В войне с белогвардейщиной на Южном фронте Руднев командовал взводом и был секретарем парторганизации 373-го полка 42-й стрелковой дивизии. После ранения он учится на партийных курсах. По окончании учебы назначен инструктором Политотдела Донецкой трудовой армии. Затем он - помощник комиссара 44-го полка 15-й стрелковой Сивашской дивизии. По окончании гражданской войны учился в Военно-политической академии в Ленинграде. Окончил ее в 1929 году. С Балтики приказом партии идет на Черное море. Комиссара 61-го артиллерийского полка береговой обороны Семена Руднева знали все черноморцы. Жизнь комиссара проходила среди красноармейцев, на политзанятиях, в беседах. Их он всегда насыщал примерами из недавнего прошлого. В свободные часы он собирал вокруг себя любителей петь песни. Сам знал много песен и очень любил хороших певцов. Морем он увлекался не меньше, чем физкультурой и шахматами. Книжка была постоянным спутником Руднева. Ленин и Сталин, Тургенев и Толстой, Гоголь и Горький - вот с чем приходил комиссар к краснофлотцу.
      С февраля 1932 года Руднев - комиссар и начальник Политотдела Декастринского укрепленного района на Дальнем Востоке.
      Кто помнит Хетагуровское движение жен командного состава на Дальнем Востоке? Оно зародилось и выросло в Декастринском укрепленном районе, где комиссаром был Руднев. В Декастринском районе девять месяцев свирепствует зима. Лето холодное, хмурое, дождливое: за лето приходят три-четыре парохода, они привозят все самое необходимое, а потом снова начинается длинная жестокая зима. Людей там мало, культурные потребности человека удовлетворить было нечем. Из-за недостатка овощей среди населения распространялась цинга. И Руднев находит резерв женскую заботливую руку. Так родилось движение жен комсостава. Жены командного состава помогают бойцам, создают им необходимые культурные условия жизни. Они организуют библиотеки, оборудуют клубы, руководят работой кружков самодеятельности, помогают тем, кто хочет повысить образование. С начала Отечественной войны Семен Васильевич Руднев уходит в тыл врага, в партизанский отряд..."
      Когда Базыма кончил читать, свыше сотни человек молча, без шапок стояли вокруг.
      - По группам, разойтись! Выполняйте приказ... - тихо, словно попросил, а не скомандовал Ковпак и, прихрамывая, пошел к своей группе.
      46
      Еще до полной темноты в составе ста семидесяти человек мой отряд начал спуск в долину Прута. Вот уже конец горы. Впереди - холмы с рыжей кукурузой и пепельными полями, с небольшими заплатками скошенной ржи.
      Вдруг скрежет железа, набатный звон и дикий вой, похожий на песню первобытного человека, окружили нас со всех сторон. Колонна остановилась, затаив дыхание. Мыкола Струк, взявшийся проводить нас за Прут, улыбаясь, спросил:
      - Чого сталы, паны колпачки? Это наши гуцулы гоняют диких. [Дикими называют здесь кабанов. Они по ночам стадами выходят на кормежку, уничтожая в несколько минут годичный труд гуцула.]
      Через пять минут какофония утихла. Мы двинулись дальше. К полуночи подошли к Пруту.
      Гнетущее чувство разлуки с отрядом постепенно исчезало. Легкий марш на уклоне, ритм ходьбы успокаивали. Мы рвались вперед, в будущее нашей небольшой группы. Нацеливались в степь. Там, словно маленькие светляки, мерцали далекие огни города Станислава, вырисовывался авиационный маяк аэродрома. Ближе, сразу за Прутом, в местечке Ланчин, через который мы проложили с Васей свой путь, ласково мигала красными и зелеными фонарями железнодорожная станция. Изредка на шоссе загорались фары автомашин.
      - Это генерал Кригер производит перегруппировку. Он готовится к последнему, решительному удару. На полный разгром! - сказал мне тихо Вася.
      И мне показалось, что он улыбается.
      Полный разгром или бессмертная слава дерзкого отряда, осмелившегося забраться за тысячу триста километров в тыл вражеского фронта?
      Шорох ног позади не мешал мне думать.
      "Почему хромал Ковпак? Наверно, натер ногу..."
      Но он хромал сильно... В памяти возник образ командира в тот момент, когда он проковылял к своему отряду.
      А если бы я тогда знал причину, то повернул бы назад. И так бы сделали все пять групп. Это очень хорошо понимал Ковпак. Вот почему сразу после Делятинского боя, перевалив с отрядом и ранеными через гору Рахув, он организовал оборону. Лишь когда успокоились немцы и крепко стали кольцом обороны наши роты, он привстал с земли и пошевелил ногой в хлюпающем, липком сапоге. Откинул рыжую кожанку и глянул на скоробившиеся от крови генеральские бриджи. Затем вызвал к себе Дусю - рыжую, конопатую дивчину, хирургическую сестру.
      - Пойдем, "чернявая"...
      Бойцы комендантского взвода спали. Они не видели, куда уходил командир.
      В лесу Ковпак снял кожанку.
      Скинул и все остальное. Дуся замерла. Ужас был в ее широко открытых глазах.
      - Ой, товарищ, командир... Пропали мы без вас... Конешно...
      - Перевязывай...
      Но опытная и бывалая Дуся растерялась. Она заохала, как квочка...
      Тогда старик сквозь зубы обругал ее ласковым солдатским словом.
      Быстрые руки скоро сделали нужное дело. Дуся обмыла рану, перевязала...
      - Кость не задета, товарищ командир... Ой, товарищ командир, крови багато вышло...
      - Знаю... - Ковпак полежал несколько минут молча, отдыхая.
      Дуся ласково вытирала марлей пот с лица и лысины.
      Придя в себя, Ковпак вынул из кобуры пистолет и сунул его под нос медсестре.
      - Гляди... Если хоть кому слово пикнешь, - шлепну на месте. Поняла?
      - Поняла... конешно... - залепетала дивчина не столько от страху, сколько от того, что она ничего не могла понять.
      Ковпак, передохнув, вернулся в штаб незамеченным. И на следующий день, когда подошла моя группа, он уже ходил, изо всех сил стараясь не хромать. Он скрыл от всех свое ранение, потому что знал - не уйдут группы от своего раненого командира, а в разбивке на группы он уже видел единственную возможность продолжения борьбы и выполнения заданий Главного командования.
      В тот день, когда мы расходились звездным маршрутом в разные стороны, ему стало хуже. Он крепился и не спускал глаз с Дуси медсестры... И добился своего - отряды разошлись.
      Не подозревая ничего, и мой отряд спускался все ниже. Далекий шум быстрого Прута изредка прорывался, а затем снова сливался с оглушительным шорохом ног. Колонна шла за мной, навстречу своей судьбе. На марше думалось легко и свободно.
      "Вот я и окончил партизанскую академию генерала Ковпака. Сейчас держу экзамен на зрелость. В трудную минуту выпускаешь ты меня на диплом, партизанский академик! Но есть еще и другой экзамен. Кончается кандидатский стаж в партию большевиков. Это более строгий экзамен. Как выдержу я его?"
      Неведомые горные деревушки гуцульщины, хутора Галиции и села Закарпатья... Как звезды Млечного Пути, неясные, расплывчатые, сливаетесь вы в один страдный путь!
      Но все же - вперед!
      Вот начался переломный момент Карпатского рейда. В чем же военная целесообразность жертв, страданий?
      Никакие жертвы не проходят даром, если только они принесены во имя великой цели, во имя будущего. И только сумма преодоленных препятствий на пути к достижению благородной цели служит истинным мерилом подвига человека или коллектива, его совершившего. А ведь во имя будущего обессиленный, истекающий кровью отряд тащил за собой по карпатским хребтам добрых два десятка тысяч врагов. И они, а не мы начали морально сдавать.
      Все ближе электрические светляки железной дороги.
      Мы подходим к Пруту... Разведчики уже в Ланчине. Ни выстрела, ни лая собак. Значит, путь свободен...
      Много жертв принес и много мук перенес наш народ во время войны. И самое страшное из всех жертв, и мук, и горя, пережитых за войну (да и после войны!), - это чувство жен и матерей, родные которых пропали без вести.
      Призрачная надежда и отчаяние долгих-долгих ожиданий, похожих на медленную смерть.
      А для нас всех, для нашего отряда самый дорогой нам человек пропал без вести.
      "Был бы убит, - дали бы салют над могилой. Попал бы израненным в плен - пошли бы выручать. Раненого - несли бы на руках, лечили бы... Эх, Семен Васильевич, дорогой ты наш..."
      Впереди тихо шумел еще невидимый Прут.
      Замерли местечко Ланчин, шоссейка и железная дорога.
      А за ними - равнина.
      Там приветливо зеленели днем лесочки вокруг села Горохолыны, на которое мы взяли прицел еще днем.
      Все это было, было, было в ночь на 6 августа 1943 года, за тысячу триста километров на юго-запад от Курской дуги.
      * Часть четвертая *
      1
      Шорох двух сотен ног хлопцев, шагающих позади меня, не мешал думать. Никто из нас не знал тогда удивительно точных слов о партизанах, сказанных почти сто лет назад основоположниками марксизма, о том, что партизаны носят свою оперативную базу в самих себе, а каждая операция по их уничтожению кончается тем, что объект ее исчезает. Но думали мы приблизительно так же. Мы крепко надеялись, что нам тоже удастся исчезнуть. Хоть на два-три дня, на недельку... А там видно будет.
      Одобрительно и ласково подталкивая нас, последняя карпатская гора полого поднималась за спиной. По сторонам, охраняя скудные поля от "диких", заунывно поют гуцулы. Впереди - Прут, местечко Ланчин, шоссейка и железная дорога.
      А за ними - равнина.
      Но до нее еще далеко. И хотя наш отряд шел "умереть на равнине", как мы тогда думали, что-то внушало мне надежду на успех.
      Только бы добраться до Черного леса!
      Но и до него еще не менее трех ночных переходов. Главная задача дотопать до Горохолыны. Но для этого еще нужно пройти Прут, Ланчин, шоссейку и железную дорогу. Пройти тихо, незамеченными.
      В колонне шум. Это стонал раненый на горе Синичке Костя Стрелюк. Парень он геройский, но оказался очень чувствительным к боли. Стонал, звал "сестричку"...
      - Бредит Костя, и что с ним делать, не знаю, - озабоченно говорил Вася Войцехович. - Не вынесет он перехода.
      У нас с вновь назначенным комиссаром группы Мыколой Москаленко уже образовался временный штаб группы: Усач - Ленкин, Ефремов, Сердюк.
      Они тоже были озабочены.
      - Придется оставить, - подсказал Сердюк.
      - По эту сторону Ланчина есть хуторочки, лучше не найти места, говорил Усач.
      - Но где его можно оставить? У кого?
      Усач оживился:
      - Уже нашли хлопцы. Еще днем. Только нужно будет приплатить что-нибудь: все они падки на вещи.
      - Какие же у нас могут быть вещи?
      - Есть шуба Ковпака. Больше ничего, - виновато теребя ус, сказал Усач.
      Шуба Ковпака! Длинная, до пят. Две зимы путешествует она. Побывала и в Брянских лесах и в Пинских болотах; нагоняла страх на немцев под Киевом; чуть не пропала в "мокром мешке" и пробралась сюда, на Карпаты, к самой венгерской границе.
      После Рафайловки командир щеголял в подаренной ему Ганькой кожанке цвета кофе с молоком. Кожанка эта чуть не стоила ему жизни на горе Дил.
      Уже по выходе из Карпат Ковпак весело рассказывал нам эпизод, связанный с этой одежиной:
      - Выскочил я в кожанке на бугорочек, - там жито растет. Чешу между бойцами. Хлопцы перебежками скачут, уже раненые есть. Пули, как шмели, гудуть. А тут разрывными прямо по мне ударили. Хлопцы залегли. Я на меже пристроился, голову поднимаю и кричу: "Ну как, хлопцы?" "Ничего, товарищ командир!" Я опять вперебежку... И снова он меня накрыл. Упал на межу, слухаю - не меньше трех пулеметов по мне бьет. Хлопцы мои дальше поползли, а я только поднялся за ними - опять меня к земле прижали. Тут только и сообразил: "Так это ж кожанка тая, будь она неладна!" Заприметили меня по ней немцы - видят, что кто-то из офицеров. Треба менять маскировку. Скинул я кожанку, вывернул ее, а подкладка у нее темно-синяя. Житом прополз метров двадцать, оглянулся назад. Эге-ге, на том месте, где я лежал, только колоски, да солома, да земля вверх летит. "Ну, пускай, думаю, молотят фрицы". Встал себе в синем, руки в брюки и пошел посвистывая.
      Но и тут о ранении не промолвил Ковпак ни слова. В задушевной беседе, уже гораздо позже, там, на Большой земле, Ковпак сам рассказывал об этом:
      - И шляпа, и дурак под пулю попасть могут... Рана, брат, это совсем не заслуга. Не за всякую рану человека жалеть надо. Старый солдат сотни раз под пулей ходит, а цел и невредим. Вот за що я тоже придумав бы якусь-небудь видзнаку...
      Смолчал о своей ране Ковпак совсем по другой причине. Так же, как и Руднев, он бросил свою жизнь на чашу весов потому, что для него спасение и честь красного знамени отряда были дороже собственной жизни. Разные по возрасту, по натуре, по образованию и характеру, они оба в главном были удивительно похожи друг на друга, потому что основное в их жизни - борьба за великое дело коммунизма.
      Мы должны были оставить на Ланчинских хуторах разведчика Костю Стрелюка.
      - А где же Ганька? Вот кто бы сейчас нам пригодился для разведки, спросил я Войцеховича.
      Начштаба пожал плечами.
      - А ты разве не знаешь? - Он махнул рукой. - Еще вчера, уже после боя, карабин чистила и сама себя в ногу ранила. В группе Курочкина осталась.
      Склон становился все круче. Люди почти бежали вниз. Шорох камешков под ногами словно обгонял нас и, казалось, вырастая, несся навстречу.
      - Что мы - в пропасть катимся, что ли? Эй, кто там ведет?
      - Это Прут шумит, - успокоил нас Землянко.
      Он ходил днем в разведку прощупывать дорогу к Пруту.
      Теперь ясно, почему на той стороне реки, в Ланчине, фары вражеских машин так бесшумно скользили на восток. Вытянув в темноту блеклые щупальца света, они ползком пробирались по шоссе.
      А Прут шумел все громче, играя волной по каменистому дну, заглушая и моторы и стоны Кости Стрелюка.
      Подошли к первым хатам... Возле крайней, еще недостроенной халупы, столпились разведчики. Темный киптарь скрадывал фигуру хозяина. Только белые рукава мелькали в темноте, да изредка поблескивали зубы. Зябко куталась в платок женщина, прислонившаяся к плетню.
      - Тихо, хлопцы! - умолял хозяин. - Зайдемте во двор. Там я вам все скажу.
      Я никак не могу решиться. Человек этот либо, рискуя собственной жизнью, спасет, либо через несколько часов выдаст, а может быть, и продаст жизнь нашего товарища.
      Мы зашли во двор.
      - Как фамилия? - спросил я хозяина.
      - Иваночко, - ответила женщина, прижавшись к гуцулу.
      Но я никак не мог решить, что за люди перед нами.
      - Это муж ваш?
      Мне показалось, что она назвала его по имени, так, как привыкла называть дома, ласкательно. Но выяснилось, что зовут его Михаил. А Иваночко - их фамилия.
      Еще днем разведчики договорились, что оставят у них раненого партизана. В недостроенной халупе на чердаке уже была приготовлена для него постель.
      Но я все еще колебался. Шуба Ковпака окончательно решила дело. Хлопцы притащили ее и, как в меховом магазине, вывернув полы, показывали товар. Накинув ее на плечи гуцулу, Володя Лапин уговаривал:
      - Бери! Знаменитая шуба! В ней сто лет проживешь!
      Вдруг гуцулка умоляюще сказала мужу:
      - Не бери, Михасю! Где же это видано, чтобы мы, Иваночко, за добрэ дело гроши или друге якое майно [имущество] брали. Отдай хлопцам кожушину...
      Я увидел, как Михась без сожаления сбросил шубу с плеч на руки Лапина. И решился.
      2
      Через десять минут наша колонна перешла Прут по узким пешеходным мосткам. Мы попали на каменную, сложенную из широких плит лестницу, которая вела к шоссейке. Сквозь удаляющийся шум реки из-за поворота доносилось сердитое урчание моторов.
      Машины шли с интервалами в двести - триста метров. Пробравшись к шоссе, я увидел, что немецкой колонне нет конца. Мы и так потеряли много времени. Дал команду:
      - Перебежками - через дорогу!
      Группами по двадцать - тридцать человек мы "форсируем" шоссе в середине районного центра Ланчин, в интервалах между машинами генерала Кригера.
      Удалось проскочить, не вызвав тревоги.
      Пройти железнодорожный путь было уже совсем легко.
      Тропа привела нас к глубокому оврагу.
      Несколько вьючных коней, которых мы взяли для того, чтобы везти на них груз и могущих сидеть на лошади легкораненых, сильно сковывали движение.
      Вот и сейчас. Через овраг перекинули два бревна. Препятствие это легко преодолеть человеку. Но лошади упирались и не хотели входить на шаткий мостик. Опытные ездовые, завязав им глаза, проводили по одной; но последняя, не удержавшись, сорвалась в овраг. Пройдя полкилометра, Войцехович вспомнил, что конь, упавший в овраг, был с седлом. Пришлось гнать ездового назад с приказом снять седло. Конь в овраге - не улика. Оседланный же конь завтра на рассвете привлечет внимание жителей Ланчина и покажет противнику наш путь. А сейчас наша общая и главная забота была - получше замести за собой следы.
      Пройдя железную дорогу, мы вышли в чистое поле. Идти было легко, хотя местность все время небольшим подъемом уходила от Прута на север.
      В степи трещали цикады, звезды казались ласковее. Воздух был плотен и весом, вдыхать его сладостно, словно пьешь густой медовый напиток.
      - Прибавьте шагу! - весело раздавалось по колонне.
      С удивлением заметил, что команда эта, в горах дававшаяся только для того, чтобы люди не валились с ног, теперь исполнялась безукоризненно: люди действительно прибавили шаг, послышались веселые восклицания, и все чаще передавалась по колонне шутливая эстафета, прибаутка Федора Карпенки: "Ну, теперь хоть и умереть, но на ровном месте".
      Сельцо обозначено на карте одно, а на самом деле их оказалось два: Горохолына-лис и Горохолына-поле. Словно коварная судьба говорила: налево пойдешь - лес дремучий, направо - степь зеленая, а позади Карпатские горы. Мы выбрали Горохолыну-лис.
      Рассвет застал нас на подходе к лесочкам, обступившим сельцо Горохолына. Зацепившись за опушку, мы дали передохнуть людям часок-другой.
      Лес под Горохолыной густой, дремучий. Растет он на торфяном и песчаном грунте. Мы уже отвыкли за время карпатских скитаний от тенистых, влажных лесов. Здесь нет ни камешка, ни ручейка, а только высокая трава и огромные ели. Даже коренные волжане и уральцы за последний месяц привыкли называть их "смереками".
      Мы с Мыколой и Васей ждали преследования. Подготовились к бою, выбрали место для обороны. Позаботились и об отходе. Но вот уже девять, десять часов утра, а противника нет. Вот и двенадцать часов, а боя все нет. Лишь ежечасно шли звенья самолетов туда, в горы, где мы бились все эти дни. Туда, откуда в звездном порядке разошлись и остальные пять групп.
      И в том, что впервые за последний месяц вокруг нашего отряда только тишина и пение птиц, было что-то тревожное. Тишиной нас не обманешь. Тем более что гул самолетов напоминал нам: это Ковпак и Павловский, Кучерявский и Матющенко отвлекают немцев от нас.
      3
      Под моим командованием была третья часть 1-го батальона Путивльского отряда, то есть 5-я и 6-я роты полностью и остатки давно спешенной "иисусовой конницы" Саши Ленкина. Главную штабную разведку при дроблении отряда на группы с Ковпаком и Павловским, словно буханку черного солдатского хлеба, поделили на три равные части. С этим войском и очутились мы на равнине. Кроме Войцеховича с нами шли такие проверенные командиры, как Ленкин, майор Дегтев - командир 6-й роты, и командир 5-й роты Степан Ефремов, Лапин, Сердюк, Антон Петрович Землянко. На них я надеялся крепко.
      И больше всех - на комиссара Мыколу Москаленко и начштаба Васю Войцеховича.
      Трудно было поверить до середины первого дня, что мы проскочили благополучно. Последующие два дня подтвердили: немцы потеряли нас из виду. Случилось так, что та из шести групп, которая, по общему мнению, шла на верную гибель - на равнину, первая ускользнула от немцев. И свалившаяся в овраг лошадь и протоптанная двумя сотнями пар ног дорожка через огороды Ланчина, казалось бы, не могли остаться не замеченными противником. Но факты говорили другое: вот уже третий день шли мы, уже подходили - без боя и даже без перестрелок - к Черному лесу; часто встречали вражеские машины, разъезды, обходили их, но нигде не наталкивались на засады. Как будто противник не решался трогать нас на равнине. Это немного успокаивало... если можно назвать спокойствием настороженное чутье вырвавшегося из облавы ослабленного отряда.
      В первые два дня держать отряд в повиновении было просто: близкая опасность сплачивала людей.
      - И противник, случайно, не чипает!
      Кое-кто не понимал, что от былой рейдовой мощи нашей очень мало осталось - пообщипали ее в горах немцы, да и оружие было уже не то. Я поделился с командирами своими сомнениями.
      - Хоть бы удержать людей до Черного леса, а он уже совсем не за горами, - разделил мою тревогу начштаба Вася.
      На четвертые сутки мы без боев просочились в Черный лес. В Черном лесу нам удалось захватить склад с продовольствием. Все самое необходимое, начиная от нескольких мешков кукурузной муки, сала, мы уже имели. Было даже курево - поганые немецкие сигареты, но после Карпат и они казались роскошью.
      Вот уже пятый день, как мы гостили в Черном лесу. Эти пять дней очень ободрили нас. Мы отъелись и отоспались. Трудное, но радостное раздумье охватило людей. Рядовые бойцы вспоминали о пройденных опасностях. Командиров же грызла новая забота. В то время, когда вся область была наводнена вражескими войсками, рыскавшими за партизанами Ковпака, мы нашли спокойное место всего в семи - десяти километрах от областного центра. Враг искал партизан по всей области, но только не под носом у областного начальства.
      Голова все время была занята планами, как бы подольше продержаться без боя, навязываемого нам врагом.
      Только сейчас я до конца осознал, что мы с Васей и Мыколой повторили рудневский вариант с Делятином "рвать окончательно кольцо вражеского окружения через штаб вражеской группировки".
      Почему-то мне все вспоминалось, как Ковпак однажды обучал маленького Юрку Руднева:
      "Первая тактика - научиться молчать; вторая партизанская тактика не шуметь, и третья - научиться ходить, как тигра. Самый лютый зверь, а лапки у него мягкие..."
      Внимательно приглядываясь к своим ребятам, мы видели, что они уже несколько окрепли физически после Карпат, но выдержат ли они бой - вот в чем не было уверенности. Как разведчик Ковпака, я знал, что в этих краях работать в открытую нам не удастся. По крайней мере так, как мы привыкли за последние два года на территории Советской Украины и Белоруссии.
      Ну что же! Может быть, придется перейти и на подпольные способы борьбы. Во время рейда по Житомирщине, Киевщине, Волыни мимоходом встречались мы с подпольщиками. Странной казалась тогда нам их работа, нам, с шумом и грохотом проходившим сотни районов, десятки областей. Но теперь перед нами самими реально встала и эта проблема. Как это, без автоматов, без пулеметов, без привычной солдатской амуниции выйти один на один на сражение с врагом?
      Там, на территории восточных областей Украины и Белоруссии, к 1943 году партизанская борьба уже приняла формы всенародного восстания. Там партизаны действовали в условиях широкого движения, подготовленного другими, пионерами партийного подполья, действовавшими осенью и зимой 1941 года.
      Сейчас, оторвавшись от основной группы отрядов украинских, белорусских партизан, мы были вынуждены начинать с азов кропотливой, рискованной, часто неблагодарной работы.
      Словом, у моих хлопцев в эти дни на душе было так, как у кавалеристов, переведенных в пехоту или в обоз.
      Но при всех формах партизанской борьбы разведка - главное. Даже не для того, чтобы убить врага, подсечь его под корень, но просто, чтобы подойти к нему, чтобы его увидеть, а затем узнать, даже чтобы спрятаться от него, и то не обойтись без разведки.
      Но с чего в этих условиях начать ее?
      Вот на расстоянии полутора часов ходьбы от нашего расположения находится областной город Станислав.
      На рассвете, когда временный наш лагерь еще спит, мы с Мыколой ходим, проверяем посты и слушаем звон колоколов в городе.
      Что там делается?
      Может быть, он полон войск, которые через несколько часов навалятся на нас? А может быть, достаточно нескольких пулеметных очередей наших хлопцев, чтобы вызвать там панику? Ведь всего месяц назад этот городишко, впервые услышав наши партизанские пушки, отчаянно струсил.
      Но это было так давно... И пушки взорваны в Карпатах.
      Помощь пришла неожиданно. В первый раз, проходя через Черный лес в полном блеске нашей боевой славы, мы мимоходом слыхали от батальонных разведчиков, что в Черном лесу где-то в самой чащобе скрываются остатки Станиславского гетто. Народу в нем было около сотни - это все, что осталось от восьмидесяти пяти тысяч согнанных за проволоку евреев Станиславщины.
      Меняя лагерь (а мы через день обязательно делали это), как-то на рассвете подходили мы к ручью. Выбрали место поудобнее. Я позвал с собой Сердюка, с которым мы в последние дни как-то особенно сдружились:
      - Пойдем по обороне!
      Продираясь в кустах, я ухмылялся. Смешно, конечно, называть это "обороной". Но была привычка так называть то условное кольцо вокруг лагеря, через которое никто, пока он жив, не посмел бы ступить шагу назад.
      За лесом на холмах блистало солнце. Но в лесу было еще сыро и темновато: изредка чирикнет проснувшаяся птаха, треснет сучок. Сердюк вдруг кинулся к сосне. Вскинув на плечо автомат и крикнув привычное "Стой!", он замер за толстым стволом граба.
      Тишина.
      - А ну, выходи!
      Опять тишина.
      - Выходи! На мушке держу!
      Осторожный треск сучьев. Сопение.
      - Кто такие? - строго спрашивает у соседнего куста Сердюк.
      И куст отзывается дрожащим голосом:
      - Люди-и...
      - Вижу, что люди.
      От кустов отделился человек. Несмело шагнул в нашу сторону. В робком его взгляде я уловил и любопытство.
      - Ну, что вы за лю-у-ди? Признавайся!
      - Доктор Циммер, - представляясь, сунул мне свою руку лысый, в лаптях, но при засаленном цветном галстуке человек. Огромные заплаты были на коленях и на локтях его некогда с "искрой" костюма.
      - Доктор?
      Он сразу затарахтел быстро и радостно.
      Чересчур правильно построенные русские фразы, но с небольшим акцентом подсказали мне: польский или чешский еврей. С высшим образованием, несомненно. Так и оказалось: двадцать лет назад он окончил в Праге медицинский институт, жил в Польше, в Западной Украине, занимался частной практикой. Был и зубным врачом и гинекологом.
      - А хирургом? - При этом вопросе в глазах его - мольба и испуг.
      Что-то мне в нем понравилось: пытливые глаза, любознательность и волнение, от которого даже капельки пота блестели на огромной лысине.
      - Как вы шли?
      - Я уже давно к вам собираюсь, товарищ полковник. Мы уже третий день вокруг вас крутимся.
      - И что же?
      - А то, что я решился, наконец, пойти один. Все-таки нехорошо.
      - Что же тут нехорошего?
      - Мы же с вами соседи. А вы, можно сказать, перехватили наш обоз. Небольшой, всего одна подвода, - виновато укорял меня он, - но все ж таки! Как это у вас говорят: какой пароход, такое и плавание...
      Вспомнил. Разведчики, возвращаясь как-то из бесплодных поисков по безопасной и незаметной тропе из-под Станислава, на опушке Черного леса обнаружили повозку без лошади. На возу были: два мешка свежих огурцов, несколько бутылок водки, колбаса, свежеиспеченный хлеб, медикаменты (правда, странный набор их еще тогда обратил мое внимание: тут были сплошь "штатские" медикаменты: от поноса, гриппа, капли датского короля), несколько батареек к карманным фонарикам и газета "Дас Райх" за первую неделю августа с передовицей доктора Геббельса. Я пожалел, что со мной нет моего переводчика - Миши Тартаковского. Он погиб в Делятинском бою.
      - Это ваш "обоз"? - улыбнулся я.
      - А что ж тут смешного? - обиделся доктор Циммер. - Конечно, наш. А как же иначе мы могли бы жить в этом лесу?
      - А кто вам доставляет все это?
      - Нет, вы скажите лучше, увижу ли я свои товары?
      - За огурцы не ручаюсь, водки и колбасы наверняка не увидите - они давно уже пошли в дело. Медикаменты могу вам вернуть. Они у медсестер. А это - пожалуйста, - и я протянул ему газету.
      Дальше происходило что-то совершенно комическое: развернув газету и сидя на пне, как в кресле, доктор Циммер небрежно читал передовицу Геббельса и бегло ее комментировал.
      Мы предполагали простоять здесь несколько дней. Пригласив соседа заходить в гости, мы с Сердюком пошли дальше. А через день доктор Циммер совсем перекочевал к нам в отряд.
      - Я сказал своим, чтобы они уходили подальше от вас. Жаль все-таки было покидать насиженное место. Уже и шалаши были тут в кустах. Но для них так будет лучше.
      - Почему?
      - Вы же невозможно шумите!
      Я опешил. Мне казалось, что я уже научил свою группу третьей заповеди ковпаковской тактики: "мовчать и ходыть так тихо, як тигра". Сидеть, оказывается, нужно еще тише.
      Нет, определенно мне нравился этот доктор.
      Но самыми ценными качествами доктора Циммера были не знание немецкого языка, и даже не его медицинские познания, а он уже приобрел в отряде практику: вылечил понос у двух-трех бойцов, объевшихся после голодовки в Карпатах, раненым он прописывал какие-то примочки и тут же учил медсестер, как их делать, - а то, что вместе с доктором Циммером в отряд перешла его обширная "агентура" из лесных деревушек. Вначале гуцулы, работавшие на доктора Циммера, опасались связываться с "политикой", но когда за нас поручился сам доктор Циммер, они стали ходить и по нашему заданию в Станислав.
      После Карпат, где пришлось бросить все, по нашим партизанским понятиям, материальные ценности, мы очень неплохо устроились в Черном лесу. В штабе сохранилось достаточное количество денег. Мы давали марки и злотые, добытые при разгроме погранзастав в Зеленой и Рафайловой, и агенты Циммера приносили нам водку, колбасу и газеты. Затем стали носить медикаменты и сообщения, какие передвижения войск замечены в городе. А дальше вошли во вкус и стали заниматься настоящей разведкой.
      "Теперь мы носим свою базу в карманах", - сказал бы Колька Мудрый, если бы он сейчас увидел доктора Циммера.