В крае созданы районные и сельские органы Советской власти. Образованы районные комитеты партии. Организованы органы НКВД, милиции.
      Среди населения проводится политико-массовая работа.
      В селах партизанами проводятся митинги, собрания, на которых принято письмо товарищу Сталину, подписанное партизанами и колхозниками. Собрано на заем и в фонд обороны свыше полутора миллионов рублей. Организован выпуск газеты "Партизанская правда". Подготовлен аэродром для принятия самолетов с Большой земли.
      Партизанское движение в некоторых районах приняло характер всенародного восстания против фашистских захватчиков и приводило в страх и трепет фашистских заправил и их ставленников. Наши боевые дела тревожат не только немецких солдат и жандармов. Как увидите, нашими успехами обеспокоено и высокое гитлеровское начальство. Генерал фашистской главной ставки фон Браухич в положении "по борьбе с партизанами" пишет такое:
      "Русские партизаны наносят удары не только по мелким войсковым частям и соединениям действующих войск, но нарушают снабжение войск, разрушают военные сооружения в тыловых районах".
      Генерал Блоцман, со своими солдатами ведущий борьбу с партизанами, в приказе Э 1 от 15 февраля 1942 года писал:
      "Разведкой установлено большое количество партизан. Партизаны хорошо обуты, одеты, имеют хороших лошадей, сани, достаточно лыж и маскировочных халатов.
      В русских селах население сочувствует и помогает партизанам. В селах ни полиции, ни старост нет. При расположении на отдых 50% солдат спать не ложатся".
      - Да, теперь спать немцу некогда, - пробасил кто-то в задних рядах.
      Сделав паузу, переждав, пока уляжется смешок, Бондаренко продолжал:
      - Генерал фон Гридус в приказе от первого июля сорок первого года писал:
      "Партизаны лучше стреляют, выбирают лучшие позиции для обороны и нападения, чем мадьярские солдаты. Партизанам доставляют из Москвы самолетами пушки и обмундирование.
      ...Когда крестьянин спрашивает винтовку, не давай - может убить.
      ...Нельзя разговаривать в домах - все будет передано партизанам".
      Противник, чувствуя возрастающую силу народа, усиление боевой и диверсионной деятельности на основных его коммуникациях и захват партизанами значительных территорий в его тылу, поставил перед собой задачу: уничтожить партизан Орловской области и обеспечить бесперебойное движение поездов, техники и живой силы к линии фронта.
      Но это им не удастся. Если мы не дрогнули осенью, то теперь, имея опыт борьбы, и осенью, и зимой, и весной, - не дрогнем и подавно...
      Бондаренко еще долго говорил о задачах, стоящих перед партизанским краем.
      А я думал: "Так вот что значит работа Брянского обкома на Большой земле, вот почему с таким нетерпением ожидали его приезда сюда, в леса, Бондаренко и другие посвященные товарищи".
      Я стал знакомиться с героями-партизанами или, как говорят, вникать в курс дела.
      Героями края были не дожившие до триумфа партизанского движения бойцы, младшие и средние командиры Красной Армии и среди них лейтенант Стрелец. Его я уже не застал в живых, но легенды о нем я слыхал из уст орловского крестьянства. В тылу у противника самым верным критерием работы партизан является мнение народа об отряде или об отдельной личности - руководителе.
      Прежде чем пойти по партизанской дороге, то есть до встречи с Ковпаком, а затем и после встречи с ним, я видел несколько сотен партизанских отрядов - им не было числа в немецком тылу - и понял одну истину, которая позже была так ярко выражена Ковпаком: надо делать так, как народ хочет. Очевидно, лейтенант Стрелец, которого я никогда не видел (в начале 1942 года он погиб смертью героя в жестоком бою с немцами в Брянских лесах), делал партизанское дело так, как этого хотел народ. Имя Стрельца было известно во всех деревушках, в селах, на железнодорожных станциях... О его славных набегах на эсэсовские эшелоны, на железнодорожные мосты, на формировавшуюся тогда немецкую полицию рассказывали в десятках вариантов.
      Как я представлял себе полицию, готовясь в Ельце к вылету в тыл, я уже писал. Действительность оказалась совсем иной. Вот зарисовка с натуры, записанная на свежую память в первые дни моего пребывания там.
      К комиссару партизанского отряда имени 26 бакинских комиссаров вводят невзрачного человека. На нем вылинявшая ситцевая рубаха в полоску, пестрядинные порты и опорки. В руках он мнет изжеванную кепку.
      - Как фамилия?
      - Плискунов. Митрофан Плискунов.
      - Полицейский?
      - Чаво?
      - Полицейский, спрашиваю?
      - Я-то?.. Не-е... Я из охраны...
      - Чего охраняешь?
      - Чаво?..
      - Ты что дураком прикидываешься? Отвечай толком на вопросы. Что, где охранял? И от кого охранял?
      - Дак мы здешние, хуторские. Оно известно, у кого хлеба хватат, тому и нужды нет идти на службу. А как у нас не хватат, ну и мобилизовался, значит, по охоте, из-за хлеба, значит, в охрану. Путейскую охрану. На железной дороге.
      - Винтовку дали?
      - Чаво?.. Извиняйте... Известно, дали.
      - Патроны?
      - Десять штук.
      - Полицейскую повязку тоже дали?..
      - Полицейскую?.. Не... Вот эту дали.
      Он вытаскивает из кармана замусоленный нарукавный знак. Эрзац-репс, на котором сквозь грязь и пыль проглядывают такие же грязные слова: "Шуцманншафт. Выгоничи".
      - Что же ты очки тут втираешь? Значит, в полицию поступил, да еще и добровольно.
      "Шуцман" мнет в руках замусоленную тряпку и затем в недоумении поднимает глаза, невинные глаза дурака.
      - Поступил... Мобилизовался, значит, по собственной охоте, потому как дома жена, деток трое, а хлеба нету... - и он разводит руками.
      - Сколько же тебе хлеба обещали?..
      - Говорили, после войны дадут по двадцать пять га.
      - А сейчас?
      - Обещали до тридцать кил на месяц.
      - А давали?
      - По шашнадцать, а с прошлой недели по двести грамм стали давать.
      - Не жирно кормят.
      - Куда там!.. Совсем омманул германец. Усю Расею омманул... И меня тоже...
      - Ты за Россию не распинайся. Вот что скажи: против кого ты шел?
      - Я? Сроду я ни против кого не ходил. Я только за кусок хлеба дорогу охранял.
      - Дорогу. Ну а по дороге кто ездит? Немцы?
      - Известно...
      - Против Красной Армии танки везут, войска, снаряды?..
      - А везут, известно...
      - А ты дорогу эту охраняешь от кого? От нас... кто эти поезда под откос пускает.
      - Так за кусок же хлеба... Жена, деток трое...
      - Ты мне Лазаря не пой. У всех жена и детки, а это не причина.
      - Известно, не причина.
      - Так почему ты против Советской власти пошел?
      - Я-а? Против? Да ни в жизнь. Я от Советской власти окромя пользы ничего не имел. И чтоб я против Советской власти!.. Да ни в жизнь.
      - Как же нет... Ну вот меня если бы поймали на дороге, пристрелил бы ведь...
      - Нет, я в небо стрелял...
      - Но стрелял же...
      - Раз на службу поступил... мобилизовался, значит...
      - Так и стрелять надо...
      - Известно...
      - А говоришь, не против Советской власти...
      - А ни в жизнь! Вот убей меня бог на этом самом месте, если я хоть думкой, или словом, или еще как...
      Мы долго сидели молча, не зная, что же делать с этим "чеховским" персонажем, возрожденным новейшей техникой, танками, "юнкерсами" и жандармами в голубых шинелях.
      Из затруднения нас вывели две бабы, вбежавшие в хату, несмотря на протесты часового.
      - Поймали ирода, душегубца проклятого! - кричала одна, краснощекая, курносая орловка. - Ну чего хнычешь, чего стоишь, али руки у тебя отсохли? Я бы на ее месте глаза ему из черепка ногтями выдрала... сказала она, обращаясь к нам.
      Вторая, бледная, забитая, смотрела большими голубыми глазами, не моргая. Из них беспрерывно текли слезы. Губы ее шептали одно и то же:
      - Ванюшка, колосок мой... Ой, Ванюшка... Кровушка моя, - шептала она. Затем медленно подошла к Митрофану, глядя ему в глаза. Он вдруг поднял руки, как бы защищаясь.
      Голубоглазая подошла еще ближе и, закричав истошным голосом: "Зверь, волчина проклятый!" - рухнула на землю без чувств.
      Краснощекая женщина рассказала нам, что с приходом немцев от Митрофана Плискунова житья не стало в селе. Он собственноручно расстрелял более тридцати бойцов и командиров Красной Армии, пробиравшихся к фронту.
      А сыну голубоглазой - Ванятке, двухлетнему бутузу, взяв его за ножки, размозжил голову об угол дома.
      Приговор был ясен.
      Пока курносая приводила в чувство свою подругу, комиссар вызвал караул, и полицейского вывели.
      Экземпляр этот человеческий был настолько необычен, что я, по зову любопытства, пошел в лес, где его должны были расстрелять.
      Митрофан шел, загребая опорками пыль, и оглядывал верхушки сосен скучными глазами, словно надеясь улететь от нас. На опушке его поставили возле ямы.
      Он повернулся и жалобно взглянул на нас.
      - Убивать будете? - неожиданно звонко спросил он.
      - А что же, молиться на тебя? - ответил один из партизан, снимая с плеча винтовку.
      Митрофан скрипнул зубами и злобно посмотрел на меня. Он ожидал, вероятно, встретить такую же звериную злобу и в наших глазах и, как мне показалось, удивился, увидев только презрение. Я заметил, что под низким черепом этой гориллы вдруг с лихорадочной быстротой заработали шкивы и шестеренки человеческой мысли в поисках выхода.
      Но было поздно. Бесстрастно поднялись дула винтовок. Я подумал, что останавливать не всегда приятный, но необходимый процесс очищения земли не стоило... Он видел это и торопился, гнал скудную мысль, как загнанную лошадь... И вот она взяла барьер.
      - Передайте хлопцам, что Митроха погиб собачьей смертью... - хрипло сказал человек с черепом гориллы.
      Грянули выстрелы. Он упал на полусгнившую хвою, подогнув ноги и спрятав голову между колен.
      Выполняя его предсмертную просьбу, я передаю людям его последние слова.
      Митрофан погиб собачьей смертью.
      7
      Обязанности мои заключались в том, чтобы "обслужить" железнодорожный узел. Нужно было пробираться на станцию Брянск-II и ежедневно информировать командование - что, сколько и куда направляет узел. Работа простая, но кропотливая, и когда я ею позанимался недельки две-три, то увидел, что она для меня явно неподходящая. Сидеть возле станции и сообщать о том, что через нее прошло пять эшелонов боеприпасов, зная, что эти "припасы" дня через два будут взрываться в наших окопах, уничтожать моих друзей, земляков, соотечественников, - для меня это было нестерпимо. Стиснув зубы, я твердил поразившую меня фразу английского разведчика Чарльза Росселя: "Разведчик - актер. Он играет в величайшей мировой драме - войне. И от того, как вы играете свою роль, зависит не только успех вашего дела, но также и жизнь многих ваших товарищей".
      Среди партизан - разведчиков партизанского края - к тому времени у меня уже завелись друзья. Им тоже не терпелось, но пока они не в состоянии были пустить все эти эшелоны под откос, тем более что дороги тогда уже сильно охранялись. Первой операцией, которую мы совершили и которая категорически воспрещалась нам, разведчикам, была "организация" пробки "во взаимодействии с авиацией на станции Брянск-II". Так мы с гордостью назвали эту "операцию". Партизаны-диверсанты взорвали пути в нескольких километрах с одной и другой стороны узла и таким образом прекратили движение как раз в тот момент, когда на узле было скопление поездов с боеприпасами и с живой силой. Выполнив эту часть плана, хлопцы прибежали ко мне.
      - Ну, мы свое дело сделали, давай авиацию.
      Мы отстучали раз: "Давайте авиацию". Ее нет. Мы - опять. Авиации нет. Вот немцы уже направили ремонтные бригады для ликвидации "пробки" на железнодорожном пути. Авиации все нет. Вот уже подходит к концу ремонт полотна. Авиации нет. Партизаны махнули рукой на меня и на авиацию. Я скрипнул зубами и спросил радистку: "Зашифровать все можешь?" - "Да". - "Все, что напишу?" - "Все, что напишете", - сквозь слезы ответила шестнадцатилетняя девушка.
      И тогда я послал радиограмму командованию. Смею заверить, что составлена она была отнюдь не в дипломатических выражениях.
      Через три часа более тридцати бомбардировщиков сбросили свой груз на станцию. Все окружающее было сметено с лица земли. Мы с радисткой находились в трех километрах от станции, но от взрывной волны рация перестала работать. Мои соседи по разведке через день донесли результаты: движение по железной дороге приостановлено на несколько дней. За день расчистки со станции было убрано свыше полутора тысяч трупов немецких солдат. Четыре состава с боеприпасами взлетели на воздух, сметая с лица земли все окружающее.
      На третий день я получил выговор за грубость от своего непосредственного начальства, а на пятый - поздравительную радиограмму за подписью Рокоссовского. За удачную операцию командующий фронтом награждал меня орденом Красного Знамени. Так и было сказано: "За настойчивость и упорство в достижении цели..."
      Начиная с этого момента, я понемногу стал влезать в диверсии и браться за рискованные дела, хотя это и запрещалось разведчикам. Воевать в партизанах нужно с шиком, а главное - весело и беззаботно. С тупым, унылым взглядом и заунывным голосом я себе не представляю партизана. Без удали в глазах можно идти на такие дела только по принуждению. В партизаны же шли добровольцы, романтики, были и случайные люди, но первые брали над ними верх и прививали им свой стиль.
      8
      В то время в Брянские леса через заградительные оккупационные отряды, состоявшие из нескольких венгерских полков, ломился из степей Украины человек, о котором уже ходила слава в партизанских краях. Одни говорили, что это цыган, колесивший по немецким тылам, другие - что это полковник, у которого все рядовые не ниже старшего лейтенанта, что он имеет танки, самолеты. Но кто бы он ни был, немцы боялись его как огня, а народ рассказывал о нем легенды. Одним словом, молва несла весть о человеке, который соответствовал моему идеалу партизана.
      Как только он появился вблизи Брянских лесов, я посадил свою радистку на облучок орловской одноконной повозки и покатил к нему. Дорога была длинная, около девяноста километров, дуга все время сваливалась, рассупонивался хомут, и мы никак не могли с ними справиться. Я очень обрадовался, увидев пароконные украинские телеги с люшнями... Это было в сосновом лесу возле Старой Гуты, невдалеке от Хутора Михайловского, где расположился лагерем Ковпак.
      Лагерь действительно напоминал чем-то цыганский табор. По всему чувствовалось, что люди не собираются обживать эти леса. Группками стояли повозки с люшнями, странно выглядевшие среди орловских лесов. К люшням были прикреплены мадьярские, немецкие, румынские палатки. На всех перекрестках стояли станковые пулеметы и минометы самых различных систем и армий; часовые на заставах курили ароматный табак или сигары, презрительно поплевывая через губу и снисходительно поглядывая на местных партизан. Одним словом, еще не доехав до Ковпака, я в этом столь отдаленном от днепровских равнин крае почувствовал родной запах Украины, аромат как бы возрождавшейся из веков Запорожской Сечи.
      Когда я подъехал ближе, я увидел, что штабом служила большая елка, огороженная вбитыми в землю жердями. Внутри загородки стояла трофейная санитарная машина. В сторонке на скорую руку было состряпано подобие стола на четырех колышках, "машинистка" с усами и в лохматой шапке бойко выстукивала на маленькой портативной пишущей машинке. Рядом сидел человек с бородкой, лысый, с очками на лбу, и трудился. Очевидно, к этим партизанам часто приезжали экскурсанты, так как на меня никто не обратил особенного внимания.
      Я предъявил документы человеку с бородкой. Он оказался начальником штаба отрядов Ковпака. Звали его Григорий Яковлевич Базыма. Как я узнал позже, он был в прошлом директором школы, всю жизнь учил детей чернобровых украинцев, увлекался пчелами, садом, огородом. Многие из его учеников были в отряде бойцами, а учителя - командирами. Базыма повертел в руках мой документ, сказал: "Командир и комиссар уехали, скоро будут", - и штаб продолжал работу.
      "А где же танки и самолеты, о которых все время говорили в партизанском крае?" - думал я. Их пока что не было видно.
      Лавируя между деревьями, показалось несколько всадников. Впереди на высоком коне ехал худощавый старик в каком-то непонятном штатском костюме. Рядом с ним на прекрасной арабской лошади - красивый мужественный военный человек с черными, как смоль, усами и быстрым взглядом. Старик походил на эконома, который объезжает свое хозяйство. Оба они слезли с лошадей, а старик - это был Ковпак - стал кого-то ругать. Затем, только увидев меня, он протянул мне руку, назвал свою фамилию и сказал:
      - Бумажку сховай, тут вона не потрибна.
      Комиссар стоял у дерева и оценивающим взглядом наблюдал за нами. Я сразу увидел, что тут надо держать ухо востро, и понял, что действительно бумажки тут ни к чему. Я начал было разговор о цели своего приезда. Ковпак перебил вопросом:
      - А покормили тебя?
      Я сказал, что не голоден, и в ответ услышал:
      - А то не наше дило. Наше дило погодувать!
      Вот этот хозяйский глаз, уверенный, спокойный ритм походной жизни и гул голосов в чаще леса, неторопливая, но и не медлительная жизнь уверенных людей, работающих с чувством собственного достоинства, - это мое первое впечатление об отряде Ковпака. Когда я ближе присмотрелся к этим людям, то сразу понял, что воевать буду только с ними вместе. Если когда-нибудь хватит сил у меня написать книгу о них, я назову ее: "Люди с чистой совестью".
      Большинства первых ковпаковцев, которых я увидел тогда, летом 1942 года, уже нет в живых. Могилы их разбросаны от Брянских лесов до Пинских болот, от Житомира до Карпат, от Волыни до Перемышля, от Варшавы до Бреста и Белостока.
      На выходе из Брянских лесов, у дороги, - одинокая могила славного разведчика Николая Бордакова; в Карпатах, на высоте 1613, в пещере из громадных камней, на горе, куда залетают лишь горные орлы, лежит Чусовитин; на венгерской границе навеки уснул четырнадцатилетний партизан Михаил Кузьмич Семенистый. В глубоком и узком ущелье реки Зеленицы, прикрывая собственным телом отход товарищей и жертвуя самым дорогим - жизнью, погиб славный русский вологодский парень Митя Черемушкин; в лесах Киевщины спят в одной могиле побратимы Колька Мудрый и Володя Шишов; в Польше сложили свои головы Николай Гапоненко, Иван Намалеванный и сотни других...
      Да, это были люди с чистой совестью!..
      9
      Узнав Ковпака ближе, я окончательно решил для себя, что буду воевать с ним вместе.
      Уезжая на несколько дней на наш партизанский аэродром, который к тому времени мы уже организовали, я был недоволен только одним: я не видел ни танков, ни самолетов Ковпака, о которых шла партизанская молва. Вернее, я видел, что их нет и не было, но где-то таилась надежда, что этот старик припрятывает их и вообще страшно скрытничает. А влезать в чужие секреты не в моей натуре.
      Когда я уехал от Ковпака в глубь Брянских лесов, на первой же стоянке устами партизана-орловца многое мне разъяснилось. Дело было у костра, возле которого ночью грелись партизаны. Большинство дремало, трое или четверо вели беседу.
      - Ковпак опять в поход собрался... - сказал один.
      - Не-е, - отозвался другой. - Он же недавно из степей пришел.
      - Опять собрался...
      Сухо потрескивали сучья в ловко, по-охотничьи сложенном костре.
      - Недаром за его голову немцы десять тысяч рублей дают, - задумчиво пробасил третий.
      - Ничего, ничего, вот еще в один рейд сходит - прибавят цену, сказал первый.
      - А сколько за нашего дают? - заинтересовался наивный орловский курносый парень, имея в виду одного из руководителей партизанских отрядов.
      - За нашего? - переспросил бас. - Ну-у, за нашего немцы тысяч двадцать дадут... Чтоб его от нас черти не взяли только...
      Вот как по-разному оценивал народ своих вожаков.
      У Клаузевица в его книге "О войне" есть такие слова: "Партизанские отряды должны быть не столь велики и сильны, как многочисленны и подвижны. Они должны быть способны появляться, исчезать и способны объединяться, но этому не должно слишком мешать честолюбие и самодурство отдельных вождей".
      Не глуп был немец Клаузевиц.
      Жаль, что самолюбие и самодурство отдельных "вождей" зачастую мешали многим из нас объединяться и наносить совместные удары. А те, которые нашли в себе решимость, вопреки своему самолюбию, объединиться, оказывались способными наносить врагу удары большой силы. Именно такими людьми были Руднев и Ковпак.
      Руднев и Ковпак были людьми, способными вести за собой массы.
      На первый взгляд совершенно противоположные друг другу - старик шестидесяти лет, без образования, но с большим жизненным опытом, старый солдат-рубака в полном смысле слова, разведчик первой мировой войны, пересидевший в окопах и переползавший по-пластунски земли Галиции и Карпат, имевший два Георгиевских креста, служивший у Чапаева в гражданскую войну - Сидор Ковпак и культурный, военнообразованный, храбрейший воин и обаятельный оратор - Руднев.
      Руднев был ранен в горло в первые месяцы своей партизанской деятельности. В партизанском же отряде он и вылечился. После ранения немного картавил, и это придавало особую привлекательность его речи. А речь была основным, чем двигал вперед он свое большое дело.
      Во время мирной жизни мы забыли об этом могучем оружии, его притупили некоторые ораторы, выступавшие на собраниях и митингах, по шпаргалкам произнося затасканные фразы, которые не вызывали чувства подъема, не будили мысль и были способны вызвать лишь тошнотворную скуку.
      Слушая Руднева на лесной поляне, когда он говорил с бойцами, или его речь на сходках мирных жителей, я впервые узнал и увидел, что может сделать человеческое слово.
      Руднев не умел говорить казенно; каждое простое, обыкновенное слово было проникнуто у него страстностью, оно было целеустремленным, действовало как пуля по врагу. Руднев неустанно работал над воспитанием своих партизан. Он выбивал из них ненужную жестокость, он вселял в них уверенность, воспитывал терпеливость, выносливость, высмеивал трусов, пьяниц и особенно жестоко боролся с мародерами. Последнее чрезвычайно важно в партизанской жизни.
      Это отлично понимал Семен Васильевич Руднев. Иногда он напоминал мне педагога Макаренко, каким можно себе представить его по книге "Педагогическая поэма". Что-то общее было между Макаренко воспитателем беспризорных детей, из которых он ковал сознательных, грамотных, стойких бойцов социализма, и Рудневым, который где-то по ту сторону фронта, там, где фашисты сознательно стимулировали низменные человеческие страсти и инстинкты, личным примером вел партизан к доблести и геройству.
      Перед человеком, совершившим первый проступок, дрогнувшим во время отступления, Руднев открывал возможность исправиться. Немцы говорили: "Хочешь иметь власть над людьми - поступай в полицию. Ты будешь господином, ты сможешь жрать, пить, насиловать женщин, тащить себе имущество, расстреливать людей. (И находились такие, которых прельщал этот путь.) А если ты не хочешь идти по такому пути - вот тебе другой: работая на нас здесь, а потом мы тебя угоним в Германию"
      Если же человек не хотел идти по этим двум путям, он шел в лес, брал оружие и боролся. Боролся даже тогда, когда фронт неизвестно где, а немецкая пропаганда твердит, что Москва давно взята.
      Некоторые пошли в партизаны, но затем, под влиянием временных неудач, заколебались. Руднев особенно следил за такими. Он направлял их, помогал, ободрял, воспитывал, делал похожими на себя.
      Когда я слушал беседы Руднева с партизанами, когда совершал с ним рейды, он напоминал мне другого, никогда не существовавшего человека, возникшего лишь в воображении гениального писателя. Руднев напоминал мне тогда Данко из горьковских рассказов старухи Изергиль, Данко, который вырвал из своей груди сердце, и оно запылало ярким пламенем, освещая путь заблудившимся в чаще жизни людям.
      Руднев был человеком, способным повести за собой массу, порой колеблющуюся, - массу, которой нужно питаться, спать, одеваться, которой иногда хочется отдохнуть. Роль Семена Васильевича Руднева в партизанском движении на Украине - да и не только на Украине - гораздо большая, чем та, которую он играл по своему служебному положению. Хотя он был только комиссаром Путивльского партизанского отряда, но влияние Руднева, стиль его работы распространялись на сотни партизанских отрядов от Брянска до Карпат, от Житомира до Гродно.
      Партизаны других соединений всегда старались подражать соединению Ковпака. Оно было лучшим не только по своим боевым качествам и отборному составу, но и потому, что своими рейдами всегда открывало новую страницу летописи партизанского движения. Партизаны Ковпака и Руднева ходили дальше всех, они были открывателями нового пространства, они были разведкой партизанского движения Украины, Белоруссии, Польши. А впереди них шел красивый сорокалетний мужчина, с черными жгучими волосами, с черными усами, энергичный и простой, непримиримый и страстный, шел, высоко неся свое мужественное, горящее ненавистью к врагу и любовью к Родине сердце, освещая путь своим бойцам, не давая им стать обывателями партизанского дела.
      Ковпака и Руднева судьба свела еще в годы мирной жизни. Оба участники гражданской войны: Ковпак воевал у Чапаева, гонялся за бандами Махно по степям Украины, а Руднев - тогда еще юноша участвовал в штурме Зимнего дворца.
      Мирные годы они провели по-разному. Ковпак работал на хозяйственных, советских и партийных должностях. Война застала его председателем Путивльского городского совета. До этого он был начальником дорожного строительства, и в партизанские времена, в особенно удачные месяцы, когда начштаба Базыма приносил месячную сводку и Ковпак доходил до графы, где указывались погонные метры взорванных и сожженных шоссейных мостов, в штабе воцарялась комическая пауза, и Руднев провозглашал:
      - Внимание! Товарищ директор Дорстроя подводит баланс ремонтных работ. Ну как, Сидор, промфинплан выполнил?
      - Выполнив, чорты його батькови в печинку, - говорил Ковпак и, нагибаясь над отчетом, ставил внизу свою подпись.
      Руднев почти всю жизнь провел в армии. Начав с красноармейца почти мальчишкой, он уже в 1935 году был полковым комиссаром, много работал над своим образованием - общим и военным - и ко времени хасанских событий был уже культурным, высокообразованным кадровым командиром.
      Военная выправка, подтянутость, требовательность к себе и подчиненным сочетались у него с задушевностью и знанием солдатской души, быта и нужд.
      Впоследствии он работал у себя на родине, в Путивле, председателем совета Осоавиахима. Там они и встретились с Ковпаком.
      В начале войны и предгорсовета Ковпак и осоавиахимовец Руднев организовали, каждый в отдельности, партизанский отряд. Оба они были поставлены районными партийными организациями во главе выделенных райкомом групп коммунистов. Большинство первых партизан подбиралось из партийного актива. Было немало участников гражданской войны. Отряд Руднева в областном городе Сумы проходил специальное обучение и в свой Путивльский район попал уже через линию фронта. У Ковпака активистами были Коренев - Дед Мороз, Микола Москаленко; у Руднева - учителя коммунисты Базыма, Пятышкин и другие. Первые недели самостоятельной борьбы показали им необходимость объединиться, и уже на второй месяц оккупации района отряды нашли друг друга. Руднев предложил слить их воедино.
      - Ты, Сидор, командуй, а я, по старой памяти, буду комиссаром.
      Начальник штаба отряда Руднева, народный учитель Базыма, стал и у Ковпака начальником штаба. Он был памятью отряда, существовавшего уже второй год, и бережно хранил все даты боев и других важных событий.
      Помню первое совещание командиров ковпаковского соединения, на котором мне пришлось присутствовать. Шел разбор боя в селе Пигаревке.
      В этом бою партизаны разгромили вражеский батальон, но и сами понесли значительные потери. Раненых - около сорока человек, были и убитые.
      - Сколько помню, никогда таких потерь не было, - виновато говорил мне Ковпак. Чувствовалось, как тяжела ему эта утрата.
      Разбор начался с доклада начштаба, затем выступали командиры. Ковпак, не дожидаясь конца, взял слово. Это была не речь, не выступление, а какой-то особый разговор по душам, разговор страстный и сильный. Кто-то из командиров, анализируя неудачи, говорил о недочетах организации боя.
      Ковпак перебил его:
      - Недостатки - это наша кровь, трусость - это наша кровь, глупость - тоже кровь наша, товарищи... - Аудитория стихла. - Вот ты говоришь, в своих стреляли... Свои стреляли, это верно, ночью все может показаться... Но там совсем не тот недочет... А вот что ты тут нам очки втираешь? - обратился он к командиру конотопского отряда. - А ну, говори еще раз...
      Командир встал и стал докладывать.
      Ковпак слушал внимательно, а затем вскипел:
      - От же не люблю брехни... Брехня мне - нож в сердце! - И, выстукивая рукой с покалеченными пальцами по столу, отчеканивал: Каждый партизанин и партизанка знают, що мы за правду боремся. Я сам это слово каждому в отряде при приеме в мозги вколачиваю... И Сэмэн тоже... Приучать надо людей по правде жить, правду говорить, за правду бороться... А ты...
      И снова стали говорить командиры.
      Старик слушал внимательно, иногда бросал реплику.
      И когда командир конотопцев взял слово и стал поправляться, Ковпак бурчал себе под нос:
      - Бреши в одну стежку.
      Разговор заканчивал Руднев. Это было, видимо, установившейся традицией. В отличие от Ковпака, он никогда не говорил о явных отрицательных поступках или провинившихся людях. Он просто умалчивал о них, но так, что все видели и чувствовали презрение ко всему, что тянуло нас назад. Он давал понять, что это было для них чуждым... Но в хорошем стремлении люди тоже иногда делают ошибки. Вот это Руднев умел, как никто, подмечать, мягко и настойчиво, вовремя остановить, выправить человека. Помню, именно на этом совещании он сказал:
      - Есть люди отважные. Но у них изъян: они делают одолжение Родине и товарищам своей храбростью и борьбой. Борьба с врагом - это твой долг перед Родиной, а храбрость - долг перед твоей совестью. Мы не нищие, и нам не нужны подачки.