Ночь на Луне незаметно ввела свои новые порядки в обиход и привычки обитателей обсерватории. Теперь все большую часть времени проводили в большой круглой зале, все вместе около очага, наполненного раскаленными камнями. Болтали и беседовали по целым дням, если только можно называть днем известный промежуток в течение длинной Лунной ночи, тот промежуток, когда находившиеся на Луне люди не спали, а бодрствовали, за невозможностью проспать целых четырнадцать суток беспробудно. Иногда затевались оживленные подвижные игры, или же всей компанией
      отправлялись на коротенькую прогулку всего на каких-нибудь минут десять на эспланаду или круговую дорогу, и совершали ее бегом, чтобы согреться. Но, несмотря на все эти меры и приемы, обитатели обсерватории страшно страдали от холода.
      Напрасно они кутались во все, что только можно было надеть на себя, не исключая даже шелковых тканей, взятых из кладовых и магазинов, напрасно каждый из «изгнанников Земли» придумал для себя странное одеяние из всего, что он только мог собрать и навьючить на себя, напрасно доктор изобрел особого рода подкладку для своей одежды из журналов и газет — ничто не помогало, а холод увеличивался чуть ли не с каждым часом. Даже и баронет вынужден был сознаться в конце концов, что и у него зуб на зуб не попадал, как будто он был не породистый, типичный англичанин.
      Что казалось особенно странным в этом усиливающемся с каждым часом холоде, так это то, что он возрастал совершенно независимо от всякого рода атмосферных явлений. При этом не было ни снега, ни бурана, ничего подобного. С каждым часом барометр падал все ниже и ниже: с двадцати градусов ниже нуля он упал сперва до двадцати пяти, затем до тридцати и до тридцати пяти, и наконец до сорока. Однако, несмотря на это, самый пейзаж нисколько не изменился и представлял собой, при безжизненном, мертвенном свете Земли, ту же картину, как и при ярком свете палящего Солнца: тот же безмолвный, мрачный характер кладбища, заброшенного и забытого в продолжение многих лет.
      Впрочем, все это объяснялось очень просто. Так как атмосфера Луны не обладала ни влажностью, ни какими бы то ни было парами или атмосферными осадками, то весьма естественно, что на ней не могло развиться ни одного из тех явлений, которые порождаются различным распределением этих элементов в различных слоях земной атмосферы. Единственными сияющими метеорами, время от времени разнообразившие удручающую монотонность этой, казалось, бесконечной ночи, были роскошные северные сияния, внезапно озарявшие край горизонта дивной завесой голубого или бледно-фиолетового света, который угасал так же внезапно, как и загорался.
      При начале этих ужасных холодов доктор Бриэ был чрезвычайно встревожен мыслью о том, как перенесет эту стужу Гертруда, эта девушка, отличавшаяся всегда столь слабым, столь шатким здоровьем. Но, не желая никого смущать, он скрыл от всех свое беспокойство и тревогу, зная, что тут помочь ничем нельзя. Несмотря на свой обычный оптимизм, он едва смел надеяться, что она перенесет такую стужу, и это грустное сознание камнем ложилось ему на душу. Он не пренебрегал решительно ничем, — чтобы согреть ее и уберечь от холода, которому все они подвергались здесь, чтобы придать ей силы, подкрепить насколько можно и сделать ее менее чувствительной к влиянию этой ужасной низкой температуры.
      Но, к несказанному его удивлению и величайшей радости, он успел убедиться по прошествии нескольких дней, что Гертруда не только переносит этот холод, но выдерживает его лучше и легче, чем кто-либо из остальных ее сотоварищей. Силы ее не только не падали и не слабели, а наоборот, девушка казалась сильнее и бодрее, чем когда-либо. Она даже не кашляла с тех пор, как была на Луне, на щеках ее не появлялось того лихорадочного румянца, пятнами выступавшего на ее бледном личике, так ужасно тревожившего ее отца, заставлявшего его проводить не одну ночь без сна. Вместо того, чтобы худеть, бледнеть и угасать, Гертруда видимо расцветала и оживала: в ней начинала пробиваться наружу вся ее молодость и прелесть ее двадцатилетнего возраста. Никогда еще доктор Бриэ, следивший за ней с заботливостью нежной, любящей матери, не видал ее такой цветущей и здоровой, такой свежей и бодрой, так несомненно исцелившейся от рокового наследия ее матери, которое, как казалось, до сего времени тяготело над ней, постоянно грозя и ей той же печальной развязкой.
      «Надо полагать, этот безусловно сухой воздух Луны является наилучшим, наицелебнейшим для всех чахоточных! — думал в душе доктор. — Я никогда еще не видал столь быстрого, нет, столь поразительного и столь полного излечения!.. У нее не только не замечается более никаких тревожных симптомов в области легких, но общее состояние ее здоровья, по-видимому, совершенно восстановлено!.. Она чувствует себя при этом сибирском, холоде лучше, чем кто-либо из нас… Нет, право, это уже не излечение, а полнейшее возрождение… Если только нам суждено когда-нибудь вернуться на Землю и увидать ее отца, и если он только вздумает выразить какую-нибудь претензию на наши приключения, участницей которых мы невольно сделали его дочь, то я только укажу ему на нее, на ее яркий здоровый румянец, на эти ясные и светлые глаза, и тогда мы увидим, посмеет ли он нам сказать хоть одно слово укоризны!… Нет, он еще будет благодарить нас!»
      Гертруда, пользуясь столь неожиданно вернувшимися к ней силами и здоровьем, с особенным усердием занималась шитьем, которое они с Фатимой взяли на себя. Задача их состояла в тщательном сшивании с помощью шнурка отдельных полотнищ шелковой ткани, предназначавшейся для парашюта громадных размеров. В складах обсерватории, правда, имелось значительное количество уже совершенно готовых парашютов, но только несравненно меньших размеров, и Норбер Моони задумал теперь заменить их одним громадным парашютом, который мог бы сдержать всю маленькую колонию. Для этого требовалось скроить и сшить род зонтичной обтяжки в виде полушария с диаметром приблизительно тридцать метров. Как ни велико было усердие и старание Гертруды Керсэн и ее маленькой помощницы, Фатимы, вряд ли бы они справились с этой задачей в тот непродолжительный срок, какой был предоставлен в ее распоряжение, если бы Виржиль не предложил свою услуг в этом деле. Оказалось, что он сшивал ничуть ни хуже любого образцового парусного мастера, каким мог похвастаться в былое время флот, а это, конечно, не шутка!
      Норбер, доктор Бриэ и Каддур усердно занимались проверкой электрических двигателей и машин, необходимых для приведения в действие гигантского искусственного магнита. Это было нелегким делом, так как ужаснейший толчок, испытанный пиком Тэбали в момент катастрофы, значительно повредил многие существенные части различных электрических аппаратов.
      А потому молодой астроном, работавший более всех, вынужден был выгадывать на сне и отдыхе то время, которое он посвящал своим астрономическим наблюдениям, и отказаться от которых он не мог, несмотря ни на какую усталость. Он проводил за своим телескопом почти все время, предназначенное для отдыха и сна, все то время, которое остальные его товарищи проводили в кровати, под теплыми одеялами, отдыхая от дневных трудов.
      Из всей этой маленькой колонии невольных переселенцев с Земли на Луну, быть может, только он один был искренне доволен своей участью, и, несмотря на труды и холод, желал бы продлить еще очень надолго эту и без того страшно длинную ночь.
      Никогда еще в жизни ему не удавалось, да и не могло удаться, собирать столь точные и несомненные данные, столь новые и поразительные явления с такой сравнительной легкостью, с такой постоянной возможностью контролировать и проверять свои наблюдения. Один год пребывания на Луне какого-нибудь астронома при наличии тех условий, какие представляла для астрономических наблюдений Луна, мог дать несравненно больше для астрономии, чем целых сто лет самых усердных и тщательных наблюдений среди атмосферы земного шара. А что было бы, если бы он мог иметь здесь в своем распоряжении такие сильные телескопы, какие имеются в главнейших европейских обсерваториях!..
      Впрочем, надо довольствоваться тем, что имеешь!..
      — Я был бы очень счастлив, если бы мог пользоваться хотя бы вот этими моими телескопами в течение пяти или шести Лунных ночей в четырнадцать или пятнадцать суток каждая. Этого было бы вполне достаточно, чтобы встать в ряд величайших астрономов! — говорил он, мечтая иногда вслух в присутствии своих друзей.
      — Ну, в таком случае останемся! — воскликнула Гертруда Керсэн. — Я уверена, что все мы охотно принесем вам эту жертву, хотя, конечно, для нас эта перспектива столь продолжительного пребывания на Луне не имеет ничего особенно заманчивого!
      — Ваше намерение очень трогаетменя, и я, конечно, не могу не быть вам крайне признательным за него. Но вам всем хорошо известно, что об осуществлении его нечего даже и думать. Время нашего пребывания здесь строго рассчитано и находится всецело в зависимости от нашего запаса кислорода и, следовательно, воздуха, пригодного для дыхания.
      — Значит, мы отправимся в обратный путь с восходом Солнца?
      — Ну, не совсем с восходом Солнца, — смеясь возразил Норбер Моони, — через каких-нибудь двое суток по наступлении дня и возвращении к нам Солнца. Это минимум того времени, которое нужно нам для всех наших приготовлений!
      Среди всех этих забот и хлопотникто не забывал заключенных, Норбер Моони считал даже необходимым выказывать им больше доброты и снисхождения, помня, что теперь их положение еще более ужасно при этих страшных холодах. С этой целью он отдал Виржилю строжайший приказ, чтобы и их помещение отапливалось или, вернее, нагревалось раскаленными камнями. Кроме того, и им были отправлены теплые вещи и что нашлось из лишнего платья и тканей. Сверх обычного пайка им посылалась еще два раза в день различная пища, вино, горячий чай, ром и пиво.
      Каждый раз, когда подобное новшество вводилось, и тем самым улучшалось положение и условия трех заключенных, это явление всегда вызывало новый припадок бешенства у Каддура. И как он ни старался скрывать этого, из уважения к Норберу Моони, все-таки не мог совладать с собою. Каждый раз чувство бешеной злобы и неумолимой ненависти к этим людям вызывали у него крики ярости: лицо его искажали злобные конвульсии, на губах появлялась пена, и он положительно выходил из себя от дикого бешенства.
      Тогда Норбер снова принимался ему доказывать, как бессильна и бесполезна его злоба, как пагубна для него самого эта слепая ненависть, и всячески старался урезонить его.
      — Я уже заявил вам раз, — говорил он карлику, — что вам никогда не удастся сделать меня орудием вашей мести! Зачем же вы снова возвращаетесь к этому столь тяжелому для вас предмету? Докажите же наконец, что вы действительно человек образованный, а не дикарь!.. Откажитесь от этих грубых стремлений к насилию и казням!.. Забудьте, дорогой мой Каддур, забудьте, прошу вас, что эти люди сделали вам, и вам самому будет легче!
      — Забыть!.. — восклицал карлик с невыразимой горечью, — да разве это можно забыть?! Пусть забывает тот, кто не знал и не испытал моих мук и страданий! Но я, бедное, всеми осмеянное, всеми презираемое, поруганное существо, я — безобразный, уродливый карлик, который видел, что при взгляде на меня даже содрогались от ужаса, а женщины отворачивались с чувством отвращения, могу ли я забыть?.. Поймите же, наконец, какой ад, какую вечную пытку создали мне эти люди, господин Моони, внушившие мне чувства, которых я никогда не знал раньше, научили меня понимать, что существуют такие понятия, как привязанность и благодарность, но как вы не можете согласиться с тем, что такие муки и страдания человека не проходят бесследно! Поймите это!.. Нет, вы не можете понять, так как для этого надо бы, чтобы вы хоть один день испытывали то, что я испытываю в продолжение тридцати лет!.. Да, вот тогда только вы догадались бы, какое чувство ненависти могут мне внушать эти негодяи!
      — Нет, Каддур, я никогда не соглашусь, что вы правы, предаваясь таким припадкам бешеной злобы, — отвечал Норбер Моони, подходя к нему и ласково кладя свою руку на его плечо. — Я сознаю, что эти люди ужасно и жестоко поступили с вами, но они заслуживают презрения, и вы должны стать выше их. Докажите, что ваше сердце было создано для высоких порывов и побуждений, и что этим людям не удалось сделать его более низменным. Простите их, Каддур!.. Станьте выше своей ненависти и злобы!.. Знаю, это тяжелое испытание! знаю, что на это потребуется упорная борьба, но дайте мне дожить до радости видеть, что вы вышли победителем из этой борьбы, что вы превозмогли эти скверные чувства!
      Карлик взглянул на него растерянным взглядом.
      — Вы требуете от меня больше, чем я могу! — воскликнул он странно изменившимся голосом, — я чувствую, что вы правы, но я-то этого не могу!.. Я не могу!.. Я — проклятое, погибшее, зловредное существо, которому уже нет места среди честных и добрых людей! Дайте мне поступать согласно тому характеру, какой мне создала эта жизнь!
      И говоря это, он заливался горючими слезами и отчаянным жестом закрывал лицо руками.
      Норбер Моони понял, что ему удалось наконец троить душу Каддура; он решил довести это излечение, его злобы до конца.
      — Послушайте, Каддур, я хочу вернуть вам ваше самообладание, научить вас видеть ваших врагов. Ненависть ваша к ним поддерживается и питается главным образом воспоминаниями прошлого. Очень может быть что я поступил бы разумнее, если бы постарался с самого начала сблизить вас с ними. Впредь вы будете сопровождать Виржиля каждый раз, когда он посещает заключенных. Я слишком доверяю вам, чтобы допустить мысль что вы позволите себе сказать что-нибудь лишнее или неуместное людям, теперь совершенно беззащитным…
      С этого времени Каддур стал как будто спокойнее. Два раза в день он посещал вместе с Виржилем тюрьму и видел его мучителей, согбенных теперь над насильственной работой; по-видимому, это зрелище успокоительно действовал на его чувство ненависти, потому что в последнее время никто никогда не слыхал, чтобы он произносил какие-либо угрозы в их адрес.
      Таким порядком проходила бесконечная длинная ночь на Луне. По мере того, как она подвигалась вперед, холод усиливался все более и более. А по мере того, как термометр падал, раскаленные камни, зарытые в подполье, постепенно теряли свой жар и становились все менее и менее пригодными чтобы хоть сколько-нибудь повышать температуру комнаты. Наконец, настал момент, когда холод достиг таких пределов, что даже сам сэр Буцефал запросил пощады.
      — Я готов пожертвовать одним глазом, лишь бы мне обогреться у хорошего, жарко натопленного камина! — воскликнул он однажды, выходя из-за стола. И этот возглас так ярко выражал самое страстное желание всей маленькой колонии, что Норбер Моони, видя это, не в силах был противостоять ему.
      — Эх, право! — воскликнул он, — конечно, это неразумно… но, видно, надо нам позволить себе эту маленькую поблажку, хотя только всего один раз!.. Зажжем огонь! Уголь имеется в долине, все мы это знаем, так пойдемте же добывать его!
      Снарядиться в дорогу, захватить с собой мешки, спуститься в ущелье и в русло иссякнувшего потока, наполнить мешки антрацитом, — все это было для Виржиля и Тирреля Смиса делом каких-нибудь десяти минут. В круговой галерее навалили на железные листы, наложенные на каменный пол, целую груду угля под отверстием, проделанным в стене вместо дымовой трубы. Затем был разведен огонь, и в продолжение более двух часов вся маленькая колония невольных обитателей Луны с глубоким наслаждением поджаривала себя то с лица, то со спины, то с боков… Вскипятили горячего чая, приготовили чудный пунш, плясали вокруг огня. Словом, то было полное торжество, настоящий праздник для бедных, прозябших и продрогших «изгнанников Земли». А когда последняя искра затухла под грудою пепла, в сердцах присутствующих все еще сохранялось то чувство чисто детской радости, какое вызвал в них этот веселый огонь..
      — Мы безрассудно расточительны, однако, — говорил между тем Норбер, задумчиво покачивая головой, — подумать только, что мы здесь сожгли ради забавы то, чем все могли бы продышать в продолжение целых двадцати часов!
      К счастью, ночь подходила к концу. Еще немного терпения, еще на два-три градуса меньше тепла, — и вот в один прекрасный вечер, после обеда, когда все только что вышли из-за стола, на востоке показалось солнце.
      Опять-таки без малейшего признака рассвета или утренней зари, на краю горизонта показалась узкая золотая кайма, затем явилась маленькая частица диска, вытянувшаяся, подобно любопытному глазу из-за стены. Потом солнечный диск стал заметно увеличиваться, выплывая из-за горы и, наконец, появился во всей своей красе и метнул стрелы своих лучей по всем направлениям, заливая горячим светом бесчисленные кратеры, низины и песчаные степи на всем видимом пространстве.
      Опять на триста пятьдесят четыре часа настал жаркий, безоблачный день.

      — Ну, господа, не будем терять времени, — проговорил Норбер Моони, — расстанемся скорее с этим ледяным адом!.. Теперь уже немного осталось нам терпеть.
      Я сейчас же отправлюсь осмотреть все инсоляторы и машины, а Виржиль и Каддур приведут их в действие не позже, как по прошествии сорока восьми часов, мы отправимся в обратное путешествие с Луны на Землю… а затем — еще шесть суток, одиннадцать часов, восемь минут, — и мы уже будем на месте…
      — Как? — воскликнула Гертруда Керсэн. — Почему мы на этот раз пробудем на три часа дольше в пути, чем в первый раз? Почему Луна теперь будет спускаться к Земле дольше, чем тогда?
      — Потому, что тогда она находилась на более близком расстоянии от Земли, чем теперь… Но теперь нам прежде всего следует позаботиться о том, чтобы возобновить наши запасы кислорода еще на эту последнюю неделю нашего пребывания на Луне. Виржиль, пойди и займись этим делом, пока я пойду делать осмотр всех машин и инсоляторов… Доктор, не желаете ли отправиться вместе со мной?
      Не только доктор, но и Гертруда, и сэр Буцефал стали проситься у Норбера Моони взять их с собою. Всем казалось как-то особенно приятно по прошествии этой длинной ночи снова увидеть яркое солнышко и погреться под его благотворными лучами… Таким образом эта ревизия и необходимый осмотр конических рефлекторов на большой круговой дороге пика Тэбали превратились из делового обхода в приятную прогулку.
      Не прошло и двадцати минут с тех пор, как длилась эта полезная и вместе приятная прогулка, как неожиданное появление Виржиля в дверях обсерватории смутило покой маленькой компании. Бедняга, очевидно, находился в страшно возбужденном состоянии: он махал руками, воздевал их к небу, словом, всячески старался дать понять своему господину, что случилось нечто необычайное, и что он зовет его поскорее вернуться в обсерваторию… Все поспешили к Виржилю, желая узнать, в чем дело.
      — Ах, господин Моони!.. Какое ужасное несчастье! — воскликнул добрый парень, как только его господин со своими спутниками очутился в закрытом помещении, так что мог слышать, что ему говорят.
      — Что случилось?.. Какое несчастье? — тревожно осведомился Норбер Моони.
      — Наш хлорат калия!..
      Так что же? Говори скорее, в чем дело! Что случилось с хлоратом калия?
      Вы сами знаете, господин Моони, что с наступлением ночи у нас оставалось еще в запасе в складах целыx восемь непочатых бочек!.. Ну, а теперь оказывается, только одна!
      — Как так только одна! А остальные?
      — И меня это крайне удивляет, но, тем не менее, это так: все бочки, кроме одной, пусты!
      Норбер Моони не верил своим ушам. Как могло случиться такое? Это казалось совершенно невозможным и неправдоподобным. Он поспешил в склады обсерватории, где стояли бочонки с хлоратом калия. Они были расположены по местам, чинно в ряд, в том самом порядке, в каком он оставил их четырнадцать дней тому назад, при наступлении ночи. Однако Виржиль был безусловно прав: при осмотре оказалось, что все они были пусты, кроме одной!