И не дожидаясь согласия на эту просьбу, я спустился вниз.
При этом у меня была на уме двойная цель: во-первых, я хотел еще раз подтвердить свое право жить с остальными в кают-компании, во-вторых, дать экипажу время обсудить свое новое положение, возникшее вследствие смерти Жана Корбиака, командира и законного владельца «Эврики» и ее ценного груза, и сделать соответствующие этим новым условиям выводы и заключения. Я полагал, что это событие, то есть смерть Жана Корбиака, несмотря на то горе, какое она причиняла мне и его близким, могла иметь благодетельное влияние на судьбу его детей, Розетты и Флоримона. Мне казалось положительно невозможным, даже и
состороны Вик-Любена, чтобы он перенес свои чувства ненависти и вражды, какие он питал к их покойному отцу, и на этих неповинных ни в чем существ. Его намерение вернуться обратно в Новый Орлеан с Жаном Корбиаком в качестве своего пленного, которого он тут же намеревался предать в руки Луизианского правительства, теперь, конечно, совершенно утратило свой смысл со смертью несчастного командира. И потому у меня невольно возникал вопрос, не легче ли будет теперь убедить его, чтобы он отпустил нас с миром, высадив на берег Франции или какой-либо другой страны! Да, я надеялся, что это будет возможно. Во всяком случае, прежде чем решиться на крайнее средство, я хотел еще раз попытать счастья.
Выйдя часов около четырех пополудни на палубу, я изложил экипажу дело так, как сам смотрел на него.
— Я твердо уверен, что единственное препятствие, единственная причина, которая могла бы помешать вам или, вернее, служит для вас поводом не исполнить третьей статьи нашего договора и не высадить нас, как вы обязались это сделать, на какой-нибудь берег, — был командир Жан Корбиак. Вы почему-то считали, что должны свести с ним счеты — отомстить ему за что-то, — словом, все это, конечно, ваше дело, и я в него не вмешиваюсь; вы намеревались отвезти командира обратно в Новый Орлеан… Не отрицайте этого! Вы сами же дали мне это понять сегодня утром… Но вот его не стало, не стало и того основания для нарушения нашего договора, и потому не думаете ли вы, что даже ввиду ваших собственных интересов вам следует отбросить всякую затаенную заднюю мысль и выполнить по отношению ко мне те условия, на каких я согласился служить вам капитаном?
— А кто же вам сказал, что намерение наше не таково? — спросил Брайс ироническим тоном, не предвещавшим, по-видимому, ничего хорошего.
— Никто мне этого не говорил, — отвечал я, — но вы сами должны понять мое беспокойство в этом случае. После того, как я добросовестно выполнил по отношению к вам все свои обязательства, оказав вам серьезные услуги, которых и сами вы не отрицаете, согласитесь сами, для меня весьма тяжело и неприятно не иметь даже возможности дать двум бедным сиротам, порученным моему попечению, уверенности, что они будут высажены целы и невредимы на каком-нибудь берегу!..
Ни Вик-Любен, ни Брайс не ответили мне на это ни слова.
— Повторите же мне, по крайней мере, — воскликнул я негодующим тоном, возмущенный столь многозначительной нерешимостью и молчанием, — повторите мне, что вы еще намерены выполнить все условия нашего договора!
— Мы всегда еще успеем уладить это, когда будем в виду берега! — проговорил Вик-Любен, воображавший, вероятно, что нашел самый уклончивый ответ.
Но, в сущности, эти слова произвели на меня такого рода впечатление, как будто бы он сказал мне, что этот момент, когда мы будем в виду берега, будет тем самым, когда прекратится моя роль командира судна и наступит час нашей гибели. А момент этот, как мне хорошо было известно, мог наступить и сегодня вечером, или же в эту ночь, если только мои расчеты были верны. Мы шли с попутным ветром с самого утра с быстротой не менее двенадцати узлов в час, несмотря на наши аварии. Нельзя было терять ни минуты; надо было быть наготове и ожидать всего худшего от таких людей, с какими нам приходилось иметь дело.
Ямолча поклонился и отошел от них.
С закатом солнца я объявил, что чувствую себя очень усталым и что теперь намерен отдохнуть и провести остаток ночи около покойника, и затем спустился вниз.
Удостоверившись, что никто не последовал за мной и что Флоримон, истомившись бессонными ночами во время страшной бури и качки, теперь заснул на кресле самым крепким сном, я объяснил Розетте и Клерсине, в каком положении мы находимся и чего нам следует опасаться, сообщил им, что критическая минута близка; через каких-нибудь несколько часов мы могли очутиться в виду берегов, а вслед за этим, по всей вероятности, должно было последовать и наше поголовное избиение. Все подтверждало это предположение или, скорее, эту мою уверенность: уклончивые ответы главарей бунта и их мрачные лица, и тот полный расчет отделаться разом от всех свидетелей их преступления, чтобы беспрепятственно воспользоваться плодами своих злодеяний. В заключение я сообщил обеим женщинам, что считал за лучшее обмануть этих негодяев относительно настоящего положения судна и что, вероятно, появление берегов будет для них неожиданностью, вследствие чего к их намерению перерезать всех нас может присоединиться еще бешеный взрыв злобы и дикого насилия.
Такого рода перспектива, которая, наверно, вызвала бы крики отчаяния и целые потоки слез у других женщин, была встречена Розеттой и Клерсиной с полнейшим спокойствием: то душевное горе, какое обе они испытывали в настоящее время, делало их совершенно безучастными ко всему остальному. Но для меня мало было их геройской готовности ко всему, какой я и без того ожидал от них, — мне нужно было еще их деятельное участие для осуществления задуманного мною плана. И они обещали мне помогать во всем и сделать все, что возможно, для нашего общего желания, не ради самих себя, но ради маленького Флоримона.
Подняв и открыв не без усилия трап, находившийся под ковром в комнате умершего у самой его постели, я спустился в тот маленький тайник, который находился под этим трапом. Клерсина светила мне сверху свечой.
Это была тесная, маленькая каморочка, обитая со всех сторон железом. Здесь стояло двенадцать средней величины бочонков с порохом. Об этом знал я один, так как сам перетащил их сюда ночью, вдвоем с Белюшем, в этот никому не известный тайник. Здесь же находился и сундук с золотом, а также ящик с драгоценными каменьями, о которых я упоминал раньше; но теперь, при данных условиях, эти драгоценности не имели для нас никакого значения.
Один за другим я вытащил наверх, в каюту, все двенадцать бочонков, затем, снова захлопнув трап и заперев на замок дверь, ведущую в кают-компанию, поставил эти бочонки в ряд перед постелью усопшего. После этого, отставив свечи на такое расстояние, чтобы избежать всякой случайности, но вместе с тем осветить эти бочонки так, чтобы их от дверей было прекрасно видно, принялся вместе с Розеттой и Клерсиной осторожно вскрывать их. Покончив с этим делом, я изготовил с помощью корпии и толстых ниток фитиль, тщательно просалил его и затем обмакнул в порох.
Приготовленный таким образом фитиль я опустил в отверстие каждого бочонка.
Было около девяти часов вечера, когда были кончены эти приготовления. Теперь оставалось только проделать в двери с помощью моего карманного ножа достаточной величины отверстие, чтобы в него можно было свободно видеть, что делается в кают-компании, или оттуда видеть то, что происходит в капитанской каюте.
Когда все это было сделано, нам оставалось только терпеливо ожидать роковой, неминуемой и, без сомнения, близкой развязки. Розетта и Клерсина поняли меня с полуслова и во все время были самыми толковыми и деятельными помощницами. Обе они испытывали даже некоторое чувство мрачного удовлетворения, сознавая, что они теперь в безопасности от грубого, унизительного насилия этих палачей и что, если они погибнут, то вместе с ними погибнут той же страшной смертью и их палачи. Мне казалось, что строгое, мертвое лицо Жана Корбиака безмолвного свидетеля последнего отчаянного средства, к которому я решился прибегнуть ввиду крайней опасности, как будто одобряло мой поступок улыбкой, застывшей на его мертвых устах, и будто говорило мне еще раз: «Благодарю тебя, сын мой!»
Я открыл задний кормовой иллюминатор и безмолвно смотрел на длинную серебристую борозду, которую оставляла позади себя «Эврика». Луна, отражаясь в этой светлой струе, придавала ей нечто чарующее и таинственное. Маленький Флоримон по-прежнему спал в своем кресле, не сознавая той страшной драмы, которая разыгрывалась вокруг него и теперь подходила к концу. Клерсина и Розетта снова опустились на колени подле постели умершего и тихо молились, может быть, втайне готовясь к последнему часу. Около полуночи в открытый иллюминатор до меня донесся крик вахтенного матроса:
— Земля впереди!.. По правому борту!
В тот же момент на палубе послышался шум, топот десятков ног, оклики, злобные ругательства, проклятья и яростные возгласы… Прошло еще несколько минут. Затем на лестнице, ведущей вниз, раздались тяжелые шаги. Кто-то постучал в дверь комнаты, и я узнал голос Вик-Любена.
ГЛАВА XX. Решительный момент
— Отворите, — крикнул Вик-Любен сдавленным, глухим от бешенства голосом. — Вахтенный дал знать, что впереди земля.
— Ну, так что же? — ответил я. — Значит, я больше вам не нужен. Оставьте меня в покое!
Затем я услышал, как он совещался с восемью или десятью матросами, которые явились вслед за ним в кают-компанию. Посмотрев в отверстие, проделанное мною в дверях, я увидел, что все они вооружены, одни — пистолетами, другие — топорами, третьи — ножами. Их преступное намерение приступить сейчас к кровавой расправе с нами ясно читалось на их лицах, придавая им ужасное, отталкивающее выражение.
— Если вы сейчас не откроете, — снова крикнул Вик-Любен, возвращаясь к дверям капитанской каюты, — то мы высадим двери!
И в подтверждение этой угрозы он изо всей силы ударил дверь ногой.
— Подождите, — возразил я, — прежде чем выламывать дверь, потрудитесь взглянуть сюда, в это отверстие, которое найдете на высоте человеческого роста в правой половине дверей! — и, дав ему время разыскать отверстие, продолжал. — Бочонки, которые вы видите здесь с порохом, те самые, которые я перед выходом нашим из Сан-Марко запрятал в тайник. Их — двенадцать. Я откупорил их и приготовил просаленный фитиль, натертый порохом, посредством которого все они сообщаются один с другим. Понимаете теперь, в чем дело?
Мулат не ответил ни слова, но оставался неподвижно стоять за дверью, точно опасался, что малейшее движение взорвет эту грозную мину. Но я слышал его порывистое дыхание, как у запыхавшейся на охоте собаки.
Немного погодя я продолжал тем же громким, отчетливым и совершенно спокойным голосом, взяв в руки одну из свечей, освещавших комнату умершего.
— Вы можете призвать ваших товарищей и показать им, что я здесь приготовил! Но предупреждаю, что при первом ударе ногой в дверь, при малейшей попытке отворить ее, я приближу свечу к фитилю, — и все мы взлетим на воздух!.. Я тоже не настолько глуп, чтобы не предвидеть, что вы готовили нам, и потому решил, что, если мы должны умереть, то умрем не одни, но и все вы тоже! — И в подтверждение своей угрозы я поднес свечу так близко к фитилю, что еще минута — и он вспыхнул бы.
Очевидно, это вразумило Вик-Любена, так как он тотчас же попробовал вступить со мной в переговоры.
— С чего вы взяли, что мы хотим вам зла? — проговорил он голосом, который, видимо, старался смягчить. — Ведь можно же сговориться, черт побери!.. Мы же не людоеды, и уже не раз доказывали вам это…
— Прекрасно! Я не прочь договориться с вами… Прикажите явиться сюда всему экипажу, и пускай люди все по очереди, один за другим, подойдут к этой двери, чтобы убедиться своими глазами, в каком положении дело…
Но матросы и без того уже были все здесь, на лестнице, безмолвно ожидая результата нашего разговора.
— Пусть каждый подойдет и посмотрит в отверстие двери и при этом назовет себя по имени!
Церемония эта продолжалась довольно долго: по меньшей мере минут десять. Казалось, все они испытывали на себе притягательную силу этой трагической картины; вид комнаты, где на высоких подушках лежал мертвец, а две женщины, стоя на коленях, тихо молились над ним, бледные и спокойные, точно совершенно отрешившиеся от мира и от всего житейского, и роковой фитиль, готовый произвести страшнейший взрыв двенадцати бочонков пороха, — все это невольно действовало на матросов. Они с трудом отрывались от этого зрелища, так что я вынужден был поторапливать их. Но вот наконец и последний отошел от дверей.
— Ну, теперь все вы видели? — спросил я. — Все удостоверились своими глазами, что стоит мне только захотеть, и менее чем в четверть секунды я могу всех вас отправить на тот свет!
— Да! — ответило несколько глухих, мрачных голосов.
— Так вот, выслушайте теперь меня: я не доверяю вам ни на грош и считаю вас тем, что вы и есть на самом деле, — шайкой разбойников и убийц. Я нисколько не сомневаюсь, что если бы был настолько глуп, что поверил бы вам и согласился заключить с вами какие бы то ни было условия, то едва я успел бы отворить эту дверь, вы безжалостно набросились бы на всех и погубили тех, кто еще здесь остался в живых… Вот почему я не хочу заключать с вами никакого договора, а просто приказываю вам немедленно спустить шлюпки и покинуть «Эврику» всем до последнего! Даю вам на это ровно пять минут времени… А если по прошествии этого срока кто-либо из вас еще будет здесь, то я, не долго думая, взорву судно!..
Вик-Любен попытался было возразить что-то, но я прервал его на полуслове.
— Молчать, негодяй! Еще слово — и я прикажу вашим сообщникам выбросить вас за борт!..
— Однако прошло уже двадцать секунд! — добавил я, взглянув на свои часы, которые продолжал держать в руках.
Мне не пришлось повторять экипажу два раза своего приказания. Охваченные безумным ужасом, матросы бросились наверх к шлюпкам, толкая друг друга в страстном стремлении скорей уйти от грозящей им беды. Вслед затем на палубе послышалась страшная беготня, скрип блоков, топот тяжелых сапог, тревожные оклики, дикая ругань и проклятия. Я слышал, как сперва спустили одну, затем другую шлюпку. Но ввиду необычайной поспешности негодяи позабыли привести судно в дрейф прежде, чем приступить к спуску шлюпок, — делу вообще довольно сложному в открытом море. Вследствие этой забывчивости одна из шлюпок почти моментально опрокинулась, как я узнал это по страшным крикам тех, кто уже успел сесть в нее. Все остальные, в числе около двадцати человек, вынуждены были забраться в другую шлюпку, чрезмерно нагрузив ее. «Эврика» в момент отъезда из Сан-Марко имела три хорошие шлюпки, но одну из них мы оставили в Новом Орлеане с тем констеблем, которого тогда захватили вместе с Вик-Любеном.
Четыре минуты спустя два выстрела, направленные в кормовой иллюминатор, возвестили нам, что негодяи покинули судно. Пули, влетев в окно, к счастью, никого не задели, засев в деревянной перегородке капитанской каюты. Встав боком у одного из иллюминаторов, я вскоре увидел в полосе, оставляемой «Эврикой» за кормой, на расстоянии ста-двухсот сажен от судна шлюпку, где находились негодяи.
Тогда я немедленно выбежал на палубу; здесь не было ни души. К невыразимой моей радости, бунтовщики не тронули даже парусов, и теперь, раздув последние, «Эврика» быстро уносилась ветром в северо-западном направлении. Руль, предоставленный самому себе, мерным, плавным движением переходил то с правого борта на левый, то с левого на правый. Следовало только взяться за него, поставить по ветру, чтобы восстановить правильный ход судна. По моему личному мнению, следовало держать прямо на запад, чтобы как можно скорее достигнуть берега, и я, не теряя ни минуты, поставил руль по ветру. Почти в тот же момент на верхней площадке лесенки появились Розетта и Клерсина.
— Мы спасены! Больше никого не осталось здесь! — крикнул я и, подозвав их подойти поближе, продолжал: — Теперь мне хочется узнать скорее, что сталось с моим отцом. Скажите, можете ли вы, Розетта, сдержать руль, пока я разыщу его между деками: по всей вероятности, его держали где-нибудь там!
Вместо ответа девушка, встав подле меня, положила обе ручки на штурвал (рулевое колесо) и вопросительно взглянула на меня.
— Вы видите, как это просто! — проговорил я, уступая ей свое место. — Не сводите глаз со стрелки компаса, и смотря по тому, как она станет уклоняться, вправо или влево от этой линии, надавите сильнее направо или налево. В случае, если вам не сладить с рулем, Клерсина, наверно, не откажется вам помочь.
Розетта с первого же слова поняла, в чем дело, и теперь сама торопила меня идти разыскивать отца, уверяя, что, наверно, без труда справится с возложенной на нее обязанностью.
— Не пройдет и пяти минут, как я вернусь! — крикнул я, бегом направляясь к большому люку.
Я быстро обошел все помещение между деками, но здесь не оказалось никого; тогда, забежав в кают-компанию захватить там свечу и мимоходом взглянув на Флоримора, по-прежнему спавшего крепким сном, я спустился в трюм и прямо направился к карцерам.
Сыновний инстинкт не обманул меня. В одной из камер, в той самой, где некогда помещался Вик-Любен, мой отец, более похожий на привидение, чем на живого человека, с необмытой еще кровью, запекшейся на ранах, неподвижно лежал на спине с ногами, закованными в кандалы.
— Отец! Отец! Дорогой мой отец! — воскликнул я, не помня себя от горя и радости: от радости, что нашел его наконец, и от горя, что нашел в таком ужасном положении. — Мы свободны! Мы спасем вас! — и кинувшись подле него на пол, стал целовать его колени.
Но он отвечал мне на мой порыв лишь только слабым стоном.
— Где же ключи? — вскрикнул я, оглядываясь кругом, чтобы открыть кандалы.
Отец печально покачал головой в знак отрицания. Я мысленно говорил себе, что, вероятно, ключи от кандалов остались в руках Вик-Любена или Брайса. Неужели, однако, мне придется оставить отца в этом положении хотя всего еще один лишний час?.. Ноги его совсем опухли и страшно вздулись от сдавливавших и глубоко впившихся в тело железных тисков; белье и платье все испачкано кровью. Будучи не в силах шевельнуться или сделать хотя бы самое слабое движение, отец лежал, неподвижно распростертый на спине, и даже обе раны его не перевязаны!.. Я все это видел своими глазами и не мог ничего поделать!.. Я положительно готов был разбить себе голову о стену в порыве страшного отчаяния; вся душа моя надрывалась при взгляде на страдания дорогого отца.
Вдруг губы его чуть заметно шевельнулись, он прошептал одно слово.
— Белюш!
— Бедный Белюш убит! Эти негодяи убили его в первый момент бунта! — печально проговорил я.
Отец скорее глазами, чем головой сделал отрицательный знак.
— Как! Неужели вы хотите сказать, что и он жив. Неужели мы настолько счастливы, что Белюш остался жив? — воскликнул я, не веря этому.
— Да… Он там… там, рядом… в седьмом номере! — с трудом вымолвил отец.
Я кинулся к седьмому номеру, отодвинул засовы и распахнул настежь дверь… Действительно, здесь находился Белюш, так же, как и отец, закованный в тяжелые железные кандалы, но совершенно здоровый и спящий крепким сном. Он даже не слыхал, как я вошел. Мне пришлось растрясти его, чтобы заставить очнуться и открыть глаза.
— Белюш! Милый мой Белюш! Мы свободны!.. Бунтовщики покинули судно, мы теперь здесь одни хозяева! — кричал я ему, подставляя свечу под нос.
Он раскрыл глаза и удивленно посмотрел на меня, не вполне сознавая, что вокруг него происходит.
— Скажите, что мне сделать, чтобы освободить вас и моего отца отсюда? — спросил я его без дальнейших околичностей.
— О, это не трудно! — ответил он с невозмутимым спокойствием и совершенно таким тоном, как будто мы разговаривали с ним на палубе о самых обыкновенных вещах в тихую лунную ночь. — Отворите номер пятый, где хранятся все плотницкие инструменты. Там найдете клещи, молотки и долота; принесите мне их, а остальное уже мое дело!
Я сделал, как он говорил, и принес требуемые инструменты. В несколько ударов он сшиб свои оковы и очутился на свободе; тогда мы вдвоем уже поспешили к отцу, которого Белюш совершенно так же освободил от оков, после чего мы подняли его на руки и поспешили вместе с нашей драгоценной ношей к лестнице, ведущей наверх. Вдруг я почувствовал, что что-то мягкое и теплое ластится к моим ногам. Я взглянул вниз и увидел тощую черную кошку.
— Грималькен! — воскликнул я с непритворной радостью, — да ты еще жив, бедняга!
— Да, и его хозяин также! — раздался слабый, почти детский голос из камеры номер четыре.
Ударами ног мы с Белюшем вышибли дверь и в глубине этого темного, грязного помещения, действительно нашли шевалье Зопира де ла Коломба живым и здоровым, но таким худым, что на него страшно было дохнуть из опасения, чтобы он не рассыпался.
В две секунды он оказался на свободе и помог нам внести моего отца на палубу.
Там не произошло ничего нового. Розетта и Клерсина держали руль и так прекрасно справлялись со своим делом, что даже не захотели передать его кому-нибудь из нас.
— Позаботьтесь прежде всего о капитане Жордасе! — сказали они. — В случае надобности вы во всякое время сумеете заменить нас у руля!
Белюш и я тотчас же соорудили из одеяла и подушек походную постель для моего отца, в которой он почувствовал себя прекрасно; свежий морской воздух живительно влиял на него после смрадной духоты трюма, а несколько глотков старого рома сразу подкрепили его силы. Ухаживая за ним, я обменивался кое-какими словами с Белюшем.
— А я ведь считал вас уже мертвым! Вик-Любен уверил меня, что вы были убиты в первый момент схватки! — говорил я ему.
Бравый бретонец только презрительно пожал плечами.
— Ба-а! Разве Белюш мог умереть от руки какого-нибудь мерзавца?! — процедил он, и эти слова звучали в устах какой-то своеобразной хвастливостью. — Правда, они оглушили меня здоровым ударом дубины по голове и, вероятно, считая мертвым, бросили между деками. Но у Белюша череп здоровый, и не так-то легко какому-нибудь болвану раскроить его! На следующее утро я воскрес, ну и, конечно, за такую провинность был засажен в трюм и закован в кандалы! Но скажите-ка мне теперь, куда же все они девались, эти негодяи? — добавил он, оглядываясь кругом своим единственным глазом.
— Да вот они; видите вон там, вдали, шлюпку? — ответил я, указывая на черную точку, которая, по-видимому, с большим упорством следовала за кормой «Эврики» на расстоянии приблизительно версты. — А как все это случилось, я объясню вам после, когда у нас будет время. Теперь же мне надо подняться на марс, чтобы удостовериться, с какого борта земля, о чем возвестили уже с час тому назад. — И, оставив его с отцом, я проворно взобрался на «воронье гнездо» грот-мачты. Луна по-прежнему светила; небо было совершенно ясно. Но сколько я ни напрягал зрение, стараясь отыскать или хотя бы угадать на западе очертания берегов, я не мог положительно ничего увидеть.
Вероятно, в течение тех нескольких минут, пока «Эврика» была предоставлена самой себе, она успела настолько изменить свое направление, что мыс, замеченный марсовым матросом по правому борту, успел уже скрыться из глаз. Весьма разочарованный и огорченный этим обстоятельством, я собирался уже спуститься вниз, как вдруг страшный грохот пушечного выстрела раздался у меня под ногами, заледенив кровь в моих жилах.
В первый момент я не знал даже, что предположить, и чему приписать этот столь непредвиденный и неожиданный выстрел. У меня даже мелькнула мысль, уж не опрокинулась ли там внизу свеча, не произошло ли взрыва; мне показалось даже, что вот еще мгновение, и все мы взлетим на воздух… Но нет, это, оказалось, стрелял Белюш, которому вдруг вздумалось отпраздновать с наибольшей торжественностью свое освобождение от уз.
Видя, что бунтовщики в своей шлюпке находятся как раз на расстоянии пушечного выстрела от «Эврики», он решил, что лучшего случая избавить мир от таких негодяев ожидать трудно, и, не сказав, по своему обыкновению, никому ни слова, стащил брезент с нашей кормовой пушки, которая, как ему хорошо было известно, была заряжена, затем, наведя ее со тщательностью старого опытного артиллериста, пустил в ход свой фитиль, который он всегда имел при себе для зажигания трубки, и нимало не задумываясь, послал громадное ядро прямо в шлюпку — «в подарок этим негодяям», как он выразился на этот счет.
Результаты этого непрошенного подарка не заставили себя долго ждать. Я со своего возвышенного местоположения видел все как на ладони. Снаряд попал прямо в шлюпку, пробил ее и тут же пустил ко дну со всем, что в ней было.
— Славно! — воскликнул Белюш, — как видно, я еще не совсем разучился!.. Для первого выстрела это совсем недурно!.. Я рассчитывал попасть только со второго раза! — И все это он произнес своим обычным ленивым, протяжным голосом, который явственно донесся до меня.
А там, вдали, на серебристой поверхности освещенного луною моря, на том месте, где я всего несколько минут тому назад видел и показал Белюшу шлюпку с бунтовщиками, теперь не было ровно ничего.
Я спустился вниз, в сущности, далеко не довольный этой казнью, которую считал совершенно излишней, так как теперь бунтовщики уже не могли вредить нам, и потому, сойдя вниз, не мог не высказать этого Белюшу.
— Ба! — отвечал он довольно развязно. — Я беру всю эту ответственность всецело на себя. Неужели вы думаете, что эти парни, будь они на нашем месте, пощадили бы нас или церемонились бы с нами? Как бы не так!.. А теперь, с вашего позволения, капитан, — продолжал он слегка насмешливым тоном, — я спущусь вниз да поднесу себе стаканчик вина: я его заслужил, право, заслужил. Ведь сегодня тридцать пять дней, как у меня не было во рту ни капли вина; эти разбойники не давали мне ничего, кроме воды… А воду Белюш не очень-то любит!..
И он направился своим обычным, раскачивающимся шагом в кают-компанию. А я, удостоверившись, что отец, укутанный одеялами, под влиянием свежего морского воздуха заснул спокойным сном, пошел сменить Розетту и Клерсину у руля. Обе они уже начинали уставать.
Вдруг Белюш выбежал на палубу с Флоримоном на руках.
— Мы горим! — крикнул он. — В трюме и между деками, везде полно дыма!.. Как видно, негодяи, покидая судно, подожгли его!..
ГЛАВА XXI. Пожар на «Эврике»
Тушить пожар, конечно, нечего было и думать: нас было слишком мало, чтобы даже попробовать сделать что-нибудь, тем более, что все уже было полно дыма. Я успел в этом убедиться, добежав до матросского помещения и снова предоставив руль на попечение Розетты.
По всей вероятности, бунтовщики, покидая «Эврику», подожгли смоляной склад в носовых камерах трюма, так как вместе с дымом распространялся и сильный смолистый запах, вследствие чего матросское помещение и пространство между деками были уже почти недоступны. Я в этом тотчас же признал дело рук Вик-Любена: такая мысль могла зародиться только в его голове. Сжечь всех нас живьем в открытом море, — да, это было мщение, достойное его черной души!..
И вспомнив, что в настоящий момент негодяй получил уже свое возмездие, я перестал негодовать на Белюша, который таким образом являлся орудием возмездия в руках Вечного Правосудия. Первой моей заботой было по крайней мере предотвратить возможность взрыва — и я со всех ног кинулся в капитанскую каюту, уже полную дыма. Один за другим я схватывал бочонки и кидал их через открытый иллюминатор в море. Небольшое количество пороха рассыпалось по неосторожности на полу, но я стал собирать его руками, выбрасывая за окно.
На это потребовалось довольно много времени, а когда все это было сделано, я хотел спасти для Розетты ящик с драгоценными камнями, оставшийся на дне тайника, или же хоть захватить несколько пригоршней золота, которым был наполнен доверху большой сундук. Но было уже поздно. Дым сгущался с минуты на минуту; мне нечем уже было дышать. В тот момент, когда я, как обезумевший, выбежал на палубу, я едва было не задохнулся.
Что же касается останков Жана Корбиака, то их уже не было видно: черный дым окончательно заволакивал все.
В помещении между деками, где я хотел пробежать, пол был уже совершенно накален, и я вынужден был бежать со всех ног. Из среднего люка вырывались громадные клубы едкого, удушливого дыма.
Внизу уже слышался вой пламени и треск самого остова корабля. Теперь уже десятки насосов с сотней дюжин рабочих рук ничего не могли бы поделать против пожара, свирепствовавшего с невероятной яростью, а у нас не было даже и ведер… Да и что могли поделать пять человек, считая в том числе Розетту и Клерсину, так как отец мой и маленький Флоримон не могли идти в счет?!
На палубе я застал всех довольно спокойными: Розетта по-прежнему стояла у руля, добросовестно исполняя обязанность рулевого; Клерсина сидела подле моего отца с Флоримоном на руках. Белюш ходил по палубе, как бы отыскивая что-то, чего он не находил. Ветер между тем начинал заметно свежеть, луна спряталась за горизонтом.
— Все кончено! — заявил я, вернувшись на палубу. — Не позднее, чем через четверть часа, пламя проберется сюда… Киль уже представляет собой сплошную раскаленную печь…
Я обратился к отцу за советом, но Розетта услышала мои слова.
— Что из того! — проговорила эта бесстрашная девушка, — не все ли нам равно, будет ли это через четверть или через полчаса?! По крайней мере мы умрем все вместе и в тот же день, как и дорогой мой отец, умрем свободные и под открытым небом!..
Но две слезы, выступившие на ее ресницах, казалось, противоречили ее словам. Сердце мое надрывалось при этих словах, которыми она, несмотря на все свое мужество и стоицизм, не могла не почтить свою молодую жизнь, расставаясь с ней так преждевременно, в полном рассвете своей молодости, красоты и надежд на счастливое будущее!
— Умирать! Кто говорит о смерти?! Нет, слава Богу, мы еще не думаем умирать! Скорее мы кинемся на буйки, если это будет необходимо! — воскликнул я.
— Нет буйков! — точно эхо отозвался Белюш, останавливаясь около нас — Эти негодяи утащили их!
