Приходит и говорит тихим голосом: "Спасибо тебе, Олекса Довбуш, за твою веру-службу. Проси у меня что хочешь". И взмолился во сне Олекса: "Ничего не прошу у тебя, господи, только выгони ты из меня хворь. Прошу тебя, щоб был я самым сильным гуцулом на свете". - "Добре, - говорит ему по мовчанке господь, - будь по-твоему". Прокинувся Олекса наране, стрельбу на плечо вскинув и пошел себе на полоныну. Походил-походил и думает: "Неправда все, что ми приснилось". И только он тое подумав, как слышит тихий голос: "Бери, Олекса, скалу на плечи и неси ее на саму высоку гору". Подставил плечо Олекса, и навалилась скала сама ему на крыжи. Крякнул Олекса, подправил скалу и понес ее в гору. Вынес ее на саму верховыну и поставив на водоразделе Днестра и Прута. Имя свое на ней вырубав. И заиграло сердце у него, могутность свою почуявши. Вырубав одним махом себе Олекса Довбуш трембиту невиданной довжины в три чоловических роста. Рубав он ее с песней. Рубав ее из разбитой громом смереки. А обвивав он ее березой, что росла над горным ручьем. А как подняв ее к губам и ся затрембитав - огой, гой, - полоныни все карпатские на голос Довбуша си отозвали. Услышали Карпаты ту трембиту, и голос у нее был громовый, а в ее трембитании звучал шум волны. Песня ее лилась, як горный потик. Выйшов с той трембитою Олекса на борьбу з ляхом, модьяром и германом. И нихто его победить не мог через то, що за его добрую душу дал бог ему силу великую. Таку силу, що удар его руки равнялся силе всего народа. Это был самый могучий гуцул на свети. И никто не мог Олексу в открытом бою взять, а только обманом и хитростью...
      Долго еще рассказывал гуцул о борьбе Довбуша с венгерскими и немецкими панами. О благородном воинстве-дружине Олексы. О любви его к Маричке.
      Но подтянулась колонна и, прерывая легенду, которую гуцул мог рассказывать весь день, я спросил его:
      - А сможешь, дедуню, провести нас по хребтам до самой Говерлы?
      - Нет, не смогу, - вздохнул он. - Нет таких людей сейчас. Забыли дороги. - Затем хитро улыбнулся из-под лохматых бровей. - Не надо идти вам по хребтам. Это дорога вдоль границы. Вам я знаю, куда надо. Надо вперед, в долину Закарпатскую, на поля и виноградники Дунавские. А как Дунаву-реку перейдете, там снова пойдут горы. Только горы те уже не Карпатами звать. То суть - Балканы. То суть - Татры. То суть - Альпы.
      - Ого, - сказал Черемушкин. - Это дед политический. А что там, на тех Татрах да Альпах?
      - Не знаю, не слыхал, - запрятал улыбку в усах гуцул. - Про горы гуцул знает, про Карпаты, про Татры. А больше - ниц!
      Солнце поднялось, и колонну разместили в лесу. Я остался с гуцулом. Теперь уже не он мне, а я ему рассказывал. Он спрашивал меня о сражении на Курской дуге, спрашивал, горы или степи в том далеком краю.
      Все, что я рассказывал, он понимал по-своему. Но он хорошо понял, что там шла непрекращающаяся борьба брони и снаряда, борьба свободы с насилием. И хотя мои cлова звучали на мало понятном ему языке, но чувства и мысли у нас были одни.
      32
      Невдалеке от камня Довбуша разместился штаб. Ковпак на двенадцать часов назначил совещание командиров.
      Обсуждался вопрос дальнейшего движения. К концу совещания подошли разведчики. Стало ясно: для того чтобы идти вперед, нужно с боем занять село Поляничка, разбросавшее свои хаты вдоль речушки - притока Прута.
      О том, что я был против приграничного варианта, Руднев знал, но все-таки командовать ударной группой он поручил мне. Назвал тоном приказа мою фамилию и молча, испытующе взглянул на меня. Я сразу понял его. Готовясь к бою, долго сидел я над картой 1898 года, изображавшей извилины Карпатских гор. И на корешке карты вывел, так, на всякий случай, может быть потому, что бой предстоял серьезный: "Раньше, чем начнешь командовать, научись подчиняться".
      Начав спуск сразу с перевала, мы напоролись на венгерскую заставу...
      Пограничный пост приспособили на скорую руку к бою.
      - В горах камня много, - доложил Черемушкин, уже давно залегший в ста шагах от венгров.
      Одной нашей роты было достаточно, чтобы разогнать венгерскую заставу. К ночи мы вышли на Поляничку. Противника там не оказалось. Село напомнило мне родную Молдавию. Есть там заброшенное в каменном ущелье село Валя Дынка, что означает - глубокая долина. Такие же хаты, прилепившиеся к скалам, такие же извилистые, похожие на овечью тропу улицы, и рослый люд.
      - Народ здесь не дюже гостеприимен. Или до смерти чем-то напуган. Не хотят говорить, - докладывали разведчики, побывавшие в крайних хатах.
      - А на окнах хат выставлены кувшины с молоком. Кукурузные лепешки и брынза. Непонятно, - говорит Карпенко.
      - Что-то здесь не то. Но от гуцулов не добьешься ни слова, подтвердил и Черемушкин.
      Осторожно, выдвигая на огороды боковое охранение, колонна двинулась по селу. Миновали церковь и небольшую площадь перед ней. Пересекли овраг и продвинулись почти к самой околице.
      Венгры не заставили себя долго ждать. Как только роты авангарда вышли из села в расширявшуюся, почти похожую на горное плато долину, сверху, прямо в лоб нам ударило несколько пулеметов. Сразу за ними, разрезая колонну пополам, бил шестиствольный миномет. Несколько связных, посланных назад к штабу, были убиты. Конник, пытавшийся проскочить этот огненный шквал, возвратился ползком, весь израненный мелкими осколками, лошадь под ним сразу убили наповал.
      - Перерезаны, - прохрипел Карпенко, лежавший рядом в канаве.
      - Откуда бьет?
      - Со всех высот и с церкви.
      Это была великолепно организованная засада. Если день захватит нас в этом естественном мешке, ни одному не выбраться из него живым.
      - Давай отходить влево, Карпо! - крикнул я на ухо Федору, стараясь перекричать вой и скрежет металла. Он нагнулся ко мне:
      - Правильно, командир.
      И мы быстро вывели из-под губительного огня третью роту, а за ней и разведку к реке, в сторону от пристрелянной дороги. Но у реки тоже был противник.
      - Только один пулемет и несколько автоматчиков, - доложил командир отделения Намалеванный.
      - Вперед, хлопцы! - прозвучала команда Карпенко.
      Мы сразу смяли вражеский заслон. По пояс в быстром, сбивавшем с ног потоке перебрались на другой берег.
      - Пока рассвет не захватит - на гору! - скомандовал я.
      - Зацепиться хотя бы за этот пятачок, хлопцы! - передал дальше команду Карпенко. Но это легко сказать - зацепиться. Кровь била в висках, как колокол, пока роты допыхтели до вершины лысого бугра с крохотной рощицей на хохолке. И когда совсем рассвело, я понял, зачем с тех пор, как воюют люди стрелами и копьями, пищалями и автоматами, они карабкаются на вершины. Чтобы удержать за собой превосходство наблюдения!
      В селе сновали взад и вперед машины, связисты врага тянули провода. Там шла деловая жизнь войск, готовых к бою.
      Уже совсем рассвело, в лесок с другой стороны сползла восьмая рота. Ее послал Руднев на помощь нам. Она не могла ночью пробиться сквозь минометный огонь. Опытный командир Сережа Горланов свернул под гору и, прижимаясь поближе к минометной позиции врага, обогнул село. Он успел обойти смертельную стену огня.
      Под горой его хлопцы захватили немецкую штабную публику. Сережа хрипел, докладывая:
      - Штаб застукали... Мы к нему по проводам пришли. Финками взяли. Чистые немцы. Видать, нас за мадьяр приняли.
      Фашисты были свеженькие, только что прибывшие.
      Документы пленных и солдатские книжки убитых не то что удивили, а просто поразили меня.
      - Ого, - сказал Миша Тартаковский. - И карта со свежими отметками. Против нас действует тридцать второй эсэсовский полк. А вдоль границы кроме пограничников выставлена фронтом на север, товарищ командир, обратите внимание, венгерская горнострелковая дивизия.
      Действительно, бумаги убитого офицера и карта ясно говорили об этом.
      Бой шел за селом, откатываясь все дальше. Мы поняли, что Ковпак большую часть колонны отвел назад, на перевал.
      О нашем присутствии здесь, на этой высоте, противник, видимо, не знал. Обнаружить себя теперь, с небольшой группой, оторванной от обоза и боеприпасов, было бы безрассудно. Прорываться с горсткой храбрецов еще можно. Тем более, с таким замечательным командиром, как Карпенко. Но у меня было время и поразмыслить. Если прорываться, так к вечеру, решили мы. Но Карпенко думал совсем о другом.
      - Подполковник! У тебя есть рация? - спросил он меня неожиданно. Давай, выводи на равнину.
      - Ты что, сдурел, что ли?
      - Ну, как хочешь. Только потом, чур, не каяться!
      Итак, оно прозвучало, это впервые сказанное слово - на равнину! В душе и я согласен с ним. Но "раньше, чем начнешь командовать, научись подчиняться". Тем более, что в моих руках карта положения войск противника да еще трое неопрошенных пленных. Я знаю о враге много, он обо мне - ничего. Но я хочу знать еще больше. С того момента, как ударил по колонне шестиствольный миномет, я все время чувствую себя, как канатоходец, сделавший над пропастью первый шаг по тросу.
      Пора заняться пленными.
      - Миша! Начал допрос?
      - Нет еще.
      - Давай, дружок.
      - Минутку. Займитесь пока сами, а я кончу с документами.
      - Что-нибудь интересное?
      - Очень...
      Я не придал значения его возгласу.
      В последние дни во мне постепенно глохло шестое чувство разведчика - любопытство. Сейчас я был командиром отрезанной группы. Малейшая оплошность - и моя группа ляжет костьми на этой несуразной голой высотке, на макушке которой только пучок хилых "смерек" скрывает нас от глаз врага.
      Пленные, опять пленные... Приволок их командир восьмой Сережа Горланов на мою голову.
      И вдруг, приглядываясь к ним издали, я заметил в группе опустивших головы немцев солотвинского гестаповца, сбежавшего от нас на Манявской горе.
      - Ох, черная и самая неблагодарная работа разведчиков: мы чернорабочие войны, - ворчал я про себя несколько минут назад, не зная, с кого начать допрос. Но сейчас я думал совсем другое. Ради таких минут стоит и покопаться со всякой мразью.
      - Гора с горой не сходится... - начал я допрос.
      - К сожалению, да, - отвечал по-немецки "мой" гестаповец.
      Повозившись с ним и с другими фашистами полчаса, я убедился, что эта птица много знает, но говорить ничего не хочет. "Толметчер", а попросту переводчик - пулеметчик восьмой - Козубенко, изучал немецкий во время пребывания в лагере военнопленных. От его "перевода" мне захотелось спать. Я пошел к Мише Тартаковскому. Он лежал неподалеку на животе, подстелив под себя несколько еловых веток, и копался в штабных документах тридцать второго полка. Наиболее ценные были отсортированы, и беглым переводом их он как раз занимался. Я прилег рядом.
      - Какие новости?
      - Очень интересные...
      Я заглянул через плечо и, не мешая ему работать, прочел: "Диспозиция сводной группировки войск СС". Диспозиция была длинная, написанная удивительно невоенным языком. Но даже и по ней я мог понять главное: в составе группировки были названы 4, 6, 13, 24 и 32-й эсэсовские полки, 273-й горнострелковый полк и пять батальонов особого назначения.
      - А где же венгерская дивизия?
      - Одну минуточку, - перебил меня Тартаковский. - Сейчас... - и, закончив перевод, в конце вывел подпись: Гиммлер.
      - Ты не напутал ли чего, Миша?
      - Зачем путать? Пожалуйста.
      Моего знания немецкого языка было достаточно, чтобы прочитать последние строки и подпись.
      - Не по поручению, как всегда у них бывает. А точная подпись. Это еще не все, - торжествуя, сказал переводчик. - Обратите внимание...
      Он перелистал несколько документов. Кроме обычного "гехейм", что означает "секретно", стоял еще штамп, тиснутый зеленой мастикой: "По личному указанию фюрера".
      Это были ценнейшие разведывательные документы. Многое теперь становилось ясным. Кроме одного: чем мы заслужили внимание такого высокого начальства?
      Не сомневаясь больше в подлинности документов, я думал: "С кого бы начать?" И снова остановил свой выбор на голубоштанном эсэсовце. Приказал часовому привести его к нам, припрятал пачку штабных документов разгромленного эсэсовского полка и на всякий случай переложил парабеллум из кобуры в карман.
      Допрос эсэсовца Гартмана разъяснил многое. Правда, повозиться с ним пришлось довольно долго. Это был упорный фашист, к тому же, как я и подозревал еще на Маняве, неплохо понимавший русский язык. Тогда он молчал. Немного выманил я у него и сегодня. Но сейчас у нас с Мишей был сильный резерв: знание нумерации полков и обстоятельства разгрома двух из них - тринадцатого и четвертого. Жонглируя этими цифрами и попутно называя ряд знакомых по документам фамилий немецких офицеров, за добрых полтора часа допроса мы окончательно сбили эсэсовца с толку. Устало дыша, вытирая рукавом и травою вспотевшую грудь, он наконец сдался.
      - Не трудитесь так с переводом, господин полковник, - сказал он почти на чистом русском языке.
      - Подполковник, - поправил я его.
      - Я все расскажу. Но только лично вам.
      Мы с Мишей переглянулись и не могли удержаться от улыбки. Пожалуй, такое одолжение мы могли ему сделать. Извинившись перед Мишей глазами, я подождал, пока он отошел в сторону. Переходя на официальный тон, я иронически сказал фашисту:
      - К вашим услугам...
      Но он опять стал путать. Теперь ему не хотелось, чтобы нас видели остальные пленные.
      - Ну что ж, отойдем подальше, - сказал я.
      Затем он стал уводить разговор в сторону, воровато бегая глазами.
      - Я вижу, вы не хотите отвечать на вопросы, а желаете опять сбежать. Но на этот раз вам это не удастся. Будем придерживаться того похвального стремления, которое вы сразу проявили, перейдя на русский язык.
      - Вы правы, - вздохнул Гартман. - Я расскажу вам все, что знаю. Но возвратите ли вы мне хотя бы мой мундир?
      - В этом можете быть уверены.
      - Хорошо. Я открою вам, кто я.
      - Это не требуется, - перебил я его. - Вы - офицер связи. Да, да... офицер связи при группировке, созданной...
      Я говорю умышленно задумчиво и растягивая слова. И это помогает: видимо, боясь, что мы знаем слишком много и ему не останется никаких секретов, чтобы за них купить себе жизнь, он перебивает меня:
      - Офицер связи группировки, созданной Гиммлером по личному указанию фюрера.
      "Так вот что означали подпись и штампы на документах 32-го полка". Но надо играть дальше. Теперь он выболтает все.
      Не глядя на него, я продолжал так же безразлично:
      - И это все нам давно известно. Мне интересно другое: детали, подробности. Вы мне ничего нового, видимо, не можете сообщить в области фактов. Но я еще интересуюсь военной психологией.
      - О да, да, понимаю. Это очень тонкие и малопонятные нам вещи. Но я постараюсь для вас восстановить все детали этого необыкновенного с военной точки зрения дела.
      Удивительно, как близко друг от друга находятся спесь, лицемерие и подхалимаж!
      И Гартман начал рассказывать. Конечно, его сентиментальные охи и вздохи я пропускал мимо ушей. Меня интересовали как раз факты, но я изо всех сил старался показать ему обратное.
      Самый важный факт был самый простой. А мы-то и не придавали ему почти никакого значения. Самый важный факт - это мост, взорванный по приказу Базымы четвертым батальоном под Тернополем на дороге "першей клясы". Мы взорвали его шутя, не придавая делу рук своих особого значения. Но именно он, этот поганый мосточек, оказался любимой мозолью Адольфа Гитлера.
      Офицер связи описывал во всех подробностях гнев фюрера, находившегося в то время на Восточном фронте. Оказывается, взрывом этого моста мы прекратили движение эшелонов к фронту по единственной прямой дороге, снабжавшей его боеприпасами. Дорога "першей клясы" гнала по сорок два эшелона в сутки. После взрыва моста их пришлось возвращать обратно на Львов и Краков, перегонять через Румынию, Бессарабию, делать большие обходы. Железнодорожное начальство не могло скрыть причину разлада движения и опоздания поездов. Узнав о причине, ефрейтор пришел в ярость. Он вызвал к себе Гиммлера, устроил ему истерику и приказал во что бы то ни стало уничтожить отряд Ковпака.
      Позже, неоднократно сталкиваясь с последствиями этих сообщений, я часто думал: "А все-таки нас выручила гестаповская спесь Гиммлера!" Оказывается, он отказался взять для этой операции фронтовые части. Он дал слово Гитлеру привести в исполнение категорический приказ своими охранными полками. Группировку начали создавать из отдельных частей и эсэсовских полков, находившихся в Польше. Два полка были переадресованы на нас по пути из Парижа на Восточный фронт. Расшифровав направление движения отряда Ковпака на Карпатские горы, противник затруднял авиацией наш марш по степи. Кроме этого, три полка - 26, 6 и 273-й горнострелковый, специально приспособленные к охранной и полицейской работе в горных условиях, спешно перебрасывались из Норвегии и Греции. Но они запаздывали. Это дало нам выигрыш во времени. Сейчас выяснилось, что потрепанные нами полки были лишь первыми ласточками Гиммлера. А то, что они при первой встрече с нами потерпели неудачу, было очень утешительно.
      - Теперь все туманные места на нашей разведывательной карте мне совершенно ясны. Ага, вот!.. - хмыкнул Миша.
      - Да, но в них мало веселого, - отвечал я.
      - Тоже верно, - согласился со мной Тартаковский. - Но теперь мы хотя бы не играем втемную. Мне сейчас понятно, почему нас две недели так упорно преследовала авиация. Понятно, почему с начала июля 1943 года Гиммлер сидел во Львове.
      - Из-за нас, думаешь?
      - Не только из-за нас. За нами еще придут веселые хлопцы.
      - Да, это верно. Память им не отшибло. После рейда Ковпака и Сабурова за Днепром партизан прибавилось. Теперь они ждут того же на Карпатах. А за Карпатами что?
      - Известно: Балканы, Чехословакия, Польша, а там и до Гитлера рукой подать. Да, есть чего побеспокоиться подручным фюрера. Не из-за одного Ковпака, а из-за партизанского движения сидит Гиммлер во Львове.
      Мы призадумались.
      - Понятно, до сих пор это были только цветочки...
      - Конечно. Но оптимизм мой профессионального происхождения, товарищ подполковник, - сказал, оправдываясь, Миша.
      Где-то далеко позади, за водоразделом у камня Довбуша, еще глухо бубнила канонада. Ввязываться в бой, не зная, где наши, не было никакого смысла. Тем более, что именно сейчас я не имел права рисковать своей группой. Сведения, добытые нами, были очень нужны командованию. Это были оперативные сведения. Они должны определить поведение, решения и приказы Ковпака и Руднева на дальнейший рейд.
      Подошел Карпенко. По его лицу я понял: парень решился на серьезное дело.
      - Подполковник, пошли на равнину... Ну их... генералов...
      - Брось бузу, Федя!
      Есть такие упорные характеры, которые все могут выдержать, кроме неизвестности. Я решил рассказать ему все.
      Недоверчиво глядя мне в глаза, он свистнул:
      - А не врешь? Ей-богу? Що? Сам Адольф нами заинтересовался. Вот это я понимаю... Верно Митька говорил. Мы теперь отряд стратегический...
      Все мысли о самовольном "маневре" мигом вылетели у него из головы.
      Я хорошо знал этого хлопца. Есть люди, колеблющиеся в бою. От них надо избавляться или выколачивать из них строгими мерами эту опасную черту характера. Есть такие, как лейтенант Горкунов. Они не колеблются ни минуты, ни в бою, ни перед боем. А есть такие, как Карпенко, для которых самый страшный момент - ожидание. Мертвая тишина перед боем вызывает у парня колебания, сомнения, и чем дольше продолжается эта тишина, тем большую опрометчивость и слабость духа он способен проявить. Но стоит только выясниться обстановке, ясно увидеть врага, размеры опасности, лучшего солдата не найдешь. Таким людям надо говорить всю правду, какой бы страшной она ни была. В беде он не подведет.
      Рассказав обстановку Карпенке, Бережному, Горланову на тот случай, если мы не все дойдем до отряда, я приказал любым способом пробиться к отряду и доложить эти сведения. Никого из хлопцев не испугала, а только обрадовала весть о том, что нами заинтересовано высшее немецкое командование, хотя они и понимали, что нам поэтому придется еще туже.
      - Пойдем не по кряжу и не по долине, а по склону. Там, где меньше всего шансов встретить немцев! - сказал я Карпенке, Бережному и Горланову.
      Командиры сразу поняли мою мысль.
      К вечеру мы обошли Поляничку почти на автоматный выстрел. Пробираясь по склону, голодные люди быстро выбились из сил.
      - Километров тридцать отмахали, - сказал Горланов.
      - Если считать, как ноги гудуть - то тридцать. А в действительности по горам-то не больше пяти, - проворчал Бережной.
      - Это тебе не в степи топать, - отозвался лежавший под сосной Черемушкин.
      Темень, бездорожье, отсутствие проводника... Где-то под соснами мы попадали на землю и так, толпой, уснули. Проснувшись часа через два, я ползком выбрался на тропу. Часовых не было.
      Когда стало светать и люди проснулись, вдруг обнаружилось, что среди нас нет Карпенки.
      "Неужели сбежал?" - подумал я. Подождав минут пятнадцать, я дал команду к движению. Но в это время появился Карпенко, весь обмотанный пулеметной лентой с немецкими патронами. Он и не подумал хвастать, даже не говорил об этом прямо, но я понял из его "жаргона", на котором он разговаривал со своей ротой, что он всю ночь "простоял на часах". Ползая на четвереньках, он ощупью обнаружил тропу и на ней следы кованых подков. Когда чуть-чуть забрезжил рассвет, он увидел пост венгерских горных стрелков с пулеметом, преспокойно сидевших в трехстах шагах от нас. Как мы не напоролись на них накануне, одному богу известно. Пулемет был направлен в сторону долины, горный, станковый, основательно укрепленный и защищенный с трех сторон блиндажиком из бревен и камней. Конечно, это были опытные егеря. Но, думаю, они и не подозревали, что на расстоянии самом лучшем для действия их пулеметного огня ночевали две с половиной роты партизан.
      И пока разведчики рыскали по кустам и тропам и зорко высматривали немца-наблюдателя, я думал о Карпенке.
      Такой уж это был человек. Говорил он часто чепуху несусветную, а поступки совершал благороднейшие. Никому не колол он глаз своим "геройством", как никогда и не обижался на справедливые упреки. Словом, если можно допустить расхождение слова и дела и оно может быть расценено как случай положительный, то Карпенко как раз и есть этот редкий случай.
      "Благородные дела и неблаговидные слова - это не то, что надо. Но все же это гораздо лучше, чем наоборот", - думалось мне там, на опушке леса, на горе Поляничке.
      Карпенко прервал мои мысли. Он тихо ругал Дорофеева, своего помощника, за то, что тот не проверил ночью караулы. Затем крепко хлопнул его по плечу.
      - Дорофей! Пошли двух хлопцев. Вынуть пулемет. Или пусть уничтожат, если не смогут, - усмехнулся Карпенко. Он вытер финку о ветку хвои и спрятал ее в ножны.
      Когда хлопцы принесли пулемет, роты двинулись в путь. Прислушиваясь к доносившемуся изредка шуму боя и ориентируясь на самолеты, летевшие туда, куда нужно было нам дойти, мы начали дневной марш по высотам.
      33
      Второй день, отрезанные от своих, пробирались мы к главным силам Ковпака. К полудню все почувствовали: дальше идти невозможно. Люди третий день ничего не ели. Не помню, сколько мы прошли километров за полдня. Помню только, что и в этом ненавистном состоянии бессилия тоже была веселая минута: карабкаясь на пятый, а может быть двадцатый, уклон, мы обнаружили поляну, почти на тридцать градусов сходящую вниз. Она была усыпана небольшими камнями. Камни торчали из травы и скатывались вниз, как только нога выталкивала их из гнезда. Издали они были почти незаметны, словно кочки на болоте. Их маскировала высокая трава, похожая на одичавшую рожь. Мы заметили, что ползущее в стороне от рот боковое охранение начало отставать. Колонна, гуськом пробираясь вдоль опушки, опередила его. Сережа Горланов, ведущий колонну, поднял руку. Колонна остановилась. Горланов пополз в траве и, примостившись за камнем-кочкой, стал глядеть в бинокль. Затем оглянулся на меня и беспомощно прошептал:
      - Пасутся, сукины сыны. Перестреляю подлецов! - и быстро пополз к нарушившим правила марша бойцам. На полдороге он остановился, спрятал в кобуру пистолет и крикнул:
      - Карпенко, иди сюда!
      Когда мы доползли до Горланова, у него был полон рот ягод. У каждого камня земляника росла целыми гроздьями. Ее не нужно было собирать по одной, а можно было хватать пригоршнями и, выплевывая листья и корешки, наслаждаться сладкой питательной массой. Не менее получаса люди жевали молча. Затем послышались возгласы, шутки. Народ развеселился и уже подтрунивал над своей бедой. Она казалась теперь смешной. Я приказал рвать землянику про запас. Люди наполняли ею манерки, фляги.
      В это время из-за кряжа, возвращаясь с бомбежки, показалось звено самолетов. Один самолет отделился и повернул к нам. Облетев гору, он вышел с другой стороны.
      - Прижмись к камням, не двигайся! - раздалась команда Карпенки. Так мы пролежали несколько томительных минут. Самолет несколько раз прошел на бреющем, но, видимо, приняв нас за немцев или мадьяр, сбросил вымпел и прибавил газ, догоняя своих напарников.
      В вымпеле был приказ роте мадьяр удержать эту высоту, так как "банда Кольпака" окружена со всех сторон превосходящими силами. "Мадьяр" предупреждали, что "Кольпак" будет пробиваться именно через эту высоту. Мы поняли, что прошли кольцо врага и подходим к отряду.
      Собрав у бойцов с десяток рваных немецких шинелей, я нарядил в них три елки и несколько кустов. Этим "солдатам" мы дали в руки палки. Оставив на видном месте взятый утром пулемет без замка, я двинул свой отряд через кряж. Под вечер мы были уже в лагере нашего кавэскадрона, стоявшего заставой от Полянички.
      Подоспели к своим мы в трудную минуту. Отбиваясь от венгерской дивизии, полукольцом охватившей отряд, и тридцать второго эсэсовского полка, бившего в лоб, соединение второй день вело большой бой. Грозовая туча разразилась ливнем и хоть на несколько часов отогнала самолеты.
      - Пришлось бросить обоз, - нахлестывая плетью свой мокрый сапог, сказал мне Саша Ленкин. Я и сам видел это: всех раненых перекладывали на самодельные носилки. Количество раненых за последние два дня увеличилось почти вдвое и перевалило за сотню.
      Тут же, в эскадроне, я услышал печальную новость: ночью погибло целое отделение конников. Командир взвода Толька Филиппов, разведчик Михаил Кузьмич Семенистый и еще восемь кавалеристов.
      Когда Усач рассказывал о том, что произошло ночью, у меня мороз подирал по коже: конники выгнали совершенно обессилевших в горах коней на полонину. От усталости все скоро уснули. Задремал и часовой. К ним подкрались егеря-пограничники и втихую кинжалами стали колоть спящих. Маленький тщедушный Семенистый проснулся вовремя. Скрываясь между пней, он добрался до коня, вскочил на него и, гикнув, думал умчаться к своим. Но обессилевшая лошадь не могла идти даже шагом. Семенистого вместе с конем срезала очередь ручного пулемета.
      Утром бойцов нашли товарищи. Трех-четырех человек можно было узнать. Два трупа были обезглавлены и без одежды. Остальных - живыми, ранеными или мертвыми - фашисты унесли с собой.
      Ленкин провожал нас к штабу.
      - Вот на этой полонине их побили... - кивнул он грустно головой.
      - Давно здесь стоите? - спросил я комэска.
      - Вторые сутки.
      - Авиация бомбила вас здорово. Мы слышали.
      Кривая улыбка гримасой скользнула по его исхудалому лицу и спряталась в усах.
      - Ничего. Это они на дедову приманку попались. Новую хитрость командир придумал. Сами увидите!
      Переждав ливень, я двинулся к штабу.
      Туча, изошедшая полчаса тому назад хорошим ливнем, обрывалась грязной бахромой, и дальше, на западе, голубело удивленное небо.
      Часа через два мы подходили к лагерю, раскинутому на склоне горы. Летчики немецких "мессеров", уже второй месяц прикомандированные к нам, хорошо изучили наши повадки. Они искали колонну либо на вершинах, либо в долинах у воды. Накануне, когда мы, оторванные от отряда, бродили вокруг Полянички и "паслись" на горных лугах, Ковпак придумал новый маневр: живую силу отряда он расположил на крутом склоне, очень неудобном для движения и даже для отдыха. Лежать тут приходилось почти стоя. На вершину, по приказу Ковпака, втащили остатки обоза, обломки телег, тряпки, искалеченных, никуда не годных коней. Грубо все замаскировав, Ковпак оставил эту "приманку" для самолетов. Этот ложный лагерь и молотила уже вторые сутки вражеская авиация. А люди лежали там, где стремглав сбегали к водопою гуцульские буки.
      Я сразу смекнул, в чем хитрость Ковпака. Понял потому, что и я во время головоломного двухсуточного выхода из "окружения" применил этот же маневр. Понял, обрадовался и даже возгордился. Возгордился за себя: вот и я, кажется, окончил курс партизанской академии.
      Пристально глядя на своего профессора, я отрапортовал о прибытии. Лицо Ковпака изменилось за эти два дня до неузнаваемости: заострился нос, нависли брови над лихорадочно блестевшими глазами, шея вылезала из воротника гимнастерки.
      - Все равно нам цей обоз кидать, - мрачно сказал мне Ковпак и отвел глаза в сторону. - А вот артиллерия... - губы старика дрогнули, и он отвернулся.
      Все знали пристрастие Ковпака к нашему "богу войны". Пока была хоть малейшая возможность послать десяток снарядов по врагу, дед чувствовал себя как бравый кавалерист на хорошем коне. С довольным видом пропускал он батарею мимо себя на марше и в трудные минуты, когда бой затягивался на несколько часов, сам выезжал с батарейцами, выбирал позицию, требовал, чтобы хлопцы учились стрелять без пристрелки, прямой наводкой, и за каждый промах пилил наводчика несколько дней подряд; при метком же попадании был способен тут же на огневой плясать гопака и целоваться с батарейцами.
      Хлопцы рассказывали, что накануне, став перед необходимостью бросить все тяжести, даже не ругаясь, а лишь поскрипывая зубами, вызвал Ковпак командира батареи и спросил, сколько осталось боеприпасов.
      - Полтора "бе-ка", товарищ командир.
      Старик махнул рукой.
      - Ты мне по-человечески говори. Бо може это твой последний артиллерийский день. А там пойдешь в пехоту!