По одному разговору с глазу на глаз, неясному и отрывочному, по отдельным ироническим намекам я понял, что беда эта случилась с Володей в финскую войну, куда он пошел добровольцем.
      Струсил ли он, был ли оставлен товарищами, или сам был виноват в чем-то, но при каких обстоятельствах у него ампутировали отмороженные кисти рук, он умалчивал.
      Я понял, что касаться этой темы ему больно и как будто стыдно... Один раз он все же разоткровенничался немного.
      - Три месяца лежал я в госпитале весь в бинтах и просил, чтобы меня застрелили. Просил сестер, раненых с руками, врачей. Когда я сказал об этом профессору, он мне ответил: "Стыдитесь, молодой человек. Пока я вам сделал эту сложную операцию, отнявшую у меня время... два часа времени хирурга на фронте! - в приемной, не дождавшись операции, умерли два человека. Понимаете? Стыдитесь..." - "Зачем же вы делали это?" - спросил я. - "Я спас вам руку... вот этот большой палец, этот указательный..." - и он показал мне пальцы на этой култышке. Я задвигал ими, "пальцы" болели, но все же двигались.
      Зеболов говорил все это задумчиво, ровным голосом, что с ним бывало очень редко. Он помолчал немного, а потом продолжал:
      - Стал я тренировать "пальцы", чтобы суметь взять пистолет и... застрелиться. И когда я уже мог кое-что делать, я достал его, стрелял, но неудачно... и, понимаете, профессор набил мне морду и сказал, что я подлец. Скоро опять началась война... теперь было бы уже смешно стреляться. Как это сказано
      Прекратите,
      бросьте!
      Вы в своем уме ли?
      Дать,
      чтоб щеки
      заливал
      смертельный мел!
      Вы ж
      такое загибать умели...
      Володя Зеболов перед войной был студентом Московского университета. Говорили, что учился хорошо и талантливо... И вот война.
      Я впервые познакомился с ним перед вылетом в тыл врага, когда готовился к выброске и проходил разведывательную школу. Ее же со мною проходил и Зеболов. Затем я был выброшен в Брянские леса и позабыл о своем безруком товарище, с которым всего на несколько недель свела меня военная судьба.
      Пробыв уже месяца полтора в партизанском крае и обжившись в нем, я однажды сладко спал на сеновале где-то километрах в четырнадцати от Брянска, вернувшись после полуночи с явки с брянскими железнодорожниками. Разбудили меня визгливые бабьи голоса, спорившие между собою:
      - А я тебе говорю: немец его спустил. Я ж сама парашют бачила. От и шворку себе отрезала. Из нее хорошие нитки...
      - Ну сама подумай, зачем немцу яво спускать... Зачем?
      - Шпионство разводят... А потом он самолетами зажигалки бросать будет, куда твой безрукий вкажет.
      - А я тебе говорю: он Красной Армией спущен.
      - Ну, и где ты видала в Красной Армии безруких? Где?
      - Ну, не видала. А все равно, то не германский самолет. Я же слыхала, как он гудев... Немецкий только угу, угу, угу, а наш жу, жу...
      - Ах, много ты понимаешь в самолетах...
      Они так и не дали нам спать. Я слез с сеновала. Возле сарая сидели освещенные утренним солнцем две бабы. У обеих - длинные драгунки за плечами с белыми самодельными ложами. Это была самооборона. Старшая держала в руках метров пять парашютной стропы, младшая, почти совсем подросток, из-под ладони, щурясь, смотрела на дорогу.
      Я спросил, о чем они спорят.
      Перебивая друг друга, они рассказали мне, что километрах в пяти от нас, у партизанского села, ночью приземлились три неизвестных парашютиста. Один из них, молодой парнишка в штатском, опустился в Десну и чуть не утоп. Второй, приземлившийся возле ветряка, оказал вооруженное сопротивление партизанам, а когда был взят ими, оказался безруким. Третий парашют найден в жите, а парашютист исчез.
      - Безрукий? - спросил я. - А как звать его?
      - Он не говорит. Он только губы кусает. Я ж говорю: их немец спустил, зажигалки вызывать будет.
      Я вспомнил о Зеболове, вспомнил, что отрядом, где приземлились таинственные парашютисты, командовал милиционер, возомнивший себя Александром Македонским. Я быстро оседлал коня и пустил его в галоп. Действительно, безрукий Володя, мой однокашник по разведывательной школе, сидел на бревнах возле штабной избы и угрюмо улыбался. Ноги его были связаны, култышки рук, торчавшие из закатанных рукавов полосатой косоворотки, делали его похожим на общипанного селезня. Рядом стоял табун ребятишек, таращивших глаза на невиданного парашютиста.
      Володя бросил на меня безразличный взгляд, а затем, узнав, рванулся ко мне.
      - Сиди, - сказал "часовой" - здоровенная бабища, замахиваясь на него винтовкой.
      Володя сразу присмирел. Он кинул косой взгляд на часового.
      - Майор, скажи ты ей. Прямо по шее прикладом лупит, сволочь.
      Я только сейчас заметил плачевный вид Володи. На теле были ссадины, рубаха разорвана.
      Я приказал бабе не превышать прав караульного, а Володе не горячиться.
      Разговор с командиров отряда был длинный. Он долго молчал, слушал мои объяснения, а затем вырвал из толстого гроссбуха несколько листов и начал что-то писать. "Протокол", - прочитал я заглавие. Далее следовала обычная "шапка". Внизу на всю страницу он долго, пыхтя, выводил: "вопрос - ответ, вопрос - ответ" и, пронумеровав их по порядку, только тогда обратился ко мне.
      - Вопрос, - подняв ко мне красное лицо, с которого градом катился пот, начал командир: - Откуда вам известен этот человек и как давно вы с ним связаны?
      Ответ мой, очевидно, был столь выразителен, что так и не был записан. Протокол остался незаконченным.
      Словом, я взял Володю на поруки.
      История его неудачного приземления проста и рассказана мною ранее в главе о Бате. Летчики просчитались и вместо района Бахмача выбросили его в Брянском. Бросали его под Бахмач потому, что там на разведывательной карте было белое пятно. Но, выбрасывая Зеболова в этот район, ему говорили, что друзей с оружием в руках он вряд ли встретит. Вооруженными могли быть только немцы или полиция.
      По ошибке летчика группа выбросилась в самую гущу партизанского края. Не удивительно, что, приземлившись у ветряка и увидев бегущих к нему вооруженных людей, Зеболов решил, что он попал в руки противника. Быстро отстегнув стропы, он отбежал в картофельное поле и залег. Партизаны оцепили белое пятно парашюта. Пока они возились с ним, Зеболов успел отползти дальше. И ушел бы, если бы не те две бабы, что спорили утром. Они заметили его, ползком пробиравшегося к кустарникам. Володю окружили и стали кричать, предлагая сдаться.
      Зная, что под "Бахмачем" никаких партизан нет, и слыша русские окрики, парень решил, что попал в лапы полиции. "Все кончено", подумал он и бросил гранату себе под ноги. Партизаны кинулись врассыпную, но она не взорвалась. Очевидно, какой-то из "пальцев" на руке Зеболова, смастеренный руками хирурга, все же действовал плохо в таких необычайных условиях. Партизаны лежа ждали взрыва гранаты, но его не последовало. И лишь тут кто-то из них вдумался в смысл фразы, которую выкрикнул парашютист, бросая гранату:
      - Знайте, сволочь полицейская, что советский разведчик живым не сдается.
      - Товарищ, если ты советский, тут свои, партизаны! - закричали из картофеля.
      - Какие партизаны? Обманом хотите взять? Врешь, не возьмешь, хрипел парашютист, изготовив вторую гранату и зажав ее кольцо в зубах.
      - Партизаны, ей-богу партизаны!
      - Не подходи! Еще шаг - себя подорву и вас уложу, - не сдавался разведчик.
      Кое-как всякими хитростями и уловками хлопцы уломали Володю и подошли к нему. Все же для большей безопасности они отняли у него гранаты и другое оружие. Совсем сбитый с толку парень решил, что его все-таки ловко обманули, и бросился в драку. Он разбил головой лица двум партизанам, искусал третьего. Ему тоже насовали под микитки, связали и привели в штаб.
      Мой приезд намного разрядил обстановку. Коллега Володи Миша, бесцветный и трусоватый парень, неизвестно зачем завербованный для дела, требующего недюжинных людей, сидел в сарае мокрый и ревел. Его полуживого выудили из реки мальчишки. Но где же третий? Володя, сплевывая кровь с разбитой губы, рассказывал мне, что третьей была радистка Маруся Б., черненькая, смуглая дивчина, недавно кончившая школу радисток. Она приземлилась недалеко от него, но успела убежать в рожь. Девушка слыхала звуки "полицейской" облавы на ее командира и, вероятно в испуге, забежала далеко. "Может быть, даже к немцам в руки", - подумал я.
      - Как вы условились о сборе? - спросил я Зеболова.
      - Если приземлимся "с компотом", во что бы то ни стало перед вечером быть на месте посадки.
      - Значит, Маруся сегодня к вечеру должна быть у мельницы?
      - Да, в этом районе. Если не сдрейфит.
      - Какие условные сигналы?
      - Крик совы.
      - Но ты же пойман немцами. Так она думает. Значит, и кричать можешь, выманивая ее?
      - Ну да...
      - Вот задачка.
      Мы сидели и думали, как же вытащить Марусю из ржи. Ходить искать ее - может забежать еще дальше. Унесет рацию, шифры и, не ориентируясь, обязательно попадет к врагу. Или, в лучшем случае, застрелится сдуру.
      И тут у меня мелькнула мысль: "Песня, советская песня".
      У милиционера глаза заблестели, когда он понял, что я хочу сделать.
      - Собирай всех девчат. Пускай ходят по полю и поют советские песни.
      Милиционер зашевелился.
      Я никогда не слыхал, чтобы так пели девушки. Их голоса звенели, выводя:
      Широка страна моя родная...
      В другом конце поля отвечали:
      Полями широкими, лесами далекими
      Лети, наша песня, лети.
      С перекрестка дорог раздавалось:
      - А-у-у!.. Товарищ Катерина! Председательша вызывает... - И наконец:
      - Вот она, ваша радистка...
      - Ура-а!..
      Маруся действительно выползла. Она просидела целый день во ржи, а под вечер уснула и проснулась от песни и голосов, которые так живо напомнили ей колхозные поля, Украину...
      И Маруся вышла на голоса.
      Стояла окруженная девчатами и, ничего не понимая, смотрела на всех красными от слез глазами.
      - Молочка выпей, девонька, молочка, - говорила здоровенная баба с винтовкой за плечами. - Ох, и зубатый у тебя командир! Выпей, выпей молочка. Свое, наше - партизанское.
      Зеболов после этого пристал ко мне. Со мной он пришел к Ковпаку. Особенно полюбил Зеболова Руднев. Полюбил так, как может полюбить человек, знающий толк в людях.
      Анюта Маленькая дружила с Володей. Довольно капризная девушка, но с Володей у нее установился трогательно-грубоватый тон... Когда Зеболов хандрил, она подходила к нему и, заглядывая в глаза, говорила:
      - Не горюй...
      В разведроте они жили немного обособленно. Этого требовала специфика их работы. Анюта работала на своей рации, связывая меня с фронтом. Недостатка в полезных данных о немцах у меня не было, и ей приходилось работать целый день. Они занимали отдельную хату небольшой коллективчик молодежи: Володя Лапин, Анюта Маленькая, ее повозочный и ординарец Ярослав из Галичины, взятый мною в плен под Лоевым, Володя Зеболов, Вася Демин и недавно бежавший к нам из плена донской казак Саша Коженков.
      - Не горюй, Володя, - все чаще говорила ему Анюта, даже когда в глазах его не было и тени грусти.
      А Зеболов, садясь за стол с дымящейся картошкой и нагибаясь ближе к тарелке, отвечал:
      - По-ве-се-лимся-а-а...
      Это означало, что пора отделению ужинать. Володя иногда поддразнивал радистку, вспоминая, как она хотела подстрелить меня во время первой нашей засады, когда я мчался мимо нее на немецкой легковой машине.
      - Повеселитесь с нами, товарищ подполковник, - сказали хором ребята отделения Лапина, уступая мне место за столом и давая ложку.
      Это было вечером после поездки в отряд Бати.
      5
      Бате, так же как и нам, остро нужна была посадочная площадка. У него были свои нужды, у нас свои. Он хотел отправить на Большую землю какие-то важные документы, людей и несколько раненых товарищей. Ковпаку же аэродром необходим был до зарезу. Свыше ста раненых, среди них много тяжелых, сильно затрудняли маневренность отряда. Сказывалась также нужда в боеприпасах. Ясно было, что в таком состоянии отряд мог только пассивно держаться, а идти на серьезное дело - в новый рейд командование не решалось. Поэтому мы объединили с Батей наши усилия в поисках площадки, пригодной для посадки современных тяжелых машин. Задача оказалась гораздо труднее, чем мы могли это себе представить. Леса, пески и топи - самые неподходящие места для аэродрома.
      А именно они и составляют господствующий ландшафт в этих краях и простираются на сотни километров во все стороны. Батя расчистил площадку среди леса, но когда я посмотрел на нее, мне стало ясно, что машина здесь угробится.
      Еще в декабре была у нас мысль посадить самолет на озеро, но наступившая тогда оттепель сорвала наши строительные планы. Так размокропогодило, что наш аэродром сразу оказался самой обыкновенной водой. От ледяной затеи мы временно отказались. Сейчас этот вариант приема самолетов всплыл опять, причем все яснее становилось, что он единственный. Разведчики, рыскавшие в поисках ровного, твердого и достаточно большого куска планеты в этом районе, не приносили ничего утешительного. Ровными здесь были только обширные незамерзающие болота, летом непроходимые ни для зверя, ни для человека, а зимой с трудом удерживавшие легонькие белорусские дровни да плохонькую лошаденку, привычную к топям; твердыми могли быть только вырубки леса, но там тысячами торчали пни. Выкорчевка их зимой была делом невозможным ни по времени, ни по количеству рабочих рук. Словом, самолеты можно было принимать только на озере.
      Вначале мы думали принять их на небольшом, километра полтора в длину, озере Белом. Но оно было очень глубокое - до семидесяти метров, вода плохо промерзала, и лед был тонкий. Окончательно наши мнения сошлись на том, что наиболее подходящим было озеро Червонное, или, по-простонародному, Князь-озеро. Большое, самое крупное в этих местах, оно имеет яйцевидную форму. В длину километров двенадцать, в ширину шесть-семь, не особенно глубокое, окруженное шестью селами.
      Мы сразу же перебазировались в села, разбросанные по берегу Князь-озера, расположив отряды по южному берегу его. Штаб и первый батальон стали в селе Ляховичи. Третий батальон - в селе Пуховичи. Второй - в колхозе "Комсомолец", четвертый батальон выдвинули на северный берег озера. Таким образом обеспечивались подходы к будущему аэродрому и его дальняя оборона.
      Морозы все больше крепчали, и лед на озере достигал уже тридцати сантиметров толщины. Не откладывая дела в долгий ящик, мы сразу же приступили к подготовительным работам. Разметили большую площадку, где лед был потолще, и стали счищать с нее снег. Когда площадка была готова, появилось новое препятствие, которое преодолеть мы были не в силах. Авиационное начальство, узнав о том, что мы хотим садить сухопутные самолеты на лед, не соглашалось на это. Время уходило. Стояли хорошие л?тные ночи, но сколько они продержатся среди зимы, да еще в Полесье? Несколько радиограмм, посланных Ковпаком о том, что лед крепкий, не возымели никакого действия. В посадке самолетов на лед нам отказывали.
      Организацию аэродрома Ковпак возложил на меня, потому что еще в Брянских лесах, вылетая на Большую землю и два-три дня ожидая самолета, я с летчиками и техниками прошел нечто вроде небольших курсов подготовки. Курсы эти были продолжительностью пятнадцать двадцать минут, но все же я знал основные технические требования, которые предъявлялись к посадочной площадке. Все у меня было учтено, кроме постройки аэродрома на льду.
      Полной уверенности в том, что он выдержит тяжелую машину, не было. Тогда мы по-своему занялись техническими расчетами. Народу на очистке льда было до пятисот человек плюс сто саней с лошадьми. Я заставил людей притаптывать, плясать. Лед потрескивал изредка, но держал. Потом стали подсчитывать. Ковпак вообще любил всякие подсчеты и расчеты. И подсчитали, что вся эта группа людей с повозками и лошадьми весит до ста тонн. "Дуглас" вместе с грузом весит семь тонн. Мы эти семь тонн удвоили, затем в пять раз увеличили на силу удара во время приземления и решили, что можем принимать самолеты без риска.
      Ковпак подождал дня два и дал радиограмму такого содержания: "Рядом с Князь-озером провели большую работу по выравнению, и нами подготовлена посадочная площадка на грунте". Дальше шли все технические данные, почти идеальные. Я знал их еще от летчиков, земля твердая, грунт мерзлый, ни топей, ни болот, подходы замечательные и т.д.
      Начальство запросило данные снова. Мы дали их вторично в том же виде. Руднев колебался, но Ковпак все более настойчиво нажимал на авиационное начальство. Наконец пришел ответ: "Ждите самолетов". Условные сигналы даны, и мы стали ждать.
      На берегу озера была хатка, где всю ночь проводили сигнальщики. На льду жгли костры, в селе возле штаба стояли верховые лошади и несколько упряжек в санках.
      Все было рассчитано так, чтобы по первому гулу самолета указать ему ракетами место посадки. Пока самолет делал круг и заходил на посадку, Ковпак, Руднев, Базыма и другие работники штаба должны были успеть вскочить на коней или в санки и проскакать километра полтора от штаба до посадочной площадки.
      Как всегда бывает, в первую ночь самолета не дождались. Мы просидели у костров и в штабной халупе до трех часов ночи. Вначале разговоры вертелись вокруг Большой земли и авиации. Сперва они были восторженно-ожидательные, затем, по мере напрасного ожидания, придумывались причины, строились догадки, почему не летят самолеты. Так постепенно все причастные к приему самолетов осваивали некий техминимум по авиации, ее материальной части, организации и порядкам. Потом уже стали поругивать летчиков. На третью ночь эта тема была полностью исчерпана, и, поругав еще напоследок Гризодубову, полк которой работал на нас, мы переключились на разные другие близкие нам темы. Об авиации помнили только часовые да дежурные, которые, позевывая, похаживали по улице, сидели на крылечках, кому как было положено нашим уставом внутренней службы.
      Эти вечера, вернее ночи, имели каждая свой "гвоздь", каждая завершалась наиболее удачным рассказом. Рассказы эти поражали меня разнообразием, и я записал их мелким бисером в ученическую тетрадь с косыми линейками, поставив на обложке заголовок: "Тысяча и одна ночь в ожидании самолетов Гризодубовой, или партизанская Шехерезада".
      История самой тетради тоже стоит, чтобы о ней рассказать. Выспавшись после первой ночи ожидания самолетов, часа в два я зашел в штаб. Нужно было суммировать все разведданные, добытые за прошлые сутки, и дать задание группам на следующую ночь.
      Примостившись на уголке стола, я собрал пачку донесений, делая на них пометки. Начальник штаба, Григорий Яковлевич Базыма, трудился над отчетом.
      Стоянки в ожидании самолетов, перерывы между рейдами - для штаба страдная пора. Нужно привести в порядок все документы, оформить, обработать все приказы, которые в боевой обстановке часто пишутся на клочке бумаги огрызком карандаша, сверить списки людей, записать погибших, внести вновь прибывших, отметить раненых. Словом, для бывшего директора десятилетки, а ныне начштаба Григория Яковлевича, который все любил делать сам и был как бы рабочей лошадкой соединения, работы хватало. Напротив сидели: за машинкой Вася Войцехович инженер-топограф, по военной специальности артиллерист тяжелой артиллерии, в отряде - помначштаба по оперативной части; Семен Тутученко - архитектор, автор одного из павильонов на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, в отряде - художник, он же завделами штаба и он же заведующий архивами. Тутученко сейчас трудился над картой рейда за Днепр, изображая на ней путь отряда и его дела. С этой картой было нам много мороки. На художественное оформление карты особенно напирал Ковпак, придирчиво требуя нанесения всех мельчайших деталей рейда. Базыма составлял отчет о рейде. Карта и была иллюстрацией к этому отчету. Колонки цифр ложились столбиками и рядами в шахматном порядке на большую бумажную канцелярскую "простыню". В штабе у нас в последние дни был бумажный кризис. Давно не громили крупных центров, а на изготовление отчетов, наградных листов, списков ушли все запасы. Для черновиков с расчетами не хватало бумаги, и Семен Тутученко достал из объемистого, кованного железом сундука бумажный НЗ - стопку тетрадей, пересчитал и несколько тетрадок бросил на длинный стол, за которым работала вся оперативная группа штаба. Григорий Яковлевич взял верхнюю тетрадку и задумчиво стал перелистывать ее страницы. Губы его шевелились и что-то шептали. Войцехович перестал печатать, нагнулся и через плечо начальника штаба заглянул в тетрадь. Страницы ее были совершенно чистые. Светло-синие жилки линеек наискось перекрещивали шершавую бумагу, но Григорий Яковлевич все так же задумчиво листал чистые страницы, словно читал на них не видимые нам письмена.
      Мы с Васей недоуменно переглянулись. Базыма поверх очков взглянул на меня.
      - Что, дед-бородед, смотришь? Вот она, моя нивушка, лежит чистая, незасеянная, грязными пальцами не замызганная, черными пятнами не заляпанная... Эх! - вздохнул он. - Сидит, бывало, какой-нибудь Кирилло-Мефодий, два вершка от горшка, на парту навалился, ручонки расставил, головку набок держит и выводит, выводит по листочкам: "Мама мыла... Мы не рабы...", и кряхтит, и носом шмыгает... А теперь... Ну, чем мы занимаемся...
      Я, пораженный словами сурового Базымы, так ярко представившего нам этого семилетнего мальчишку, высунувшего набок язык, посмотрел на стол.
      На "простыне" стояли в графах столбиками цифры, а графы гласили: убито, ранено, взято в плен, взорвано, уничтожено, взяты трофеи, пестрели названия оружия: "Манлихер", МГ-34, "Дегтярев", минометы 81-мм, пушки, автомашины.
      Тутученко восторженно смотрел на своего начальника. Его, видимо, тоже тронули эти воспоминания. Базыма первый очнулся и строго заговорил:
      - Ну, хватит, хлопцы, хватит! За работу! Прилетит сегодня самолет, а у нас не будет отчет готов, не пришлось бы нам дедовой плетки попробовать.
      Штаб продолжал вести свою работу. Одну тетрадку с косыми линейками я тихонько взял для своих заметок.
      6
      Вечером мы снова были на своих постах. И снова безрезультатно. Прождав на льду до часу ночи, изрядно промерзнув и разуверившись в том, что сегодня будут самолеты, я поручил дежурство начальнику техническим довольствием Соловьеву, а сам поехал в штаб. Там шла беседа. Ковпак и Руднев уже ушли домой. В штабе сидела в большинстве молодежь. Разговоры шли о боях. У большинства партизанский стаж с 1942 года. В первых наиболее опасных и ставших уже легендой партизанских боях, полыхавших на Украине осенью 1941 года, мало кто из нас принимал участие. Когда наступила пауза, заговорил Григорий Яковлевич.
      - Хотите, я расскажу вам о знамени нашего отряда? - сказал начштаба Базыма.
      Он убавил свет в лампе, сдвинул на лоб очки и, глядя в окно, искрившееся снежинками в голубоватом свете луны, задумчиво начал:
      - Было это в конце октября 1941 года. Отряд наш уже собрался - без малого сто человек. Люди пообвыкли малость в новом своем положении. Привыкли к смерти, борьбе, к противнику привыкли, одним словом, как говорят, обстрелялись. Отряд в это время уже костью в горле немцам стал. На дорогах к Путивлю не только ночью, но и днем не было им покою. Лучше всех работали наши минеры, да и разведчики щелкали немцев и полицию. В будень поодиночке, а в выходной - когда подвезет - и по десятку. В Спащанском лесу мы устроились хорошо и, можно сказать, даже комфортабельно. Вырыли землянки, лес разбили на сектора обороны. В карту заглядывать не было никакой необходимости - каждую кочку знали мы в своей округе, во всех селах и колхозах были свои люди. Особенную помощь нам оказывали женщины. Женщина и белье постирает, и разведчика укроет, и сама в город или на станцию в разведку сходит. Образовался у нас такой женский актив, и самым ответственным и ценным человеком в нем была Соловьева Екатерина. Прибегает она однажды перед вечером в лес. Слышим, наша Катя корову кличет. А это ее пароль был. Выхожу я на этот крик. Она, запыхавшись, сообщает: "Завтра будут на вас наступление делать. Понаехали в Путивль танки, сказывают, будут танками партизан уничтожать". - "Больше ничего не скажешь?" спрашиваю. - "Ничего", - отвечает. - "Ну, и на этом спасибо". Она и побежала. Ждем мы на другой день противника. Дороги подминировали. Только ждали мы их с одной стороны, а они - вот они, уже возле нашего лагеря. Два немецких танка ведут огонь во все стороны и прямо по лесу прут. Повыскакивали мы кто куда. Стреляем. Сначала без толку все это делалось, а потом дед Ковпак команду подал: "Отстреливаться из-за деревьев и отходить к болоту". Была у него, видно, мысль заманить танки в болото. Так по его и вышло. Залетел с разгону один танк в трясину, забуксовал, на пузо сел и замолк. Несколько очередей дал и снова молчок. Другой, тяжелый, к нему не дошел, постоял и стал разворачиваться назад. "Эге, - думаем, - не везде эта машина страшна". А сами за деревьями лежим, обложили, как медвежатники медведя. Разворачивается второй танк и полным ходом назад из леса.
      "Эх, жаль, уйдет косолапый", - говорю.
      "Не уйдет, - говорит Ковпак. - Я на выход из леса минеров послал. Заминировать дорогу прямо след в след".
      И действительно, не прошло и десяти минут - как ахнет, только эхо лощинами да буераками пошло. Послали мы туда разведку, а сами первый танк караулим, только он - ни гугу. Давай мы подползать. Ползем ближе - молчит. Подползли еще ближе - не отзывается. Поднялись по команде комиссара с гранатами. Ура-а!.. А танк пустой. Экипаж сдрейфил и на другом танке бежал. Да не убежал. Тут и разведка возвращается - второй тяжелый танк действительно на мине подорвался и еще вдобавок загорелся. Значит, никто из танкистов из леса не ушел. Да еще мы с прибылью. Совсем исправный танк с полным боевым запасом патронов и снарядов нам остался. Стали мы в башню лезть, а там всякой всячины полно. И мыло, и щеточки, и рушников вышитых, с петушками - целая дюжина, скатерть вышитая, мережкой отделанная... Со дна этого склада вытаскивает Митя Черемушкин - он у нас танкист был и потом на этом танке воевал, - вытаскивает Черемушкин завернутое в немецкую пятнистую плащ-палатку красное знамя. Развернули мы его. Не так чтобы очень роскошное, но вполне приличное знамя. Шелковое, посредине герб вышит золотыми нитками, со шнурками, а на конце их золотые китаечки, по бокам бахрома. Читаем надпись: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Пионерский отряд школы-десятилетки".
      Как развернул я его да эту надпись прочел, поверите, так меня слеза и прошибла. Тут Семен Васильевич, комиссар наш, подходит. Показали мы ему.
      "Вероятно, немцы в Германию хотели везти. Как боевой трофей".
      "Еще и крест заработали бы", - смеется Митя Черемушкин.
      "Знамя пионеротряда завоевали - думали, так же легко и партизан возьмут".
      Взял комиссар знамя в руки: "Вот мы и освободили тебя из неволи, пионерский славный стяг! Не было у нашего отряда своего знамени, а сейчас будет. В бою добытое, кровью врагов омытое". И край знамени поцеловал. Все, кто тут был, подошли и тоже знамя поцеловали.
      Вечерело. Собрались мы в землянках, результаты боя обсудили и решили, как сказал наш комиссар: "Считать пионерский стяг - знаменем нашего отряда". На другой день наши девчата под гербом простыми серыми нитками вышили: "Путивльский партизанский отряд". И вот уже второй год как под этим знаменем через всю Украину мы ходим...
      7
      На следующую ночь мы также не дождались самолетов. Морозы все крепчали. По ночам уже отмечалось до 35 градусов ниже нуля. Лед на озере звенел и гулко потрескивал, разбегаясь извилистыми трещинами от центра к берегам. Самолеты могли прибыть лишь после полуночи, и я первую половину ночи решил провести в штабе.
      В жарко натопленной хате народу было полно. Штаб работал, заканчивая отчет о рейде за Днепр. К полуночи все было закончено. Ковпак и Руднев поставили свои подписи под каждым документом и ушли ужинать.
      В полночь я выехал на озеро. Там уже давно горели костры. Опасаясь вражеской авиации и разведки, мы придумали движущиеся костры, которые горели в стороне от расчищенной ледяной площадки. Мы рассчитывали, что вражеские самолеты не поймут костерного шифра, который будет меняться, а если вздумают бомбить, то разбомбят лед в стороне от подготовленной площадки. Костры были сделаны на санях. На обыкновенных больших дровнях закреплялся ящик с песком. На песке складывался костер. Пара лохматых, куцых полесских лошадок удивленно-весело помахивала хвостиками, подогреваемыми огнем, горевшим на санях. При появлении своих самолетов движущиеся костры должны были образовать нужную фигуру, которая служила условным знаком. Она показывала направление посадки и границы аэродрома. Аэродром обслуживала шестая рота. Люди ее уже имели некоторый опыт, а с командирами я провел целый ряд инструктивных бесед, передавая им свои скудные познания в аэродромном деле. Был у нас и один летчик, сбитый немцами еще в начале первого года войны и подобранный осенью в районе Гомеля. Он помогал мне. Одним словом, партизанский БАО был сколочен на славу. Рота, разбитая на группы по количеству костров, несла дежурство всю ночь.
      Хорошо закутанные хлопцы сидели у огня и вели бесконечные разговоры вокруг надоевшей темы о самолетах, затем о прочности льда и рыбачьих способностях Павловского, успевшего использовать нашу стоянку на озере для заготовки рыбы. Рыба под давлением льда, который, утолщаясь, грозил ей гибелью, жалась к берегам и сама шла в приготовленные ей ловушки. Рыбакам оставалось только черпать ее широкими вилами да следить, чтобы ловушки не замерзали. Вилы наших рыбаков были с утолщениями на зубьях, как для перегрузки свеклы, и черпали ими рыбу из запруд прямо в сани. Павловский обещал в неделю засолить несколько тонн рыбы. Торопясь, он даже ночью выгонял старшин рот на каналы, и рыбу ловили при свете "летучих мышей".
      - Легко ему так рыбачить, когда сама рыба в санки лезет, - говорили командиры.
      - Богатому и черт дитя колыше, - смеялся Ковпак.
      - Озеро не только самолеты принимать будет, оно и кормить нас должно.