобы зазвенело и брызнуло.

Но тихо в лесу. Ни звука, ни шороха. О Вечный, свечу! Свечу в локоть высотой тебе и такую же Четырем Светлым, если не заметили! Нет, две — тебе и по одной каждому из Четверых!

Пустая надежда. Если даже не увидели, то слышали плеск, когда выползал на берег. Слышали шорох в камышах. Но отчего же тогда тишина? Зачем позволили отдышаться на траве? И отчего не пахнет засадой, потными, засидевшимися мужиками?

Вечный, просвети, надоумь: что это? Кто? Если чужой, то где конь? Где костер?

…Ветер, только что лениво-спокойный, окреп, оживился, рванул вверх, с легким шелестом раздвинув сплетение ветвей, насвистывая, поднялся еще выше и прорвал белесую пелену на лике луны.

Ясный серебристый свет захлестнул поляну.

И Норг увидел.

Герб на щите: колос, обрамленный цепочкой зерен.

Глухое забрало с узкими прорезями для глаз.

И надвинутая глубоко на чело корона, переливающаяся в лунном сиянии. Корона, каждый зубец которой — колос.

При луне неразличимы цвета. Плащ рыцаря, ниспадающий до земли, казался темным, почти черным. Но Норг уже знал, каков он на самом деле. Он — алый. Алый, будто кровь. Вернее, багряный. А под ним — такой же панцирь, и наплечники, и поножи.

И Норг засмеялся. Сначала тихо, потом громче.

Ах, юный сеньор! Не угодно ли назначить награду за голову беглеца? Или — две награды? А еще лучше — десять!

Он не боялся ошибиться. Теперь Норг вообще ничего не боялся. Рыцарь видит его. И не исчезает. Он ждет!!! Свершилось…

Уже не таясь, Норг оторвался от земли, отшвырнул в кусты, не глядя, узловатый сук и сделал шаг навстречу.

— Господин…

Рыцарь не шелохнулся. Он стоял все так же, недвижимый и бесстрастный, опершись на меч. И только за узкими щелками-прорезями в забрале чудился Норгу тяжелый пристальный взгляд.

Еще шаг навстречу.

Еще.

— Господин, ты ли это?..

1

Мое имя Ирруах дан-Гоххо. Происхожу с Запада, из земель, прилегающих к Великому Лугу; впрочем, это ясно и по имени. Я лекарь. Если кого-то удивит, отчего дворянин, да еще имеющий право на приставку «дан», занялся низким ремеслом, то придется разочароваться. Ничего необычного. Никаких мрачных тайн. Гоххо — замок небольшой, владения тоже невелики и порядком заболочены. Так что майорат у нас лютый: все — старшему. А если сыновей пятеро, а доспехов и коней нахватает на всех?

Вот в чем вся штука. Но дело свое я знаю. Нефритовая ящерка на груди спасает от дорожных неурядиц: кто же нападет на лекаря, коего хранит сам Вечный? А дворянская цепь добавляет уважения к клиентам. На заработки жаловаться не приходится; изредка, с верной оказией, удается переспать кое-что матушке и брату, который, на беду свою, родился раньше всех и ныне обречен возиться с убыточным поместьем.

Все это — легенда.

Разбудите ночью, и я не собьюсь. А началась она с Серегиного звонка. Я долго ждал его, вскакивая по ночам, тыкал в клавишу визора и, стараясь сдерживаться, снова вырубал экран. Я ждал, Серега не мог не позвонить, и если уж он молчал, то лишь потому, что там, в конторе, что-то не утрясалось. Но я знал: Серега все равно позвонит, раньше или позже. Даже если откажут. Но почему откажут? — уговаривал в себя. В самом деле, почему?! Я, конечно, давно осел в обслуге, потерял форму, но если надо, кое-что смогу и теперь.

Почти полгода я не решался связаться с Сергеем. Пока не понял, что все. Край. В сущности, ничего необычайного, просто тоска. Казалось бы, беспричинная. Недавно перевалило за тридцать; если разобраться, ничего, кроме дочки, нет, но и дочки тоже нет, потому что жена забрала ее. Просто и спокойно: ушла и забрала. Увезла. Пообещала, конечно, что я, отец, останусь отцом, что дочка меня не забудет, и вроде даже не соврала, но какой там отец за триста тысяч километров и раз в три месяца…

Я бесился, лез на стенку. Но недолго.

А однажды в очередную бессонную ночь, втягивая черт знает которую сигарету, вдруг подытожил. Что имею? Тридцать с небольшим. Здоровье нормальное. Немножко науки: статьи в специальных журналах. На них уже ссылаются, но, в сущности, никто их не читает. А зачем? Немножко изящной словесности. Грехи молодости: стихи, рассказы, пару повестушек — в большинстве слегка подчищенные эпизоды из времен службы в оперативно-спасательном отделе. Говорят, популярные — мне пишут, названивают, клянчат автографы. Ну и что?

Еще? Работа. Ага, тот случай. После разборов с подругами Катерины тесты показали такие отклонения, что из ОСО пришлось уйти. Самое обидное, что в обслугу, хотя и не последней спицей в колесе. Тружусь, чтоб его…

На новую семью вряд ли хватит сил, да и зачем грабить малышку? Новые дети всегда оттесняют предыдущих, а девочке я нужен. Одиночество? Да, неуютно, даже страшновато, но привыкаешь. По крайней мере, пока можно позвонить маме и поплакаться. Любовь? Есть, но об этом не надо. Слишком все перепутано, скомкано, только начни развязывать узлы — не заметишь, как задавишь то ли себя, то ли ее. Друзья… Обойдутся без меня, во всяком случае, большинство; если разобраться, то, кроме Сереги, пожалеет только Мирик, но и у него достаточно своих хлопот…

Вот так. И зачем все? — неясно. И что делать? — неведомо. И кто виноват? — только сам. Два-три раза, когда ночи тянулись особенно мерзко, а сигарет уже, не оставалось, подумал было о самоубийстве. Но понял, что не смогу. Не из страха, скорее — из брезгливости. Лежать в луже крови и мочи… спасибо, воздержимся. Запить? Тоже не мое: сначала не пьянею, потом отрубаюсь.

И тогда я связался с Серегой. За два года, что я прошуршал в обслуге, он забурел еще больше и носит уже три шеврона. Замнач ОСО, а в сущности, нач., поскольку Первых нам спускают сверху для общего руководства. Неофициально: шеф «бригады Гордона». Раньше фирму называли попросту «парилкой», а потом уже, когда Энди Гордон стал первым, чья фотография в траурной рамке украсила коридор отдела, кто-то пустил: «Бригада Гордона». Или, короче — «БГ». Или еще — «Без Гарантий».

А почему бы и нет? — подумал я.

Выслушав меня, замнач ОСО помолчал. Он наконец-то научился выразительно молчать, два года назад ему приходилось сдерживать себя. Но, помолчав, мой друг Серега уже тогда, как правило, выдавал дельные мысли. И сегодня он не стал указывать мне, что нечего паниковать и жизнь кончается не завтра. Он только сказал:

— Вот так, значит?

И кивнул:

— Круто, парень. Ладно, жди. Подумаем.

…Он думал почти месяц. Вернее, бегал по кабинетам и, тряся шевронами, уговаривал тех, кто знал меня только со слов кадровика. Я не сомневался: Серега сделает все. Потому что никогда не забудет те времена, когда Оперативно-Спасательный назывался еще Отделом Срочных Операций, а Энди не успел еще стать символом. А еще потому, что у нас за спиной пляшущий закат над руинами Кашады; был конец весны, мутный прибой грыз бурый от крови и мазута пляж, а я тащил его, обвисшего, почти зубами, как кошка котенка; он стонал, а с выпотрошенных коробок отелей стреляли по мне, движущейся мишени.

Это было семь лет назад, когда мыс Серегой могли только мечтать о втором шевроне, не говоря уже о третьем, а Энди издевался над нами, как хотел, еще не зная, что до третьего не доживет и сам… И поэтому я знал, что Серега не выдаст.

И вот я — Ирруах дан-Гоххо. Дворянин и лекарь. Я сижу в лесной избушке, а минут через пять пойду и выполню задание. Именно так: пойду и выполню. Оно из таких. Детская работа. Для начинающих. Но Серега сказал: «Скажи спасибо и за это. Сам знаешь, какие у тебя тесты… Выполнишь нормально, будет с чем идти наверх». Другой бы спорил. А я не стал.

Впервые за два года я спокоен. Не нужно думать. Никаких комплексов. Только задание. И его следует исполнять. Это затягивает, скорее всего, именно поэтому от нас не уходят. Я исключение. Тесты, мать их так. Когда лет пять назад девочки висли на мне и расспрашивали о чем-нибудь этаком, романтико-героическом, я широким жестом указывал на Серого и тот, растопырив перышки, начинал заливать нечто несусветное о бананово-лимонных джунглях, семиголовых монстрах и голубовласых красотках с во-от такой грудью. На этом моменте девчата, как правило, фыркали и исчезали из поля зрения. Часто — вместе с Серегой.

О нас много судачат, но в сущности, мы — исполнители. Квадратные подбородки, римские носы, мозолистые костяшки пальцев, все это есть, хотя и не так часто встречается. Но это — не главное. Главное — если кто-то где-то нарвался, пойти и спасти. Обслужить. Вытащить. Если угодно, «торпеды». При дипломатах, при посольских спецах. Ну и, понятно, при парнях из Института. При Институте мы, собственно, и числимся. ОСО вступает в дело тогда, когда надо выручать кого-то из элиты. И не бывает у нас никаких семиголовых, мы работаем на уютных планетах земного типа, с такими же людьми, как любой из нас. Единственная разница — уровень. Солидные рабовладельцы, нахальные феодалы, шустрые буржуа. Это наша епархия. На пятом этаже теоретики решают, наступило ли время подкинуть идею. Куда какую. Одной планете — набросок парового котла. Другой — колесо. Еще одной, Не-Знаю-Какой — железный плуг. И здесь самое главное — гарантия, что мастер поставит оный котел в мастерской, а не забросит куда подальше, а лохматый парень с дубиной не плюнет на колесо, а додумается покатать его немного. В общем, Институт не экспортирует прогресс. Только немножко подталкивает. И только технику. Если созрели условия. Социальный — никогда. Спасибо, напробовались.

А для гарантий нужна информация. Полная и подробная. Схема проста: сначала сбор данных. Это работа киберов. Зрячий камень, слышащее дерево, какая-нибудь Жар-Птица. Потом — внедрение новинки. Это уже дело элиты с пятого этажа. А вот ежели с кем из них накладка, вступаем мы. Спасатели. Пушечное мясо, как говорил Энди, свихнувшийся малость на исторической экзотике. И работа наша не из чистых, хотя какая уж чистота, если тебя постоянно убивают, а тебе убивать нельзя. К счастью, все остальное можно…

…Я вышел из хижины и заблокировал вход. Работать надо. Километрах в пяти к югу, если но прямой, стоит кибер. С месяц назад он дал аварийный сигнал и умолк. Хорошо, сказал мне Серега, что сработала программа: укрыться в пустынном месте и самоотключиться. Координаты есть. Задача проста, как грабли: добраться к месту и дотащить утиль до модуля, то бишь, хижины, благо, он легкий, из суперпласта. Упаковать. Выпустить на волю копию, она с собой, в печи, которая, понятно, не печь. И — домой. «Вернешься, старик, пойдем к первому вместе. Поговорим. Старый конь борозды не портит». Логично.

Некоторое время я раздумывал: идти напрямик или в обход? Времени выходило почти поровну: прямо — значит сквозь бурелом, стороной — значит петлять не меньше часа. Пошел в обход. Зачем без нужды ломать ноги? Еще пригодятся.

Я шел и насвистывал. Глазеть по сторонам надоело через десять шагов: планеты земного тина до уныния одинаковы, разница лишь в степени испорченности да в различной экзотике, вроде лиловых пальм. Здесь не имелось даже этого. Лес вполне нашенский, кондовый, словно из-под Владимира или Ярославля; ручей довольно широкий, с часто попадающимися бобровыми запрудами. Зверьки высовывались из-за стволов и провожали меня настороженно-любопытными взглядами остреньких выпуклых глазок. Непуганые, не ныряют. Глушь.

Ручей чуть звенел. Очень чистая вода, совсем как у нас, быстрая и почти бесшумная; сквозь струи виднеются камни, выстилающие дно, они некрупные и гладкие, разных оттенков серого, розового и голубого, реже — в крапинку. Стоит, пожалуй, захватить голубенький Аришке; я съезжу к ней, когда вернусь, потому что потом, скорее всего, меня зачислят в штат и отправят на настоящее задание, а там — кто знает, выберусь ли? Так что, не забыть камушек. Святое дело. Но, конечно, потом.

На запястье пикнуло. Стоять. Приехали.

В этом месте ручей сужался и мельчал, вода сделалась мутнее, с обоих берегов, северного и южного, вползал далеко в отмель шуршащий камыш, поскрипывал под ногами крупный серый песок, вымытый потоком прямо в траву. Я переключил браслет на конкретный поиск. Запищало потоньше. Пииип-пиииип-пииип. Длинные. Холодно. Как в детстве: холодно, теплее, еще теплее, совсем теплой… жарко!

Однако. Какое там жарко? Сплошной писк и ни намека на объект. Я прошел чуть вниз по течению. Без результата. Даже «пип» пропал. Вернулся к ближайшей запруде. То же самое. Прошел в лес, до первого завала. Без изменений. Включил контрольный координатору первый Камешек слева побелел. Здесь оно, место. Еще разок. Пииип. Так. Любопытно.

Среди перепуганных ветвей баритоном взвыла непонятного вида птица, нечто вроде воробья, но цвета фламинго. И шея такая же. Птичка певчая, радость наша. Я проводил ее взглядом. Сел на траву.

Что за чушь? Где кибер?!

ДОКУМЕНТАЦИЯ — I. АРХИВ ОСО (копия)

Второй-Лекарю. Официально.

Приказываю: организовать поиск объекта. До выяснения обстоятельств запуск дубль-копии отменяется. Ситуация квалифицируется по классу «А-2».

Приложение. Не имеется.

Неофициально (личные сообщения) Жми, парень.

2

Степные люди заявились почти на закате; судя по тому, что темно-багровая полоса, обжигающая далекие лесистые холмы, уже начала выцветать, до волчьего часа оставалось всего ничего. Их было немного, человек пять, и одеты они были по-разному, кто во что: двое почти в лохмотьях, правда, из дорогой ткани, один — совсем по-господски. На остальных были вполне пристойные куртки и рубахи со шнуровкой на груди, заправленные в широкие штаны. Пояса у всех были широкие, лоснящиеся, схваченные крупными медными пряжками.

Они привязали коней к коновязи под плетеным навесом и долго плескались у колодца, вычерпывая ведро за ведром и не обращая особого внимания на хозяина, растерянно замершего у порога с коротким мечом в руке. Будь хоть немного светлее, Тоббо нашел бы возможность мигнуть сыну и мальчишка, ужом скользнув за плетень, известил бы кого следует из замковых. Но до Баэля скакать четверть дня, а степь уже почти почернела. Трава в закатном мареве пока что отливает глубокой сочной прозеленью, но это лишь до той норы, пока последние блики не выцветут, а потом она станет фиолетовой, как ряса капеллана, а еще чуть позже почернеет. И тогда над степью понесется долгая тоскливая перекличка. Начнется время волков.

Ночью в степи не всегда уцелеешь и возле костра. А уж всаднику смерть лютая. Редким удачникам выведало вырваться из волчьих клыков, повстречав стаю. Тоббо слыхивал о таких, но самому видеть не доводилось; да и то, старики говорят: кто выжил в ночной степи, навсегда останется бесполезен для своей хозяйки. Нет уж, жаль мальчишку. Пусть имеет, что имеет. Много ли радостей у виллана? Хотя и то сказать: мальчишка, как-никак, сын Тоббо. А Тоббо — не обычный виллан, он бычий пастух. Бычьим же пастухом, худо-бедно, станет не всякий. Недаром же дозволено ему обычаем и сеньором носить у пояса короткий меч, за который любому из пахарей положена смерть на месте, без промедления и оправданий.

Именно этот меч, плохонький, но острый, обнажил Тоббо, сам не понимая: для чего? Степных пятеро, к драке они привычны. Если со злом явились — не устоять. Ежели не сопротивляться, быть может, только ограбят. А озлобишь — пожгут хижину, порежут семью. Не пощадят и слепенького. Бывало уже такое, известно.

Но и страх показывать нельзя. Эти уважают храбрость. Поэтому, когда один из пришельцев, тот, что в господском, отряхивая с липких волос капли, шагнул к двери, Тоббо не поднял оружия. Но и не посторонился. Встал попрочнее, широко расставив ноги и прикрыв вход в жилище, как и надлежит мужчине, даже если мужчина по рождению виллан.

Степной приблизился. Действительно, вожак: одежда новая, не грабленая, покупная. Очень хорошая одежда, не на всяком сеньоре увидишь такую. Темная холеная бородка и мясистые губы. Глаз не различить. Темно.

— Не суетись, Тоббо, — послышался спокойный голос. — И не бойся. Мы хотим переждать ночь.

— Ты кто? Стой, где стоишь!

— Тоббо, я же сказал: не суетись.

— Ты кто?

Четверо, одетые попроще, отошли от колодца и, приблизившись, сгрудились за спиной чернобородого. Ни один не обнажил оружия, на лицах — спокойствие. Бледнел закат, где-то вдали, совсем тонко, рванулся к звездам вой и, оборвавшись, завелся снова, но уже оттуда, где густилась ночная мгла. Под навесом беспокойно всхрапнули кони.

— Я — Вудри Степняк. Не слыхал?

Тоббо молчал. Как не слыхать? Если парень не врет, надо бы спрятать меч и не мелькать. Этот шутить не станет. Может, и впрямь только ночь пересидят? А ежели врет?

— Я Вудри сам не видал. Но, говорят, его колесовали.

— Обошлось, как видишь.

— Они не могли отпустить тебя, если ты — Вудри.

— Слушай, Тоббо, хватит. Нам нужно переждать ночь. И мы поедем дальше. Уйди с порога.

Тоббо упрямо покачал головой.

— Я буду драться. Там семья.

— Дурак. Кому нужна твоя старуха? — губастый коротко кивнул за спину.

— Эти парни привыкли к свеженькому. Да ты что, не знаешь, кто такой Вудри?

— Знаю…

Тоббо опустил меч в опоясанный кожей чехол и шагнул в сторону, пропуская степных.

Почистить копыта единорогу — работа нелегкая. А если торопишься, особенно. Когда Тоббо вернулся из бычьего загона, в хижине было дымно и беспорядочно. Пятеро развалились вольготно, сдвинув к столу оба табурета и суковатые чурбаны, завезенные давеча из деревни для растопки. Куртки комком валялись в углу, чадил светильник, моргая подслеповатым огоньком, потные лица и литые плечи под медленно высыхающими рубахами сдвинулись над столом. На неоструганной доске лежало мясо, уж, конечно, не с собой привезенное, и хлеб — господский, белый, хотя и тронутый плесенью, а еще покачивался высокий кувшин с резко пахнущим напитком. Вот это точно привезли с собой; у вилланов огнянки не водится. Не по карману, да и запрещено. Мешает трудиться. Тоббо беспокойно покосился на шторку, но там было тихо. Жену и детей, судя по всему, не обижали.

— Ага, вернулся! — хмыкнул Вудри, помахав рукой. В тускловатом свете сверкнули зубы, крупные и немного желтоватые. Подхватив кувшин, он щедро плеснул в чашу — спиленное конское темя. — Садись. Пей, сколько полезет. И не мешай.

Прежде чем присесть, Тоббо заглянул за шторку. Так, па всякий случай. Жена и дети, тесно прижавшись друг к другу, сидели на волчьей шкуре в дальнем углу; на лицах — испуг, только слепенький улыбнулся: даже сквозь гам различил знакомые шаги и показывает, что рад. Тоббо улыбнулся в ответ. Что с того, что не увидит? Слепенького он жалел искренне, а пожалуй что и любил, если б знал, что такое любить.

Вон оно как. Главный сдержал слово, никого не тронул. Значит может статься, это и впрямь Вудри Степняк. Тоббо присел к столу, хлебнул. Огнянка ошпарила глотку и почти сразу зашумела в висках: вилланы непривычны к хмельному. Разве что ковш ягодного эля на день Четырех Светлых, но с него разве разойдешься? Тоббо поглядел ни стол. Жаль мяса, семье хватило бы дней на восемь. Но что спрашивать со степных? Он отрезал ломоть, заел угли, обжигающие нутро, и попытался слушать.

Но слушалось плохо, голова кружилась и негромко гудела. Перед глазами вертелся бычок, которого Тоббо обучает уже почти год. Он щурил лиловый глаз, вскидывал остренький рог и высовывал длинный серо-синий язык, норовя дотянуться до руки и лизнуть. Еще не отучился. Это плохо. Единорог должен ненавидеть всех, даже воспитателя, иначе сеньор будет недоволен. Молодой граф совсем недавно наследовал владенья отца, он, конечно, захочет покрасоваться перед соседями, а значит, должен к турниру иметь настоящего единорога — быка, внушающего полную меру трепета…

Бычок щекотал щеку, временами расплывался, исчезал, появлялся снова, снова исчезал. В эти мгновения до Тоббо доносились обрывки фраз. Говорили о сеньорах, вроде бы что-то ругательное. И все время повторяли: Багряный, Багряный… и о том, что кто-то вернулся, а кто-то зовет, и опять: Багряный…

Усилием воли Тоббо отогнал бычка. О чем это степные?

— А что нам остается? — говорил лохматый, коренастый, сидевший вполоборота к Тоббо, так что видна была только пегая грива и кончик хрящеватого носа. — Мы ж не лесные, мы на виду. Скоро и бежать станет некуда. А Багряный есть Багряный… если уж он пришел, значит, время. Он-то не подведет. Кто нас гоняет? — сеньоры. Кто из нас их любит? — никто! За чем же дело, вожаки?

— Погоди, — рассудительно перебил худой, одетый почище. — Одно дело — пошарпать замки. Это славно, спору нет. Но ты ж чего хочешь? Ты ж бунта хочешь? Большого бунта, так? К серым потянуло? Иди. Их задавят. А с ними — и нас. А что до Багряного, так кто его видел?

Багряный, Багряный, Багряный… Ба-гря-ный…

Сознание медленно прояснялось, лица уже не кружились, бык махнул хвостом и ушел совсем. Багряный? Что-то такое, знакомое, очень знакомое… сказка, что ли…

И — резко, точно хлыстом, напрочь вышибив хмель: Багряный!

— Ладно, хватит болтать! — Вудри положил на стол тяжелые кулаки и слегка пристукнул. В хижине стало тихо. — Кто не хочет, не надо. Я говорил с людьми — и своими, и кое с кем из ваших. Они все готовы, и им наплевать на наши разговорчики. Не пойдете вы, они выберут других.

— Бунт? Опять… Сколько их было… — буркнул кто-то в темном углу.

— Я не сказал: бунт. Я говорю: война. Все вместе. И разом. И сеньоров

— резать. Всех. Без разговоров.

Тоббо вздрогнул.

— Что?

О нем, похоже, успели позабыть. Во всяком случае, все замолчали и обернулись. В глазах их мелькало удивление — словно взял да заговорил обструганный чурбан для растопки. И только Вудри, совсем не удивляясь, приподнялся, опираясь на кулаки, нагнулся, заглянул прямо в лицо Тоббо и медленно, очень внятно, повторил:

— Сеньоров. Всех. Без разговоров.

Глаза — в глаза. Но Тоббо не видел Вудри. Он смотрел сквозь него. И видел другое. То, что не хотел помнить. То, что, казалось, забыл. Вот стоит корова, пегая и худая. Рядом с ней, на коленях — мать. Она умоляет людей в кольчатых рубахах не забирать Пеструху. Те смеются. А вот — один из них, он уже не смеется, он стоит, растопырив ноги у стены амбара, глаза полузакрыты, руки скрючены на животе, а под ними — красное, и вилы, пробившие кольчугу, не дают воину упасть. И крик. И отец, и соседи, и брат матери: их лица искажены, они сидят на кольях — не тонких, чтобы не прошли насквозь, но и не толстых, чтобы не порвали утробу, позволив казненным быстро истечь кровью. Сеньоры искусны в таких вещах. И — голос матери: «Не бунтуй, сынок, никогда не бунтуй…»

Да, бунт — дело скверное.

Но — если Багряный?

И снова: лицо управителя. Он улыбается у входа в храм Вечного и держит за руку девушку, которая сейчас должна стать женой Тоббо: у девушки зареванные глаза и огромный живот, она служила в замке и старый граф воспользовался своим правом, а теперь еще раз пользуется, ибо высокорожденная супруга потребовала избавиться от девки. Тоббо связан. Рядом с ним кольчужник, бежать некуда. А управляющий улыбается все шире. И говорит:

— Тоббо, пойми…

Да, именно так: «Тоббо, пойми! Куда тебе деваться? Воля сеньора выше неба, крепче камня. Иди лучше сам, Тоббо…»; и Тоббо идет, и подает руку этой девушке, которую даже не видел раньше, и клянется быть с нею до самой смерти. Он будет бить ее смертным боем, и спать с нею, и у них родятся дети, и снова станет бить, а она станет только вжимать голову в плечи и сопротивляться лишь плачем. и, распаляясь от тихого плача, он будет… топтать ее ногами, ее — а не управляющего. А управляющий… Вот он приезжает к хижине с десятком людей, и снова улыбается, и снова журчит негромко:

— Тоббо, пойми…

«Пойми, Тоббо, это необходимо, иначе никак нельзя. Мальчишка не имеет права расти обычным: в нем — кровь сеньора, а у сеньора есть наследник и есть враги. Так что, Тоббо, лучше отойди, ты ведь разумный виллан, Тоббо, отойди в сторону и не мешай». И Тоббо не мешает, а жена вопит и стелется по земле, ее пинают — несильно, жалеючи, куда слабее, чем муж, но она падает и лежит недвижимо, а люди из замка ловят старшего сынишку и распластывают на земле, и лишают мужского естества, а потом, словно этого мало, делают слепеньким…

И все это нужно терпеть. А если невмоготу терпеть, тогда забыть. Иначе нельзя жить. Нельзя!

Но ежели и вправду — Багряный?!

Тогда…

Вот он стоит, управляющий… и я. Тоббо, разумный виллан, смирный виллан, никогда не бунтующий виллан, я беру егоза подбородок, и достаю меч… нет! руками, просто руками, медленно, медленно, чтобы глаза умерли не сразу, чтобы он, он, а не я, понял…

И все. Больше не нужно ни терпеть, не забывать. И не надо возить в замок копчения, по десять туш в месяц. И не надо делать бычка злобным. Конь. Дом. Степь. Все это свое. И никаких кольчужников…

И глаза жены. Он впервые разглядел ясно и отчетливо: они светло-синие! И в них нет печали! Жена, одетая в вышитое праздничное платье, стоит на пороге, протягивая навстречу руки. А рядом — слепенький…. но веселый! зрячий! С пушком на щеках! И поцелуй, первый за всю их корявую жизнь, и куда-то исчезла бессильная злоба…

Вот так.

Все просто. Даже очень просто.

Если действительно — Багряный.

Он уже не сидел, а стоял. И Вудри тоже встал. И остальные, сидящие, смотрели только на него, но уже не сквозь, а с интересом, словно ожидая чего-то. Но Тоббо не знал, как пересказать увиденное, и потому просто вытолкнул сквозь зубы:

— Да. Резать… Всех. И без разговоров.

И добавил потише, словно извиняясь:

— Ежели Багряный…

ДОКУМЕНТАЦИЯ — II. АРХИВ ОСО

«…когда же истекло время Старых Королей, новые владыки не пожелали обитать в Восточной Столице и, построив Новую у Западного Нагорья, поставили престол там, приняв титул императоров. Древние законы отменили они, земли раздали храбрейшим из воинов своих, коих нарекли сеньорами, а с землею вместе отдали и людей, на ней обитавших. И не стало в мире правды. Но минуло десять лет, и явился к людям из неведомого укрытия молодой рыцарь. Щит его был украшен колосом и корона из колосьев венчала чело: была же корона эта той самой, что пропала без следа в битве, когда сила пришельцев сломила силу вольного народа и низвергла во прах славу Старых Королей.

И встали люди, как один, по его зову, ибо времена вольности не были еще забыты. Страшной была их месть, неумолим гнев. Из замков, сметая ворота, кровь текла потоком, и ни детство, ни седины не охраняли от мщения того, кто посмел посягнуть на древние устои. Казалось, оборвана судьба тех, кто властвовал в Новой Столице.

Но не пожелал этого Вечный, ибо не без воли его был положен конец старым порядкам и в обиде он был на Старых Королей за скупость в жертвах на его алтарь. Перед последним боем бросил он треххвостую молнию с небес и испепелил мятежное воинство. Мужицкого же короля поставили пред ликом императора. И приказал тот, в исступлении, подвергнуть бунтовщика пыткам, а истерзав — казнить такой смертью, чтобы на века запомнилась она.

Но воззвали к Вечному Четверо Светлых:

— О Всесущий, явив грозу, яви и справедливость! Без воли твоей не одолели бы смертные мятежника. Твой он пленник, не их. Сам реши его судьбу: хочешь — убей, хочешь — помилуй…

Вечный же, услышав это, отнял бунтаря у земного владыки и, призвав к себе, спросил:

— Знаю, зачем пришел к людям. Престол отцов возжелал поднять вновь из тлена. Спрошу иное: почему позволил низшим топтать высших, в крови их купаться?

И ответил Вечному побежденный:

— Средь простых скрываясь, набирая года, видел я их жизнь. Нет в ней правды, ибо не должен, человек жить, подобно скоту; и смерти ждать, как блага, дабы после нее лишь попасть в Царство Солнца!

Дерзки были слова. Бестрепетен взгляд.

Разгневался Вечный.

И присудил.

Не на господ поднял ты руку, ничтожный, но на меня, замыслив поставить на греховной земле Светлое Царство. Потому караю тебя страшнее, чем смог бы покарать император, кровный враг твои. Ездить тебе отныне но свету бессмертным и неприкаянным, скорбящим и бессловесным, видеть горе и слезы тех, кого тщился оборонить, но быть не в силах вмешаться.

Так сказал Вечный. Грозен был его глас. И Четверо Светлых не посмели вступиться.

И добавил Вечный:

— Кровь невинных и бессильных, лишь родством и гербом виновных, пролитая с попустительства твоего, взывает ко мне, не умолкая ни на миг. Не желаю вдыхать ее запах. Твоя вина, тебе и нести.

Сказав так, окунул мятежника в алый ручей у ног своих и вынул оттуда, когда окрасились латы кровавым багрянцем. Сделав это, смягчился, ибо понимал — жестока кара, и сознавал: не по вине назначена, но в запальчивости.

Тогда-то и изронили слово свое Четверо Светлых:

— Сказанное Вечным не отменить. Но по праву, данному нам господином всего, Всесущным строителем мира, добавим свое к приговору. Ездить же тебе в багряных проклятых латах, смотреть на горе, слышать зовы о помощи — и не мочь вмешаться. Но лишь до той поры, пока мера зла под солнцем не превысит предела дозволенного. Когда же свершится такое, иди к обиженным. Без слов поведешь. И принесешь удачу.

И поехал Багряный по земле, бессмертный и бессловесный; все горе мира видел и все стоны слышал — вмешаться же не мог. Менял коней, не спрашивая хозяев. Кто воспротивится проклятому? Порой, завидев, звали люди Багряного, по, не останавливаясь, проносился он мимо…

Ибо не пришел еще предел горю людскому.

Но ведомо ли кому, где тот предел?»

Источник: Сборник «Фольклор цивилизаций третьего уровня»

Издание Галактического Института Социальных исследований.

Секция филологии. Земля — Валькирия — Тхимпха-два.

Том 4. Глава XIX. Страницы 869-871.

3

Бегать по лесу и аукать я не стал. Какой смысл? Испорченные киберы сами по себе не пропадают. Их могут изъять. Кто? Это второй вопрос. На него с моей компетенцией не ответишь. По инструкции положено запросить Центр, подтвердить полномочия и только потом принимать меры. Свой резон в такой системе есть. Хотя… Инструкции пишут те, кто давным-давно успел забыть, что такое живое дело: недаром же говорится, что по инструкции хорошо только помирать. Не смешно, но точно. Тогда, семь лет назад, на улицах горящей Кашады Энди крикнул нам: «Бегите!», а сам залег за кладбищенской оградкой, но я все медлил, и Энди, повернувшись, еще раз крикнул: «Да беги же…» и выматерился; и глаза у него были бешеные, а из-за поворота уже выруливали, перхая соляркой, бэтээры с парнями в черных капюшонах, и все это было до омерзения не по инструкции, да никаких инструкций на сей счет и не было. Откуда? Бубахай, «лучший друг Земли», решил идти своим путем, и его люди, порезав полкабинета, блокировали посольский квартал; Кашада агонизировала, и мы трое были уже бессильны что-то изменить, а остальных накрыло прямым попаданием. Там, в трех сотнях метров, в полувзорванном посольстве нас ждали, но ждали зря, а Серега закатил глаза и хрипло дышал, и у Энди в руках дергался автомат, одолженный у трупа на перекрестке. Это была не институтская работа, нас специально затребовали дипломаты; «Беги!» — и я побежал, утягивая на плечах Серого, и по пляжу сумел-таки выползти к окраинам, а Энди вернулся только через неделю, когда Бубахая извели, но вернулся уже упакованным в футляр с кашадским национальным орнаментом — белые ромбы на сине-зеленом. Вот так-то. Инструкция…

Итак, кибера я не нашел. Зато нашел Оллу. То есть еще не Оллу, а просто дрожащий комочек, забившийся в кусты. Она кинулась было в сторону, но влетела в колючки и застряла, так что мне пришлось еще и распутывать это плачущее и царапающееся, а потом и встряхнуть покрепче, чтобы утихло. Девочка. Лет десять, может, чуть больше. Бросились в глаза волосы: длинные, чуть вьющиеся, тепло-золотого цвета. Аришкины волосы. Только очень грязные, слипшиеся: видимо, по лесу девчонка пробродила дня два, если не три. Глаза тоже дочины, я даже замер, когда увидел; редкие глаза: не синие, и не серые, и не зеленые, а всего понемножку, и все переливается. И в глазах этих — такой страх, что мне стало не по себе. Она подергалась, слабо пища, и обвисла. Глаза потускнели. Тяжелейший шок. И переохлаждение.

Но я недаром Ирруах дан-Гоххо! Мы, западные люди, издревле сведущи в искусстве отпугивания смерти, а матушка моя, к тому же еще и урожденная дан-Баканна, чей род спокон веку славился любовью к наукам. В общем, я — хороший лекарь. А кроме того, сотрудники ОСО сдают экзамен по мануальной терапии, причем с некоторых пор на задание, кроме пальцев да пары иголок, не позволяется брать ничего. Перестраховка после грустной истории с утерянной аптечкой. Начальство упростило себе бытие, здраво рассудив, что тот, кто умеет пальцем успокоить человека часа на четыре, обязан владеть и обратной методой.

Я помассировал виски, прошелся вдоль позвоночника, помял мочки ушей. Находка поначалу пыталась вырваться, потом опять обмякла, но иначе, по-живому, закрыла глаза, уронила голову на траву и задышала глубоко и почти ровно. Это хорошо. Снять шок я успел вовремя, ничего необратимого не случилось. А вполне могло случиться: девочку, видимо, очень крепко напугали. И не только напугали: позже, в модуле, протирая ее дезраствором, я увидел на плече и над локтями черные подтеки, отпечатки пальцев какого-то скота. Но это потом, а пока что я просто понес ее, это было совсем не трудно, она весила куда меньше Сереги. Волосы волочились по траве — я подхватил их и перекинул ей на грудь.

Когда она проснулась, уже чистая и без выматывающего ужаса в глазах, я попытался расспросить ее, но, кроме тихого «Олла», ничего не добился. Говорить она не хотела, вернее, не могла. Бывает такое после шока. Будь найденыш земным, я попробовал бы гипноз. Но с инопланетянами такие штуки опасны, кто знает, какая у них психика… Впрочем, подумал я, девочку по имени Олла уже наверняка разыскивают. Родители одинаковы везде, и я, добрый лекарь Ирруах, с удовольствием окажу им такую услугу, как возвращение дочки. И даже не стану брать вознаграждения, хотя, судя по пушистости голубых лохмотьев, оно должно быть немалым. Я дворянин, черт возьми! — и ничто не заставит меня взять жалкие деньги за благородный поступок. Тем паче, что девочка тоже дворянка: на нежной шее — тонкая, искусно сплетенная цепочка с нефритовым дракончиком-гербом. Совсем славно. Очень может быть, что мне придется подзадержаться в здешних краях, а папенька, уж конечно, не откажет в гостеприимстве бескорыстному чудаку, да еще и дворянину, хоть и унизившему свой герб трудом за плату…

Потом мы сидели и ужинали. Закат был холодный, лиловый, нервный какой-то. За окном прыгали тени. Лицо Оллы казалось землистым — уже включился светильник, сработанный под местный гнилушечник. Правильно, откуда в такой избенке взяться свече? Где-то очень далеко, в той стороне, где начиналась степь, тоненько взвыли волки, но близкое шуршание вечернего леса было очень спокойным, убаюкивающим. Олла, презабавная в моем свитере, свисающем гораздо ниже коленок, ела жадно, но как-то очень красиво, воспитанно, понемножку откусывая от бутерброда и весьма сноровисто орудуя вилкой. Папенька, видать, не из последних: вилка здесь пока еще диковинка, у захудалых такое не водится. Тем лучше. Она поела ветчины, ложечку икры — черной (красную не беру с собой никогда, из принципа), а вот чай пить не стала. А жаль. Это одна из не столь уж многих моих слабостей. Но уж настоящий! Пять ложек на маленький чайничек, ополоснутый крутым кипятком… а впрочем, с какой стати выкладывать свои секреты? Скажу одно: чай готовить я умею, готов спорить. И у меня всегда найдется пакетик-другой настоящего, земного, крупно порезанного, да и не просто земного, а пахнущего благословенным островом Ланка, а в крайнем случае — Индией, мамой цивилизаций, но тогда уж — северной, не ниже тысячи метров над уровнем моря.

Когда Олла заснула — крепко, хотя и не очень спокойно, я вышел в темные сени, врубил подсветку, приподнял крышку подвала и добыл из темного проема крохотный бочонок. Довольно странный бочонок, сказали бы местные: открыть его практически невозможно, разве что динамитом. Но динамит, к счастью, здесь изобретут нескоро. Связался с орбиталом, вызвал Центр, доложил, подождал, принял «указку». Все нормально, ничего неожиданного. Ситуация усложнилась, соответственно усложнилось и задание. Честно говоря, я несколько опасался, что искать пропажу пошлют кого-то из молодых, но понадеялся на Серегу и не ошибся. «Жми!» — это значит, что он помнит и верит, это значит, что он, мой Серый брат, добился разрешения не отнимать у меня шанса вернуться в штат без лишней канители. Мы с тобой одной крови, ты и я, как у Киплинга, — вот что означало это «Жми!» в графе для неофициальных сообщений; вообще-то, по кодексу, там положено сообщать лишь наиважнейшее («Поздравляем с рождением сына!», «Супруга поправляется…» и тому подобное), но кодекс писан не для парней с тремя шевронами, они сами его сочинили и вполне могут позволить себе невинное отступление от собственного творчества.