Паренек разинул рот от удивления.
      - Ну, если с Чапаевым... - смущенно пробормотал он.
      - Бери его под свою команду, Карпенко, - засмеялся Ковпак.
      Группа Карпенко к этому времени выросла. В нее посылали всех военнослужащих, прибывших в отряд. Новых людей Карпенко шутя перекрещивал, давал им свои прозвища. Они обычно были так метки, что сразу "прирастали" к новичку, и только под этим партизанским прозвищем человека и знали в отряде.
      Молодого паренька прозвали Сапер-Водичка. Так в отряде никто и не знал, как зовут курносого русского парня, первого минера-партизана Ковпака, а Сапера-Водичку знали на протяжении двух-трех лет тысячи партизан партизаны Брянских лесов, Черниговщины, Полесья. С его легкой руки взлетали в воздух гитлеровские машины, танки, затем под откос стали сваливаться поезда. А паренек, шмыгая носом, выковыривал мины, стаскивал неразорвавшиеся снаряды, вытапливал из них взрывчатку и устанавливал мины на дорогах.
      В третьей роте Карпенко было много колоритных фигур. Кроме Сапера-Водички, рота пестрела яркими прозвищами - Мудрый, Князь, Намалеванный, Ушлый, Батько, Шпингалет и другие. Один Карпенко в роте был без прозвища, но никто не называл его ни по имени, ни по фамилии. Бойцы звали его просто Карпо. Авторитет этого командира был чрезвычайно велик и в роте и во всем отряде. После Ковпака и Руднева самый уважаемый партизан был командир третьей роты автоматчиков Карпенко.
      Карпенко до войны работал трактористом. По пьяному делу один из его товарищей-трактористов в драке убил кого-то. Карпенко ходил в холостяках, а у товарища была жена и двое детей. Убийцу должны были судить, жена убивалась, плакала, а ее муж, в пьяном виде совершивший преступление, совсем упал духом и не знал, что делать. Как-то Карпенко долго говорил с этим трактористом на полевом стане. Потом пришел в суд и заявил судьям, что это он убил человека. Взяв вину товарища на себя, Карпенко добровольно пошел за него в тюрьму, получив десять лет. Он был в исправительном лагере. Через два года за образцовую работу на канале он был освобожден и в армию попал в авиадесантные части.
      Таким был Карпенко, странный идеалист, возглавлявший третью роту людей без имен, но с отважными сердцами.
      Вот они-то - Мудрый, Князь, Намалеванный, Батько, Шпингалет и другие - были постоянными посетителями нашего партизанского клуба, у костра разведроты, в эти памятные дни сентября 1942 года, когда мы готовились к рейду на правый берег Днепра.
      Опять прошли дожди. Дороги расквасились осенней слякотью. Ковпак задумал провести парад.
      Сквозь лесную чащу, по бурелому, по колдобинам тащилась пехота, тянулись пушки, проходил обоз. Ковпак выкрикивал приветствия ротам. Тут же с "парадной трибуны" ругал за замеченные неисправности. Ясно было, что завтра-послезавтра мы двинемся в поход.
      В эти же осенние дни 1942 года, когда я прибыл к Ковпаку в район Старой Гуты, к лагерю партизан пробилось тридцать шесть военнопленных, бежавших из Конотопа. Я прибыл к Ковпаку с севера, из-под Брянска, проехав весь Брянский партизанский край, они - из степных районов юго-запада.
      Ковпак не заходил в глубь Брянских лесов. Он расположился на самой южной кромке леса, проломив для этого блокаду врага вокруг партизанского края, который облепили две венгерские дивизии гарнизонами и заставами.
      Тридцать шесть военнопленных, бежавших из лагеря, напали на след Ковпака еще в Сумской области, под Конотопом, но не успели его догнать и по следу пошли за ним в Брянские леса. Это был преимущественно командный состав, который в дальнейшей деятельности соединения Ковпака сыграл большую роль.
      Группу возглавлял артиллерист Анисимов, высокий, стройный рыжий парень, с резким голосом, быстрыми движениями. Он организовал побег из концентрационных лагерей и без карт, без компаса провел своих товарищей через все рогатки немецкого тыла. Они встретились с разведчиками Ковпака в лесу под Конотопом. Группу разведчиков возглавлял Берсенев. Они столкнулись ночью лицом к лицу на дороге и приняли друг друга за противника. Дело кончилось несколькими выстрелами, никто не был ранен. Скоро найдя общий язык, они, предводительствуемые Берсеневым, пришли в Брянские леса.
      Выделялся среди них высокий, широкоплечий грузин Давид Бакрадзе. Он был инженером, но в армии служил сержантом артиллерии.
      Ковпак, вскоре получивший две полковые пушки, которые доставили ему самолетом с Большой земли, назначил командиром артиллерии майора Анисимова; Бакрадзе первое время был командиром орудия. Он ходил большими медленными шагами, и комиссар Руднев с восхищением смотрел на его широкие плечи, высокую грудную клетку и хлопал его по плечу.
      - Ну как, Давид, познакомился с немцами?
      - Да, - отвечал Бакрадзе, - знакомство наше на всю жизнь отмечено, - и раскрывал рот, показывая челюсть, из которой с одной стороны были выбиты все зубы. - Стулом меня немец ударил по зубам.
      - За что же? - спросил Руднев.
      - Сам не знаю, плохо понимаю я по-ихнему...
      Людей, бежавших из плена, хлебнувших фашистской "культуры", охотно брали партизаны, потому что человек, побывавший в немецком плену, второй раз живым в плен никогда не сдавался. Люди бились до последнего патрона и до последнего вздоха.
      Для меня, еще новичка, все предстоящее было подернуто пеленой романтической неизвестности. Бывалый народ все чаще стал вспоминать прошлое и предвосхищать будущие дела, одним словом - все с нетерпением ждали сигнала. Поскорее бы вырваться из леса.
      11
      Наконец мы двинулись. Перед заходом солнца построилась колонна: мы проходили мимо успевших уже сжиться с нами жителей села Старая Гута.
      Двинулись на запад. Прошли леса, граничащие с селами, занятыми мадьярами, блокировавшими партизанский край; прошли "ничейную" землю, прошли через мост, который был заминирован противником и разминирован нашими инженерами, и вышли к хутору Веселому. Остановились в ожидании разведки. Сдвинулся обоз, народ на привале сбился в кучки, послышались тихие разговоры, сдержанный смех, затем быстрой тенью прошли обочиной дороги Ковпак и комиссар. Ковпак повертелся возле каждой роты.
      - Противник в пятистах метрах слева. Прошу я вас, хлопцы, не шумить. Прошу я вас, хлопцы, его не беспокоить.
      Опять двинулась колонна. Еще десять километров прошли в ночной темноте. Голова колонны уперлась в село. Я вошел в хату с разведчиками и склонился с Горкуновым над картой. Вскоре к нам зашел Руднев, веселый и радостный:
      - Вот никогда не ожидал, крепко спят мадьяры...
      Он подошел ко мне, взял обеими руками за плечи и сказал:
      - Ну, академик, вот мы и вышли на оперативный простор. Теперь гуляй, душа партизанская!
      Вася Войцехович, помощник начальника штаба - "машинистка с усами", вид которого поразил меня впервые по прибытии в отряд Ковпака, - спал верхом, склонившись на шею лошади. Очевидно, Вася вырвался вперед, затем, ожидая командира, заснул: пока пройдет голова колонны до повозки командира, нужно было ждать полчаса. Его фигура выделялась на фоне неба, и мне на миг показалось, что это не 1942 год, не Орловщина. Так должны были выглядеть запорожцы, ворвавшиеся в Крымское царство, либо совершавшие свои набеги на Приднепровье. Тени Сагайдачного и Кривоноса вставали в степях Украины.
      "Как можно спать в такую ночь?" - думал я.
      Первая ночь рейда и несколько последующих были для меня временем сплошных открытий и удивления. Действительность оказалась гораздо проще, чем я ее себе представлял. На основании своего небольшого партизанского опыта в отрядах Брянских лесов и по рассказам старых. участников отряда Ковпака я ожидал, что первые дни рейда будут насыщены сплошными боями, проявлением массового героизма. На деле оказалось совсем не так: по ночам мы тихо и бесшумно продвигались, а на рассвете располагались на стоянку в лесу. Отдых изредка прерывался мелкими стычками наших застав с полицией или заблудившимися и напоровшимися на нас машинами, повозками или тыловыми немцами-одиночками. Все они исчезали бесследно, вероятно приводя этим в изумление немецкое начальство.
      Ночные марши - сначала небольшие, для того, чтобы втянулись люди и лошади, - сменяющиеся дневками, разнообразились лишь мелкими происшествиями из походной партизанской жизни.
      В первую же ночь я с разведкой, которая должна была занять село, где находились полицейские посты, вырвался вперед в поисках хоть какого-нибудь боевого впечатления. Поста в селе не оказалось, но население жаловалось на издевательства старосты, поставленного немцами. Староста успел сбежать, но зато прекрасный буланый конь, которого я собственноручно вывел из конюшни немецкого служаки, разбив железные путы на его ногах, стал моим спутником в дальнейших походах.
      Устраиваясь на стоянку между деревьями, под березой, которая в то время уже сбросила большую часть своих листьев, квартирьер, чтобы подчеркнуть комфортабельность стоянки, шутя выбирал нам "дом с вешалкой", то есть березу с сучком. На вешалку обычно вешался автомат, чтобы он не ржавел на сырой земле.
      Наша тринадцатая рота на марше всегда ходила вместе с разведкой. На стоянках мы тоже располагались рядом.
      Из равномерного ритма похода - как будто мы шли не по вражескому тылу, а совершали физкультурный кросс, - нас вывело одно событие, из-за которого чрезмерно, как мне сначала показалось, разволновался комиссар Руднев.
      На пятый или шестой день похода на одну из наших застав набрел вражеский обоз с новенькими, блестевшими на солнце оцинкованными бочками, в которых торжествующая застава обнаружила чистый спирт.
      Командир заставы с котелком в одной руке и кнутом в другой, погоняя лошадь, с гиком примчался в лагерь. Со всех сторон к бочке прибежали люди с котелками, кружками, черепками, касками, флягами. Бочку обступили, затем нашлись организаторы, которые установили очередь за спиртом. От каждой роты по два представителя.
      Комиссара в это время не было. Люди загорланили частушки. Где-то в глубине леса послышалась автоматная очередь. Больше всего меня поразил автоматчик с красными, как огонь, волосами, по прозвищу Мед. Он стоял, обнявши ствол березы, и плакал горькими слезами.
      В это время приехал комиссар Семен Васильевич. Я увидел, что лицо его перекосилось, как будто кто нанес ему страшное оскорбление. Он вызвал дежурного, расспросил, в чем дело. Затем подбежал к осоловело улыбавшемуся командиру заставы, "виновнику торжества", схватил его за воротник, притянул к себе и закричал, картавя от волнения сильнее обычного, задыхаясь от душившего его гнева:
      - Расстрелять тебя мало за это, подлец!
      Я еще не понимал смысла всего происходящего. Я знал, что Руднев не такой уж заядлый трезвенник, и была у него, очевидно, какая-то важная причина, заставившая его поступить так.
      Он оттолкнул командира, крикнув:
      - Начальника штаба, командира части, помощников - ко мне!
      Я тоже подошел к нему и заметил, что люди весьма встревожены происходившим.
      В ближайших ротах те, кто еще в силах был что-либо замечать, увидев, как подействовала всеобщая пьянка на комиссара, зашикали друг на друга. Через минуту лес снова огласился хором голосов, свистом. Заиграла гармошка, люди седлали лошадей, рыскали по лесу, размахивая нагайками. На этом фоне командование проводило срочное совещание.
      Комиссар говорил:
      - Из-за одного дурака сейчас придется менять всю тактику рейда. Ну разве сейчас их удержишь?.. - И вдруг он поднялся, посмотрел вокруг, на лагерь, не выдержал и неожиданно улыбнулся: - Это же дети, большие дети! Но сейчас они сорвались, и надо идти напролом. - Потом повернулся к Ковпаку и сказал, снова улыбнувшись: - А мы с тобой ведь думали дойти до Днепра без боя.
      Затем они склонились над картами, обсуждали какие-то новые варианты, положение маршрута. Я отошел в сторону - детали меня в этот момент интересовали мало... Мне стало ясно то, о чем я смутно догадывался в последние дни. Это было особое войско, порожденное опасностями и рискованными делами войны; здесь многие понятия дисциплины, морали нужно решать по-другому... А как? Нужно было быть таким умным и знающим свою армию человеком, как Руднев, чтобы понимать, что командир заставы, привезший эти несколько бочонков спирта, мог сорвать не один бой, а весь рейд, который совершался по приказу Сталина.
      Превратности военной судьбы, случайности, которыми полна всякая война, должны быть учитываемы партизанским командиром больше, чем где бы то ни было. Теперь я понимал, что первые спокойные дни рейда, так разочаровавшие меня, и были самой большой заслугой командования отряда. Настоящий партизанский командир не тот, кто всюду и без толку лезет в бой, теряет силы, обрастает ранеными в самом начале рейда, по мелочам расстреливает боеприпасы и по существу никогда не доходит до поставленной перед ним цели, а тот, кто умеет ужом выползти из партизанского края, всегда и обязательно блокированного противником, пройти с наименьшим количеством боев к цели, подойти к ней незаметно, внезапно и не с той стороны, с которой его может ожидать противник, и, подойдя, нанести удар.
      Только кое-кто из "стариков" знал, что нужно пройти за Днепр, до которого оставалось не меньше трехсот километров, и дальше - далеко на запад.
      Тогда я понял, что командир заставы - парень с обалдевшими глазами - по существу чуть не сорвал рейд.
      Командиры совещались, совещались, а затем Ковпак сказал, обращаясь к комиссару:
      - Сэмэн! А все равно мы их не вдержали б до Днипра. Рано чи поздно цего не мынувать. Напролом так напролом. А раз уж напролом, значит, треба це робыть с шумом, с триском и як можно быстрище, чтобы не дать нимцям насисты на нас.
      Это говорил тот самый Ковпак, который всего несколько дней назад обходил повозки во время подготовки и предупреждал:
      - Дывиться, хлопци, щоб ничего не триснуло, не брязнуло, щоб тильки шелест пишов по Украини.
      "Оказывается, - подумал я, - наш "старик" умеет не только с "шелестом", но и с треском и громом ходить. Ну что ж, посмотрим..."
      И я понял, что скуке, которая начала одолевать меня, пришел конец.
      12
      В эту ночь нам нужно было проходить мимо Кролевца, название которого носил один из наших отрядов.
      Ковпак вдруг вызвал к себе командира батареи Анисимова и сказал ему:
      - Ну, вот слухай! Теперь за тобой слово. Все жалуешься, что у тебя обоза богато, снаряды лишние возишь. Сегодня всей батареей встанешь заслоном на шляху, слева от Кролевца. И как колонна до середины дойдет и будет идти моя повозка, я свистну, и ты шестьдесят снарядов по Кролевцу ударишь, - и, хитро пощипывая бородку, добавил: - Имей в виду, мои разведчики будут по местечку шастать, шухер немцам робить будут, и куда попадут снаряды, я знать точно буду. Поняв?
      Майор Анисимов козырнул и побежал к батарее подготовлять данные для стрельбы.
      Не доходя километров десяти до Кролевца, колонна заблудилась. Кто-то из кролевецких партизан, претендовавший на знание местности, сбился с пути и вывел колонну на несколько километров в сторону. Ведший в ту ночь колонну Горкунов напустился на него, и проводник, уже окончательно запутавшись, сказал:
      - Хоть стреляйте, братцы, а где я - зараз не знаю.
      Разведчики нащупали невдалеке одинокую хату-хуторок. Обрадовавшись, мы стали стаскивать с печи мужика. Он мялся, мычал что-то. В это время из-за печи вышла бойкая баба, внимательно слушавшая наши разговоры. Мы пробовали по карте ориентироваться в местности. Баба иронически улыбнулась и сказала:
      - Мужик нехай дома сыдыть, а я, хлопцы, понимаю, куды вам треба, и вас выведу.
      - Откуда же вы понимаете, тетенька? - спросил я.
      - Ну, сколько я вашего брата вывела, коли от немцев тикали, из окружения выходили!..
      Я сердито сказал ей:
      - Нам не ту сторону, мамаша.
      Она удивленно взглянула на меня и, улыбнувшись, спросила:
      - Не в той бик, а в який же?
      - На запад, - ответил кто-то из разведчиков.
      - Це ж куда, мабуть до Кролевца? - допытывалась она. - То я ту дорогу тоже знаю.
      - Э-э, не знаешь, тетка, - засмеялся разведчик. - Нам подальше.
      - А куда ж? - не унималась бойкая баба.
      - Нам дорогу до Берлина надо, - сказал Черемушкин.
      Ничуть не смутившись, женщина затараторила:
      - Та я ж и кажу, дойдете до Климовцив, а потим завернете вправо, а там буде мист через Десну, а як выйдете на мист, возьмете влево, а потим шляхом, шляхом, аж до Берлина.
      Это было в октябре 1942 года. Поймите это, товарищи!
      Мы взяли ее проводником. И она действительно мастерски вела нас по дорогам. Она шла впереди колонны и не видела, сколько народу движется за ней. Но когда проходила мимо заставы повозка Ковпака и послышался его свист, а затем ударила наша батарея по Кролевцу, она вдруг остановилась, посмотрела назад... Пушки били беглым огнем, снаряды рвались в центре города. В свете начинавшихся пожаров женщина увидела длинный хвост колонны, на километры растянувшейся по пересеченной местности, и вдруг опустилась на колени.
      - Невже правда? - спросила она меня почему-то шепотом. - Невже фронт прийшов? И звидки ж ви взялися тут, соколики?..
      К нам прискакал связной от Ковпака и сказал мне и Горкунову:
      - Командир ругается, что колонна стала.
      - Шагом марш! - скомандовал Горкунов.
      Я поторапливал женщину:
      - Веди, тетка, веди поскорее!
      Она поднялась и быстро пошла вперед. Потом села верхом и все торопилась и расспрашивала нас. Я не отвечал на ее вопросы и, сидя на буланом, думал. В эту ночь я многое понял. Я понял смысл нашего похода. Он не только в том, что мы убьем сотню-другую гитлеровцев, взорвем мосты, пустим под откос вражеские эшелоны, - смысл похода и в том, что мы вселяем надежду в сердца сотен тысяч советских людей, которые дни и ночи ждут и верят, что вернется Красная Армия и освободит их из неволи. Смысл и в том, чтобы подымать дух людей, убить страх перед врагами в душах тех, кто заколебался, убить страх перед силой гитлеровцев, перед их мощью. Какая уж тут сила и мощь, если по завоеванной ими земле движется тысячная колонна вооруженных людей и громит их гнезда из пушек.
      Шестьдесят снарядов, выпущенных по местечку Кролевец, сыграли свою роль. Ковпак действительно был мастером партизанской борьбы, потому что он учитывал не только конкретные факты войны - бой, диверсию, но также и тот резонанс, который произведет эффектный бой в народе.
      С этой ночи наш рейд до Днепра и за Днепр был похож на снежный ком, лавину, катящуюся с гор. Охватившая Кролевец паника, которую подняли рвавшиеся в городе снаряды, по проводам телефонов, по телеграфу покатилась дальше и дальше... Народная молва, усиливая страх тыловых немцев, гнала их с мест, и они взывали о помощи.
      Народная молва превратила нас в прорвавшуюся армию. Нас, по слухам, оказалось уже тридцать и сорок тысяч, с нами шли танки, нас сопровождали самолеты. И толстым гаулейтерам не спалось по ночам, их трясла лихорадка, они срывались с места и мчались на автомашинах в Чернигов, в Киев. А Ковпак, который вначале шел с "шелестом", составлял маршрут из расчета по пятнадцать-двадцать километров в ночь, теперь, подгоняя штабистов, гнал по шестьдесят километров, набирая темп рейда.
      Своим движением мы окрыляли народ, звали его к борьбе. Где-то по сторонам от нашего пути, по нашим следам, стихийно возникали партизанские группы. Некоторые, догнав, присоединялись к отряду, другие так и оставались неизвестными нам, но уже действовали там, где проходил Ковпак. Они поднимали народ, потому что Ковпак, осуществляя сталинское задание, делал то, "що народ хоче".
      Когда наша разведка донесла нам рикошетом отраженные сведения о том, что где-то движется сорокатысячная армия с пушками, танками, самолетами, и я, не уловив смысла этого сообщения, доложил Ковпаку, он вдруг весело, по-ребячьи, захохотал и сказал:
      - Та це ж - мы. Щоб я вмер, це - мы!
      Я, смутившись, возразил:
      - А где у нас танки, где самолеты?
      Старик хитро посмотрел на меня:
      - Що ж с того, що их нема. Раз народ хоче, щоб воны булы, значит воны есть.
      13
      Эту часть рейда мы проходили с шумом и треском. Каждый день были бои и мелкие стычки. Чаще всего они велись на заставах, и в этих боях мне приходилось принимать лишь небольшое участие.
      Партизанский бой в обороне редко бывает интересным. Суть его заключается в том, чтобы не допустить противника к месту расположения отряда, прикрыть обоз, штаб, раненых, затянуть бой до сумерек, не раскрыв перед противником расположения своих главных сил, количества огнестрельных средств. Их надо приберегать до решительного момента на тот случай, если противник сможет за один день сконцентрировать силы и создать обстановку, которая потребует введения в бой всех боевых ресурсов. Затянув же бой до вечера, надо оторваться от противника и уйти.
      Интересным этот вид боя бывает лишь в том случае, если из обороны он переходит в наступление, затем в преследование противника и его уничтожение. В первые дни нашего рейда мне пришлось участвовать в одном из характерных партизанских боев, которые всегда бывают поразительны по результатам. Речь идет о засаде.
      Отряд Ковпака в то время был уже чем-то вроде партизанской гвардии и заслуженно гордился своим званием.
      Наша группа, называемая тринадцатой ротой, состояла из восемнадцати автоматчиков, капитана Бережного, меня и радистки Ани Маленькой. Все мы были в то время еще на положении кандидатов в партизаны. На нас скептические посматривали рядовые партизаны и командиры. Стоило на марше случиться в нашей роте какому-либо казусу - поломалось колесо или отбилась лошадь, завязнув где-то в болоте, - проезжавший мимо Ковпак качал укоризненно головой и, отъехав в сторону, говорил своим хлопцам не громко, но так, чтобы слышали и мы:
      - Присылают тут всяких... одним словом - парашютисты...
      И уже только для своих добавлял, очевидно, какое-то сильное словцо, которое тонуло в гоготе уютно сидевших на повозках партизан.
      На второй день после форсирования Десны нам пришлось держать заставу-засаду на магистральной дороге, ведущей в Сосницу на Черниговщине.
      Наша рота, усиленная одной бронебойкой, заняла заставу на опушке леса, вдоль которой шла канава, заросшая кустами. Впереди себя мы заминировали мостик через канаву.
      Метрах в пятидесяти расположился ротный обоз. Радистка закинула антенну на дерево, связалась с центром и передавала радиограмму. Я подошел к заставе. Ребята, утомленные беспрерывными походами, спали. Задремал и я.
      Проснулся я от грохота и шума. Раздвинув ветки кустарника, увидел два больших грузовика и одну легковую машину. Они приближались к заминированному мостику.
      - Автомашина! Немцы! - крикнул я.
      Бойцы, протирая заспанные глаза, подхватили автоматы. В это время ударила бронебойка, находившаяся на левой стороне дороги... Легковая машина остановилась. По грузовым сразу застрочили восемнадцать автоматов. Но машины остановились далеко - огонь автоматов оказался малоприцельным.
      У меня с собой был фотоаппарат. Держась кромки леса, я побежал вправо, откуда лучше были видны машины, с которых прыгали немцы.
      Пробежав метров сорок, я увидел, что большая часть автоматчиков бежит за мной. Лес в этом месте кончился, и между ним и дорогой было несколько выкорчеванных пней. Мы бросились во фланг к машинам, но в это время ударил ручной пулемет. Расстояние между нами и машиной было не больше пятидесяти шагов. Семь или восемь автоматчиков, побежавших за мной, залегли в ямы от выкорчеванных пней, пригнув головы под очередью пулемета. Когда стрельба прервалась, мы сразу, как по команде, ударили по машинам. Немцев на них не было видно. Вначале мне показалось, что машины шли пустые, но внимательно присмотревшись, я увидел, что в неглубокой канаве у грейдерной дороги копошилось и ползало что-то зеленое. Это были немцы, вернее только зады немцев, прижавшихся к земле. Головы и верхняя часть туловища очень редко, и то на секунду, появлялись на горизонте, но зады, толстые эсэсовские зады не могла скрыть неглубокая канава грейдера.
      Все, что было до этого - и моя перебежка, и прыжок в канаву, делалось в состоянии аффекта, и я плохо помню, как это делалось. Но зеленые толстые зады эсэсовцев рассмешили меня, и я крикнул:
      - Хлопцы, бей их в ж...
      И мы стали стрелять. Вдруг, очевидно под влиянием попаданий, отнюдь не смертельных, из канав стали показываться головы. Кое-кто из немцев, очевидно поняв, что канава не спасет, попытался делать перебежки.
      Огонь с нашей стороны все усиливался. Ответного огня почти не было. Меня охватил какой-то приступ озорства. Я вытащил фотоаппарат, выполз из ямы и направил его на одного из гитлеровцев, который метался по поляне. Сначала он бегал пригнувшись, потом, очевидно подбитый автоматной очередью в ногу, полз на руках, - все это я видел в визир ФЭДа. В это время сильный толчок сзади и удар по шее сбил меня с ног, и я упал на дно ямы. Я поднялся и увидел Володю Лапина, который, тщательно целясь, выпустил длинную очередь по одной из автомашин. Затем он обернулся ко мне и, сунув кулак под самый нос, бешено и виртуозно выругался.
      Володя Лапин, молодой разведчик, перед самой войной кончивший школу, страстный любитель кино, узнав о моей довоенной профессии, разговаривал со мной с благоговейным уважением и чуть ли не шепотом.
      Но тут он принялся отчаянно ругать меня и, наверное, побил бы, если бы в это время хлопцы не сорвались в атаку, добивая последних немцев. За ними бросились и мы.
      Как после рассказывал мне Володя, в тот момент, когда я хотел сфотографировать гитлеровца, другой из-под машины навел на меня свой карабин. Он выстрелил через мгновение после того, как Володя Лапин сбил меня с ног на дно канавы.
      Я узнал об этом, только когда кончился бой, который навсегда закрепил нашу дружбу. С Володей Лапиным мы после этого прошли много тысяч километров.
      Вырвавшись вперед к машинам, возле которых лежали мертвые и раненые фашисты, я подбежал к легковой и крикнул, вернее проревел шоферу, державшему руку на баранке, фразу из справочника-разговорника:
      - Хальт! Хенде хох!
      Шофер равнодушно сидел, не моргнув глазом.
      Я крикнул еще раз. Володя Лапин подбежал и рванул дверцу. Шофер, качнув головой, склонился грудью на руль, а затем упал к моим ногам.
      Оказывается, он был убит выстрелом из бронебойки (пуля угодила ему прямо в лоб) и остался сидеть за рулем.
      Под машиной лежали убитые немцы, а между ними металась, оскалив на меня зубы, немецкая овчарка.
      В стороне от машины лежал тот самый немец, которого я хотел сфотографировать. Одежда у немца была новенькая - очевидно, только перед выездом в экспедицию против партизан получено обмундирование. Новые дождевые плащи с пелеринами, хорошие брюки голубого цвета, еще со складочками, новенькая форма с эсэсовскими петлицами, у каждого кобура с парабеллумом, ракетница и множество всяких побрякушек, которые так любят немцы.
      Из собранных документов мы узнали, что в этой группе, состоявшей из тридцати двух человек, находились жандармы, вахмистр и капитан.
      Легковая машина была исправна. С пулеметчиком Остроуховым, который умел управлять машиной, я вскочил в нее, он дал газ, и мы помчались. Не доезжая до своего обоза, я заметил крадущуюся за деревьями Аню Маленькую: она прилаживала автомат между раздвоенными стволами деревьев и целилась прямо в нас. Вот-вот грянет очередь. Единственное, что могло нас спасти, - громкая ругань, которую я во все горло прокричал этой нежной семнадцатилетней девочке. Это остановило ее палец на спусковом крючке. Затем мы повернули машину обратно и с размаху налетели на пень, разбив радиатор.
      От заставы шли партизаны, размахивая трофейным оружием, ракетницами диковинного вида. Все кричали, галдели, смеялись... С другой стороны, от штаба, к нам подошел Базыма и спросил:
      - Ну как, хлопцы?
      Мы рассказали ему.
      - А что же такой короткий бой? Командир волнуется, - сказал Базыма.
      На многих из нас было навешено только что захваченное в бою немецкое снаряжение и оружие.
      Вернувшись в лагерь, я увидел, что все смотрят на нас с маленькой долей зависти.
      Веселые возгласы из-под повозок, где устроились матерые ветераны, их одобрительные взгляды говорили о том, что кандидатский стаж наш кончился и мы приняты в действительные члены прославленной корпорации ковпаковцев.
      14
      После памятной ночи под Кролевцем мы все больше и больше набирали темп движения на запад.
      Проходя по районам, еще не тронутым войной, можно было часто менять лошадей, и марши становились все длиннее, насколько хватало долгих осенних ночей и сил у людей, да еще, пожалуй, характера у командира.
      Осень 1942 года выдалась сухая, только заморозки вытягивали из земли влагу, а дневное солнце отогревало ее, и дороги покрывались неглубокой грязцой.
      В несколько ночей мы прошли Черниговскую область с востока на запад.
      После нашей засады у Десны гитлеровское начальство в Чернигове, очевидно, встревожилось и стало подтягивать силы, но темп нашего рейда был настолько стремительным, что мероприятия немцев, как правило, запаздывали. Разведка, которую мы вели не только вперед и по сторонам, но и назад по пройденному пути, докладывала, что большие разведывательные отряды противника и авангардные части, которыми он хотел нащупать нас, стремясь затем навязать нам бой с его крупными силами, приходили к местам нашей стоянки с опозданием на один-два дня.
      Несколько дней прошло без боев, но впереди был ряд крупных препятствий. Отряд шел буйной массой веселых от удачи и веры в своих командиров бойцов, но штаб во главе с командиром и комиссаром был очень насторожен и собран. Верхушка отряда - Ковпак, Руднев, Базыма, Войцехович, Горкунов - напоминала туго свернутую пружину, таящую в себе какую-то неиспользованную силу и готовую в нужный момент развернуться для удара.
      На моих плечах в то время еще не было того тяжелого бремени ответственности, которое всегда присуще командирам, понимающим свое дело.
      Я спокойно, уверенно, а иногда и бесшабашно шел с товарищами в засаду со своим завоеванным трофейным чешским пулеметом, много снимал ФЭДом, записывал свои впечатления в блокнот и знакомился с народом. После засады с нами подружились лучшие бойцы знаменитой третьей роты. У нас на стоянках всегда "околачивались" Мудрый, Князь, Батько. Они делились с нами трофеями, которыми была богата походная жизнь.