Горе ему, если он потребует, чтобы ты сдержала слишком поспешно данное слово! Я освобожу тебя от него волей или неволей. Что ты для этого Винтерфельда? Чем можешь ты быть для него? Может быть, он и любит тебя по-своему, но заставит тебя опуститься в будничную жизнь и ничего не даст тебе, кроме самой обыденной любви. Если он лишится тебя, то сумеет заглушить свое горе и найдет утешение в своей будущности, в своем призвании и в другой привязанности.
А я, – при этих словах голос барона упал, выражение ненависти исчезло с его лица и суровый тон сменился невыразимо мягким, – я никогда не любил, никогда не знал, что такое мечта и грезы. В неустанной погоне за властью и почестями я не знал потребности счастья, которая так поздно пробудилась во мне. Теперь, в осеннюю пору моей жизни, завеса упала с моих глаз, и я понял, что потерял и чем никогда не владел. Суждено ли мне действительно на веки потерять это? Не боишься ли ты той пропасти, что проложили между нами годы? Я не могу предложить тебе молодость – она прошла невозвратно, но то, что я теперь испытываю к тебе, горячее и сильнее всех юношеских грез и угаснет лишь с моей жизнью.
Скажи, что ты будешь моей, и я окружу тебя всем, что только могут дать любовь и обожание. Я отклоню от тебя всякую борьбу, всякую тень горя, и если нам действительно станет угрожать буря, тебя она не коснется, мои руки достаточно сильны, чтобы охранить любимое существо. Ты будешь только солнечным лучом в моей жизни, будешь только светить и греть. К чему я до сих пор ни стремился, чего ни достигал, мне всегда недоставало солнечного луча, и теперь, когда он засверкал передо мной, я не могу больше закрывать глаза. Габриэль, будь моей женой, моим счастьем… моим всем!
В словах барона звучала беспредельная нежность. Выражение бурной страсти растаяло в мягких, чарующих звуках низкого голоса, а его рука все крепче и крепче обнимала нежную фигурку и тихо, но непреодолимо привлекала ее к себе. Габриэлью овладело сладкое и жуткое чувство, как тогда, при журчании фонтана, и, как тогда, она покорно дала себя увлечь из яркого солнечного света, которым до сих пор жила, в неведомую глубину… Ей казалось, что в этой глубине она утонет, погибнет, но и тонуть, и погибать в этих объятиях было блаженством.
Стук в дверь заставил обоих вздрогнуть. Вероятно, стучались уже не раз, но без ответа, так как на этот раз постучали особенно сильно и настойчиво.
– Что надо? – нетерпеливо крикнул Равен. – Не беспокойте меня!
– Простите, ваше превосходительство! – раздался за дверью голос слуги. – Из резиденции только что прибыл курьер. Он получил приказание передать депеши в собственные руки вашего превосходительства и требует, чтобы его немедленно допустили.
Барон тихо выпустил девушку из своих объятий.
– Вот меня пробуждают от грез любви, – с горечью произнес он. – Нам не дают даже немногих минут счастья. Кажется, я вообще не имею права ни мечтать, ни любить… Пусть курьер немного подождет, – громко прибавил он, – я позову его.
Слуга удалился.
Повернувшись к Габриэли, Равен был поражен ее видом.
– Но что с тобой? Ты так страшно побледнела! Это какой-нибудь важный приказ из резиденции, касающийся лично меня, и ничего более. Но, конечно, он мог бы явиться более вовремя.
Габриэль действительно сильно побледнела. Этот стук, раздавшийся в ту самую минуту, когда она собиралась произнести «да», поразил ее, как предзнаменование какого-то несчастья, она сама не знала, почему именно теперь, при докладе слуги, ей вспомнились Георг и его прощальные слова. Теперь он находился в резиденции, а там замышлялось что-то против барона…
– Я уйду, – торопливо прошептала она. – Тебе надо принять курьера…
Равен снова обнял ее.
– И ты хочешь уйти, не дав мне ответа? Неужели я все еще должен сомневаться и бояться, что тот, другой, снова станет между нами? Иди, но оставь мне свое «да»! Ведь это слово можно произнести в одну секунду. Только одно это слово, и я больше не буду тебя удерживать.
– Дай мне срок до завтра! – голос девушки звучал трогательной мольбой. – Не требуй от меня немедленного решения, не настаивай на нем, Арно!
Луч счастья осветил лицо барона, когда он в первый раз услышал из уст любимой девушки свое имя без всякого прибавления, подобающего родственнику или опекуну. Он крепко и порывисто поцеловал ее в лоб.
– Хорошо, я ни на чем не настаиваю и верю только тому, что говорят мне твои глаза. Итак, до завтра! До свидания, моя Габриэль!
Он проводил ее до двери комнаты, ведущей в библиотеку, из которой был выход в коридор. Не успела молодая девушка пройти в него, как из кабинета раздался звонок, призывавший курьера. У Арно Равена действительно было слишком мало времени, чтобы предаваться любовным грезам, суровая действительность беспощадно пробуждала от них.
Габриэль заперлась в своей комнате. Решительное слово еще не произнесено, но само решение уже принято. Только что пережитый час разрушил мост, соединявший ее с прошлым, и возврата не было. Даже если бы в эту минуту сам Георг явился, чтобы предъявить и защитить свои права, было бы слишком поздно: он уже утратил Габриэль. Что оказалось невозможным для юноши со всеми его мечтами и сердечностью, того зрелый человек достиг своей поздней, но горячей страстью. Он завладел душой молодой девушки, не оставив в ней ни одного уголка для другого. Арно Равен приковал к себе все мысли и чувства девушки, и ему принадлежали даже ее сновидения, когда, далеко за полночь, она заснула коротким, тревожным сном.
ГЛАВА XIII
– Это неслыханная вещь! Ничего подобного никогда еще не было! Это ведь губит всякий авторитет, колеблет правительственную власть, потрясает основы государства… Это ужасно! – такими восклицаниями встретил взволнованный Мозер полицмейстера, спускавшегося по лестнице губернского правления после приема у губернатора.
– Вы говорите о волнениях в городе? – с насмешливой улыбкой спросил тот советника. – Да, вчера вечером было уже совсем плохо!
– Не о том речь! – отвечал Мозер. – Это – выходки черни, которую можно обуздать в крайнем случае при помощи военной силы. Но когда революция проникает в чиновничью среду, когда люди, призванные быть представителями и поддержкой правительства, нападают на него таким образом, тогда конец всякому порядку! Кто мог бы ожидать такого от асессора Винтерфельда, слывшего образцовым чиновником? Правда, он всегда был у меня на подозрении. Его неблагонадежность, его склонность к оппозиции и политически опасные знакомства уже давно внушали мне опасения, и я несколько раз высказывался в этом смысле перед его превосходительством, но барон не хотел ничего слышать. Он любил этого асессора; ведь еще так недавно он открыл ему путь к блестящей карьере, дав перевод в столицу, и вот теперь этот изменник платит ему такой черной неблагодарностью.
– Вы говорите о брошюре Винтерфельда? – спросил полицмейстер. – Разве она уже есть у вас? Она лишь сегодня могла появиться в Р.
– Я случайно получил ее через одного сослуживца.
Ужасная, возмутительная вещь! Явный мятеж! Там говорятся по адресу его превосходительства такие вещи, такие вещи!.. Скажите, пожалуйста, как можно было отпечатать и распространить нечто подобное? Вы еще не приняли никаких мер для изъятия брошюры?
– У меня нет ни приказания сделать это, ни повода к тому, – спокойно возразил полицмейстер. – Брошюра появилась в столице, и слишком поздно принимать меры, которые воспрепятствовали бы ее распространению. Да и вообще теперь нельзя, как прежде, без всякой церемонии подавлять выражения неудовольствия, времена изменились. Однако что касается самого произведения, то я совершенно согласен с выраженным вами о нем мнением. Нельзя высказаться сильнее и откровеннее по отношению к представителю правительственной власти.
– И это сделал чиновник, работавший у меня на глазах, в моей канцелярии! – в отчаянии воскликнул Мозер. – Его сбили с толку, ввели в заблуждение! Я постоянно говорил ему, что связь с швейцарскими демагогами погубит его. Мне известно, кто настоящий виновник всего этого… Тот самый доктор Бруннов, который несколько недель назад приехал сюда под благовидным предлогом хлопотать о наследстве и все еще не намерен уезжать.
– Потому что ему чрезвычайно затрудняют и бесконечно затягивают получение этого наследства. Судьи принимают слишком близко к сердцу тот факт, что он сын своего отца и в данном деле является защитником его интересов; они относятся с предубеждением к молодому врачу. Право, он не так опасен, как вам кажется, господин советник.
– Этот Бруннов очень опасен! С момента его появления здесь начались беспорядки в городе, открытое неповиновение властям и наконец появился печатный пасквиль против особы его превосходительства. Я по-прежнему убежден, что этот человек прибыл сюда для того, чтобы возбудить беспорядки в Р. и в его провинции, и во всей стране!
– Почему же не во всей Европе? – насмешливо возразил полицмейстер. – Вы очень ошибаетесь: я приказал следить за Брунновым, и, смею вас уверить, он не дал ни малейшего повода к подобным подозрениям. Он не только не завязал здесь каких-либо политических отношений, но и не принял ни прямого, ни косвенного участия в беспорядках, а всецело посвятил себя своим частным делам. Если я, в качестве полицмейстера, свидетельствую вам об этих обстоятельствах, то вы можете не сомневаться в них.
– Но ведь он – сын старого революционера, – упрямо стоял на своем Мозер, – и самый близкий друг асессора Винтерфельда.
– Это еще не служит доказательством его политической неблагонадежности. Ведь его отец тоже был когда-то ближайшим другом нашего губернатора.
– Что… что? Его превосходительство и Рудольф Бруннов…
– Были друзьями детства и университетскими товарищами, очень близкими при этом. Надеюсь, вы не станете обвинять барона Равена в революционных наклонностях! Однако у меня нет времени, до свидания! – и с этими словами, окончательно возмутившими Мозера, полицмейстер покинул губернское правление.
На обратном пути в городе он встретил городского голову.
– Вы были у губернатора? – спросил последний. – Ну, что он решил?
– То же, чем угрожал вчера: намерен принять самые крутые меры и, как только беспорядки возобновятся, подавить их вооруженной силой. Относительно этого уже сделаны распоряжения. Я как раз встретил полковника Вильтона, который прибыл в замок, чтобы лично переговорить с губернатором, и результат их переговоров не вызывает никаких сомнений.
– Этого не должно быть, – с беспокойством возразил городской голова. – Озлобление слишком велико, чтобы выступление войск могло сохранить вид простой демонстрации. Дело дойдет до кровопролития. Хотя я и решил не переступать порога замка, если меня не принудит к этому необходимость, но теперь не могу не сделать последней попытки, чтобы избежать несчастья.
– Лучше оставьте это, – посоветовал полицмейстер. – Могу заранее предсказать вам, что вы ничего не добьетесь. Барон сегодня не расположен к уступчивости, тем более, что он получил вести, которые надолго испортят его настроение.
– Знаю, – ответил городской голова. – Вы говорите о брошюре асессора Винтерфельда?
– А, и вы ознакомились с нею? По-видимому, ее отлично сумели распространить. Должно быть, опасаются конфискации и спешат предупредить ее. Но, по-моему, это излишнее опасение; в столице, кажется, весьма склонны предоставить событиям идти своим чередом.
– В самом деле? А что говорит по данному поводу сам Равен? Едва ли это совершенно неожиданно для него.
– Нет, все свидетельствует о том, что он поражен случившимся и не может скрыть свое бешенство. Мои намеки относительно этого встретили такой резкий отпор с его стороны, что я счел за лучшее замолчать. И в самом деле, печатное выступление против него отличается неслыханной смелостью. Такие вещи обычно выпускают в свет без подписи; дают пройти по крайней мере первой буре, прежде чем называют себя по имени; заставляют угадывать, кто автор, и только в силу необходимости раскрывают свой псевдоним. Винтерфельд же подписался своим полным именем, ни на минуту не оставив общество и губернатора в сомнении относительно того, кто такой нападающий. Не могу понять, как у него хватило смелости на столь решительное выступление против своего бывшего патрона. Он ведь бросает ему перчатку перед лицом всей страны – брошюра с начала до конца является обвинительным актом.
– И сплошной правдой, – добавил городской голова. – Молодой человек пристыдил всех нас. Нужно было уже давно сделать то, на что осмелился только он. Если тщетны были все протесты населения Р. и все представления правительству, следовало апеллировать к стране. Винтерфельд понял это и мужественно произнес первое слово. Теперь путь открыт, и все последуют за ним.
– Но при этом он поставил на карту всю свою будущность, – возразил полицмейстер. – Его брошюра слишком смела и будет дорого стоить своему автору. Равен не позволит безнаказанно оскорбить себя. Смелый противник может пасть жертвой своей дерзости.
– Или же наконец сломит могущество губернатора. Но как бы то ни было, брошюра произведет небывалую сенсацию и подольет масла в огонь.
– Я того же мнения, – согласился полицмейстер. – Само собой разумеется, что барон приложит все усилия к тому, чтобы остаться господином положения. Но пусть он делает это на свой собственный риск.
* * *
В рабочем кабинете губернатора в это время происходило вышеупомянутое совещание между ним и полковником Вильтеном. Бледное лицо и глубокая складка на лбу свидетельствовали о том, что барон встревожен, однако держал он себя с присущим ему спокойствием.
– Так и будет, – говорил он, обращаясь к полковнику. – Держите солдат готовыми к немедленному выступлению и не знайте пощады, если встретите сопротивление. Я беру на себя ответственность за все последствия.
– Если этого требует необходимость… повинуюсь, – нерешительно ответил Вильтен. – Вам известны мои сомнения.
– Я стою за крутые меры во всей их полноте. Нужно смирить мятежный город во что бы то ни стало. Теперь у меня больше, чем когда бы то ни было, оснований проявить свою неограниченную власть; пусть не воображают, что ее поколеблет коварный удар, направленный против нее!
– Какой удар? – спросил изумленный полковник.
– Вы еще не знаете последней новости, которой нас подарила столица? Рекомендую в таком случае прочесть брошюру асессора Винтерфельда, – сказал Равен саркастически, но вместе с тем весьма раздраженным тоном. – Асессор почувствовал в себе призвание перед всей страной изобразить меня деспотом, который не признает ни чьих-либо прав, ни закона и стал злым роком для вверенной ему провинции. Брошюра заключает полный список моих грехов: превышение власти, произвол, насилие и тому подобные боевые словца. Право, стоит прочитать это произведение, хотя бы ради того, чтобы подивиться, на что способен один из самых молодых и незначительных чиновников по отношению к своему бывшему начальству. Пока брошюра еще в руках немногих, но завтра с ней ознакомятся все жители города.
– Но, Боже мой, почему вы так спокойно допустили это? – воскликнул полковник. – Подобные вещи не появляются без подготовки, вы должны были быть осведомлены об этой брошюре.
– Разумеется. Я получил ее вчера вечером, приблизительно в то самое время, когда она уже распространилась в столице и была на пути сюда. Курьер вместе с ней привез мне «искреннее сожаление» министра о том, что там не могли помешать ее распространению.
– Странно! – удивился полковник.
– Более чем странно. В столице обычно прекрасно знают обо всем, что касается прессы, и не так легко выпускают в свет то, что может представить малейшую опасность. Все направленные против меня обвинения, содержащиеся в брошюре, очень легко было отнести к правительству, что послужило бы основанием для ее уничтожения. Но на сей раз, по-видимому, вовсе не желали этого и, опасаясь моего энергичного вмешательства, предпочли оставить меня в совершенном неведении. Только в последнюю минуту, когда было уже слишком поздно, сообщили мне о ее появлении.
– У вас слишком мало друзей в столице и при дворе, – произнес полковник. – Я уже давно говорил вам это: там изо дня в день интригуют против вас, пуская в ход все возможные средства, чтобы подорвать ваше влияние. А тут подвернулось пригодное орудие… Винтерфельд ведь причислен к министерству?
– Конечно, – с горечью ответил барон, – я сам открыл ему доступ туда… Я сам отправил в столицу доносчика.
– Вот и воспользовались этим молодым человеком, зная, что он из вашей собственной канцелярии. Его имя, возможно, лишь пристегнуто к этому выпаду, а удар направлен с совершенно иной стороны.
– Нет, Винтерфельд не стал бы слепым орудием в чужих руках. Он действует по собственной инициативе. К тому же брошюра не могла быть написана в течение прошедших с его отъезда нескольких недель, для этого понадобилось несколько месяцев, а может быть и лет. Вот здесь, в моей канцелярии, почти у меня на глазах, составлялся план этого произведения, каждое слово которого указывает на длительную и тщательную подготовку.
– И асессор ни вам, ни кому-либо другому не проговорился об этом? – спросил Вильтен. – Ведь были же у него знакомые, друзья…
Губы барона дрогнули, и его взор невольно остановился на оконной нише, из которой вчера вышла ему навстречу Габриэль.
– По крайней мере одного из его друзей я знаю, – глухо ответил он, – и потребую от него отчета. Что же касается лично Винтерфельда… ну, это потерпит, так как в настоящую минуту мне необходимо посчитаться с другими врагами. С ним же у меня может идти речь только об одном. Не стоит толковать о том, что асессор Винтерфельд в своем благородном негодовании выставляет меня тираном и всю мою административную деятельность – злым роком города и провинции; другие считали так же. Серьезного внимания заслуживает лишь то обстоятельство, что он осмелился высказать свое мнение во всеуслышание и что эту дерзость не только претерпели, но, может быть, и одобрили. Я немедленно потребую полного удовлетворения от правительства, которое оскорблено вместе со мной, и если проявят намерение уклониться от ответа, то сумею принудить к нему силой. Уже не первый случай, что мне приходится ставить вопрос ребром перед столичными господами и очищать таким образом воздух от интриг, насыщающих его.
– Вы слишком серьезно смотрите на это, – стал успокаивать барона полковник. – До сих пор вы отражали подобные нападки своим непоколебимым спокойствием и пренебрежением. Почему же сейчас ложь и клевета выводят вас из себя?
– Кто говорит, что это ложь? – гордо выпрямился барон. – Брошюра дышит ненавистью, но в ней нет ни слова неправды, и я не намерен отрицать ни одного из приведенных в ней фактов. Я сумею защитить все, сделанное мною, но только перед теми, кто вправе требовать от меня отчета, а никак не перед первым встречным, которому вздумалось взять на себя роль судьи. А ему и его единомышленникам я дам ответ вполне по их заслугам.
В эту минуту их разговор был прерван: губернатору принесли донесение, полученное от полицмейстера. Полковник Вильтен поднялся, говоря:
– Пойду отдать необходимые распоряжения… Баронесса уже благополучно прибыла? Она приехала вместе с нами в город, но отклонила мое дальнейшее сопровождение до замка. А как поживает фрейлейн Гардер?
– Не знаю, – коротко ответил Равен, – я еще не видел ее сегодня и был слишком занят, чтобы встретить свояченицу. Позже я зайду к ним.
Они пожали друг другу руки, и полковник удалился. Тогда Равен возвратился к своему письменному столу, на котором еще лежали вчерашние депеши, и принялся за письмо министру.
Баронесса действительно приехала несколько часов тому назад, но была встречена только дочерью, что очень обидело ее. Она нашла в высшей степени бестактным со стороны зятя, что он не урвал хотя бы нескольких минут от дел, чтобы приветствовать ее. К тому же ее простуда усилилась из-за сегодняшней поездки. Баронесса объявила, что очень больна и расстроена, и при первой возможности ушла к себе в спальню, чтобы «на свободе отдохнуть», чем весьма обрадовала свою дочь, предоставленную теперь самой себе.
Габриэль не могла скрыть от матери свое волнение и беспокойство. Барон сегодня вовсе не показывался и даже передал извинение за то, что не может выйти к завтраку. Правда, девушка знала, что вследствие вчерашних событий он был занят с самого утра, что всякие донесения, аудиенции и совещания беспрерывно сменяли друг друга в его рабочем кабинете, но все же считала, что он должен был найти время хотя бы на несколько минут зайти к ней.
«До завтра!» – эти слова, произнесенные со страстной нежностью, все еще звучали в ее душе. Это «завтра» наступило и наполовину уже миновало, а Равен не шел и не написал ей ни строки, ни слова, и это удручало девушку.
«Что случилось?» – неотступно думала она.
Подошло между тем обеденное время. Габриэль была одна в маленькой гостиной своей матери. И вот наконец она услышала в передней быстрые, твердые шаги, и ее бледное личико при звуке этих шагов вдруг покрылось густым румянцем. Страх, забота, беспокойство разом были забыты в ту самую минуту, когда дверь отворилась, и в комнату вошел барон.
– Мне нужно поговорить с тобой, – сказал он, – мы одни?
Габриэль утвердительно кивнула. Она хотела было поспешить навстречу барону, но замерла на месте, смущенная его суровым тоном. Только теперь она заметила, как резко изменилось его лицо. Это был совсем не тот Арно Равен, который вчера признавался ей в страстной любви, превратившей все его существо в пламенеющую нежность. Сегодня он стоял перед ней в мрачном спокойствии. Губы его были крепко сжаты, в неподвижном, мрачном лице не было и следа вчерашнего волнения, и взор, с угрозой устремленный на нее, горел гневным пламенем.
– Ты, может быть, ожидала меня много раньше, – продолжал барон. – Мне нужно было ознакомиться с некоторыми… новостями, а для нашего сегодняшнего разговора еще хватит времени. Конечно, излишне объяснять тебе, на что я намекаю; если ты и мало осведомлена о моих служебных делах, то сейчас так же хорошо, как и я, знаешь, о чем пойдет речь.
– Я? Нет, – ответила Габриэль прерывающимся голосом.
– Ты намерена запираться? Ну, об этом мы поговорим после. Прежде всего я хочу знать, что побудило тебя разыграть со мной комедию, в которой на мою долю выпала такая смешная роль. Берегись, Габриэль! Я уже вчера говорил тебе, что не гожусь для такой роли. Мужчина, видящий себя осмеянным и преданным, смешон лишь до тех пор, пока терпеливо сносит это. Я не намерен так поступать. Игра, затеянная со мной, может стать роковой как для тебя, так и еще для одного человека.
– Но что ты хочешь сказать? Я тебя не понимаю! – воскликнула молодая девушка, страх которой увеличился при этих загадочных намеках.
Равен подошел почти вплотную к Габриэли. Его пронизывающий взор не отрывался от ее лица.
– Что значили предостережения, которые ты делала мне вчера, во время нашей поездки? – продолжал барон. – Откуда тебе вообще было известно, что мне что-то угрожает, и почему ты так вздрогнула и смертельно побледнела, когда доложили о прибытии курьера из столицы? Говори!
Габриэль слушала его с возрастающим замешательством; она начала подозревать сущность вопросов барона, но их связь была совершенно непонятна для нее.
Равен, должно быть, убедился в этом, так как вынул из кармана брошюру и бросил ее на стол.
– Может быть, это произведение придет на помощь твоей памяти. Постыднейший, неслыханный выпад, сделанный против меня! Ты, вероятно, читала его в черновике; закончено оно было уже в столице, в министерстве. Не смотри же на меня так, как будто я говорю на каком-то чуждом тебе языке. Или тебе не известно имя, напечатанное на обложке?
Габриэль машинально взяла брошюру в руки, и ее взгляд упал на обложку, на имя, отпечатанное на ней. Она вздрогнув воскликнула.
– Георг! Итак, он сдержал свое слово!
– Сдержал свое слово! – с горькой усмешкой повторил Равен. – Следовательно, он дал тебе слово сделать это? Ты была его доверенной, его единомышленницей? Разумеется, как я мог сомневаться! Это ведь с первой минуты было ясно, как день!
Молодая девушка была слишком поражена, чтобы защищаться. Несчастное восклицание, вырвавшееся у нее, лишь усилило подозрение барона, что она – сообщница Винтерфельда. Наконец она ответила.
– Я предчувствовала какое-то несчастье, но не знала ничего определенного. Мне казалось…
Равен не дал ей договорить. Он судорожно сжал ее руку и взволнованно спросил:
– Неужели ты в самом деле не знала того, что затевалось против меня? Неужели твои вчерашние намеки были случайны и ненамеренны? Неужели при вчерашнем неожиданном известии, полученном из столицы, ты ни на минуту не подумала о том, что «слово» могло быть сдержано? Взгляни мне прямо в глаза и скажи «нет!». Я постараюсь поверить тебе.
Габриэль молчала. Мысль о том, что она и в самом деле знала о намерениях Георга, лишала ее самообладания. Немногие слова, сказанные ей Георгом при прощании, были роковыми для этого момента: они легли тяжелым гнетом на молодую девушку.
Равен не отрывал от нее своего взора. Он медленно выпустил ее руку и, отступив назад, укоризненно сказал:
– Значит, ты знала и с этим сознанием спокойно смотрела, как я боролся с безумной страстью и в конце концов был побежден ею. Ты заставила меня верить, что отвечаешь взаимностью на мое чувство, и этим довела меня чуть ли не до безумия, между тем как тайно считала часы и минуты до того момента, когда, по твоему мнению, должен был поразить меня смертельный удар. С этим сознанием ты лежала вчера в моих объятиях и выслушивала мои признания. Боже правый! Это уже слишком… слишком много!
Его голос звучал сдержанно и глухо, но в нем уже заметен был приближающийся взрыв гнева. Габриэль чувствовала себя совершенно беспомощной против этих обвинений, но все же попыталась защищаться:
– Арно, ты ошибаешься! Я не думала ни обманывать, ни предавать тебя. Если я и знала…
– Остановись! Я не хочу больше ничего слышать, с меня достаточно. Твое поведение было красноречивее всяких слов. Оправдывайся перед своим Георгом за то, что не смогла сохранить до конца его тайну. Он, может быть, простит тебя. Хотя это прощение все равно запоздало. Разумеется, я был несправедлив к нему, считая его ординарной личностью. Он выступает из обычной колеи и предпринимает такие вещи, на которые никто не дерзал до него и не так-то скоро дерзнет впредь. Он, может быть, делает себе этим карьеру. Вчера еще никто не знал о нем, а завтра его имя будет у всех на устах, потому что у него хватило смелости напасть на меня. Но он дорого поплатится за это… даю тебе слово! Я никогда не боялся никакой борьбы и ни одного противника. Вот и этот был встречен мною так же непоколебимо. Но мысль о том, что ты заодно с ним, что ты предала меня, доставила моим врагам хотя бы минутное торжество видеть меня лишенным самообладания.
При последних словах голос барона дрогнул. Сквозь гнев и ненависть человека, честь и любовь которого были смертельно оскорблены, прорвалось жгучее страдание, и оно заставило Габриэль позабыть обо всем остальном. Она подбежала к барону, положила руки на его плечи и хотела говорить, умолять его, но все было напрасно – резким движением он освободился от рук девушки и оттолкнул ее от себя.
– Ступай! Я уже однажды был глупцом, теперь конец обману. Я не дам вторично околдовать себя этим глазам, обманувшим меня своей робкой нежностью. Скажи своему Георгу, что он, вероятно, не знал, что значит бросить мне вызов, теперь он узнает это. А что касается тебя и меня, то между нами все кончено.
Барон ушел. Дверь захлопнулась за ним. Габриэль осталась одна. Ее взор упал на брошюру, все еще лежавшую на столе, на имя, напечатанное на ней, но не видел ни того, ни другого. Она всецело была поглощена последними словами барона. Да, между ними все было кончено, и навсегда!
* * *
Опасения относительно спокойствия города в этот день слишком скоро оправдались. Военные приготовления намеренно проводились совершенно открыто, так как от них ожидали устрашающего воздействия, однако случилось совершенно противоположное – они только усилили всеобщее возмущение против губернатора. Правда, брожение происходило давно, но до открытого мятежа дело не доходило. Все слишком привыкли преклоняться перед силой и авторитетом Равена и, будучи не в состоянии сразу отделаться от этой привычки, ограничивались сердитым ворчанием. Воздействие энергичного и непреклонного характера губернатора на массы было пока достаточно для сохранения видимого подчинения. До сих пор он без особых усилий сдерживал грозную бурю, и еще только вчера сила его личности усмирила толпу. Тем не менее по всему было видно, что она подействовала в последний раз.
Теперь брожение, по-видимому, достигло своего апогея. Аресты, произведенные по приказанию барона за несколько дней перед тем, раздули тлевший огонек в яркое пламя. Вчерашние беспорядки имели целью освобождение арестованных, и после того как губернатор ответил на все настоятельные представления непреклонным отказом, улегшееся было волнение вспыхнуло с удвоенной силой.
Наступил вечер. В губернском правлении замечались беспокойство и волнение. Все входы были заперты, и к ним приставлен караул. Слуги в боязливом ожидании толпились на лестницах и в коридорах. В окнах мелькали штыки солдат. Большой воинский отряд оцепил замковую гору, и это было сделано как раз вовремя для предупреждения опасности, угрожавшей замку. Толпа хлынула, но усилилось волнение в ближайших улицах, и можно было ожидать столкновения.
В квартире губернатора происходило оживленное движение. Полицейские чиновники и ординарцы то и дело являлись за распоряжениями. Мозер поспешил присоединиться к своему начальнику, возле которого всегда чувствовал себя в безопасности. Поручик Вильтен, командовавший частью войск, занявших замковую гору, также находился у барона. Несколько минут тому назад приехал в замок и городской голова, решивший предпринять последнюю попытку повлиять на барона, которой он не сделал утром.
Сам Равен оставался совершенно спокойным. Он хладнокровно выслушивал донесения и отдавал приказания, ни в малейшей степени не теряя самообладания. Окружающие никогда еще не видели его лица таким суровым и жестким. Бурные переживания последних суток запечатлели эту жестокость на его лице. Он выдержал в течение последних двадцати четырех часов страшную душевную борьбу, но для посторонних глаз оставался все тем же гордым бароном Равеном, который нисколько не поддавался тому, что сломило бы всякого другого.
