- Ну, кто под Винницей?
      - "Под Винницай партизанен Кальпак". А когда я спросил ее: кто же вокруг Проскурова? - она ответила: "Тоже партизанен Кальпак", и что бы я ни спросил, какие города ни называл бы - Волочиск, Тернополь, Бучач, Злочев - всюду ей и ее майору чудится "Кальпак".
      - Чудился, доктор, - поправил я Циммера.
      - Верно, верно...
      - А как же вы все это выпытали?
      Доктор улыбнулся.
      - Эта женщина... настоящая немка. Она, как кошка. Кто ее по шерстке погладит, тому она и мурлычет.
      - А больше она ничего не знает?
      - Нет. Больше ничего. Она знает только... и просит, чтобы ей дали время сделать... - доктор Циммер заулыбался и прикрыл нос двумя пальцами, - сделать туалет.
      Значит, от Львова до Проскурова широким "фронтом" проходили наши группы. Измученные, израненные, без патронов, они наводили страх на немцев. Это шорох тысяч ног наших колонн и колоннок, скатившихся с гор, разносился от Днепропетровска до Львова.
      Может быть, и не сразу, но через несколько минут я подумал: "Шуму от выхода нашего из Карпат было больше, чем серьезного, продуманного партизанского дела. Но наша ли в том вина? Мы - подвижные части партизанского движения. Мы выполнили свой долг. А вот партизанская пехота, закрепляющая успех... если бы она подошла! Тогда то, что было только отражением в трусливых мозгах фашистов от нашего похода, стало бы реальностью".
      И, уже попав на верную колею допроса, мы вместе с доктором Циммером беседовали с немкой... Уверившись в наших "благих намерениях" (она так и сказала: "я вижу у вас благие намерения", - шепнул мне лукаво Циммер), немка болтала без умолку. А я задумчиво листал толстую тетрадь - дневник майора Дормана. Чем-то необычным казался мне он... Некоторые страницы были сплошь исписаны под одной датой. Между датами пропуски иногда по нескольку месяцев.
      - Нет, определенно это был мыслящий немец, - сказал я Циммеру.
      - Одну минутку, товарищ командир, - ответил Циммер, галантно разговаривавший с немкой.
      И хотя я не мог понять и половины написанного, все же видел, здесь записывались мысли, а не велся скрупулезный учет кур, индюшек, сел, деревень, городов, рек, гор...
      - Бросьте немку к черту. Она и так влюбилась в вас...
      - Не шутите так, командир...
      - Я не шучу... Познакомьте меня лучше вот с этим манускриптом...
      Циммер минуты три читал про себя, затем, откашлявшись, перевел по-русски почти без ошибок.
      3.10.41 г.
      "Мы перед Харьковом. Наступление задержано. Это
      поразительно. Русская оборона усиливается, а разрушенные
      дороги лишают нас возможности массировать новые силы".
      - Дальше. Дальше. Вот здесь, пожалуйста...
      5.11.41 г.
      "Мы в Чугуеве. Дальше мы не можем идти. Дожди сделали
      дороги непроходимыми. Восточное Чугуева - бездорожье.
      Русские ушли, оставив ничтожный по численности, но упорный
      арьергард. Наш главный враг - громадные пространства без
      дорог. Наши полки перед стенами Москвы".
      - Напрасно он валит все на дороги... А, впрочем, надо же на что-то ссылаться. Все они "завоеватели" так: чуть споткнулся - дорога виновата...
      - Ага, вот уже и про нас... - с гордостью говорит Циммер.
      "В Харьковской области русские установили очень много
      адских машин, которые взрываются в определенное время.
      Значительное число их было отрыто нашими инженерами. Часть
      их была выдана перебежавшими к нам саботажниками. Многие из
      них погибли при удалении мин".
      - Туда им и дорога...
      - Продолжайте, доктор...
      - Сейчас... так... вот есть интересное...
      10.11.43 г.
      "Русские в Харькове. Самолеты над Германией. Становится
      скверно на душе. Есть желание с горя пить, и мы пьем. А
      теперь, когда мы отступаем, встречаем только вражду".
      - Что посеешь - то и пожнешь. Дальше...
      "Вражда это не так важно, но хуже то, что против наших
      арьергардов действуют партизаны из тех... которые в 1941 г.
      свободно жили и повсюду ходили. Они применяют самые жестокие
      средства, как зубами перегрызают наши внутренние связи. Мы
      не можем ни выехать, ни подъехать по железной дороге.
      Узловые станции Ковель и Ровно парализованы с августа. В
      разгар нашего наступления и потом, в печальные дни нашего
      отступления, в северной части Украины поезда не ходили
      нормально и часто подвергались крушению. А теперь я должен
      сидеть в жалкой избе и заботиться об охране железнодорожной
      линии. Музыка играет, и я в настроении писать и писать.
      Становится страшно обозревать местность, когда едешь.
      Повсюду остатки разрушенных поездов. Ни одного дня в моем
      районе без железнодорожных катастроф. Русские партизаны
      устанавливают адские мины, которые мы отказались удалять и
      которые должны взорваться. И часто приходится самим взрывать
      рельсы, где только подозреваем мины. Некоторое время в
      Белоруссии и некоторых районах Украины было даже известное
      облегчение. Партизаны сотнями взрывали рельсы. Это было
      плохо для восстановительных работ, но хорошо для поездов.
      Какая паника! И вообще, если бы не было мин, партизаны не
      могли бы совершать ничего особенно вредного. Они причиняют
      нам непоправимый вред минами и при этом сами остаются
      невредимыми. Каким образом так сильно развился на дорогах
      бандитизм? Во многом мы сами виноваты. Наша жестокость
      послужила причиной тому, что тысячи русских ежедневно
      нападают на железные дороги..."
      Дальше шли дорожные записи. Дневник съехал на обычную форму. Еда, сон... Выпито... Имена украинских девушек... Затем довольно презрительная запись о женских достоинствах спутницы майора...
      - О дороге из Днепропетровска не сделано ни одной записи... Обратите внимание, командир.
      - Что ж, придется полагаться только на словесные показания фрейлейн...
      - Фрау, товарищ командир... - вежливо поправил Циммер.
      Картина прояснилась... Разобравшись в душевном состоянии этих двух немцев, мы яснее поняли, каким кошмаром было для оккупантов наше движение... Страх перед дорогами! Паника на станциях... Ужас!
      Кто же сделал это?
      Ковпак, как говорила в страхе немка. И он, конечно! Но его имя символ... Этот ужас в черные фашистские души вселили разные люди. Советские патриоты, о которых устами старейшего большевика Михаила Ивановича Калинина партия сказала: фашизм это враг, которого "надо бить много и долго для его же собственного вразумления, для внедрения в его сознание того, что партизаны - это благороднейшие граждане подвергшейся нападению страны".
      И как упрек и укор малодушным и двуличным, как восхищение всем лучшим, прямодушным и чистым, что есть в человеке, стоит моя многострадальная Родина и ее лучшие люди с чистой совестью, с ясным взглядом вперед, трезвым умом и пламенным сердцем, таким, каким оно было у Семена Васильевича Руднева.
      Десятки крупных соединений действовали в тылу у врага. Каждое из них делало свое честное, благородное дело. К лету 1943 года картина была такая. Далеко на западе за Стоходом и Серетом Федоров стальными тисками зажал крупный железнодорожный узел Ковель. Не выпускал поездов ни из Бреста, ни из Холма, обрубал немецкие щупальца на Сарны и Здолбунов. На Карпатах бились Ковпак и Руднев. Блестящие рейды совершали Наумов и Мельник. Еще зимой и весной Наумов пронесся ураганом по всей Украине. В степях Кировоградщины и Одесщины, по нижнему течению Днепра и Полтавщине проходили его рейды. Старик Мельник нагнал страху на гитлеровскую ставку.
      Севернее - вся Белоруссия горела под ногами у немцев. Враг, проскочивший случайно через диверсионные заставы Федорова, проходил на Шепетовку и Сарны, где его добивали Бегма и Одуха. Организованное партией большевиков народное партизанское движение действовало во всю силу, и даже наши временные неудачи в Карпатах предстали перед нами в другом свете.
      16
      Спустя два дня, на подходах к железной дороге, мы встретили первых партизан. Это были отряды, сразу при формировании присвоившие себе славные имена Котовского, Фрунзе.
      Наши маршруты совпадали.
      Договорились с командованием двух отрядов о переходе железной дороги Здолбуново-Шепетовка.
      Ночью мы подошли к железной дороге засветло и остановились в километре от нее на опушке леса.
      Еще бывали перестрелки, два эшелона было пущено под откос, через асфальт мы переходили с боем, но все это уже казалось катившимися с гор камнями.
      Выход из Черного леса через всю Галицию и Ровенщину занял без малого месяц.
      27 сентября мы подошли к Городнице. Здесь начиналась зона партизанского края. Хотя мы еще не встречали стоянок партизан, но и немецким духом почти не пахло.
      - Обойдем Городницу и остановимся в лесах на отдых, - решили мы с комиссаром Мыколой и начштаба Васей.
      - Надо все-таки поразведать городишко, где его лучше объехать, сказал Вася.
      - Торопиться надо. Пойдем в леса - большую часть групп придется разослать по разведкам. Будем разыскивать Ковпака и остальные группы.
      Но в Городницу разведку все-таки послали. Вернувшись, она сообщила, что побывала в самом городе. Там не было ни немцев, ни других каких-либо властей.
      - Удрали от партизан немцы, - докладывали разведчики.
      Гарнизон Городницы еще с лета был обречен. Уже в июне немцы с трудом подвозили питание, а связь осуществлялась только по радио и самолетами. Позже окопавшиеся здесь огромные соединения партизан полностью блокировали Городницу. А на период, когда потребовалось перебросить отряды в другие места, партизаны плотно замуровали имевшимся в избытке толом все выходы из города.
      Когда я узнал все эти подробности, то подумал: "Так ласточки поступают с воробьем, забравшимся в их гнездо: плотно прикрывают выход, а затем все вместе замуровывают его в гнезде".
      - Но как же вы все-таки осмелились сунуться в самый город? спросил я разведчиков.
      Лапин рассказал:
      - Подходим мы к предместью. Что такое? Нет ракет. Не может быть, чтобы немцы без ракет спали. Подходим ближе. Тишина... Еще ближе... Уже на огороды вышли. Слышим, гармоника играет и дивчата хохочут. Ну, тут я хлопцам говорю: "Пошли! Нема никого!"
      - Так из чего же ты это понял?
      - Если были бы немцы, дивчата б не хохотали.
      Действительно, город был пуст. Здесь перед войной стоял пограничный гарнизон. Казармы, отличная баня. Все сохранилось. Искушение было очень велико. Махнув рукой на предосторожности, мы с Васей заняли Городницу.
      Попарившись в бане, на следующий день дали координаты обещанному нам еще в Карпатах самолету. Три раза переспрашивала Большая земля координаты, примеряя их, видно, к своей карте, и, конечно, каждый раз они точно совпадали с Городницей. О ней все лето имелись разведданные, что там стоит упорный, не сдающийся гарнизон. Решили, что напутал наш штаб.
      Наконец на вторые сутки из партизанского штаба пришла недоуменная радиограмма: "Сообщите, кто занял Городницу?" Но что мы могли сообщить? Кто занял Городницу? Да никто ее не занимал. Немцы сами еле ноги унесли оттуда.
      За несколько дней стоянки мы успели передохнуть. Наиболее сильные роты выслали диверсионные группы на асфальт. Войцехович в перерывах, лежа в кровати, читал Клаузевица:
      "На войне зачастую, когда полководец уже считает себя побежденным, уже велит трубить отступление, уже готовится очистить поле битвы, вдруг является посланец и медоточивыми устами сообщает, что противник отошел, уступив поле брани, и тем самым признал себя побежденным. Иногда мгновение, одно только мгновение - и чаша весов из темной бездны отчаяния взлетает к вершинам счастья".
      - Это про нас, командир! Про Городницу, - шутил начштаба.
      Конечно, медоточивого посланца не было. Но выдержки действительно хватило у партизан, а не у немцев.
      И по этому случаю день и ночь наши бойцы посменно парились в гарнизонной бане до потери сознания.
      17
      Однажды вечером разведчики сообщили, что севернее Городницы реку Случь с запада форсировал какой-то небольшой отряд. Разведчики не дошли до него, торопясь передать эти сведения. Но были догадки, что это группа Ковпака.
      Уточнив все сведения, на другой же день мы с Мыколой выехали рапортовать командиру.
      Встреча с Ковпаком произошла в той самой Старой Гуте, где четыре месяца назад на митинге поляков выступал ксендз пан Адам. Сейчас он тоже угощал Ковпака. Правда, с кисло-сладкой улыбкой, но все же он сообщил Ковпаку, что стол, за которым он тогда обедал, они сохраняют как реликвию.
      Я хотел было произнести рапорт по всей форме. Но Ковпак махнул рукой и сказал: "Ладно, потом отрапортуешь, на "дозвольте", и крепко обнял нас с Мыколой.
      Пункт сбора обеих групп был назначен в районе дислокации отряда Иванова. Туда была отправлена четвертая рота и остатки третьей, пришедшей с Ковпаком.
      Ковпак выехал со мной в Городницу. К его приезду жарко натопили баню. Коренные сибиряки - Ленкин, Ефремов и Тетерев - поддавали жару. Выйдя из бани, командир долго ходил по Городнице, присматривался к людям, к их выправке, любовался на коней, внимательно разглядывал тачанки.
      - Ну, езжай вперед к Иванову, - сказал он мне. - А я пойду с остальным отрядом.
      И уже в деревушке, резиденции Иванова, я снял с себя обязанности командира группы. Снова стал разведчиком, заместителем Ковпака. Расспрашивая Панина и Лисицу, я пытался восстановить их маршрут, который разошелся с нашим еще у Днестра.
      Возле хаты штаба был устроен небольшой "парад", даже с выносом знамени отряда.
      И с этого дня в партизанском крае стало известно, что не разбили Ковпака немцы, что этот кремневый дед не только ускользнул от бесчисленных ударов врага, но и вернулся с обозом, не растеряв оружия, во главе батальона испытанных, карпатские виды видавших бойцов.
      Еще говорили, что по следам Ковпака идет самый сильный батальон во главе с комиссаром Рудневым. Он должен был прийти последним, но задержался в Карпатах для выполнения особого задания.
      Пикеты и разведчики партизанского края ждали с нетерпением и готовы были соревноваться в том, кто первый встретит легендарного комиссара и самыми краткими, самыми безопасными тропами проведет быстрее его батальон к Ковпаку. Уж очень хотел наш народ видеть эту встречу.
      - Комиссар вернется! Щоб я вмер, вернется! - убеждал Ковпак партизанских командиров, заезжавших "в разведку" и "в разглядку" в знаменитый штаб.
      Но дни шли, а батальон комиссара не был отмечен пикетами и заставами партизанского края. Разведчики успели смотаться под самую Шепетовку и вернуться обратно. Но они не принесли никаких вестей. Руднев не возвращался...
      В третий раз у знаменитых уже Глушкевичей остановился на стоянку наш отряд.
      18
      Недели на две собрались все основные группы. "Давыдовский маневр" был проверен на территории всей Западной Украины. Он оказался правильным. Больше того, из разошедшихся в звездном порядке шести групп ни одна не погибла. До партизанского края раньше всех дошел Кучерявский, затем наша группа, а вместе с нами Павловский и Кульбака. Затем подошел Ковпак. Последним явился Матющенко. Но, кроме основных шести групп, еще десятки мелких групп и одиночек собирались больше месяца. Отколовшиеся разведчики, отрезанные на форсировании рек и переколов шоссеек "хвосты" колонны образовали небольшие маневренные отрядики. Все они, повинуясь чутью, выработанному за два года борьбы, и знанию вражеского тыла - всего того, что укладывается в понятие "партизанский нюх", прошли сотни километров. И все находили свой отряд. Одни - с большими боевыми результатами, другие - с меньшими, некоторые просто проскальзывали.
      Но все приходили в свой отряд.
      Из небольших групп больше всего отличилась команда архитектора Тутученко. Он с семнадцатью бойцами еще в Карпатах ушел в разведку от Ковпака. И, вернувшись, не нашел его. Выходил на север без карты, по старому маршруту. Прошел без боев до Збруча. Тутученко был окружен у города Волочиска. Но, не растерявшись, хлопцы обманули противника, пристроились в хвост к нападающим, подошли к их колонне и молниеносным ударом захватили машины. Затем они на двух машинах объехали другую немецкую колонну, бросая ракеты. Приняв их за подкрепление, немцы подпустили машины к своему сомкнутому строю. Напав на немцев, не ожидавших налета, семнадцать человек сумели перебить большую часть гарнизона. Был убит комендант Волочиска и еще до полусотни фашистов.
      Дальше путь на север группа Тутученко совершала уже на машинах, переодевшись в мундиры жандармов и полицейских.
      Вышел Бережной со своей группой. Но его группа понесла значительные потери. По дороге к Днестру они наткнулись на засаду: были убиты разведчик Остроухов, медсестра разведки Лиза, Миша Тартаковский и Радик Руднев. Радик пережил отца только на восемь дней.
      Всех нас крепко огорчило известие о смерти Ганьки, белорусской девушки, Ганьки-дипломата.
      Роту Курочкина, с которой она выходила, раненная, окружили немцы. Рота, согласно приказу Ковпака, прикрывала выход санчасти. Начальник санчасти хирург Иван Маркович Савченко, сын машиниста, рабочий человек, советский интеллигент, совершил свой последний боевой подвиг. Приказав Курочкину и здоровым бойцам вынести раненых, он взял шесть автоматных дисков, залег за деревьями и до конца прикрывал отход своей санитарной части.
      Ганька, раненная, отдыхала в стороне. В суматохе о ней забыли. Только когда застрочил автомат Ивана Марковича, она проснулась. Хотела взобраться на коня (раненные в ногу ехали верхом), но без посторонней помощи не смогла сесть на неоседланную лошадь. А к ней уже подбегали шесть немецких солдат. Она хлестнула коня нагайкой и свалилась на землю. Немцы подбежали к ней. Но только они склонились к ней, как оглушительный взрыв разорвал лесной воздух. Вверх полетели ошметки немецких мундиров. Только тогда вспомнили хлопцы: Ганька со дня ранения всегда носила на поясе четыре гранаты - две лимонки, две противотанковые.
      Иван Маркович прикрывал отход своей санчасти до последнего патрона, он тоже погиб на славном посту солдата-врача.
      Веселое оживление вызвало появление в отряде двух одиночек. Первый "воскресший из мертвых" партизан третьей роты по прозвищу "Васька-порченый". Еще на Князь-озере у него был припадок аппендицита. Дина Маевская сделала ему операцию, после чего он быстро стал в строй. Но прозвище "Васька-порченый" так и пристало к человеку. С ним дошел он до Карпат. На Карпатах приключилось с ним следующее: объевшись в голодные дни сырых грибов, Васька-порченый свалился. Вечером перед маршем к нему подошел сам еле стоявший на ногах врач. Он пощупал пульс и, махнув рукой, сказал: "Готов!"
      В Карпатах мы были не в силах копать могилы в каменистой земле и закладывали убитых камнями. Скал вблизи не было, и Ваську-порченого мы засыпали листьями. А через день он пришел в себя, но отряда вблизи и в помине не было. Не было у Васьки и оружия. Парень скитался по горам, пробрался в село, но оно оказалось битком набито немцами. Случайно вышедший из хаты гуцул увидел партизана и провел его к стогу сена. На стогу, между сеном и крышей. Васька прожил четыре дня. Хозяйка подсовывала ему туда молоко, хлеб, брынзу. На четвертые сутки немцы ушли. Парень спустился вниз и уже совсем окрепший устроился под образами, за столом. Хозяйка выставила вареники. В это время в избу ввалилось двое полицейских. Скомандовав "руки вверх!", они обыскали Ваську. Не найдя оружия, стали допрашивать. Малый прикинулся военнопленным. Вернуться в лагерь он с видимой готовностью согласился, и полицаи успокоились. Они подсели к столу, к вареникам. Улучив момент, Васька схватил винтовку, прислоненную к стенке полицаем, и убил обоих. Затем он один, по следу отряда, прошел из Карпат через Тернопольщину, Подолию, Житомирщину в партизанский край.
      Еще больше растрогал Ковпака и всех нас Велас.
      В горах, после потери обоза, грузы санчасти и радиоузла распределялись между бойцами. Из санчасти Велас был переведен еще в Карпатах приказом Ковпака в радиоузел. Где-то возле Делятина старший радист поручил ему нести походный движок - "солдат-мотор", тяжелую железную штуку, килограммов до десяти весом. В горах Велас потерял отряд. По его рассказам, он достиг горы Дил, с которой мы разошлись по группам, на следующий день после нас. И вот тут-то он окончательно сбился со следа. Его ввело в заблуждение деление отряда на группы. Следы перекрещивались, путались, сбивали его с толку. Он заблудился и попал в Венгрию, а оттуда в Румынию; затем через Бессарабию, Подолию, Винничину и Житомирщину, помытарствовав на два месяца больше всех нас, он пришел в Полесье, нашел свой отряд, явился в штаб и молча положил перед Ковпаком движок "солдат-мотор".
      Ковпак, серьезно расспросив Веласа о всем его маршруте, вызвал Войцеховича и сказал ему: "Занеси маршрут на карту, как движение отдельной партизанской группы". Затем вынул из-под кровати заветную фляжку и, наполнив два стакана самогоном, чокнулся с польщенным солдатом. Потом вызвал старшего радиста и передал ему "солдат-мотор".
      - Да он нам ни к чему теперь, - сказал радист. - Нам новый сбросили с Большой земли. А этот мы еще в Карпатах решили выкинуть.
      Ковпак нахмурил брови. Но, к счастью, Велас не слышал слов радиста. Он давно уже был глуховат, а после карпатских лишений совсем стал туг на ухо.
      Ковпак приказал отремонтировать веласовский мотор и ежедневно по часу работать на нем.
      Последней пришла группа начштаба Базымы. Раненный в голову и грудь под Шепетовкой, он был спасен двумя бойцами - Бычковым и Сениченкой. Уже подходя к Шепетовским лесам на Тернопольщине, его небольшая группа напоролась на засаду. Минер Давыдович был убит наповал. Оператор Вакар успел сказать только: "Пленку! Доставьте отснятую пленку в Москву", и умер на руках у Базымы.
      Мы стояли в октябре на хуторе Конотоп в четырех километрах от тех же Глушкевичей, где мы 12 июня 1943 года начали рейд на Карпаты. Третий знаменитый рейд на Карпаты окончился там же, откуда мы шли в "обитель, о которой раньше подумать надо, как из нее выйти".
      Как часто мы с Васей вспоминали эти слова Руднева.
      Осень уже позолотила леса Припятского бассейна. Зелень совсем исчезла. Даже хвоя елей и сосен приобрела бурый цвет.
      19
      В эти дни золотой осени Ковпак сказал мне:
      - Петро! Полетишь на Большую землю? Тебя давно твое начальство вызывало... Доложи заодно и про нас. А!
      Сказано это было спокойным тоном, но я видел, - старик сильно волнуется. Никто из нас не знал, как оценит руководство наш Карпатский рейд. "Задача выполнена", - радировал Ковпаку партизанский штаб во время рейда... Но как?
      Ковпак страдал бессонницей... Он прислушивался к скрипу дверей в новом, только что срубленном доме.
      Ясно было - Ковпак больше всех ждет Руднева... А когда и он сказал: "Петро... Полетишь на Большую землю"... я подумал про себя: "Значит все"... и стал собираться...
      Сабуровский аэродром находился вблизи от Лельчиц. Вспомнились зимние ночи...
      Всего только десять месяцев назад готовились мы к Лельчицкой операции. А казалось - прошли годы...
      Вспомнились слова Руднева:
      "Хлопцы! Это наши "партизанские Канны". Много воды утекло с тех пор. Уже даны немцу нашей доблестной армией настоящие Канны под Сталинградом, уже завершена полной победой битва на Курской дуге... А как же мы? Есть ли наша доля, наша капля труда, подвига в общей победе? - спрашивали мы себя в эти осенние дни.
      Вот Боровое - село, где мы стояли после "партизанских Канн"... Теперь тут расположены отряды Сабурова и Бегмы.
      Мы подъезжали к аэродрому на рассвете... Подморозило...
      - Щира лошадка, - почему-то ни к кому не обращаясь, сказал Ковпак.
      Встает в памяти зимний день, когда мы впервые пришли сюда.
      "Отсель грозить мы будем шведу", - декламировал тогда Руднев.
      - Ты расскажи там... не забудь... про Проскуровску дорогу, твердил Ковпак.
      Я вспомнил... на обратном пути из Карпат все группы докладывали об этой дороге... Вспомнил, как проходил ее и сам...
      Лом людей, машин и танков двигался сплошным потоком по Проскуровской дороге на запад... Это была гигантская работа наших старших братьев - Красной Армии на Курской дуге. Там, далеко, за тысячу километров от нас на восток, они взяли за глотку Гитлера, и хруст фашистских костей дошел до нас сюда, до Тернополя, по железной дороге "першей клясы".
      - Скажи, что мало мы ее поковыряли?.. Не було чем...
      Вспоминаю, как по ночам, бывало, не спит наш командир... скрипит зубами, ворочается... Не хватило тола, чтобы полностью закрыть дорогу "першей клясы".
      И, прощаясь с командиром, я думаю о своем...
      Ковпак сложен и разнообразен. Все в нем есть - и величие, и простота, и хитрость, и наивность. Что же главное в этом человеке? Главное - преданность партийному долгу... Это несомненно... Затем требовательность к себе и к своим подчиненным... Он любит законченность мысли, отточенность плана операции. Как всякий новатор, он иногда даже в ущерб делу впадал в резкости... Не раз наскучивал он нам своей придирчивостью, и казалось, что делает он это зря. Но, вдумываясь глубже, я видел в этом самородке ту черту совершенства, которая всегда отличает незаурядных людей от посредственности.
      Опыт солдата помогал ему решать серьезные задачи, отмыкая их сложный замок ключом "маленьких дел". На разборе этого рейда Ковпак ясно объяснил неудачу боя тем, что выход батальонов на исходное положение был не в том порядке, который нужен был к началу боя. "Что недоделано, то не сделано" - эту истину понимал и ее всегда добивался этот народный вожак.
      Уже перед самым вылетом приехал из Конотопа связной и передал принятую после нашего отъезда радиограмму:
      "Ковпаку - Вершигора.
      Приветствую честные ваши заслуги... Ходатайствую о
      представлении ваших героев заслуженным наградам.
      Хрущ?в".
      Ковпак немного повеселел...
      - Не забув наградные листы, Петро?!
      И снова взмыл ввысь самолет... Уже не Лунц, а новые крылатые партизаны, бывалые хлопцы Гризодубовой везли нас на Большую землю.
      Почти на рассвете перелетели Днепр... Пожары, пожары, пожары кругом...
      - Тут сейчас - фронт. Армия наша подходит к Киеву. Это немец уносит ноги с советской земли, - говорит Таран, командир корабля...
      Левобережье было уже полностью свободно от немца.
      Светало. Я глядел вниз из кабины пилота...
      Ох, как ты постарела, заморщинилась окопами, траншеями, надулась волдырями бомбовых воронок, украинская земля!
      Догорала справа Дарница...
      Самолет наш не приняли в Харькове. Мы сели в Курске. Со мною Николай Смирнов - наш главный радист, Анютка Маленькая и Володя Лапин. Они, после полутора лет пребывания в тылу врага, первый раз на Большой земле. Добираемся в Харьков эшелонами... Из одного в другой... Молодые ребята были взволнованы, веселы... Я не слушал их болтовни...
      Крепко запомнилось все виденное и слышанное в эти первые сутки на Большой земле. В теплушках ехали солдаты, женщины, воюющий народ. Именно воюющий народ...
      И в эту ночь с предельной ясностью осознал я такую простую истину: война - это труд. Весь народ, и мы с ним вместе - совершаем величайший труд.
      Вот тихо, словно воркуя, разговаривают бывалые гвардейцы... Потрескивает от глубоких затяжек махорка, выхватывая на миг из тьмы теплушки гвардейские усы...
      - Полк был хороший, дружный полк...
      А из другого угла недовольный голос разъясняет:
      - У него, брат, не такой пост, чтоб он наперед знал. Он только то может знать, что было... Должность не такая, чтобы вперед...
      И снова вокруг треск махорочной затяжки.
      - И начали нашу роту общипывать...
      - Из зависти, что ли?
      - Не-е-э, по недоумению... А у меня ж был Нестеренко, пулеметчик такого класса... Знаешь, какого? Высшего класса.
      Баба цыкает на ребенка и в перерывах между его криками торопливо рассказывает соседке:
      - "А ну, покажи руки", - говорит секлетарь... "У нее руки не порепанные, значит, и в партию принять не можем", это - я кажу... "Правильно", - говорит секлетарь... А я партизан передержувала... Мне вера от партии большая.
      Другая баба говорит о чем-то своем:
      - Теперь ведь бога нет, ни сына божья, ни святого духа. Если бы был бог, разве допустил бы он такое?
      Из другого угла басит кто-то:
      - Женщины? Ох, женщины... Воны нам и велыкую службу служыли... Ох, ох... воны нам и велыкие грехи робылы... От, скажем, Ульяна... ерой... нет, именно - ерой... а що я через нее натерпелся, ох-го-го... брат ты мой...
      В центре теплушки у гаснущей печурки толкуют два политработника еще с лазаретным запахом распарившихся шинелей.
      - Пролежал я без чувств на морозе сутки. Вся душа до мосла промерзла. А дальше не помню... Раны залечил, а вот суставной ревматизм... никак его не выгоню.
      - Да... плохо твое дело. Какой же ты замполит, если, скажем, полк на лыжах, а ты на тачаночке... Гнать тебя из армии надо... В армии только здоровые служить могут.
      И говоривший натужно кашляет, сдерживаясь изо всех сил... Терпеливо переждав приступ кашля у товарища, ревматик продолжает оправдываться:
      - В нашей дивизии многие ранены. Кто в живот, кто в руку, кто в ногу...
      - Ну, тогда на турецкую границу дуй. Там с ревматизмом можно... Да и дела хватит. Все ж таки там на нашем парадном входе чужой швейцар стоит... - помолчав, он добавляет, чтобы отвлечь внимание собеседника от мучившего его кашля. - А у меня мозоли... на левой ноге, совсем замучили.
      И, мстя собеседнику, ехидно смеется ревматик:
      - Да, солдату, да еще в пехоте, с мозолем никак нельзя-а-а... Нельзя, брат...
      В глубине вагона слышен стариковский козлетон:
      - Братцы мои, украинцы! Когда мой Ванька с победой явится, - знаешь чего? Вся земля дыбом станет - вот чего. Я русский человек. Да...
      - Это, понимаешь, те - ну, те, що бублики пекут... - бубнит тот, которому далась в память геройская Ульяна.
      Я вспомнил... Когда Ковпак провожал меня на сабуровский аэродром, на лесной дороге лежало березовое полено... В лучах заходящего солнца оно казалось темно-оранжевым... И было почему-то похоже на пачку печенья... Надо спросить Анютку, куда девала она банку с вареньем на делятинском мосту. И только стук колес на стыках и сон, как пропасть под Делятином.