— Мы будем сами себе прислуживать? — спросила мадемуазель Кардик, прерывая несносную болтовню слуги. — Приготовьте кофе, Аристомен, вам позвонят…
— Хорошо, сударыня. Но позвольте сказать вам, что я никогда не позволил бы себе пригласить вас к завтраку, если бы все не было готово. У моего друга, князя Кракареско…
— Перестаньте! — вскричал Мориц, вспылив.
Грек сделал глубокий поклон и удалился с видом собственного достоинства. Лейтенант Гюйон не мог удержаться от смеха.
— Какой оригинал! — вскричал он. — Где достали вы это сокровище, господа? Не по рекомендации ли князя Кракареско вы сделались обладателями этой жемчужины?
— Увы, — сказал Мориц, смеясь в свою очередь, — я обязан только самому себе тем, что привез сюда этого несносного болтуна. Он привязался к нам во время нашего отъезда из Константинополя и так хвалил себя, перечисляя свои достоинства как проводника, переводчика, капельмейстера, астарийского хана, лиценциата права Парижского университета, друга князя Кракареско и Бог знает еще кого, что я имел непростительную слабость принять его к себе на службу.
— Ты не объяснил главной причины такого промаха, — вмешалась мадемуазель Кардик. — Бедняга положительно умирал с голоду, господа, и брат не хотел оставить его в таком положении, после того как он — не предложил, но навязал нам свои услуги в Константинополе… Впрочем, хотя у него много недостатков, но есть и свои хорошие стороны; как говорил его блаженной памяти «бедный отец», «Аристомен не дурак», — он, что называется, мастер на все руки.
— Что касается лично меня, то он показался забавнее, нежели обыкновенный слуга, — сказал лейтенант.
— Гм… уверяю вас, что эта забавность очень скоро надоедает, — вздыхая, сказал Мориц. — Тем не менее я охотно признаю, что он имеет качества, бесценные для людей в нашем положении, и если бы он мог время от времени делаться немым, я ни в чем не упрекал бы его…
— Какой ты тиран! — вскричала девушка.
— Не забудем, беседуя по поводу нашего фата, — возразил Мориц, — открыть вам, господа, что если он и вздумал сегодня особенно отличиться своим кулинарным искусством, то это не ради вас, доктор, и не ради нас, но исключительно в честь лейтенанта Гюйона.
— Как так? — смеясь, сказал Гюйон.
— Он признался мне, — сказала Катерина, — что как нельзя больше польщен тем, что ему придется служить офицеру французских войск, особенно же кавалеристу. Сам он, по его словам, в свое время бывал в Алжире.
— Где он только не служил! Чего он только не делал! — воскликнул Мориц. — Этот малый просто помешан. Он не может слышать разговора о чем-либо, чего он не исполнял бы; о высокопоставленной особе, чтобы она не была ему известна; о происшествии, главный интерес которого не сосредоточивался бы на нем.
— И что всего любопытнее, — прибавила Катерина, — так это то, что в его рассказах всегда есть известная доля правды.
— Даже относительно великолепия князя Кракареско? — спросил лейтенант.
— Даже относительно этого… Но вот он и сам с кофе… Позволь, Мориц, этому бедняжке поболтать немного… Мы не представляем здесь «всего Парижа», и я думаю, что эти господа извинят фамильярность твоего слуги.
— Особенно, если вы просите за него, дорогая мадемуазель Катрин, — сказал доктору тронутый снисходительной кротостью молодой девушки.
Она улыбнулась своей обычной милой улыбкой. В это время Аристомен, приблизившись с величественной осанкой, принес кофе, который, надо сказать правду, оказался превосходным.
Грека похвалили за него, как и за весь приготовленный им завтрак. Благодаря этому он внезапно развеселился и начал вновь рассказывать бесконечные басни о князе Кракареско, о своей студенческой жизни, об африканской кавалерии и так далее. Болтая, он объяснил своим слушателям, что по прямой линии происходит от Аристомена, царя Мессинии, предъявил свои документы, которые он всегда носил при себе, и ко всему этому прибавил, что он одну зиму в Париже прожил под мостами.
— Ах, если бы мой бедный отец мог меня там видеть!.. — воскликнул он в заключение, унося с собой остатки завтрака.
Гаргариди поместился невдалеке от компании под деревом и принялся с замечательной быстротой уничтожать свою долю пилава и дичи. Через пять минут совершенно пустые блюда и несколько чистых косточек, оставшихся на тарелке, свидетельствовали о превосходном аппетите этого представителя героической расы.
ГЛАВА III. На раскопках
— Ну, — проговорил доктор Арди, опорожняя свою чашку кофе, — не пора ли нам отправиться на раскопки? Я чувствую, что Гюйон умирает от желания скорее взглянуть на них; что касается вас, то ведь вы в душе никогда не расстаетесь со своими курганами.
— Если лейтенанту угодно, то мы к вашим услугам! — улыбаясь, ответил Мориц.
— Я готов, — сказал лейтенант. — Доктор не преувеличивает моего желания видеть ваши работы.
— К несчастью, пока еще у нас не на что смотреть, — разве на землекопов, роющих худо или хорошо, — скорее, впрочем, худо, — рвы в указанных местах. Тем не менее отправимся. Хотя нам еще не удалось добыть ничего стоящего, но уже сама местность, где производятся раскопки, заслуживает, чтобы ею полюбоваться. Кроме того, наши рабочие не таковы, чтобы их можно было оставлять без хозяйского глаза.
— Вы недовольны своими рабочими? — спросил лейтенант Гюйон.
— Это довольно несносный народ, — люди, которыми можно управлять только с бранью и с палкой в руках, считающие своей священной обязанностью стоять сложа руки, лишь только их хозяева отвернулись от них. В таких случаях они ставят одного из своих сторожем и велят ему дать сигнал, как только он увидит белые шапки. Тогда они немедленно с самым невинным видом берутся за свои заступы…
— Да, народ ненадежный.
— Но я еще счастлив, что хоть и такие-то работники есть, а лучших здесь все равно не найти. Вот, например, вам образчик речи, с которой я обращаюсь к ним ежедневно утром, при начале работ, и вечером, при их окончании: «Мужи Дисфуля, Лори и все прочие! Знайте, что у нас есть ружья, и эти ружья заряжены!». И действительно, мы даже спим с ружьем в головах и револьвером под подушкой. Надо быть всегда наготове…
Лагерь экспедиции был расположен невдалеке от места раскопок, и скоро вся компания подошла к рабочим.
Мориц Кардик имел под своей командой партию рабочих из сотни человек, принадлежавших к трем различным народностям; представители каждого племени держались отдельно, хотя и работали бок о бок с прочими.
Дисфули, беднее всех других одаренные физически, но зато наиболее развитые из всей толпы, отличались своим небольшим ростом, крайней худобой и грязночерным цветом кожи; они были настолько безобразны, что могли внушать своей наружностью отвращение.
Молодая девушка, принявшая на себя труд объяснить гостю национальные особенности рабочих, начала с представителей этого племени. «Жены их, — сказала между прочим она, — пользуются преимуществом ничего не делать».
— Привилегия очень редкая у дикарей, где женщины третируются, как служанки, рабы, даже прямо как рабочая скотина, — заметил доктор.
— Несмотря на привилегированное положение этих дам, доступ в лагерь строго запрещен им. Но около полудюжины их всегда блуждает в окрестности. Иногда они садятся на откос вон той горы и с любопытством следят за малейшими нашими движениями, будучи каждую минуту готовы украсть, что только возможно.
— И надо видеть, — прибавил Мориц, — с какими обезьяньими ужимками они скрывают похищенное под своими чадрами и как потом бесстыдно отрицают кражу, даже будучи пойманы на месте преступления…
— А вот, кажется, другое племя, получше, — сказал офицер.
— Лори?.. Они еще хуже, или лучше только по внешности, чем Дисфули. Действительно, они высоки ростом, Сильны, хорошо сложены; их голубые глаза и длинная борода служат признаками их принадлежности к чистому персидскому племени Фарсистана. Ни за что на свете не согласились бы они смешаться с ненавистными Дисфули. Не избирая, как последние, своим жилищем первую попавшуюся нору, они довольно искусно строят себе хижины из камыша. В то время как другие туземцы питаются всякими отбросами, они едят баранов, рис, яйца… Их одежда, как видите, несколько лучше одежды их сотоварищей. Но зато они еще более невежественны, чем Дисфули, еще раболепнее относятся к представителям власти, еще ленивее в работе. У них нет, наконец, той известной доли религиозного фанатизма, который помогал бы им, как это имеет место у Дисфули, мириться с бедствиями их существования…
— Что касается этих молодцов, — заметил лейтенант, когда они подошли к третьей группе, — то мне не надо спрашивать, кто они такие. Я знаю арабов: они как будто свыше посланы мне в наказание за грехи. Крайне любопытен факт, до какой степени это племя везде и всегда одинаково!..
— Да, — ответил Мориц, — какими были кочующие арабы во времена Авраама, такими же они остались и сделавшись последователями Магомета. Но если это племя сохранило наружные признаки, по которым его везде можно узнать, то благодетельное цивилизующее влияние Корана на арабов почти совершенно исчезло.
Они еще менее Лори развиты умственно, а лживы, жестоки и хищны, как Дисфули.
— Прибавим, чтобы быть справедливыми, что они воруют, соблюдая собственное достоинство, и лгут, сохраняя вид благородства, — прибавила мадемуазель Кардик. — При всех своих пороках они все-таки проявляют известную долю своеобразного величия, и когда случается бранить их за недостатки работы, то нельзя удержаться от мыслей, что они созданы природой скорее для того, чтобы повелевать, чем для повиновения.
— Да, — согласился Гюйон, — надо отдать справедливость этим черномазым: они умеют соединять со своими пороками некоторые качества порядочных людей. Их страсть к хищничеству умеряется щедростью, жестокость не исключает случаев рыцарского великодушия; они выказывают благородное гостеприимство, а их трезвость можно сравнить лишь с их любовью к независимости.
— Браво, браво! — воскликнул доктор. — Вот настоящий панегирик! Но если я ожидал когда-нибудь и от кого-нибудь услыхать его, то уж никак не от вас, лейтенант.
— Виной этому мадемуазель, — сконфуженно сказал офицер, — она начала.
В эту минуту один из старшин землекопов приблизился к компании и заявил, что он желает поговорить с хаким-баши. Нужно заметить, что весть о прибытии доктора Арди быстро распространилась среди туземцев, и каждый рабочий начал придумывать, о чем бы с ним посоветоваться.
— Держу пари, — сказал доктор, — что речь идет о четвероногом больном. Ко мне здесь приводят безразлично и животных, и людей. Кто у тебя захромал, мирза Абдул-Каим? Твой сын, жена, бык или осел?..
— Извините, хаким, мои часы перестали идти, — ответил мирза, с гордостью вынимая нечто вроде горелки, самый чудовищный образчик швейцарского часового производства, найденный, вероятно, где-нибудь на базаре в Бассоре и стоивший не более пяти франков, но обладание которым тем не менее составляло предмет всеобщей зависти туземцев.
— Посмотрим больного, — сказал доктор, нисколько не удивляясь этой новой практике. — Что с твоими часами? Идут они вперед? Отстают?..
— О, это ничего бы не значило! Но они совсем молчат уже несколько дней. С неделю тому назад, когда я заводил их, они сделали вдруг «крак!». Напрасно я повертывал их, — ничего не помогало. Они не хотят показывать час…
— Верю, — сказал доктор, рассматривая механизм, — большая пружина сломана.
— Она умерла? — произнес со вздохом пораженный мирза.
— Мы ее воскресим. Мадемуазель Катрин возьмется за эту операцию, не правда ли? Но ты за это должен выказать свою благодарность усердной работой.
— Я обещаю вам, хаким, хорошо работать! — вскричал ободренный мирза, между тем как его товарищи бормотали с ужасом, смешанным с удивлением:
— Фаранги великие волшебники!..
— Как! — сказал лейтенант Гюйон, пораженный не менее наивных туземцев, — вы, мадемуазель, сверх всех ваших познаний обладаете еще искусством часовых дел мастера?
— Надо знать всего понемногу, живя в лагере среди дикарей, — ответила девушка. — Впрочем, мои познания в часовом мастерстве ограничиваются умением вставить пружину и подвинуть вперед или назад регулятор. Но и этого довольно, как видите, чтобы нас считали волшебниками. Когда приезжает доктор Арди, он признается выше меня, как старший хаким, но в его отсутствие все приходят советоваться со мной, и я обязана исцелять будущие и настоящие болезни каждого из этой толпы.
— И она обходится со всеми этими больными, ей-Богу, так же ловко, как студент второго практического курса, — сказал доктор. — Прибавьте к этому неисчерпаемое великодушие начальника экспедиции, который снабжает их медикаментами, и вы поймете, почему фаранги пользуются таким влиянием.
— Влиянием довольно шатким, — сказал с несколько озабоченным видом Мориц. — Разве приятно знать, что достаточно самой незначительной причины, чтобы между этими суеверными глупцами вспыхнул бунт?
— Нельзя ли в таком случае действовать через шаха?.. — спросил лейтенант. — Десяток солдат…
— О, этот народ не стоит, чтобы из-за них кого-либо беспокоить, — ответил молодой археолог. — Меня беспокоит единственно мысль о возможности прекращения работ. Каждую минуту они могут отказаться продолжать раскопки… Тогда мы были бы доведены до того, что у нас оставалось бы только две пары рук — руки знаменитого Гаргариди и мои, а считая и руки сестры — три пары.
— Присоедините, пожалуйста, и эти две руки, — сказал с живостью лейтенант, протягивая свои руки. — Я с удовольствием отдамся в ваше распоряжение на все то время, которое буду здесь находиться.
— Для того, чтобы я принял ваше заманчивое предложение, — сказал Мориц, — вы должны обещать мне оставаться у нас побольше. В таком случае, уверяю вас, ваши услуги будут действительно неоценимы. Ах, если бы у меня было только пятнадцать волонтеров из Европы! С каким удовольствием я прогнал бы всю эту толпу тупых лентяев!
— Я буду очень счастлив провести весь мой отпуск с вами, — ответил лейтенант, — и эти две недели, уверен, покажутся мне слишком короткими в столь прекрасном обществе…
— Нам же это доставит и удовольствие, и пользу, — вскричал Мориц. — Я вижу, что доктор Арди не ошибся, предсказывая нам, что мы сойдемся как нельзя лучше… Вот уже таким образом нас и пятеро, потому что доктор наш по праву…
— Если знаешь людей со дня их рождения, то поневоле привязываешься к ним, — улыбаясь сказал добрый доктор. — И со времени вашего прибытия в эту прекрасную страну, дети мои, «Царь царей, Убежище вселенной» должен сознаться, что его хаким фаранги как бы изменяет ему. Честное слово, меня только и видно, что на дороге из Тегерана в Хамадан, и лагерь настолько же сделался местом моего жительства, как и мой дом в столице…
— Если бы вы знали, доктор, как здесь скучно без вас! — с чувством проговорила мадемуазель Кардик. — Когда вы здесь, то нам кажется, будто мы все еще находимся в нашем старом родительском доме.
— Дело в том, что и там меня видели так же часто, — вздыхая и вместе улыбаясь, сказал доктор. — Ах, если бы ваши дорогие родители были еще в живых! Как гордились бы они вами, мои миленькие археологи…
Доктор еще не кончил своей речи, как внимание всех привлек приближавшийся к лагерю большой караван. Очевидно, проезжал какой-то путешественник, считавший своим долгом отдать визит французским археологам.
— Визит? — сказал Мориц. — Это явление для нас очень редкое. Ему можно только порадоваться. Мы далеко не можем жаловаться на то, чтобы нам надоели посетители.
— Может быть, у вас было бы их более, если бы было известно ваше любезное гостеприимство, дорогой хозяин… Теперь, когда я узнал дорогу в лагерь, я рассчитываю появляться здесь довольно часто, — сказал лейтенант.
— И вы будете всегда желанным гостем, — ответил Мориц. — Ну, Аристомен, что там такое?
Благородный Гаргариди приблизился с видом особенной гордости, держа между большим и указательным пальцем визитную карточку необыкновенных размеров, которую и подал своему господину.
Мориц взял ее и громко прочел.
Профессор Гассельфратц.
Окулист Его Величества,
Светлейшего князя Люценбауценского,
Тайный Советник, лейб-медик и инспектор,
Член Германского Общества врачей и т. д., и т. д.
Ух! — сказал Мориц, окончив чтение длинного титула, напечатанного на бристольской бумаге, — вот господин, у которого слишком много титулов!.. Там он, Аристомен?
— Да, ваша светлость. Он там, при входе в лагерь, дожидается чести засвидетельствовать вам свое почтение. По правде говоря, этот господин мне не совсем нравится, — внезапно прибавил Гаргариди, выказывая большое желание начать вновь наивно фамильярничать.
— Нечего делать. Я не могу отказаться принять его. Сходите за ним, Аристомен. Или нет, я думаю, будет приличнее, если я сам пойду ему навстречу… Вы позволите, господа?..
Мориц удалился, сопровождаемый своим слугой, и через несколько минут возвратился вместе с коренастым господином лет пятидесяти, одетым в черную суконную пару, мало подходящую к климату и условиям путешествия. Посетитель держал шляпу в руках и таким образом показывал всем присутствовавшим свою совершенно лысую голову, мокрую от обильного пота. Как бы для того, чтобы возместить недостаток волос на голове, природа одарила его огромной бородой, которая, золотясь, спускалась до половины груди. Глаза иностранца были закрыты синими очками. Ясный немецкий акцент и преувеличенная мелочная вежливость были отличительными чертами профессора Гассельфратца. Он казался измученным усталостью и зноем и поминутно вытирал свой лоб тремя или четырьмя платками, которые он последовательно вынимал из карманов и шляпы.
Представив посетителя сестре, лейтенанту и доктору Арди, Мориц предложил профессору чем-нибудь освежиться, причем Гаргариди служил немцу далеко не ласково. Жадно принявшись за предложенный ему прохладительный напиток, профессор сообщил о цели своего путешествия. Услышав, что персидский шах, так же, как и многие из его подданных, страдает глазами, он принял смелое решение предложить его величеству свои услуги, потому что дома ему случалось совершать почти чудесные исцеления. К несчастью, усталость помешала ему продолжать путешествие и принудила остановиться на несколько дней. Он высказывал особенное удовольствие, что обстоятельства заставили его остановиться именно близ Хамадана, так что ему представляется случай лично познакомиться и близко, как он надеется, сойтись с молодым ученым, великое предприятие которого каждый день описывается прессой. Что касается мадемуазель Кардик, добавил он, кланяясь как фарфоровая кукла, то всюду только и слышно об ее мужестве и красоте, и он считает для себя счастьем познакомиться с «такой прекрасный персон», которая сумела привлечь внимание всего света.
Профессор Гассельфратц долго говорил бы еще в таком же тоне, если бы Мориц не прервал его довольно резко.
— Я видел на вашей карточке, милостивый государь, что вы состоите членом Археологического Общества в X… Без сомнения, цель, которую мы преследуем, интересует вас именно как члена этого общества?..
— Вы не ошибаетесь, и мне доставила бы большое удовольствие возможность увидеть ваши труды, хотя, говоря по правде, с точки зрения научной я убежден, уверен, что вы ничего не добьетесь!..
И профессор Гассельфратц, поворачиваясь и блестя своими очками, показал каждому из присутствовавших свое широкое лицо, озаренное самодовольной улыбкой, как будто он высказывал мысль, чрезвычайно приятную для его хозяев.
— На чем же вы основываете это мнение, милостивый государь? — спросил Мориц. — Если только мы находимся на месте, где была древняя Экбатана…
— Именно!.. Вот в этом-то и весь вопрос! — перебил его посетитель. — Чем докажете вы, что находитесь на месте ее развалин?
— У меня нет, понятно, никаких положительных доказательств. Но все-таки имеются некоторые косвенные указания.
— Какие же? — проговорил немец, принимая вопрошающий вид.
— Мы находимся, — сказал Мориц, жестом показывая на окрестности, — на равнине, усеянной, как вы видите, курганами. Происхождение этих курганов я не умею объяснить себе естественным образом: нет причин, почему бы им здесь находиться. По своему геологическому характеру равнина эта должна бы быть гладкой, как стекло, а вместо того она покрыта по крайней мере сотней холмов. Рассматривая последние, я нашел, что они состоят из песка и чернозема, смешанного с остатками камня и кирпича. Для археолога эти курганы ясно говорят следующее: мы покрываем развалины древних зданий, дворцов, стен… Разройте нас, исследуйте, — и вы их найдете!..
— Ого, — сказал немец, с удовольствием потирая руки и как бы радуясь предстоящему долгому спору, — вот так любезные курганы! Они охотно говорят все, что от них желают услышать!.. Но если бы все холмы на самом деле скрывали под собой развалины, это было бы очень выгодно!.. И кто мог бы помешать мне, в таком случае, начать раскопки всех холмов, хоть, например, Германии, под предлогом, что я там найду храмы и дворцы?..
— Позвольте, милостивый государь, у меня есть еще кое-что.
— А что такое? — спросил с живостью профессор.
— Предание.
— Предание!.. И вы верите в него, вы, ученый?
— Да, милостивый государь, я верю, и верю твердо. Я думаю, что в археологии предания есть один из вернейших путеводителей, указаниям которого можно следовать. Если бы древние предания свидетельствовали, что все чудеса Экбатаны исчезли без следа, — тогда другое дело, — но они этого не говорят, а указывают только, что древний город занимал часть этой равнины впереди Хамадана… Поэтому-то я и явился сюда и смело взялся за дело, вполне уверенный в результатах своих трудов…
Немец с видом сомнения покачал своей лысой головой.
— Однако, сударь, вы допускаете ведь тот, указываемый историками, факт, что в Экбатане существовали дворцы, храмы и семь стен? — спросил Мориц.
— Допускаю.
— Где же находились, по вашему мнению, эти памятники?.. На каком месте?
— Ну, положим, здесь, если вам угодно… Я нахожу, в конце концов, это все-таки возможным.
— В таком случае, если мы согласны, в настоящую минуту мы стоим на развалинах Экбатаны (ученый окулист произносил — Экпадана)! Но вспомните, сколько неприятельских нашествий перенес этот город, сколько веков прошло с тех пор, как он лежит в развалинах! Мне кажется, было бы необыкновенно или, лучше сказать, вполне невозможно, чтобы от Экбатаны осталось хоть что-нибудь для открытий.
— Извините, милостивый государь, все вообще раскопки дают очевидные результаты. Возьмите хоть раскопки Суз, Микен, Помпеи… О раскопках Трои я не нахожу нужным даже упоминать соотечественнику Шлимана… Если так, то почему же раскопки здесь, — если только место для них избрано правильно, — будут совершенно бесплодны? Ведь не могут же такие сооружения, как древние дворцы и храмы, исчезнуть без малейшего следа, как бы по волшебству!?.. Во всяком случае, милостивый государь, могу я спросить у вас, имеете ли вы какое-нибудь фактическое основание для своего мнения, или же это только ваше собственное предположение?
Господин Гассельфратц с глубокомысленным видом покачал головой и поспешил заявить, что он высказал свое мнение, именно лишь как мнение личное.
— Мне не надо прибавлять, что я желаю вам всевозможного успеха, — заключил он. — Я слишком интересуюсь археологией, чтобы не желать вам от всего сердца полной удачи, добрейший господин Кардик. Я говорю лишь как друг…
— Как друг? — повторил Мориц с некоторым удивлением.
— Да, господин Кардик, потому что я уже питаю к вам живейшую дружбу, равно как и к вашей прелестнейшей сестре. Оттого-то мне очень печально видеть вас занятыми подобным предприятием, которое, как я боюсь, принесет вам только неприятности… Я берусь даже ходатайствовать за вас перед Его Величеством шахом… так как ведь, чтобы добиться здесь успеха, нужны деньги, очень много денег!.. Ах, Боже мой, сколько нужно денег!.. — закончил немец, с набожным видом обращая глаза к небу.
— Однако экспедиция Дьеляфуа в Сузиану получила лишь очень небольшую денежную помощь от правительства и тем не менее добилась огромных результатов, — несколько сухо сказал Мориц.
— Верно, верно… Но сколько трудов, сколько опасностей, сколько страданий претерпела она!.. Ах, господин Кардик, уверяю вас, что сердце мое разрывается на части при виде, что столь молодая и прекрасная особа, как ваша сестра, подвергается таким опасностям в этой пустыне!..
Молодая девушка заметила, что брат ее начинает с неудовольствием смотреть на знаменитого профессора, но тот, казалось, не замечал этого и продолжал вести свои бесконечные речи. Он высказался, между прочим, что никогда не встречал ни молодого человека, ни молодой девицы, ни доктора, ни военного симпатичнее его новых знакомых. Несмотря на эту грубую лесть, фамильярность, притязательность немца, его хвастовство, вместе с его малопривлекательной наружностью, — все это не могло завоевать ему расположения окружающего общества. А вторжение в чисто личные дела Кардика и настойчивое желание давать непрошеные советы окончательно лишало его общего расположения.
Осушив множество чашек кофе, подаваемых ему Аристоменом, имевшим недовольный вид и, казалось, сердившимся на то, что встретилось существо более болтливое, чем сам он, — немец попросил позволения отправиться на место работ. Мориц исполнил его желание.
Гость тотчас же принялся с большим вниманием все рассматривать; он комментировал, одобрял или осуждал с непоколебимой самоуверенностью все, что ни попадалось ему на глаза, обнаруживая при этом археологические познания, равные его бестолковости и неблаговоспитанности.
На основании своих соображений Мориц распределил своих рабочих для копания земли в стольких пунктах, сколько ему позволяло их ограниченное число. Длинные черноватые траншеи, прорезывая почву, тянулись радиусами, сходясь к одному кургану, который был выбран молодым ученым центром изысканий.
Знаменитый профессор не замедлил вновь вступить в спор относительно трудностей работ. Он часто присоединял к своим разглагольствованиям неуместные, чисто немецкие шутки, сопровождая их грубыми и малозаразительными взрывами смеха. Через час он успел сделаться окончательно невыносимым. Но так как в этой стране достаточно быть иностранцем и в особенности европейцем, чтобы иметь полное право на гостеприимство, то Морицу нельзя было отказать надоедливому гостю в убежище и месте за столом — вплоть до того времени, пока ему заблагорассудится пуститься в дальнейший путь.
Во всяком случае, каждый из присутствующих вздохнул бы свободнее, если бы ученый окулист отправился в Хамадан. Но об этом последний думал менее всего на свете. Он объявил, что имеет привычку, делая что-нибудь, делать основательно: он хотел видеть все до мельчайших подробностей и выяснить себе даже малейшие детали работ.
Эта перспектива ужасала молодую девушку, говорившую себе: «Если это продолжится, брат не выдержит». Но делать нечего: волей-неволей приходилось мириться с этим обстоятельством.
ГЛАВА IV. Маленький гебр
Брат и сестра вместе с посетителями продолжали осматривать работы, как вдруг в одной из соседних траншей, где работали арабы, поднялся страшный шум: послышались проклятия, звуки борьбы, раздался пронзительный детский крик, затем все стихло. Молодая девушка первая бросилась посмотреть, что там такое. Прочие, в том числе и профессор Гассельфратц, последовали за ней.
Достигнув траншеи, из которой послышался шум, мадемуазель Кардик увидела сначала лишь одну беспорядочную толпу. Но скоро девушка рассмотрела и причину суматохи: арабы в крайнем возбуждении обступили мальчика лет двенадцати. Они толкали его и осыпали побоями и бранью, но мальчик оставался неподвижен; бледный, со стиснутыми зубами, он прижимал к груди какой-то предмет, который нападающие старались вырвать.
Возмущенная девушка бросилась в толпу и, отстранив бывшим у нее хлыстом руку одного из рабочих, намеревавшегося схватить мальчика за ухо, строго спросила:
— Что это значит?.. Зачем вы трогаете этого мальчика?
— Эх! — проговорил араб. — Ханум напрасно беспокоится… Презренное отродье… Собачий сын… Сын отца, горящего в аду…
И рабочий плюнул с видом отвращения.
— Говори яснее! — повелительно сказала мадемуазель Кардик. — Не стыдно ли вам целой толпой набрасываться на ребенка? Это возмутительно!.. Что он сделал?.. Украл что-нибудь?..
— О, наверное!.. Собачий сын!.. Воровское племя!.. — воскликнули арабы.
— Ну, если это так, — сказала девушка, — если он действительно вор, то в вашей стране это не составляет исключения. Все вы, я думаю, не уступите ему в воровстве… Но пока отойдите прочь!.. Возьмитесь за свою работу!.. Я беру этого ребенка под свое покровительство. А ты, мальчик, расскажешь мне, в чем дело.
Не смея ослушаться приказания ханум, арабы с ропотом сошли в свою траншею, а молодая девушка на свободе занялась детальным рассмотрением спасенного ребенка. Белая полотняная одежда мальчика была разорвана во время борьбы. На лбу его, повыше левой брови, виднелась ранка, из которой каплями сочилась кровь…
— Бедняжка! — с состраданием проговорила мадемуазель Кардик, — он ранен!.. Подойди сюда, мальчик, я перевяжу тебе эту рану.
Ребенок молча приблизился к ней. Девушка обмыла ему лоб, соединила края раны полоской липкого пластыря и, положив руку на голову своего пациента, сказала:
— Ну, через несколько дней от твоей раны не останется и следа. Теперь не расскажешь ли ты нам о причинах того, что сейчас произошло? Чего хотели от тебя наши люди?
Мальчик молчал, по-прежнему продолжая прижимать к груди какую-то вещь.
