- Капитанское, - сказал он мне. - А капитан там, в воде загорае. Вот документы...
      Мы вошли с ним на палубу судна, кругом были следы крови, валялось несколько трупов.
      Я просматривал документы. Солдатские книжки, толстый в хорошем переплете паспорт "Hoffnung" ("Надежда") - было вытиснено на них золотом. Взглянул на спасательные круги - там то же слово.
      Пароход, построенный в Германии.
      - Как они его сюда перекинули? По кустам, что ли? - удивлялся Лисица.
      Действительно, пароход недавно прибыл из Германии. В судовом журнале мы видели отметки: "Данциг", "Бжесць над Бугом", "Пинск".
      "Загоравший" в реке был и владельцем и капитаном "Надежды". Новый большой буксир, тянувший против течения три баржи, он выбросился на берег метрах в трехстах от разрушенного моста у села Довляды. А баржи, запутавшись в тросах, как большие рыбины в сетях, догорали посреди реки. У берега, на отмели, серели, белели, чернели трупы немцев.
      Когда я зашел в штаб Кульбаки, комбат стоял у стола и диктовал донесение Ковпаку о ходе боя.
      Командиры рот и взводов, писаря окружили Кульбаку, шутили, смеялись: не прошло еще возбуждение от только что пережитой схватки с врагом.
      В хату быстро вошел Москаленко, командир орудия. За ним партизаны вели пленного немца.
      - Между прочим, получить мий трофей - оцього хрыця. Сам пиймав, важно сказал Москаленко.
      - А чоботы де? - пытливо спросил комбат Кульбака.
      Немец стоял перед ним в опорках на босу ногу.
      Еще у прибрежных ракит Микола снял чоботы с немца и передал одному из своих партизан.
      - Чоботы де? - переспросил Москаленко. - В ных же повно воды... от вин и сняв их, сушить поставыв...
      Засмеялись кругом командиры. Усмехнулся комбат. Я отошел с Москаленко к окну и стал расспрашивать его, как он взял в плен гитлеровца.
      Когда Москаленко закончил стрельбу по пароходам и баржам и отошел в сторону от пушки, он услышал робкое восклицание, доносившееся из кустов.
      Тут Москаленко вошел в раж и стал в лицах показывать мне, как происходило пленение немца.
      - Бачу, а з корчив верболоза пиднялась палка и на ний билый платочек. "Хлопци, неначе хрыць", - кажу тыхенько, а сам вытягаю из кобуры свий парабель и иду на голос. "Иа стаюса", - лопоче немець.
      - Хенде хох! - крикнул Микола непонятное слово, похожее на ругательство. - Зброя де?
      - Хенде хох! - вторично гаркнул Микола, вытаращив на меня глаза в штабе Кульбаки.
      Пленный стоял у края стола с посеревшим от страха лицом. Он не сводил глаз с Кульбаки - мужчины высокого роста, плечистого, грузного, грозного. Когда же Москаленко заорал, он снова поднял руки кверху, недоумевая, зачем его вторично берут в плен. Партизаны покатывались со смеху.
      Немец заметно дрожал. Немного овладев собой, он стал перед Кульбакой навытяжку и, запинаясь, проговорил:
      - ...пан Коль... пак! Я добровольно приходиль плен.
      - Ач, як труситься, собачья душа! - кивнул Кульбака на немца.
      - То вин вас, товарищ комбат, приняв за самого Ковпака, рассмеялся Ленька, ездовой Кульбаки.
      Комбат подошел к немцу.
      - Ось, слухай: я не Ковпак... - и таинственно полушепотом: - Ковпак на голову выше за мене, вдвичи ширше за мене, а голос як тая труба...
      Стекла халупки дрожали от дружного взрыва хохота.
      Пленный рассказал, что, открывая пробную навигацию 6 апреля на линии Мозырь - Киев, немцы боялись нападения партизан. Они уже знали, что Ковпак пришел на Припять. Для охраны судов послана команда СС.
      Москаленко вертелся тут же и мешал допросу, но как героя сегодняшнего потопления судов я не выставил его из штаба батальона. Он был в приподнятом настроении и все еще "переживал" бой.
      Лисица, говоривший с Кульбакой только по-украински, вставил:
      - Дывлюсь, по-немецкому трохи кумекаю; на труби крейдою нашкрябано: "Achtung, Kolpak" - "Внимание, Колпак", значит.
      - Ох, и реготали ж мы с Лысицею, - вставил Москаленко.
      Ковпак вошел незаметно раньше и слыхал похвальбу Москаленко. Когда тот заметил командира, подошел строевым шагом:
      - Дозвольте доложить...
      - Ты доложи, скильки снарядив выпустив, - перебил Ковпак.
      - Двадцать два, товарищ командир!
      - Потопыв пароход?
      Москаленко молчал.
      - Потопыв, пытаю? - рассвирепел Ковпак. - Не! Растратчик ты, от хто, а не артиллерист. На бинокля, выйди на вулицю и подывися. Трубы видать аж с видселя-а!
      Москаленко молчал.
      - Объявляю выговор. Начштаба записать в приказ, - сквозь зубы процедил Ковпак и вышел, хлопнув дверью.
      А еще через день, прочитав донесение Кульбаки, Ковпак, посмеиваясь, подписал приказ: "С командира орудия Н. Москаленко выговор снять. Объявить благодарность".
      Кульбака писал:
      "Пароход долго не тонув через те, що сидив на мели; зийти с мели не мог, бо машину разбив Москаленко - з пушки третим снарядом".
      33
      На следующий день противник вел воздушную разведку. Самолеты-разведчики рыскали вдоль реки на высоте, иногда зависая в воздухе для аэрофотосъемок. Изредка на бреющем проходила пара истребителей. Баржи уже успели догореть, и если бы не застрявший на мели пароход, немцам не удалось бы обнаружить точное место нападения на караван. Пароход выдавал нас с головой, и над ним долго кружилась и зависала одна "стрекоза". Пулеметчики Кульбаки обстреляли ее, и, фыркнув раза три из крупнокалиберного пулемета, немецкий "костыль" заковылял на север.
      - Ну, завтра жди гостей! - сказал Руднев Ковпаку, наблюдавшему в бинокль за самолетом.
      - И гости будут с Мозыря, - опустив бинокль, ответил командир и пошел к штабу.
      За два дня до этого случая к нам прибыла разведка соединения черниговских партизан. Соединением этим командовал Герой Советского Союза Федоров. Я слыхал о нем еще в Брянских лесах, до прихода к Ковпаку, летом 1942 года. Федоров рейдировал тогда по Черниговщине, и немцы выделили против него крупную карательную экспедицию. Немцы, вероятно, заставили его часто менять районы действия. Может быть, поэтому, а может, и по малой опытности летчика самолет, летевший к Федорову, безрезультатно искал его над лесами Черниговщины и, не найдя костров, повернул обратно. А я в это время жег костры в Брянских лесах, и уже не первую ночь. Самолетов все не было. Однажды мы, правда, дождались: вместо парашютов с радиопитанием и боеприпасами нам бросили восемь штук фугасок. Но все же я не терял надежды, упорно жег костры и швырял в небо ракеты.
      Наконец на восьмые или девятые сутки, в ответ на наши световые вопли один самолет (а летало их над нами и своих и вражеских до черта) стал подозрительно кружиться над кострами.
      Мы уже стали похитрей и вырыли в стороне щели. Из щелей пускали ракеты и кодировали.
      Хотя самолет шел с запада, я все же на всякий случай просигналил ему. За третьим или четвертым заходом над нами вспыхнули световые пятна, а когда я подсветил их ракетой, убедился, что на парашютах спускался к нам долгожданный груз. Сбросив четыре мешка, самолет зажег зеленые огни и, приветливо мигнув ими, ушел на восток. Это была старая фанерно-брезентовая калоша ПР-5.
      На следующий день я известил начальство о получении груза. А еще через день получил ответ: "Никакого мы груза вам не высылали". Только тогда я понял, почему в одном из мешков были письма с неизвестным номером полевой почты, а повнимательней разобрав содержимое, нашел записку летчика: "Товарищи партизаны! Летаю третий день к Федорову нет сигналов. Бросаю на ваши костры. Если встретите Федорова, поделитесь грузом. Привет! Пилот Миша".
      А сейчас, в марте 1943 года, почти через год, Федоров, секретарь Черниговского обкома ВКП(б), Герой Советского Союза, двигался из Черниговщины на запад почти по тому же маршруту, по которому мы шли прошлой осенью.
      Разведка его была у нас за день до того, как Кульбака уничтожил буксир с баржами, а сам Федоров со штабом и основными своими отрядами подошел на следующий день.
      Ковпак и Федоров, Руднев и комиссар Федорова Дружинин поговорили друг с другом о своих делах, а затем, поручив гостей заботам Павловского, Ковпак вышел на улицу, с тревогой наблюдая за немецкими самолетами.
      Я на всякий случай старался не попадаться Федорову на глаза; чем черт не шутит, а вдруг припомнит старый должок.
      Сейчас, в присутствии таких гостей, никак нельзя было ударить лицом в грязь. По догадкам Ковпака, немцы должны были наступать по реке с севера. Это значит, что за ночь нужно перестроить всю сложную систему засад, окопов, траншей вдоль берега реки.
      Гости уже показали себя. Идущий вместе с Федоровым полковник Мельник километрах в двадцати пяти севернее нас налетел со своим отрядом на вражескую колонну на марше и расчехвостил ее в дым. Побил прикрытие обоза, а обоз захватил. А самое главное - взял две совершенно исправные 105-миллиметровые пушки системы "Шкода" со снарядами.
      Случись у нас неудача - позор был бы на весь партизанский мир. Командование понимало это, но оно хотя бы умело скрывать свое волнение, маскируя его усмешками и шутками. Весть о приезде Федорова, который, "как и наш командир, Герой Советского Союза", облетела все роты и пошла по цепям.
      - Хлопцы, теперь нам нельзя подкачать.
      - Хоть сам Адольф пусть наступает - не дать спуску.
      Руднев до полуночи ходил по ротам, говорил с бойцами, давал задания политрукам и парторгам.
      До глубокой ночи в штабной хате горел огонь: сюда заходили командиры, забегали разведчики, связные приносили донесения и сводки, увозили приказы.
      Рассвет застал нас на ногах.
      Утром к штабной хате подъехал командир отделения конной разведки Костя Руднев, брат комиссара. Через пять минут он вышел из штаба и крикнул: "Михаил Кузьмич!" Вскочив на коня, подъехал Семенистый. К тому времени это уже был толковый и смелый разведчик-связной.
      Костя Руднев похлопал по сапогу плеткой.
      - Михаил Кузьмич! Скачи к Ефремову, командиру пятой. Передай ему приказ командира: через пятнадцать минут вывести людей из села и занять окопы... Понял?
      - Понял, товарищ командир!
      На крыльцо вышел Семен Васильевич Руднев. Он сказал брату:
      - На вот, Костя, бинокль! Заберись на холм, понаблюдай за рекой, а заметишь что - дай знать!
      - Есть, товарищ комиссар, наблюдать на холме!
      С момента прихода в отряд Ковпака Костя Руднев - до войны председатель колхоза - никогда не называл брата по имени, всегда только "товарищ комиссар".
      У меня уже были закончены все дела, оставалось ждать новых донесений, "языков", а пока главным оружием разведчика служили глаза. Взобравшись с Костей на бугор, я лег под кустом. Понаблюдав минут пятнадцать за пустынной рекой, я почувствовал, что не могу больше бороться со сном. Вставало солнце и грело спину. Глаза слипались. Над рекой и прибрежными кустами плыл туман.
      - Товарищ подполковник, немцы...
      Я вскочил, хватаясь за автомат.
      - Где?..
      Костя протер линзы. Тыльной стороной ладони вытер глаза.
      - Не показалось ли?
      - Вон плывут.
      Над рекой теперь уже ясно был виден дымок пароходов. Немцы шли из Мозыря флотилией.
      Костя вихрем слетел с холма.
      - Идут... каратели... шесть пароходов... - задыхаясь от бега, доложил он командиру.
      - Так-таки шисть пароходив?.. Яка честь! Може, хлопче, тоби показалось? У страха очи велики... Га? - подымаясь на холм, говорил Ковпак.
      - Шесть дымков... ей-богу... своими глазами...
      Ковпак, Руднев и Базыма влезли на холм - их главный КП. Я только сейчас заметил, что солнце было высоко. Я проспал не меньше часа.
      Связные остались у подножия холма. Через минуту поднялся туда и Федоров. Я верхом, пока еще суда были далеко и не могли видеть движения на низменном берегу, поскакал к командиру роты.
      Москаленко сидел на кряжистом дереве. Внизу под деревом стоял командир пятой роты Ефремов.
      С рязанским говорком на "о" Ефремов кричал Москаленко:
      - Не видишь, говоришь, ничего... лучше смотри! Лучше, Микола...
      - ...Два, чотыри... шисть... шисть дымков бачу, Степа. Нимци йдуть... шисть пароходив!..
      Караван шел быстро; в трех километрах от крайней нашей заставы против села Дерновичи - катера открыли огонь по берегу из пулеметов и пушек.
      Подошли ближе; наша застава молчала. Берег был пустынен. Что-что, а маскироваться мы умели.
      Продолжая вести огонь наугад, суда плыли вниз по течению к Аревичам. Поравнялись с позициями пятой роты.
      Цель была так близка и заманчива.
      - Степа, давай команду... вдарим прямою наводкою... уходят же... Эх!
      - Товарищ командир роты, дайте команду!
      - Команда где?.. Уйдут немцы...
      Ефремов скрипнул зубами.
      - Молчать! Кто без команды выстрелит - уложу на месте!
      Бойцы знали, что их командир слов на ветер не бросает. Судорогою свело пальцы на спусковых крючках, слеза выступила на глазах, уже несколько минут державших пароходы на мушке, но выстрела не было ни одного.
      Ефремов, по приказу Ковпака, глубже затягивал немцев в мешок, чтобы вернее отрезать им пути отхода, пропустить к роте Горланова и бить по хвосту.
      Он дал пароходам пройти еще двести метров и только тогда скомандовал по-рязански:
      - Давай, робята! Жми на всю железку!
      Загремела пушка Миколы, забухали бронебойки, заворковали станкачи, застучали ручники Дегтярева.
      Не давая немцам опомниться, Горланов повел огонь в лоб.
      Попав под кинжальный огонь, суда заметались по Припяти. Четкий строй их был нарушен в одну минуту. Судов оказалось больше, чем дымов. Между шестью речными пароходами, из труб которых валил дым, вертелось еще пять юрких катеров.
      С пароходов вели сильный ответный огонь. Маленькая пушчонка Москаленко не могла с ним справиться. Я поскакал на КП и, получив санкцию Ковпака, с одной 76-миллиметровой пушкой пошел в обход, чтобы отрезать немцам отступление. Пушку прикрывала третья рота. В тот самый момент, когда Ковпак отдавал приказ начальнику артиллерии перекрыть отход немцев 76-миллиметровой пушкой, на КП, расположенный на холме, пришло донесение Горланова с просьбой прислать подводу за раненым бойцом Кулагиным.
      Руднев крикнул связного Семенистого:
      - Михаил Кузьмич! Найди сейчас же подводу и отправь к Горланову.
      - Есть!
      Семенистый поскакал к зданию школы. Здесь расположилась санчасть. Лошади стояли за клуней.
      На крайней подводе сидел рыжеватый парень с пухлым лицом, маленьким носиком и глазками-щелочками. На макушке прилепился старый, облезлый авиашлем.
      Парень сидел на сене, положив под себя винтовку.
      - Эй ты, парашютист! - звонко крикнул Михаил Кузьмич. - Тебе говорят!
      - А шо? - с досадой поднял голову парень.
      - А то... ехать надо за раненым. Мотай сейчас же в восьмую роту, к Горланову. Да живей, живей поворачивайся! Звать как?
      - А шо?
      - Шо, шо! Звать как, спрашиваю?
      - Ну, Кузя...
      - Нукузя! Давай, Нукузя, за раненым!
      - Воздух! - раздался голос дежурного.
      Семенистый быстро повернул коня. Осмотрелся. К селу летел самолет. С криком "маскируйсь!" Михаил Кузьмич помчался по улицам.
      Прошел час. Время бежало быстро, как всегда в азарте боя, незаметно...
      Семенистого вызвали в штаб.
      На табуретке возле рукомойника, в забрызганном кровью бушлате, сидел боец, связной из роты Горланова. Левой рукой он бережно поддерживал свою забинтованную правую.
      На свежей марле проступали яркие пятна крови.
      Когда Семенистый вошел в хату, связной замолчал.
      - Подводу послал Горланову? - поднялся с места Руднев.
      - Послал, давно послал, товарищ, комиссар, - весело ответил Михаил Кузьмич.
      - Нету подводы, - устало сказал связной.
      Холодок прошел по спине Семенистого.
      - Нету подводы... кончается Кулагин, - тихо повторил связной.
      Подперев подбородок ладонью, молчал Ковпак.
      Базыма, дохнув на стекла очков, протирал их платком.
      Руднев стоял, держась руками за ремень портупеи. На побледневшем лице комиссара выступили багровые пятна.
      - Тебя кто учил так воевать?
      Жесткие, гневные слова любимого комиссара долетели издалека, как из тумана.
      - Ей-богу, послал подводу, - шептал Семенистый.
      Глаза его были полны слез.
      - Й-э-х! - заскрежетал зубами связной.
      И непонятно было, к чему относится это - к сильной ли боли в руке, или к словам Семенистого.
      - Чтобы сейчас же подвода шла за Кулагиным! Ступай!
      Шарахались люди на улице, из-под ног коня с криком вылетала домашняя птица, бросались собаки в подворотни.
      Дергая лошадь из стороны в сторону, Миша давал шпоры, хлестал нагайкой и мчался, не разбирая дороги.
      Куда - сам не знал. Искал кого-то... От ярости мутилось в глазах.
      "Только б увидеть эту проклятую рожу..."
      Под небольшой вербой на околице стояла подвода. Кузя, высунув голову из-под телеги, боязливо смотрел на небо.
      - Съездил в роту? - подлетел Семенистый.
      - А шо?
      - Съездил к Горланову, рыжая морда?
      - Дак... самолет же кружився, и з парохода бьют... Боязно...
      Блеснув на солнце змеей, хлестнула плеть.
      - Ой! За що бьешь?
      - Я кому сказал ехать за раненым? Тебе, гад полосатый, приказ мой ноль без палочки?
      Не помня себя от злости, наотмашь, хлестал Семенистый Нукузю; слезы, недетские слезы горькой обиды и гнева, текли по щекам.
      Кони вихрем мчались к роте Горланова. Ездовой дико орал на лошадей и дергал за вожжи. А рядом на взмыленной лошади скакал Михаил Кузьмич и безжалостно хлестал ездового.
      В штаб поступали донесения от рот и батальонов: восьмая рота Горланова подбила два парохода, пятая рота - один и два бронекатера, но еще вела бой. Один пароход, выбросившись на мель на противоположном берегу, упорно отстреливался. Остальные догорали под Красносельем. Руднев и я пошли к берегу. Там лежали в цепи бойцы третьей роты. Пароход прочно сидел на мели. До него было метров шестьсот. Совершенно открытый берег не позволял подкатить пушку. Пулеметы немцев косили вовсю. На пароходе, видимо, не особенно боялись нашего ружейно-пулеметного огня. Только бронебойки на таком расстоянии пробивали его железную обшивку. Часть экипажа пыталась выбраться на берег, но пулеметы Горланова пристреляли косу, отделявшую пароход от суши, и на ней уже лежало более десятка трупов. Оставшиеся на пароходе засели в трюме и отстреливались.
      Вечерело. Ночью они уйдут.
      К роте Карпенко подошел Павловский. Он был возбужден. Не замечая комиссара в цепи, он стал ругать автоматчиков. Вначале он ворчал про себя, а когда кто-то из роты огрызнулся, помпохоз совсем ошалел, вылез на берег и стал во весь рост.
      - Вперед! - он выхватил пистолет.
      Рота лежала на самом берегу и продвигаться ей, конечно, было некуда - впереди была река.
      Карпенко подошел к помпохозу. Павловский рассвирепел и лез на рожон. У Карпенко заиграли желваки на лице, глаза покраснели. Они стояли друг против друга, размахивая пистолетами, и не было, пожалуй, в русском лексиконе ругательств, которыми бы они не обменялись.
      Вот уже Павловский схватил Карпенко за грудки. Смешок, до сих пор пробегавший по цепи, затих. Третьеротцы знали, что еще никто пальцем не посмел тронуть их командира. Федя рванулся. С ворота посыпались пуговицы. Павловский и Карпенко стояли, как быки, готовые столкнуться лбами.
      - Эх, трусы, боягузы! - хрипел Павловский.
      - Кто? Я - трус? - тихо спросил оскорбленный Карпенко, загоняя патрон в ТТ.
      - Товарищ комиссар, зараз он его застрелит, - тихо сказал Шпингалет.
      Руднев, переставший наблюдать за пароходом, подошел к распетушившимся командирам и стал между ними.
      - Убрать оружие! Убрать, говорю!
      Карпенко, весь дрожа и не попадая пистолетом в кобуру, отошел и лег в цепи, лицом вниз, положив голову в ладони.
      Похоже, очень похоже было на то, что он плакал.
      - А ты, старая калоша, чего тебе надо? Пошел вон, - тихо сказал комиссар Павловскому.
      - Эх, товарищ комиссар.
      - Пошел вон, говорю!
      - Так немцы же уйдут. Вот только стемнеет.
      - А что ты с ними сделаешь?.. По воде в атаку идти, что ли?
      - Эх! - махнул рукой Павловский и отошел в сторону.
      Выстрелами бронебоек с берега удалось зажечь деревянные части внутри судна. В иллюминаторах изредка вспыхивало пламя и валил дым. Когда мы прекратили огонь, из одного иллюминатора все чаще стала показываться рука с котелком на пояске. Черпая воду, немцы, видимо, пытались потушить начинавшийся пожар.
      В это время из затоки выплыла лодка. На ней сидели Сердюк командир отделения пятой роты, и еще один боец.
      Павловский подошел к ним и, поговорив с ними, влез в лодку, крикнув в цепь:
      - Прикрывайте огнем, сволочи! Я вам покажу, як у Щорса воевали, сопляки... - И над Припятью поплыло густое и виртуозное ругательство...
      Лодка, забирая вверх по течению, стала выходить на плес реки.
      - Вот дурной!.. Погибнет же, - сказал Руднев, картавя и чертыхаясь.
      Карпенко поднял голову и, опершись подбородком на ладонь, смотрел на реку.
      У Карпенко в цепи было четырнадцать пулеметов, из них три станковых.
      Видимо, у Сердюка был какой-то свой план или условие с Горлановым. Когда лодка Сердюка с Павловским, отчалившая гораздо выше цепи третьей роты, почти достигла середины реки, ниже от нашего берега отделилась вторая лодка. Она тоже быстро пошла вперед.
      - Кто там еще? Какой дурак выискался? - спросил Руднев.
      Карпенко, наблюдавший в бинокль, переводя его, ответил:
      - Кажется, брат ваш, Костя...
      - Вот дуроломы! Белены объелись, что ли?
      - Пулеметы, держать на мушке пароход, не стрелять без моего сигнала, - командовал Карпенко, не отводя бинокля от глаз.
      Лодки вышли на открытое место и неслись по течению, хрупкими клещами охватывая пароход.
      Две-три винтовочные пули могли пустить лодку на дно.
      К счастью, немцы не замечали их.
      Лодка Павловского первая перевалила через стрежень и, выйдя на уровень корабля, стала спускаться по течению вниз. Пароход стоял носом против течения. Лодка попала в мертвое пространство, и вести по ней огонь можно было только с открытой палубы, которая хорошо простреливалась с нашего берега. Поэтому Павловский и Сердюк беспрепятственно приближались к пароходу. Но по лодке Кости Руднева, заходившей со стороны тупой кормы, немцы уже стали вести огонь. Вначале раздались отдельные винтовочные выстрелы, а затем по воде полоснула пулеметная очередь. В это время Бакрадзе успел установить одну пушку и, пока немцы занимались лодками, ахнул по судну три снаряда.
      Один из них разворотил трубу. Из парохода повалил густой дым. Но немцы успели крепко обстрелять лодку Кости Руднева. Людей на ней уже не было видно, и она заколыхалась на воде, относимая течением вниз. Павловский успел в это время подплыть к пароходу с носа и взял железную посудину на абордаж. Стрелять из пушки мы больше не могли, опасаясь попасть в своих. Павловский прильнул ухом к обшивке корабля и слушал. Наступила тишина. Затем, карабкаясь по плечам товарищей, на палубу взобрался Сердюк. У него в руках был неизменный ручной пулемет, с которым он не расставался. Из крайнего иллюминатора высунулся немецкий кривой автомат и, не видя противника, а лишь чувствуя его по шороху в мертвом пространстве, немец тыркнул наугад очередь на полдиска. Павловский из-за угла схватил рукой автомат и дернул его. Немец выронил автомат, но не удержал его и Павловский. Черная кривулина бултыхнулась в воду. Сердюк в это время обследовал половину палубы до капитанской рубки и по звуку голосов и топоту определил, где в трюме люди. Он стал ходить по палубе и поливать сквозь палубу пулеметным огнем трюмы парохода.
      Если бы не глухое татаканье, можно было подумать, что человек ходит со шваброй и подметает пол, швабра подпрыгивает у него в руках, как отбойный молоток.
      Сердюк увлекся и не видел, что делалось на кормовой части палубы, закрытой от него трубой и мостиком. Из кормового трюма поднялась фигура человека. Ползком он стал пробираться к трубе. Карпенко прильнул к биноклю.
      - Только станковые пулеметы - огонь! - скомандовал он.
      Станкачи мадьярской системы повели огонь. Немец успел все же бросить гранату, но не рассчитал, и она взорвалась в воде позади Павловского. В предвечернем фиолетовом небе, слившемся с темно-синей водой, вспыхнул красным заревом взрыв гранаты. В тот же миг разноцветные трассирующие пули мадьярского станкача прошили немца, замахнувшегося второй гранатой.
      - Не стреляйте, сволочи, по своим! - хрипел Павловский со дна лодки, куда его сбросило взрывной волной. Он считал, что это мы с берега угостили его, и страшно ругался, забывая, что за перегородкой железного борта враги. Но выскочивший на корму немец - это уже был весь резерв загнанного в трюм экипажа. К Павловскому подоспели еще две лодки. Отвлеченные стрельбой немцы перестали тушить пожар внутри судна. Когда сгустились сумерки, команда Павловского вынуждена была покинуть взятое на абордаж судно. Оно пылало. Языки огня, вырвавшиеся из иллюминаторов, лизали борта, отражаясь в черной виде, а корма горела как свеча, ровным высоким пламенем. Двух гитлеровцев везли ко мне в качестве "языков", а в горящем пароходе страшными нечеловеческими голосами ревели остальные. Они были уже не в состоянии ни обороняться, ни сдаться в плен. Через несколько минут затихли и они.
      Наступила ночь. Хлюпала вода у берега, доносился треск догоравшего на мели парохода, да хриплый голос Павловского откуда-то из темноты нарушал покой и гармонию полноводной широкой русской реки, поглотившей сегодня несколько сотен немецких трупов. На берег не ушел живым ни один немец. Пророчество Ковпака сбылось полностью. Раки в Припяти пировали вовсю... А мужики окрестных деревень два дня вылавливали рыбу, оглушенную разрывами партизанских мин и снарядов.
      Пинская флотилия немцев была разгромлена наголову. Поздно ночью к роте Горланова прибило лодку Кости Руднева. Два бойца в ней были убиты наповал, а Костя ранен.
      34
      По всем правилам партизанской тактики надо было уходить подальше от места разгрома флотилии. Но нас привязывал новый аэродром, организованный километрах в восьми от Аревичей. Под селом Тульговичи, почти на берегу Припяти, удалось найти хорошую площадочку. Снова полетели к нам самолеты Гризодубовой.
      Нас немного удивило, что после разгрома карательной экспедиции в составе десяти судов противник не сделал больше никаких попыток выбить нас с берега и продолжать навигацию. Все прибрежные села были заняты партизанами.
      Ближайшие вражеские гарнизоны севернее нас, в Юревичах и Хойниках, состояли из частей словацкой бригады. Мы знали от населения, что словаки сочувствуют нам. Многие из них бежали к партизанам. Никаких активных действий против партизан словацкое командование не предпринимало. Щупальца нашей разведки доставали на полтораста двести километров. О всяком скоплении сил противника, могущего угрожать нам, я знал заблаговременно. Вокруг активизировались мелкие партизанские отряды, чуткие к близости врага благодаря своей малочисленности. Как крупный зверь по крику птицы и тревоге лесной зверюшки узнает о появлении охотника, так и мы по настроениям и делам мелких отрядов и диверсионных групп угадывали намерения врага.
      В Аревичах мы простояли больше месяца, снабжаясь боеприпасами и отдыхая. Командиры решили прощупать городишко Брагин, считавшийся у немцев окружным центром. Громили Брагин тремя соединениями: Ковпака, Федорова и Мельника. Ничего особенного эта операция собой не представляла. Убито было более двухсот человек гарнизона, захвачены большие продовольственные склады. Цель операции - захват склада с боеприпасами - не была достигнута: немцы зажгли его.
      Остатки гарнизона засели в дзотах и каменных зданиях. Немцы успели вызвать авиацию. Я случайно имел с собой ракетницу и полные карманы ракет. Заметив сигналы осажденных, я рискнул и стал давать такие же из цепи роты Карпенко. Самолеты ожесточенно бомбили болото, видимо, принимая кочки за партизан. Лишь к вечеру вражеские летчики, поняв нашу уловку, сбросили серию противопехотных бомб прямо на мой сигнал. Потери были незначительные.
      Как только стемнело, мы ушли из Брагина, увозя обозы с хлебом, сахаром, солью и оборудованием.
      Наступило затишье. В это время к Аревичам прибился командир партизанского соединения Наумов с частью своего кавалерийского отряда. Он зимой совершил исключительный по смелости рейд по южным областям Украины, но немцы бросили на него крупные силы и потрепали его войска и штаб. Он шел через Киевщину по нашим следам. Аревичи стали притягательным местом для многих отрядов и партизанских командиров.
      В эти же дни мы получили известие, вначале ошеломившее нас. Пяти командирам партизанских соединений были присвоены генеральские звания. Эти первые партизанские генералы были: Ковпак, Руднев, Сабуров, Федоров и Наумов.
      Аэродром в Кожушках притягивал к себе все большее количество партизан. За нападение на Брагин немцы отомстили нам лишь усиленной бомбежкой Аревичей. Село было наполовину сожжено. Поэтому штаб, санчасть, обоз и все громоздкие подразделения были выведены в лес. Уже наступили теплые дни. В селе осталась лишь пятая рота Ефремова и восьмая Горланова.
      Заметно было, что немцы ведут против нас усиленную разведку. Чтобы не расшифровывать лесной стоянки штаба, свою разведывательную квартиру я оставил в селе, в одной из немногих уцелевших хат.
      Я часто оставался в селе ночевать. Ко мне в это время ходил всякий народ, многих приводили под конвоем, шлялись подозрительные бабы и мужики.
      В один из вечеров, когда патрули бродили по улицам наполовину сожженного села да в условных местах ожидали своих хлопцев девчата, по селу промчалась тачанка. Я вышел на улицу. Тачанка остановилась у бывшей квартиры Ковпака.
      - Куда, Политуха? - спросил я у ординарца.
      - На аэродром.
      - Чего это вздумалось деду трястись ночью?